Текст книги "Барон и рыбы"

Автор книги: Петер Маргинтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Барон снял элегантную панаму и отер пот со лба. Дружески хлопнул по боку равнодушно переваливающегося под ним мула и окликнул проводника, сурового горца, шедшего широким шагом во главе каравана.

– Уже недалеко, дорогой барон, – успокоила Саломе Сампротти, ехавшая за ним на белом осле. – Я всего раз была в Монройе, но тогда мы добрались до замка меньше чем за два часа.

– Мы уже больше двух часов как свернули, – укоризненно заметил барон.

– Седло у меня жесткое, как костяное, – пожаловался Симон; его мул обнюхивал круп осла г-жи Сампротти. – Как будто я сижу прямо на хребте у этой лошади.

– Симон, это мул, – поправила Теано, замыкавшая процессию. – Мой осел тоже не слишком-то удобен. Можем поменяться, если хочешь. – После пролога к громкому скандалу, досрочно завершенному захлопнувшейся дверью, она была ласкова, как кошечка.

– Не стоит, – отказался Симон. – Все эти животины – одно и то же. Вот бы ехать на слоне, в башенке с качалкой.

– Может, Ганнибал позабыл тут где-нибудь слона? ^{143} Мы идем его путем.

– Немой с вьючными лошадьми скоро будет в Лимоле, – обратился барон к г-же Сампротти. – Вы думаете, ему удастся сдать багаж на хранение?

– Да, и он будет пить с этими типами, пока мы не приедем в Лимолу.

***

Когда они обогнули очередную наипричудливейшую скалу в пышном папоротниковом воротнике, из долины сквозь шум ручья донеслась знакомая мелодия. Внизу кто-то громогласно распевал знаменитую арию Верди о ненадежности женщин: «La donna é mobile… Сердце красавицы… ах, склонно к измене… ах, к перемене». Изысканнейший немецкий язык Венской оперы в прелестнейшей смеси с чистейшим итальянским.

– Это еще что? – вскричал барон в замешательстве, поднимаясь на стременах. Музыка вне предназначенных для таковой мест вызывала у него отныне и навеки отвращение.

За следующим поворотом обнаружился и певец. Он стоял десятью метрами ниже, у ручья, и как раз снимал с крючка рыбину, распевая громким тенором. Вдруг взгляд его упал на четверку всадников, остановившихся и с удивлением уставившихся на него.

– Доброго дня – всем вам, всем вам – доброго дня! – залился певец, размахивая рыбой, как платком.

– Добрый день, друг мой, – отвечал барон.

– А ну-ка, полезай! – пробормотал певец, отправляя рыбу в жестяное ведерко и быстро вскарабкался вверх по склону. Запыхавшись, остановился перед бароном: статный мужчина, одетый в крестьянское платье, с ранней сединой и здоровым цветом лица.

Барон его немедленно узнал.

– Мюллер-Штауфен! Да как вас занесло в это Богом забытое место?

– Барон Кройц-Квергейм! Как рад я встретить сына моего покровителя в этой тихой долине!

Знаменитый драматический тенор, некогда один из столпов Венской оперы, охотно объяснил: возвращаясь из Лиссабона с гастролей, он внезапно ощутил приступ неохоты к перемене мест, сорвал всего лишь в нескольких километрах от места неожиданной встречи стоп-кран и с тех пор счастливо и весело живет в лесу с несколькими хористками.

– Восхитительно, просто восхитительно, – отозвался он о своем житье-бытье. – Я подумал: на что мне все эти роли? Страждет душа, начинается плоскостопие, а уж сборы! Венец трудов превыше всех наград! Я заядлый рыбак, а тут такие форели, г-н барон, просто нет слов! Вот такие! И столько, что ручей кажется поистине неисчерпаемым. Они размножаются просто как китайцы какие-то. Более богатых рыбой вод я за всю свою рыбацкую жизнь не видывал!

– Дьявол меня забери!

– Ах, г-н барон, – растроганно продолжал Мюллер-Штауфен, – как вспомню вашего высокочтимого батюшку, пославшего меня учиться в Креме, в консерваторию, чтобы я мог петь соло на его серебряной свадьбе, а сам-то и не дожил до этого, достойнейший человек. Позвольте пригласить вас на форель с кресс-салатом. У Финн скоро обед готов – или у Фифи, не помню, кто из них нынче стряпает.

