Текст книги "Барон и рыбы"

Автор книги: Петер Маргинтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Было ясно, что прелестные незнакомки продолжают его разыгрывать, но зачем и почему, он при всем желании не мог взять в толк. Вероятно, новогодняя шутка, но Бог его знает, отчего именно он удостоился подобной чести. Очень похоже на новогодний розыгрыш, и по сценарию его мнимая кузина должна была передать письмо недотепе-иностранцу, которого на развалинах уже разыграли однажды. Такие розыгрыши, когда разыгрывали людей, прежде всего, непосвященных и оттого совершенно беззащитных, были последние годы в большой моде. Нередко их участники месяцами болтались по Европе, а если в розыгрыше участвовали члены правящих династий, то ход событий освещался в прессе. Когда выяснилось, что тяга к путешествиям окончательно убита организованным туризмом, исключающим самую возможность захватывающих приключений, некий гениальный экс-турист изобрел, а точнее говоря, заново открыл розыгрыш, который был еще лучше, поскольку его границы раздвигались сколько угодно. Если они расширялись до размеров провинции или целой страны, то игра называлась уже поисками клада, но по сути это было то же самое. Участники должны были выполнять в разных местах всевозможные задания, пока все не встречались и не вручались призы. Вполне вероятно, что, взяв письмо, Симон помог кузине выполнить такое задание, и теперь она получит новогоднего поросенка или марципановый мухомор. За это говорило и абсурдное содержание письма: вероятно, в конверт сунули первый попавшийся листок. Однако замечание о здоровье Симона продолжало оставаться совершенно необъяснимым. Концы никак не желали сходиться с концами.

– А что было 27 июля 1832 года?

– Понятия не имею.

Но Теано в розыгрыш не верила. Она прочитала записку, подержала ее над огнем и понюхала.

– Пахнет! – с отвращением констатировала она. – Духами!

Симон удостоверился: и правда, бумага благоухала слабо и странно. Он закрыл глаза и задумчиво принюхался: мед, ладан, одеколон – необычная смесь.

– Похоже на лавр, на молотый лавровый лист… лисровый лавт…

Теано увидела, как он побледнел и пошатнулся. Не отводя листок от лица и что-то бормоча, он двинулся к окну, качаясь, как пьяный. Потом споткнулся, Теано подхватила его и дотащила до кресла, стоявшего по зимнему времени у печки.

– Симон, – тихо позвала она, – что с тобой, Симон?

Он глубоко вздохнул и провел рукой по лбу.

– Опять мигрень?

Симон испуганно взглянул на нее. Казалось, он только теперь узнал ее.

– Где письмо?

– Вот, на полу. Я эти чертовы каракули сейчас в печку… – Теано подняла и смяла письмо.

– Оставь! – Симон вскочил и выхватил письмо у нее из рук. Теано смотрела, как он заботливо расправляет скомканный листок и разглаживает его на наклонной доске пюпитра, прежде чем спрятать в бумажник. Она забилась за маленький столик у окна, поскольку некоторое время была совершенно уверена, что Симон сошел с ума. Но теперь он снова вел себя как нормальный человек.

– Я уверена: тебе стало дурно из-за этой вонючей бумажонки. Пусть-ка этим займется тетя Саломе, уж она выяснит, что это за адский смрад.

– Я его тебе дам, если ты обещаешь вернуть.

Теано обещала и осторожно ухватила письмо за уголок. Шероховатая пожелтевшая бумага, старинные коричневые чернила. А на белоснежном конверте чернила, наоборот, свежие, бирюзовые, да и сам конверт новешенек, только что куплен в ближайшей писчебумажной лавке. Теано старалась не подносить его к носу. И вообще хотела отделаться от него как можно скорее.

