Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Перец Маркиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Но это всё прежний рубеж боевой.

Величьем приказа в просторах горя,

Гвардейцам побудку играет заря.

Здесь все на местах, продолжается бой.

Зарю не затмить пелене дымовой,

Над строем гвардейцев не властна гроза,

Гранитную мощь не проточит слеза, —

Бессмертье, рождаясь в громах грозовых,

Как стяг, осеняет друзей боевых.

Доспехи из меди с дубрав сорвала

Осенняя стынь, их раздев догола,

Чтоб на золотых коромыслах своих

Снегов натаскали для вьюг молодых.

И, словно орел над изломами скал,

Бессонный, на запад глядит генерал.

Он видит: в свинцовом морозном дыму

Склонясь треуголкой к коню своему,

Плывет император под вьюгою злой,

Навеки прощаясь с российской землей,

И волоколамским снежком голубым

Поземка следы заметает за ним.

Свивается клубами пушечный дым,

Бегут батальоны под небом седым,

Копыта вминают их в мерзлый песок,

Но топит виденье железный поток

Немецких дивизий... Они наяву —

Трехглавой змеею текут на Москву.

Лежит в изобилье осеннем страна,

Земля свои злаки несет ей сполна:

Деревья несут ей роскошный свой плод,

Оружье для воинов город кует,

И каждая область, любое село

В ней мощных и доблестных множит число.

Они охраняют преддверье Москвы,

Долины, и рощи, и шелест травы.

Вот молния блещет, и рушится гром,

И свищут ветра ошалелым свинцом,

Надвинулись танки на гребень крутой

Упрямой, тяжелой железной грядой.

Орел размышляет ли долго, когда

Приметит змею у родного гнезда?

Сын станет ли мешкать, когда его мать

Голодные волки придут растерзать?

Гвардейцам ли думать о смерти в бою —

Им родина душу вручила свою.

Перевод Р. Морана

2

Разорванной лошади вздувшийся круп,

Со скрежетом танк наезжает на труп,

Стволы его пушек клыками торчат,

И буквы «Нах Москау» на брюхе рычат.

Он лапами роет рудую листву,

Вынюхивая магистраль на Москву.

Он рушит деревья и землю грызет,

За ним и другой проползает вперед.

Вон целый табун попер наугад, —

Как дымные факелы, избы горят,

И танки ревут, натыкаясь на рвы:

«Москва! Где Москва? Далеко ль до Москвы?»

Кленовые листья, как смерч золотой,

Кружат по равнине, огнем залитой,

Нагие березы срываются с мест

И мечутся, как привиденья, окрест,

И ветер гудит средь бугров и яруг, —

Не пахнет ли здесь чертовщиной вокруг?

То роща катится в овраг кувырком,

То вдруг погрозится бугор кулаком,

То речка студеною саблей блеснет,

Дорогу, как молния, перечеркнет.

Равнина то вкривь повернется, то вкось,

А может, им сбиться с пути довелось?

Двухверстку! Скорее! Дорога верна —

Она пролегла до Москвы, как струна,

Сквозь дымы пожаров, сквозь стоны и плач.

И в собственном танке проносится вскачь

Приказ, заключенный в сургучный пакет,

За ним бутафория едет вослед.

Мундиры, шинели по рангам лежат.

«Когда ж долгожданный московский парад?

Когда на бортах заблистают кресты?»

И череп, к биноклю прильнув, с высоты

Округу в глазницы вбирает до дна,

Но нет, ниоткуда Москва не видна.

Лишь ветер да вьюга до края земли...

Урочные сроки пришли и прошли...

От злобы уж лопается барабан.

Соскучившись, тянутся в тусклый туман

Тромбоны, висящие вниз головой,

Но ветер вбивает им кляп снеговой.

«Где хриплые марши разбойничьих орд,

Ворвавшихся с воем на площадь Конкорд?

Что медлят секиры в руках палачей,

Казнивших в застенках варшавских ночей?

Где пламя, бурлившее по площадям,

Сжиравшее храмы твои, Роттердам?»

«Ты, череп, видать, заплутал средь дорог,

Могилу ты ищешь? К ней путь недалек!

Тебе ее рыли гвардейским мечом

На Волоколамском шоссе ледяном, —

Увенчаны блеском полуночных звезд,

Кремлевские башни вступают на пост».

Перевод Р. Морана

3

Гвардейцы, воители русской земли,

Дозором в траншее глухой залегли.

Их шлемы подобны стальным куполам,

Шинели – туман по осенним полям,

Их лица обветрены гневом. В те дни

Неделями не отдыхали они.

В баклагах водица, буханка в мешке —

Едят, полулежа на волглом песке,

Вот с воблы сдирают шершавую медь,

Вкусна, хоть совсем незатейлива снедь.

Недавно они разгромили отряд,

Сердца еще пламенем боя горят.

По вкусу краюха ржаная, когда

Прервалась на миг боевая страда.

Врагов было больше в семь раз. Но в семь раз

Сильней был суровый гвардейский наказ.

А сердце не знало в железной груди,

Что самое грозное ждет впереди.

И вспомнил один Казахстана простор,

Там солнце еще горячо до сих пор.