– Собственно говоря, – барон взглянул на г-жу Сампротти, – нет, любезный Мюллер-Штауфен. Мы направляемся в некий замок Монройя и давно уж должны были бы добраться туда.

– До Монройи и десяти минут не будет. Иногда я отношу туда пару форелей и меняю их на медовуху. Когда вы возвращаетесь в Вену, г-н барон?

– Завтра отправимся дальше.

– Поклонитесь от меня старой опере! Хотелось бы знать, как они без меня управляются с «Травиатой».

– Прежней «Травиатой» ей уж не бывать. Прощайте!

***

Десять минут спустя показался замок. Дорога кончалась у вычурных, украшенных зубцами в форме ласточкиного хвоста ворот без створок, через них они въехали на просторную лужайку. На западе лужайка полого спускалась к высохшему рву. Заросшая вековым плющом стена скрывала внутренние постройки замка, над ней возвышались острые крыши всевозможных строений, замшелые и скособочившиеся, выше всех поднимался стройный островерхий донжон ^{144} , крытый дранкой. По эту сторону рва ворота охранял приземистый барбиган. На ржавых цепях весел подъемный мост. Возле барбигана, меж двух вековых лип, стоял вкопанный в землю стол с простой скамейкой, сидя на которой некто в яично-желтой ливрее лущил горох. Завидя подъезжающих гостей, он вскочил и помчался к ним, маша руками, как ветряная мельница.

– Здесь частное владение, частное владение! – завопил он. На носу у него подпрыгивали огромные очки с гранеными стеклами, и в каждой грани виднелось по глазу. Прямо-таки целые гроздья глаз свисали по обе стороны носа.

– Да вы тут новичок! – отвечала г-жа Сампротти. – Я – давняя знакомая хозяев…

Мужчина остановился перед посетителями. Он смущенно добыл из кармана в фалдах ливреи платок в пеструю клетку, снял очки и принялся их протирать. Симону показалось, что он уже когда-то видел смуглое лицо этого южанина с острым подбородком. И он не ошибся. Надев очки, человек в желтом тоже узнал Симона.

– Ах, монсеньор – какая честь… – пролепетал он, кланяясь столь низко, что очки съехали на самый кончик носа. – Монсеньор, верно, не припоминают: вырезыватель силуэтов Дун, к вашим услугам, он же и физиономист.

– Дун? Ну правильно! – Симон вспомнил туманный вечер, когда они с бароном ходили к продавцу рыб Тимону. Он обернулся к барону и напомнил ему, что это – тот самый удивительный художник, столь быстро и мастерски вырезавший силуэт великого ученого.

– Поистине день неожиданных встреч, – констатировал барон, морща лоб. – Сперва – Мюллер-Штауфен, теперь вот этот. Нисколько не удивлюсь, если знакомыми окажутся и хозяева замка.

– Ничуть не бывало, – успокоила его Саломе Сампротти. Затем нагнулась к вырезывателю силуэтов и настоятельно велела ему доложить о себе и своих спутниках.

– Господа не любят, когда им мешают, но бывают и исключения: уверен, что они с радостью примут монсеньора.

Г-жа Сампротти задумчиво поглядела ему вслед.

– Физиономист. Последуем за ним! – Она дернула за повод осла, коротавшего время за чертополохом, и энергично хлопнула его по крупу.

Путь ей преградил проводник.

– Я и шагу дальше не ступлю, – заявил он. – Замок заколдован, а живут в нем помешанные. Я вас предупреждал.

Симон бросил ему монету, он поймал ее на лету так ловко, будто всю жизнь только и упражнялся в ловле мух, потом, не поблагодарив, сунул ее в карман.

***

В толстую стену барбигана была вделана блестящая латунная табличка с надписью по-немецки «ТОО "Облагораживание металлов"». Барон указал г-же Сампротти на эту достопримечательность.

– Одно из остроумных изобретений хозяев, – объяснила та. – Надпись появляется на родном языке того, кто ее читает. На эту примитивную уловку попадались уже многие. Собственно говоря, ОО означает: «с осмотрительной осторожностью» – у хозяев своеобразное чувство юмора.