***

Симон проснулся сразу после полуночи. Пошарил правой рукой по постели и тут только сообразил, что в этот раз лег спать один. Почувствовал приятную легкость и пустоту. Казалось, что воздух свободно проходит между ребер, а кожа отваливается, как сухая кора. Мозг словно колотил по лбу дубиной, а на переносице вырос тупой рог величиной с горошину. А может, это только казалось. Ночной ветер, веявший в полуоткрытое окно, тек в легкие, как прозрачная вода, а пальцы невероятно удлинились и скользили по мебели, шторам, холодному стеклу зеркала, пробегали по гладким белым стенам, барабанили по грубому холсту портрета и блуждали по завиткам резной рамы. Как тоненькие корешки, они пронизали всю комнату. Живот привинтили к позвоночнику, а кости таза лежали на матрасе как раскрытый перевернутый зонт, пальцы же ног стали совсем чужими и были где-то далеко, вместе с ногами они проросли сквозь кровать и стену наружу и тянулись к луне наподобие тонких прозрачных сосисок. Сердце гремело, как гонг в китайском ресторане, а во рту – металлический привкус, как от дешевых консервов. Грипп! Да нет, какой грипп? Симон чувствовал, что в нем образовалось второе, тонкое, прозрачное тело, заточенное в первом, как мумия в пеленах и пестро раскрашенном саркофаге. Но скоро он постиг, что этим вторым телом и был он сам, непостижимо сжавшийся, так что между ним и саркофагом образовалось пустое пространство, в котором он парил, задевая оболочку, сквозь поры которой текла ночь, а другое тело, тело в собственном смысле слова, фосфорически засветилось, словно наполнившись тысячами светлячков. Конечно, довольно равнодушно думал Симон, это снова припадок, просто припадок – и все, нужно просто не терять контроль над чувствами и сознанием и оседлать то черное, на чем скачут во сне, чтобы оно не сбросило меня и я не остался лежать где-нибудь, откуда не смогу вернуться. Хотелось бы только знать, уж не идиотский ли вопрос хорошенькой кузины тому причиной. Ну, окажись она сейчас тут, уж я бы ей задал. Прежде всего как следует выдрал бы, у нее, должно быть, очаровательная попка. Но прежде хотелось бы наконец выяснить, откуда эти припадки? Уж не на них ли намекала вдовица Маккилли, и этот тип в Вене, мы еще встретили его той ночью? Тьфу ты, все одно к одному!

Он обрадовался, когда Теано неожиданно распахнула третьего сына, и свет ее свечи положил конец видениям. Она кинула на кровать халат на меху, рождественский подарок тетки, беспокоившейся, как бы крошка-племянница не простыла во время ежевечерних и утренних путешествий, и кинулась ему в объятья, сомкнувшиеся вокруг теплого тела вполне по-человечески, без всяких там щупалец и корней.

– Мне было не уснуть, – прошептала она. – Тетя из-за письма совершенно вышла из себя. Она говорит, это неслыханная наглость, никогда в жизни она не видела такой провокации. Мне кажется, она знает этих людей, но не хочет о них говорить, и просила передать, чтобы ты не вздумал спрашивать ее о них. И потом она назвала тебя…

Тут Теано захихикала, вспомнив шутку тети.

– Кем?

– …метафизическим пара-графом. – Теано дернула его за ухо. – Пара-граф ты мой!

– Фо-фо-фото-граф, – пробурчал он. – Не так уж оригинально, это пели еще в двадцатые годы. Письмо принесла?

– В кармане, – она села и достала письмо.

– Погасить свечу?

– Фу, ну и запах!

– Это чеснок. Она натерла его чесноком.

– Вот так всегда, когда даешь кому-нибудь письма, – вздохнул он.

– Погаси свечу.

***

За завтраком барон молча швырнул Симону газету «Пиренейский курьер» за прошлое воскресенье, сложенную как для битья мух.

– Надеюсь, вы приятно провели новогоднюю ночь, – буркнул он, пока ничего не понимающий Симон вертел газету.

– В постели, г-н барон, – отвечал Симон правдиво, но виновато. – Позвольте пожелать вам всего самого доброго.

– Благодарю, – коротко ответил барон. – Вы что, никогда газет не читаете? Все известные мне юристы читали.

Симон развернул газету.

– Вот, прямо на первой полосе! Прочтите вслух. Я все не могу наслушаться.