Барон, отнюдь не считающий уловку такой уж примитивной, все качал головой, пока они проезжали грохочущий под копытами мост. Он недоверчиво покосился на зияющую черную дыру, из которой некогда лилась кипящая смола, а теперь висели клочья серой паутины, и почувствовал внезапно страстное желание остановить мирно шагающего мула и подумать как следует, не лучше ли положиться на здравый смысл проводника и не отправиться ли к Мюллер-Штауфену отведать в компании его хористок вкуснейшей форели, пока старая провидица передает ноты хозяевам замка. Да было уже поздно. Откуда-то сбоку вынырнул облаченный в ливрею вырезыватель силуэтов. Огромным ключом он силился открыть ворота, сложную конструкцию из обитых жестью балок. Наконец они со скрипом подались.

Замок оказался совершенно романтически запущенным. В плане он напоминал челюсть, единственным зубом которой была башня. Эта часть представляла собой ухоженные руины и бесполезные развалины, служившие задником и кулисами для очаровательного садика. Прелестнейшие дети природы счастливо сочетались там с останками мужественного прошлого: старательно освобожденные от сорняков остатки стен отделяли чистенькие цветочные клумбы и грядки с целебными травами от подстриженных газонов, цветущий кустарник скрывал своды, на неуклюжие колонны опирались шток-розы, а восхитительно петляющие дорожки вели меж сирени и боярышника к тенистым уголкам, где стояла белая садовая мебель и скучали мраморные богини в более чем скромных одеяниях. Симон был очарован. Он спешился и погрузился в созерцание нимфы, удивительно похожей на одну из незнакомых кузин, она лукаво улыбалась с каменного пьедестала. Теано пришло в голову то же самое, она взяла Симона за руку и с нарочитой веселостью потянула за собой.

– Бывший замковый колодец, – пояснил вырезыватель силуэтов барону, заинтересованно остановившемуся перед круглым бассейном, где среди кувшинок резвились сверкающие золотые рыбки. – Пробит в скале двумястами пленными маврами. Он очень глубокий.

– Тут хозяева купаются в полнолуние, – добавила г-жа Сампротти. – Считается, что золотые рыбки сообщают воде укрепляющие и даже омолаживающие свойства.

– Древнейшее суеверие, – подтвердил барон. – Не зря и в наши дни все так любят пластмассовых рыбок в ванне. А карпы – наиболее чтимый символ плодовитости.

– Барон, прошу вас, здесь Теано!

– Пардон.

***

Обитаемой была северная часть замка, представлявшая собой несколько примыкавших друг к другу островерхих зданий с пленительным, чуть монастырским двором в середине. Попасть во двор можно было только поднявшись по высокой парадной лестнице и пройдя недлинным коридором. Поэтому барон и Саломе Сампротти тоже спешились и отдали поводья вырезывателю силуэтов, привязавшему животных к решетке подвального окна.

Во внутреннем дворе на каменной скамье сидело товарищество по облагораживанию металлов и кормило мохноногих голубей, с воркованием расхаживающих вокруг. Когда гости показались под украшенной гербом аркой и Симон приветствовал идиллию благовоспитанно-сдержанным возгласом восторга, троица хозяев поднялась и широким фронтом двинулась им навстречу. Они были в широких, похожих на рясы одеяниях и с пушистыми мягкими бородами, достигавшими пояса и завивавшимися серебряными локонами вокруг шелковых шнуров, перехватывавших тонкую коричневую шерсть ряс, со скрещенными на груди руками и спрятанными в рукавах на монашеский манер пальцами. Первый справа был очень высоким, массивным и рыжим, второй – маленьким, толстым и лысым, третий – тоже очень высоким, но тощим, с волосами, как сухой мох, и с носом крючком. Саломе Сампротти представила их: Томас О'Найн, Гиацинт ле Корфек и Максим Фанфус, барон фон Тульпенберг – ирландец, бретонец и рейнландец.

– Это, стало быть, знаменитый д-р Айбель, – удовлетворенно произнес Гиацинт ле Корфек.

– Откуда вы меня знаете? – удивился Симон.

– Лично пока не имели удовольствия, – ответил за ле Корфека высокий Томас О'Найн, – но несколько месяцев назад, по поручению г-жи Сампротти, мы сделали для вас амулет. Надеюсь, он пригодился?

– Да уж, – хмуро отвечала Саломе Сампротти.

Гиацинт ле Корфек рассматривал Симона в лорнет со странно поблескивавшими зелеными стеклами.

– Разрази меня гром, – начал было он, но Саломе Сампротти сердито взглянула на него, приложив к губам палец.

– Не в родстве ли вы с Арпадом Тульпенбергом, наследным сокольничьим Манхартсберга, что еще три года назад был президентом Зеленого Креста? ^{145} – осведомился барон.

– Да, но в дальнем, – холодно ответил тощий Тульпенберг. – Я имел честь платить его долги. Надеюсь, он считает, что я умер.

Барон принужденно замолчал. Австрийский Тульпенберг был всем известным попрошайкой.

– Господа, мы прибыли вовсе не с визитом вежливости, – прервала Саломе Сампротти воцарившееся молчание. – Я кое-что привезла вам, благодаря любезности нашего барона, по дружбе предоставившего в мое распоряжение уникальный документ. Вы ведь по-прежнему занимаетесь пифагорейской наукой?

Все трое разом ухватилась за бороды и польщенно заулыбалась.

– Говорите прямо, любезнейшая г-жа Сампротти, – ободрил Томас О'Найн ясновидящую, которая многозначительно похлопывала по своей крокодиловой сумке.

– Вероятно, сперва мы должны рассказать вам предысторию.

– Сударыня, умоляю вас! – барон вскинул руки.

– Не угодно войти? – Гиацинт ле Корфек указал приглашающим жестом на дверь.

– Я бы предпочел подождать здесь, пока г-жа Сампротти не окончит свой рассказ, – тихо произнес барон. – Делайте все, что сочтете нужным, сударыня. Симон, вы пойдете со всеми.

– Как вам угодно, барон. Это не займет много времени.

***

Барон закурил сигару и стал прохаживаться по двору. С профессиональным любопытством он заглянул в небольшой резервуар, куда по грубым каменным желобам стекала с крыш дождевая вода. Всплыл обыкновенный толстый карп и выставил из воды, ожидая подачки, покрытую серой слизью морду. Барон бросил ему обнаруженный в кармане кусочек печенья. Здоровый аппетит рыбы напомнил ему, что сам он после раннего обеда ничего не ел, и он отправился на поиски вырезывателя силуэтов Дуна, попросить стакан молока или что-нибудь в этом роде, чтобы занять время.

Последний раз он видел вырезывателя в углу двора и предположил, что тот вошел во дворец через полуоткрытую дверь.

– Мсье Дун? – окликнул барон сквозь щель. Ему почудился какой-то звук, он постучал и немедля вошел.

Барон оказался в светлом зале, напомнившем ему беспорядочно укрепленными по стенам и на полу снарядами, похожими на гимнастические, спортивный зал, устроенный его отцом в венском дворце: там, где теперь была библиотека. Он прошел мимо блестящей хромированной лестницы, каких-то латунных шаров, свисавших на цепях с потолка, пролез под брусьями и остановился на металлическом диске; тут послышался треск электрического разряда, и его сильно тряхнуло.

Он рассержено обернулся, решив, что кто-то позволил себе глупую шутку. И тут к собственному изумлению заметил, как начали расти зал и снаряды вокруг. Выросли и вытянулись брусья, перспектива искажалась все сильнее, латунные шары быстро удалялись. Он взглянул вверх. На потолке обнаружилось круглое окошко в стальной раме, под ним клубился голубоватый свет.

Потом распахнулась дверь, влетел Гиацинт ле Корфек и в ужасе закричал: «О Господи, микротор!»

Он кинулся к пульту управления и перекинул рычаг. Барон в ужасе воззрился на него: Гиацинт ле Корфек стал великаном, он теперь не доставал ему и до щиколотки. Барон в отчаянии замахал чудовищу, надвигавшемуся на него и грозившему растоптать. Возле диска оно опустилось на колени и попыталось схватить его огромными пальцами (кожа на них походила на ноздреватый сыр).