«К событиям в Австрии. Вена (от нашего собственного корреспондента). По сообщению нашего корреспондента из австрийской столицы, осенью этого года на склоне горы Леопольдсберг приземлились два шотландских воздушных шара, экипажи которых сообщили сначала, что следуют в Карпаты поохотиться на медведей».

Симон украдкой взглянул на барона, тот с желчной улыбкой солил яйцо всмятку.

«Однако при помощи обнаруженных на борту документов удалось доказать, что в случае данных шотландцев, членов печально известного семейства Маккилли, речь идет о сообщниках подозреваемого в государственной измене и бежавшего из Австрии барона Элиаса Кройц-Квергейма. Что они намеревались предпринять с бывшим при них многочисленным оружием, выяснить не удалось, поскольку в ходе предпринятого судебного разбирательства они упорно запирались, даже когда прокурор указал на то, что с помощью зловонных горшков охотиться на медведей затруднительно. Они были приговорены к пяти годам исправительных работ условно и немедленно выдворены за пределы государства. Шары и оружие конфискованы и переданы Придворному воздухоплавательному ведомству и Арсеналу. Глава семейства Маккилли по всей форме извинился перед Е. В. Императором Австрии за вторжение в австрийское воздушное пространство».

Симон опустил газету и вновь взглянул на барона.

– Вот так, а теперь ступайте к печке и бросьте его в огонь, – велел барон. – Маккилли – и исправительные работы! Это, вероятно, вершина безвкусицы, достичь которой судьба уготовила нашему славному веку. Маккилли – на каторге, а выдры – в будуарах! Маккилли можно расстрелять, повесить, гильотинировать, а лучше всего – обезглавить мечом! Нескольких, правда, сожгли или отравили, но их в любом случае казнят, а не приговаривают к исправительным работам, как обанкротившихся буржуа. Напишите – или нет, я сам напишу письмо с соболезнованиями кузену Фергюсу. Может, мне удастся найти заветные слова, которые усмирят бушующие в Киллекилликранке бурные чувства, а я уверен, что они бушуют. Принесите мне ваши письменные принадлежности. И большую чернильницу!

***

La Hirondelle, Aix en Provence: Симон все снова вспоминал дурацкую записку. Он попытался представить, что там могло стрястись в год смерти князя поэтов Гете такого важного, чтобы быть извлеченным из пучины прошлого и доставленным ему столь необычной посланницей. В 1832 г. императорскому нотариусу Морицу Айбелю было, должно быть, сорок пять лет, а его сын Аурелиан, нежный плод позднего брака, еще и в школу не ходил. Позже Аурелиан был трижды женат и оставил многочисленное потомство, но тогда, в 1832 г., имя Айбель носили только он и Мориц, да некий бакалейщик из Хайнбурга и чулочник из Тулльна, но они в родстве не состояли. А к Провансу, судя по всему, ни нотариус, ни его несовершеннолетний отпрыск никакого отношения не имели, и вся родня: зажиточные пивовары из Будвайза, ювелир из Пассау и все остальные, кого Симон не мог припомнить, – все были подданными австрийской короны. Как ни крути и ни верти записку, приколотую к оконной раме для проветривания, никакого отношения к историческим Айбелям она не имеет. Предположение о розыгрыше все более походило на правду, конечно же, такая бредовая мистификация могла придти в голову только участнику этой дурацкой игры. «La Hirondelle» по-немецки «ласточка», и Симону представлялась белая вилла со стройными колоннами в средиземноморской оливковой роще. «Minuit precis»: бело-голубая вилла в свете полной луны, чернильные тени олив на сухой траве, серебряные причудливо изогнутые стволы, листья как бронзовые наконечники копий. Где-нибудь римский саркофаг, из которого поят скот. Поля лаванды. Веревочная лестница, свисающая с перил балкона, и очаровательная кузина в платье храпящей в соседней комнате гувернантки ставит ножку на верхнюю ступеньку. Коляска с кожаным верхом, фыркающие кони, стрекот цикад, и Симон в черном домино, маске и с пистолетом за поясом.