– Сударь, что вы себе позволяете! – вскричал, отступая, барон и вытащил пистолет, который в дороге всегда был при нем. Он решительно прицелился в левый глаз великана, влажный стеклянный шар, зрачок – как яблочко мишени в кольце радужки.

– Да нет же, несчастный! – прогремел ле Корфек, разинув рот с огромными, как лемехи плуга, желтыми зубами, угрожающе поблескивавшими из-за бородавчатого языка. Прутья бороды опустились еще ниже. Барон спустил курок.

– Ой! – завопил великан, отдернул руку и начал тереть глаз. Барон рванулся вперед и спрятался под пультом. Выглядывая из-за угла, он увидел, как Гиацинт ле Корфек выпрямился и уголком носового платка принялся искать за нижним веком мешающую ему соринку. Громадная слеза, чуть ли не пол-литра соленой воды, скатилась по щеке и пропала в воронках пор. Барон перезарядил пистолет.

Потом вошли Томас О'Найн, барон фон Тульпенберг, а за ними г-жа Сампротти, Симон и Теано: все исполины! Пальцы босых ног хозяев возвышались на лафетах сандалий, – просто батареи орудий с заклепанными стволами под маскировочными щитами грязных ногтей, большие пальцы – сущие минометы, поросшие сверху шевелящейся щетиной.

Барон забился под пульт и упал на пол с пистолетом наизготовку. От клубившейся вокруг пыли першило в горле, и он в отчаянии зажал рот рукой.

– Ты звал, Гиацинт? – спросил Томас О'Найн.

– Минутку, Томас – у меня тут пуля в глазу. Барон стрелял в меня. – Ага, вот она!

Ле Корфек вытряхнул из грубой ткани крохотную черную порошинку и засунул платок в рукав сутаны.

– Барон выстрелил тебе в глаз?

– Он попал под микротор!

Барон фон Тульпенберг вскрикнул и, развевая полами рясы, кинулся к пульту. Пыль поднялась столбом, и барон решил, что сейчас задохнется.

– Слишком поздно, Максим: я уже выключил. Я всегда предупреждал: из-за твоей небрежности когда-нибудь случится несчастье! Мышь, позавчера туда забежавшая, уже должна была бы послужить тебе уроком. Лучше бы ты сам туда залез!

– Гиацинт!

– О нет, нет этого не может быть, – причитал барон фон Тульпенберг, колотя кулаками по пульту так, что барон чуть не оглох.

– Где барон? – резко спросил Симон.

– Где-то здесь, – убитым тоном отвечал ле Корфек.

– Он спрятался, бедняга.

– Если барон попал под микротор, уважаемый доктор, – объяснил Томас О'Найн, первым из трех компаньонов пришедший в себя, – то он, вероятно, стал очень маленьким. Микротор – эту вот установку, мы, к несчастью, сконструировали совершенно попутно, чтобы уменьшать расстояние между внутриатомными частицами. Своего рода концентрация. Ужасно то, что процесс, кажется, необратим: несмотря на все усилия, нам до сих пор не удалось изобрести машину обратного действия, макротор. Гиацинт, ты заметил, на сколько он уменьшился?

Удрученный ле Корфек слегка развел большой и указательный пальцы. Он ошибся лишь на голову.

– И действительно ничего нельзя сделать? – ахнула г-жа Сампротти.

– Ничего, – хором отвечали владельцы замка.

– Но где же он, черт возьми?! – прикрикнул на них Симон.

– Здесь! – В мертвом молчании, воцарившемся после вопроса г-жи Сампротти, уменьшившийся в соответствующейся пропорции голос барона прозвучал мышиным писком.

– Вы слышали? – шепнула Теано.

– Г-н барон! Мой бедный г-н барон! – Симон упал на колени перед карликом, мужественно выглядывавшим из-под пульта. Барон судорожно сглотнул и украдкой прижал пистолет к груди. Голова Симона была больше, чем большой глобус в Павильоне Наций на последней Всемирной выставке в Вене.

– Говорите тише, Симон, – попросил гномик. – У меня стали очень чувствительными уши.

– Г-н барон! Что эти мерзавцы с вами сделали? – прошептал Симон.