Эти приятные мечтания шли на пользу Теано. Симон стал более нежным и страстным, чем когда бы то ни было, и она могла быть счастлива, хотя и до известного предела, определенного меланхолическим предсказанием Саломе Сампротти. Она чувствовала, что пламенные доказательства страсти Симона предназначены другой, той самой бесстыдной одалиске, что после предновогодней ночи словно сквозь землю провалилась. Так что смутные подозрения, что Симон все же не тот единственный, и еще более смутная ревность заставляли Теано молчать и лишь все чаще целовать его так, что просто дух захватывало.

А Симон не менее часто вспоминал о разговоре с Саломе Сампротти, и ее слова становились гасящей огонь мокрой тряпкой: вот он ярко пылает и брызжет искрами, а вот уже ни уголька не осталось. Но со временем тряпка чернеет и становится никуда не годной. Можно предположить, что в один прекрасный день на Симона подействует яд, влитый теткой ему в ухо. В тот день, когда пламя погаснет.

***

Бургомистр самолично известил барона о том, что провинциальные власти отклонили его ходатайство о лицензии на рыбную ловлю в пещерах Терпуэло. Когда Симон провожал его к барону, на лице у бургомистра было убийственно серьезное выражение и две пары сверкающих очков одна поверх другой.

– Я по натуре тоже консерватор и поэтому ваш естественный союзник, насколько это позволяет занимаемый мною пост, – успел расслышать Симон, закрывая за собой дверь и оставив их наедине.

Немного погодя он услышал, как дверь вновь отворилась. Бургомистр выполнил свой долг и прощался.

– Сколь это ни прискорбно, я как частное лицо все же постараюсь не придавать значения тем нелестным выражениям, в которых вы – в понятной ажитации – отозвались о губернаторе. Да, я не держу зла на вас! Честь имею, г-н барон!

Едва на лестнице затихли шаги бургомистра, как побагровевший барон влетел в комнату Симона, по всем признакам – в великой ярости.

– Эти свиньи посмели-таки отклонить мое прошение! – возопил. он. – Они его отклонили-таки, они распространили свои смехотворные запреты и на науку тоже! Но я этого так не оставлю, я объявляю войну. Сейчас, – он вытащил часы, – пятнадцать часов тридцать семь минут. Ровно через неделю в это время я буду в пещерах Терпуэло, нравится им это или нет!

– Что вы намереваетесь предпринять, г-н барон?

– Увидите. Пока я всего лишь намереваюсь добраться до пещер Терпуэло и найти рыбу. На карту поставлены высшие интересы. Если бы анатомы былых времен не воровали трупов, так нынче никто не нашел бы в вашем животе даже аппендикса. И потом: разве отяготит меня мелкое браконьерство, меня, гонимого, подвергнутого проскрипциям, лишенного родины? Не бойтесь, г-н доктор! Вы спокойно можете оставаться на стезе буржуазной добродетели. Вы останетесь замещать меня в Пантикозе и всем, кто будет интересоваться мною, отвечать, что я рыбачу где-то неподалеку. И это будет чистая правда. Для здешних людишек я вообще не отлучался, меня просто трудно застать. Полагаю, с этим ваша совесть примирится. Где Пепи?

***

Следующие дни прошли под знаком сборов тайком от всех. Барон не посвятил в тайну даже г-жу Сампротти, хотя Симон и уверял, что почтенная провидица все и так давно знает и, может быть, даже предскажет что-нибудь насчет поющей рыбы. Барон только бросил на секретаря уничтожающий взгляд и продолжал диктовать ему письма для отправки в ближайшее время. В отсутствие барона Симону надлежало переписать письма набело и отправлять их с определенными интервалами, что обещало дополнительное, хотя и не очень надежное, алиби.

– Как вы скроете наше исчезновение от г-жи Сампротти и ее домочадцев – ваше дело. Я совершенно уверен, что она не желает мне зла и войдет в мое положение, но ни в коем случае не хочу, чтобы научная экспедиция явилась поводом для всяких телепатических фокусов-покусов. Верно, вы и сами уже заметили, что я избегаю испытующего взгляда этой медузы, и поверьте, у меня есть на то причины. Я никакому шарлатану не позволю говорить, что он копался у меня в голове. И вообще, если иначе будет никак нельзя, так скажите ей всю правду. Но сплетнику Кофлер де Раппу и ему подобным, если им вздумается интересоваться мной, вы изложите нашу версию.

– Я буду нем, как рыба.

– Поющая? Уж лучше – как могила.

В следующую среду, засветло, барон и Пепи забросили за спину рюкзаки, перекинули через плечо чехлы с гарпунами и удочками и через боковую дверь выскользнули из дома. Во дворе их поджидала г-жа Сампротти, подобная опирающейся на клюку норне ^{116} , в темно-сером жреческом одеянии в складку.

– Доброе утро, сударыня, – недовольно поздоровался барон.

Саломе Сампротти ответила небрежным жестом.

– Вероятно, бессмысленно отговаривать вас от вашей затеи?

– Я твердо решил. Но откуда вы знаете…

– Дорогой барон, я все-таки ясновидящая. Вы в этом все еще сомневаетесь? Может, вы хоть Пепи оставите, а возьмете вместо него г-на доктора?

– И речи быть не может, – встрял Пепи. – Я – слуга г-на барона и последую за ним, куда он ни прикажет!

– А если предположить, что он не прикажет? – спокойно спросила г-жа Сампротти.

– Я приказываю, – резко бросил барон.

– Ну, тогда счастливого пути и удачного клева!

– Благодарю, сударыня.

***

Через решетчатые ворота они вышли на мокрую темную площадь. Как двое подмастерьев, промаршировали в ногу по блестящей булыжной мостовой, в которой отражался единственный горевший в столь ранний час фонарь. Симон глядел им вслед из окна и махал, но они не обернулись. Саломе Сампротти стояла посреди двора, пока они не скрылись в темноте. Потом подошла к маленькой статуе какого-то святого, стоявшей в нише ограды, кивнула ему и пошла в сад. Симон озяб. Он потуже затянул пояс надетого поверх пижамы халата, забрался в постель, взбил повыше подушку, сел и неторопливо, щепотка за щепоткой, набил трубку. Не постучав, в дверь вошла Теано.

– Я все видела.

– Да?

– Почему ты не пошел с ними?

– Я должен быть здесь и делать вид, что барон и Пепи никуда не делись. И будь добра молчать об этом! Почему ты встала так рано?

– Я хотела пойти к тебе, но услышала, как на лестнице топает тетя. Из окна коридора выглянула во двор и увидела, что она разговаривает с Пепи и бароном. Куда они пошли?

– Барон решил поймать в пещере поющую рыбу, – объяснил Симон и подвинулся. – Раз уж ты пришла, так не стой на холоде!

Теано присела рядом, укрывшись одеялом.

– У тебя плохое настроение, – заявила она.

– Прости. Я принял эту разлуку слишком близко к сердцу. С нашего отъезда из Вены я еще ни разу не расставался с ним так надолго. Уженье рыбы в последние месяцы не в счет; теперь же он лезет в пещеру, где подстерегают Бог знает какие опасности.

– Дракон?

– Брось глупые шутки! В пещере все может случиться. Тем более – в пещерах Терпуэло. Я тут не видел пока никого, кому удалось бы побывать в этом подземелье, и меня мучают самые мрачные предчувствия. Может, они необоснованны и глупы. Мне и прежде не удавалось уследить за бароном, в конце-то концов.

Теано молчала, крутя пуговицу на рубашке.

– Я не хотел обидеть тебя, принцесса цирка!

***

А тем временем барон и Пепи шли пологими холмами, оставшимися от огромного ледника четвертичного периода и лежащими меж Пантикозой и горами. Ровным шагом опытных ходоков они шли каменистой дорогой, вившейся вдоль покрытых остатками ноздреватого снега склонов, переходили по замшелым бревенчатым мосткам лепечущие ручейки, повстречали стадо только что покинувших хлев коров, которых гнал на пастбище заспанный крестьянин, и через два часа пришли в деревню Иркида, откуда был родом садовник г-на Кофлера. На церковной колокольне тренькал маленький колокол. Им навстречу попался священник в развевающейся сутане и с удивлением благословил их на ходу. Скудными полями, над которыми только начал рассеиваться туман, они дошли до мрачного леса, меж серых от лишайника стволов уже виднелись тут и там огромные замшелые скалы.