– Так лучше, Симон, – барон заставил себя смотреть огромному секретарю в глаза. – Они не виноваты. Я искал вырезывателя силуэтов, чтобы попросить напиться, разумеется, мне не следовало расхаживать по этому незнакомому дому, о чудесах которого я и понятия не имел. Я слышал все сказанное. Так спасения нет?

– Спасение должно быть, – Симон не желал смиряться с судьбой.

Трое облагораживателей металлов с состраданием пожали плечами.

– Значит, я снесу и это. Мой предок – крот, а я – гном… – Барон закрыл лицо крошечными ручками, но тут же овладел собой. – И что же теперь делать?

– Прежде всего – убрать из дома всех кошек! – распорядилась г-жа Сампротти. – О том, чтобы ехать дальше, сейчас и думать нечего.

– Кошек у нас нет, – успокоил ее барон фон Тульпенберг.

– Дорогой барон, не согласитесь ли вы погостить у нас некоторое время? – спросил Томас О'Найн.

– Может быть, нам все же удастся сделать процесс обратимым, – живо добавил ле Корфек.

– Нет уж, в этом злополучном доме… или да: не могу же я вернуться в Вену в жилетном кармане секретаря и поселиться в конуре у пса моего садовника? Отправиться в Шенбрунн верхом на крысе? Облобызать мизинец на ноге Его Величества? Может, вам и в правду удастся вернуть мне прежний облик. Я остаюсь! Но позволю себе просить вас разрешить остаться при мне моему секретарю, моему доброму Симону, к его попечению я так привык. Симон, ты и теперь не бросишь меня? Карлика?

– Нет, г-н барон, – растроганно пробормотал Симон.

– Но что же бедный барон будет теперь есть? – спросила практичная Теано.

– О, никаких проблем. – Гиацинт ле Корфек явно обрадовался возможности этим объяснением несколько разрядить обстановку. – Мы просто будем ставить еду под микротор и уменьшать ее. Мы можем уменьшить все, что только ни понадобится барону: мебель, одежду, письменные принадлежности, книги. Никто не упрекнет нас, что в новом состоянии он терпит какие-либо лишения.

Симон возмущенно фыркнул, а Саломе Сампротти при этой бестактности нахмурилась. Тем не менее они успокоились насчет насущных нужд барона.

– Давайте попробуем! Он хотел молока.

– Господа! – При этом возгласе все взгляды устремились на Симона. – А не могли бы вы уменьшить и меня? Я готов последовать за бароном! – Потрясенные присутствующие уставились на него.

– Об этом прежде нужно как следует подумать, – с сомнением произнес наконец ле Корфек.

– Нет, Симон, пожалуйста, не надо! – всхлипнула Теано.

– Ты тоже можешь уменьшиться, если хочешь. Втроем наверняка будет веселее!

– Вам действительно настолько безразличны собственные размеры? – со значением произнесла Саломе Сампротти.

– Прошу оставить эти намеки, сударыня! – Движения Симона обрели вдруг странную плавность, голос звучал сдавленно. – Есть вещи, к которым просто привыкаешь…

– Я ни в коем случае не допущу, чтобы ради меня вы пошли на такую жертву! – привлек к себе внимание барон. – К тому же вы пригодитесь мне гораздо больше в качестве посредника в этом Бробдингнеге ^{146} .

– Вы правы, г-н барон, – Симон, несмотря ни на что, вздохнул с облегчением.

– Мы восхищены вами, г-н барон, – произнес О'Найн, – тем, что вы встречаете свою участь с таким самообладанием.

Барон отмел ненужные похвалы коротким жестом.

– Мне надоело болтаться среди ваших башмаков! Вы собирались пить чай! Так и пейте, несмотря на этот инцидент. И возьмите с собой меня, если присутствие лилипута не отобьет у вас аппетит.

Симон положил руку на пол. Барон забрался ему на ладонь. Но встать не решился, а, стоя на коленях, ухватился за большой палец. Когда Симон выпрямился, барон попросил освободить для него нагрудный карман пиджака: если на такой высоте он сидит просто на ладони, у него кружится голова. Симон вытащил из кармана кружевной платочек и посадил туда барона. Тому карман оказался как раз по росту.

– Очень удобно, – поблагодарил барон. – Твид довольно колючий, зато отсюда мне легче с вами разговаривать.