Дорога превратилась в узкую тропку, покрытую толстым ковром еловой хвои. Через бурные ручьи они перебирались на поваленных ветром или водой деревьях, облепленные землей корни которых казались огромными грязными растрепанными цветами и были ненадежной опорой, когда приходилось забираться по ним на ствол. Через некоторое время лес поредел, скалы победили, и по протоптанной охотниками или пастухами тропинке в колючих зарослях ежевики, голой и дремучей как клубки ржавой проволоки, они вышли на открытое место. Взошло яркое солнце, его холодные лучи косо легли на верхушки деревьев и осыпи, мимо которых пробирались барон и Пепи, окрасили в красный цвет голые склоны гор, ударили дружным залпом по сверкающим снежным полям и зеленому льду; потом оно взобралось выше по бледному небу, съев по пути несколько тощих облачков, и бросило на склон длинные голенастые тени обоих путников.

Под скрюченной сосной устроили привал. Пепи достал из мешка с провизией бутерброды, холодную курицу и бутылку красного вина. У протекавшего внизу ручья нарвал больших лопухов и аппетитно сервировал на них скромную трапезу. Барон достал из своего рюкзака небольшой серебряный бокал, Пепи до половины наполнил его вином, барон долил до краев ледяной воды горного ручья. Тайное нетерпение, подстегивавшее их всю дорогу, прошло. Они глядели назад, на оставшиеся внизу холмы, где-то среди них на узенькой дорожке, к пыльной серой ленте которой лепились два уединенных хутора, осталась Пантикоза, и Симон помогал сейчас Теано и немому вскапывать огород или беседовал с Кофлер де Раппом и бургомистром на рыночной площади, прежде чем отправиться выпить кофе в «Поющую рыбу». На десерт у барона и Пепи был изюм в алюминиевой коробочке. Потом барон закурил «Олимпику», изысканнейший продукт императорской табачной фабрики, несколько коробок этих сигар сопровождали его из Австрии в Шотландию, а из Шотландии – в Испанию. Пепи же с ловкостью левантийского портовика скрутил себе папиросу.

– Если карта не врет, – ухоженным ногтем барон постучал по туристской карте средних Пиренеев, – то в самом худшем случае нам осталось всего четыре километра. Этот вот значок – «ущелье». Следовательно, перед нами должно быть ущелье, и если ты, Пепи, оглянешься, то и впрямь увидишь, как суживается долина. Этот маленький черный полукруг означает «пещера». Надеюсь, нам без особого труда удастся отыскать вход. Но пока мы доберемся до него, сильно устанем, а еще нужно разбить перед входом лагерь. Пойдем!

Барон швырнул в пенящийся ручей окурок сигары. Они снова нагрузились, взяли в руки импровизированные альпенштоки ^{117} , которые за время краткой сиесты Пепи успел срезать с орехового куста, и широким медленным шагом продолжили подъем.

К тому часу, когда все люди пробуждаются от послеобеденного сна и, покачиваясь в гамаке, тянутся за стаканом лимонада, они добрались до ущелья. Седая от пены вода бешено неслась между отвесных скал, вскипая у камней, преграждавших ей путь, зелеными, как бутылочное стекло, водоворотами крутилась над глубокими котлами, на дне которых валуны перемалывало в гальку, широкими блестящими лентами бежала вдоль скал и собиралась в конце ущелья, как в горлышке бутылки. На одной из стен виднелись остатки тропы: узкие доски, трухлявые бревна, крепившиеся к скале ржавыми железными костылями. На высоте груди над тропой, не вызывающей особого доверия, тянулся грубый, серый, покрытый известковой коркой канат, ненадежная опора отважному альпинисту, вздумавшему проникнуть в вглубь грозного мира гор. Во время расцвета контрабанды бритвенными лезвиями это была одна из оживленнейших потайных троп через горы, но с тех пор, как низшим классам Испанского Королевства для пресечения этого безобразия специальным указом было предписано отращивать пышные бороды, ею пользовались лишь сборщики целебных трав. Два года назад один страстный альпинист, англичанин, зарегистрировавшийся в Пантикозе как сеньор Финеас Бамблодди из Гулля, отважился вторгнуться в мрачное ущелье и сгинул без следа.