Вырезывателя силуэтов Дуна они нашли во дворе. Он нес серебряный поднос с чайником и чашками, новость его удивила, но не слишком взволновала. Руки у него дрожали, и посуда дребезжала, как пожарная машина на ухабистой дороге, но скорее по причине преклонного возраста и некоторой нервозности, чем от страха перед человечком, выглядывающим у Симона из кармана.

– Замечательная штука, монсеньор, – пробормотал он так тихо, что расслышал только Симон.

– Идиот, – прошипел Симон в ответ и отвернулся от невинного взгляда его глаз, умноженных гранеными очками.

– В общем-то, очень мило, – прошептала Теано тетке, вместе с которой замыкала печальное шествие.

– Что? – рассеяно спросила Саломе Сампротти, а Теано вдруг расплакалась.

– Что с тобой?

– Раз Симон меня не любит, я хочу под микротор!

Хорошо, что в этот день г-жу Сампротти мучал ревматизм и все остальные намного опередили прихрамывающую даму. Никто не расслышал звучной пощечины, которой тетка наградила племянницу.

***

Когда они наконец уселись за низенький чайный столик и молча глядели на барона, хмуро рвавшего в клочки розовый лепесток, все почувствовали себя виноватыми. Теано тихо сморкалась в платочек, Томас О'Найн крутил кончик бороды, барон фон Тульпенберг играл вилочкой для пирожного, а Гиацинт ле Корфек все расправлял свою салфетку, разглаживал ее и складывал снова.

Наконец барон фон Тульпенберг откашлялся.

– Я уменьшу барону чашку и пару сандвичей, – сказал он, беря оставшийся прибор, все еще ждавший на подносе.

– Не надо, жаль майсенского сервиза ^{147} , – возразил барон. – Возьмите какую-нибудь ненужную кружку. Для чего, собственно говоря, изобрели вы этот дьявольский аппарат?

– По правде говоря, из-за гномов, – покраснев, признался Гиацинт ле Корфек. – Я всегда страшно увлекался гномами. Все детство я слушал захватывающие сказки о гномах, старая тетка рассказывала мне их осенними и зимними вечерами перед сном. Тогда я сам очень хотел сделаться на всю жизнь гномом. Я никогда не забывал о них, ведь у нас в Бретани ^{148} все дышит воспоминаниями о карликах и гномах, живших прежде в больших лесах. А потом узнал от Максима, несколько семестров изучавшего в Лейпциге социологию, что гномы – тайная страсть всех жителей Центральной Европы. Говорят, в Германии в каждом садике стоят гипсовые или глиняные гномы, очаровательные божества плодородия в красных колпачках, каждый со своими атрибутами: граблями, лопатами, маленькими тачками и лейками. Так нам пришло в голову всерьез заняться гномами. Мы, разумеется, собирались привлекать только добровольцев и ни в коем случае не делать их меньше чем ростом в локоть.

Гиацинт ле Корфек наконец расстелил салфетку на коленях и смущенно взял сандвич с огурцом. Симон задумчиво рассматривал свои ногти. Он чувствовал, что все ждут от него каких-то слов или действий, и ему было неприятно их разочаровывать.

– Не понимаю, что вы все так на меня смотрите, – проворчал он.

– Ты умеешь летать, – сказала Теано. – Единственный из всех нас.

– Ну и что? Может, это запрещено? Или я поэтому волшебник, или хотя бы искусный физик, как наши хозяева? Летать – это не искусство.

– Да, это просто отсутствие страха высоты, – подтвердил барон фон Тульпенберг. – Мы наслышаны о вашем захватывающем путешествии в Пантикозу.

– Но я не имела в виду шар. – продолжала Теано.

Саломе Сампротти сильно пнула ее ногой, и она умолкла.

– Есть и другие способы, – согласился Гиацинт ле Корфек. – Вот и чай для барона.

Как бы то ни было, но выглядело это очаровательно: барон ростом с палец уселся на спичечный коробок, закинул ногу на ногу и задумчиво помешивал в крошечной чашечке. Саломе Сампротти и Теано припомнились кукольные домики, мужчинам же – игрушечные железные дороги и домики из песка, и все смотрели на него прояснившимся взором.

– А не может ли статься, – вдруг начал барон, – что после утраты, во всяком случае – частичной, моих коллекций, эта потеря роста – последняя жертва, которую я приношу науке? Глядя теперь на окружающие меня предметы, я вижу их глазами гнома, как будто сквозь сильное увеличительное стекло. Вам, громадинам, никогда не понять, сколько нового, необычного в куске торта рядом со мной: душистое образование величиной с матрас, все в огромных дырках, а через край перебирается кто-то маленький, вроде жучка, не больше булавочной головки (с моей точки зрения), для вас вообще невидимый невооруженным глазом. Судя по бесформенному телу, это скорее всего одноклеточное, возможно, большая бактерия. Понимаете? Минога для меня теперь размером со среднюю акулу, селедка – с кита! Потрясающе. Я вижу все четче, подробнее, яснее…

После этих слов барон взволнованно зашагал вокруг вазы с букетом роз, стоявшей в центре стола, остановился перед Симоном и поднял правую руку, присягая.

– Симон, это новый этап, теперь у меня не будет ни предшественников, ни учеников. С сегодняшнего дня и до моей смерти наступит краткая эпоха микроихтиологии.

– Он снова совершенно прежний, – всхлипнула Теано.

Когда троица хозяев пообещала барону уменьшить также чернила, перья, бумагу, различные инструменты и научную литературу и снабдила его достаточным количеством сандвичей, пирожных и чая, беседа приняла почти нормальный характер. По молчаливой договоренности все старались держаться непринужденно, чтобы отвлечь барона от его неприятного положения.

От вежливых околичностей касательно путешествия, преимуществ жизни на природе и жалоб на предстоящую летнюю жару Томас О'Найн перешел к тому, что привело Саломе Сампротти и ее спутников в Монройю. Барон фон Тульпенберг взял ноты Пепи и сел за концертный рояль, блестевший в углу клавишами. Но спустя несколько тактов барон в ужасе зажал уши.

– Перестаньте, прекратите! – пронзительно запищал он. – Это ужасно!

– Я играю только то, что написано, – барон фон Тульпенберг был задет. – Признаю, есть в этом что-то новаторское, нечто от смелой импровизации, что должно быть неприятно традиционному слуху.

– Возможно, дело в том, что мои уменьшившиеся барабанные перепонки не выносят такого грохота, – ограничил свои претензии барон.

– Прошу прощения, но это же «стейнвей» ^{149} – На продолжении никто не настаивал.

– Интересно, – пробурчал Гиацинт ле Корфек. – В высшей степени интересно! Но за чаем с пирожными мы вряд ли раскроем тайну симфонии моржей. Я перелистаю Флудда ^{150} , а не то у Нойвирта окажутся какие-нибудь следы. Слуга покажет ваши комнаты. Ужин подают в семь. Замок в вашем распоряжении, за исключением лабораторий. Будьте как дома!

– Мы постараемся, – саркастически поблагодарил Симон, подсаживая барона в карман. – Не забудьте уменьшить кровать, умывальник, полотенца, зубную щетку, мыло и бритвенный прибор.

***

Перед сном Симон и Теано побродили по садику в развалинах, сказочному уголку, полному теней, ароматов, светлячков и цикад. Стоял один из тех ласковых вечеров, когда цирковая билетерша делалась мягкой и нежной. Оба все не могли забыть, как барон удалился в обувную коробку, поставленную рядом с кроватью Симона, оборудованную ему для житья, и закрыл дверь, прорезанную для него секретарем, на засов из согнутой шпильки. Только что взошла оранжево-красная луна, из смолистых лесов долетал пряный ветерок, а из пустых бойниц вылетали первые летучие мыши. На одной из террас они обнаружили позеленевшую бронзовую пушку, нацеленную в небо. Теано мягко взяла Симона под руку и с любовью глядела на него большими, ставшими еще больше в темноте, глазами.

– Симон, теперь тебе нет нужды возвращаться в Вену, – робко начала она. – Ты можешь остаться у нас в Пантикозе, со мной и тетей Саломе. Барон пусть живет в маленьком домике, что немой соорудил у нас на альпийской горке, и разводит в дождевой бочке маленьких рыбок. Он будет диктовать тебе свои наблюдения, а ты станешь писать стихи, и мы – ты и я…