Ни одному истинному ихтиологу и в голову не придет недооценить решимость барона и предположить, что препятствие хоть на миг устрашило отважного ученого. Разумеется, он остановился и некоторое время смотрел на ревущую теснину, не трогаясь с места, но только затем, чтобы верно оценить грозящую опасность. И кто, хоть немного понимающий в душах преданных слуг, усомнится, что ставший пепельно-серым Пепи прислонился к скале рядом с бароном лишь в ожидании знака своего господина, чтобы броситься в разверзшийся перед ним ад. Когда с осмотрительностью и сноровкой бывалого скалолаза барон двинулся вперед, Пепи ни на шаг не отставал от него.

В лицо бил ледяной ветер. К несчастью, через две сотни метров скользкие бревна обвалились, и только веревка была опорой до следующего более-менее надежного места. Барон молча вынул из рюкзака веревку, и они с Пепи обвязались ею. Потом он знаком показал слуге, что тот должен крепко уцепиться за уступ, до которого они добрались, и пополз над пропастью, перехватывая руками веревку и крепко упираясь ногами в скалу. Только вновь обретя опору и привязав веревку к железному крюку, он позволил Пепи последовать за собой. На уступе, вокруг которого диким водоворотом крутилась вода, они немного отдохнули. Здесь тропа кончалась, но зато и самый опасный участок пути тоже был позади. Вдоль ручья высились из воды низвергнутые разгулом стихий огромные камни, но не чаще, чем на расстоянии прыжка друг от друга. И так до конца пропасти. Определенные трудности готовил и водопад, за которым можно было предположить более широкий берег и нормальную тропу. Но с ним блистательно справился Пепи. С ловкостью ковбоя или индейца, чему он был обязан длинной череде своих чернокожих предков, он сделал из веревки лассо и мастерски набросил петлю на возвышавшуюся над ними скалу, так что им без особого труда удалось взобраться наверх.

Котловина, в которую они затем спустились, была почти круглой, как воронка от чудовищного снаряда. Стекающая с окружающих ее гор и ледников вода собралась в маленькое озерцо. На берегу виднелись, словно опаленные, остовы тощих елей, некоторые из них уже упали в озеро, и из воды торчали черные гнилые сучья.

– Итак, мы здесь, – произнес барон, переведя дух.

– А где же пещера?

Он поднес к глазам цейссовский бинокль и осмотрел стены котловины.

– Г-н барон, там откуда-то дым идет! – возбужденно закричал Пепи, указывая на берег, где над водой стелилась белая дымка.

– Это не дым, а пар. Тем лучше! Ведь в пещерах Терпуэло – истоки горячих ключей, а если теплая вода в холодное озе… О, гляди-ка, Пепи!

Недалеко от того места, где поднимался пар, у подножия величественной стены виднелось огромное каменное ухо. По мочке стекала тоненькая струйка, теряясь в камнепаде.

– Наверняка там! И с картой почти совпадает. Ну разве не похоже на ухо? Дотуда мы еще продержимся.

Двумя часами позже намеченного срока они перевалили через край уха в обширный грот. Снаружи в котловине уже темнело. Наступил вечер. Барон исследовал темный ручеек, пахнувший незнакомо, но приятно, вплоть до темного хода. Он посветил туда фонарем, но конца не увидел. Вечная ночь горы поглотила тонкий лучик, даже не заметив его. Когда Пепи проорал несколько распространенных среди туристов фраз, не откликнулось даже эхо. Подземную часть экспедиции отложили на завтра. Лагерь разбили в гроте между двумя выступами скалы. Пепи набрал в камнепаде сухих веток, развел веселый костерок и установил над ним складной таганок. В разделенном на две части котелке – изобретение Симона, изготовленное по заказу барона одним ловким жестянщиком в Пантикозе – одновременно варились шиповниковый чай и сосиски, благовонная вода пещер Терпуэло придала им слегка парфюмерный, но не противный привкус.

Барон вытянулся на мягком одеяле и при свете колеблющегося пламени вел записи в дневнике. Иногда он поглядывал поверх тлеющей сигары на вход в пещеру. Мерещится ли ему, или он на самом деле слышит нежные звуки? Сквозь треск и шипение дров из пещеры, казалось, доносился протяжный серебристый звук.

– Пепи, – негромко окликнул барон слугу, который как раз вытаскивал из кипящей воды сосиски. – Поди сюда! Только тихо!

Пепи выкатил фарфоровые белки и прочистил мизинцем правое ухо. Потом он в сладостном ожидании уселся поудобнее, как слушатель на изысканнейшем концерте, с видом знатока вытянул губы трубочкой и беззвучно забарабанил пальцами по колену, отбивая такт ногой.

– Черт возьми, – произнес он с пониманием, – если это рыбы поют, так шляпы долой. Та-тааа… ту-ту-ту та-та-ти… да это же почти Верди ^{118} . Не может быть, чтобы это рыба! Может, там кто-то спрятался и на чем-то играет? Мне кажется, г-н барон, что на гобое.

– А почему уж тогда не на бомбардоне ^{119} или на цитре? Это же абсурд – думать, что там кто-то сидит и играет! Меня гораздо более беспокоит мысль, что этот феномен есть не что иное, как случайные гармонические колебания, производимые дующим в коридорах ветром!

– Ну да, г-н барон! Огромный зал, полным-полно прекраснейших сталактитов, и ветер играет на них, как на огромных трубах, – настоящий каменный орган! Мы с цирком были однажды в Постойне, там тоже такое было, и пещера называлась «Зал Брукнера» ^{120} . Мы дали специальное представление для сербского короля и русского императора, который у него гостил. Наш директор только на одно представление нанял целых пятерых знаменитых огнеглотателей, чтобы светили, а за каменным органом стоял настоящий духовой оркестр и играл попурри из «Тангейзера» ^{121} .

– Пепи, сегодня твои истории совершенно неуместны, – прервал его барон. – Я ищу поющую рыбу, и меня совершенно не интересуют сталактитовые органы и эоловы арфы ^{122} , а уж твой цирк – меньше всего.

– Слушаюсь, г-н барон.

– Все стихло.

Огонь тоже догорел. Сосиски полопались и разварились, чай превратился в темно-коричневую бурду. Но в отдалении от цивилизации претензии барона уменьшились. Чтобы запастись калориями, он положил в чай много сахару, а рваные раны сосисок щедро залепил горчицей. Ни у одного уличного продавца сосисок не получилось бы лучше. Полезный для здоровья хлеб грубого помола и остатки изюма завершили их незатейливый ужин.

И раньше, в более счастливые времена, барон брал с собой Пепи в разные экспедиции в дикие неисследованные края, но всегда с толпой носильщиков и с кучей багажа. А здесь, в пещерах Терпуэло, в диких горах, их связало и сблизило предстоящее совместное приключение, и в первый раз над естественной пропастью между господином и слугой лег мостик человечности и братства. Сидя рядышком, черный и белый, бывший служитель при зверинце и потомственный барон прислушивались к происходящему в пещере. И причиной тому стало редкостное животное, которое они выслеживали. Барон механически жевал совсем потерявшие вкус сосиски. Гора молчала, и когда от усталости они начали клевать носом, барон укрыл теплым одеялом мирно похрапывающего Пепи.

В золотых лучах утреннего солнца Пепи заварил на завтрак крепкий кофе и подсушил на нагретом камне тонкие ломтики белого хлеба, они съели их с апельсиновым джемом с большим аппетитом. Потом сложили в кучу рядом с костром все вещи, не нужные для первой ознакомительной вылазки в пещеру. Натянули поверх брюк высокие резиновые сапоги, к поясу привесили карбидные фонари, а через плечо перекинули мотки веревок с острогами. Барон нес непромокаемый мешок с магниевыми факелами, Пепи же тащил другой, с фотоаппаратом.