Другой по Кавказу украдкой вздохнул:

«Заждался ты гостя, родимый аул!»

Но сыщется разве роднее очаг,

Чем этот окоп средь лесов и бочаг?

Украинец, русский, казах и узбек, —

Но спаяна боем судьба их навек.

За кровь белоруса отплатит грузин,

За кровь украинца – Киргизии сын.

И в братстве суровом они как в броне,

Судьба их спаялась в смертельном огне.

Снег тычется слепо в туманную ширь,

И ветер ведет его, как поводырь.

Березы ли плачут, тоски не тая?

Иль птицы умчались в чужие края?

Нет, мечутся рощи и реки, спеша

Проститься с гвардейцами у рубежа.

Осеннего ветра немолкнущий звон.

Не будет родимый простор осквернен.

Кругом всё торжественно, просто, легко,

Хоть песней лети в эту ночь далеко.

Снега вопрошают: Россия, ответь,

Почему так легко за тебя умереть?

Дозорный в траншею вернулся. «Друзья, —

Сказал он спокойно, – подсчитывал я:

Штук двадцать их перевалило кювет.

На каждого танк... Да и этого нет,

Ведь нас двадцать восемь! Ни шагу назад!»

И бой принимает гвардейский отряд.

Перевод Р. Морана

4

Над древним Кремлем небеса как шелом.

Столица в морозном тумане седом,

По ней из конца протянулись в конец

Сплетенья ершей; как терновый венец,

Вонзается копьями башенный строй

В рассвет, разлитой над Москвою-рекой.

Москва на походе. На марше Москва.

Звездой осиянна ее голова,

Как шлем запыленный гвардейца-бойца,

Простерлись окопы в четыре конца.

Но мечется даль в огневом колесе:

«Угроза над Волоколамским шоссе».

Там танки ползут, за отрядом отряд.

То охнет земля, то леса завопят.

Качаются черно-стальные горбы,

И танки, шалея, встают на дыбы,

Грозятся бока их крестовым тавром,

И смерть, как погонщик, за вражьим гуртом.

«Москва! Где Москва? Где кварталы Тверской?»

Но залп ударяет – один и другой.

«Где Кремль? Где тут площади Красной гранит?»

Стальная броня, расседаясь, трещит,

И башня зияет разрубленным лбом, —

К соломе гвардейцы припали ничком.

В ней свежесть степная младенческих дней,

Но каплями кровь пробивается к ней.

И боль сквозь шинель ударяет волной,

То холод обнимет, то взвихрится зной, —

К земле припадает гвардеец, томясь,

И боль утихает, смиряясь тотчас.

По капелькам кровь свою в сердце страны

Вливают ее исполины-сыны.

Губами к земле припадает один:

«Россия… Она велика, погляди,

Да некуда нам отступить и уйти,

Во мгле и метелях – Москва позади».

Она, как в дозоре, лежит без огней,

Но дали ночные открыты пред ней.

В столице не спят. Над столицею гул…

Быть может, стервятник в тумане мелькнул,

Быть может, ее осыпает свинцом,

Быть может, ее поливает огнем...

И каждый разбитый кирпич в этот миг

В гвардейское сердце сквозь грохот проник, —

Они кирпичи обжигали, они

Дворцы воздвигали в счастливые дни,

И мрамор метро шлифовали они,

И в звездах Кремля зажигали огни.

В сердцах у гвардейцев родная Москва,

Она тут, в зигзагах окопного рва,

С ней не расстаются роса и трава,

И каждая песня Москвою жива.

В ней птиц перезвоны, в ней ветер полей,

И смерть, как над миром, не властна над ней.

И ветер к траншее гвардейцев прильнул:

«О ветер, пробейся сквозь пламя и гул.

Посланцем ступай и Кремлю доложи:

Мы телом своим отстоим рубежи

В неравном бою, в огневом колесе —

На вздыбленном Волоколамском шоссе».

Перевод Д. Бродского

5

Россия, созревшая в гневе боев,

От края до края раздался твой зов,

Дружины ветров на врага обрати,

Встречай его бурей на каждом пути.

В отвагу и мощь, как в доспех броневой,

Сынов облачи для страды боевой.

Буди в поднебесье вершины хребтов,

Огнем заколдуй беспределье снегов,

Прикличь сребробронные стужи зимы,

Кровавое выжги отродье чумы.

Винтовки – на взводе, надежна рука,

И – свист молодецкий летит с большака.

Гвардейцы! Гранатами крой по врагу.

Удар громовой. Ослепительный гул.

И – дыбом просторы, и даль – ходуном,

И танк – исступленным захлестнут огнем.

В смятенье ноздрями поводит другой,

С распоротой и обожженной броней.

И словно над бездной, в испуге, слепой,

Сожженные лапы подняв пред собой,

Со скрежетом третий, минуя откос,

Бокастое тулово тяжко занес

С налета в затылок четвертому лбом

И замер, застыл в онеменье тупом.

Снега голубые в кровавой росе

На вздыбленном Волоколамском шоссе,

Над люком стрелок запрокинулся, нем,

Слетает подшибленным вороном шлем,

Рука протянулась в простор пустырей:

«В Москву! На парад! Ну, ступай, поскорей!

О русских санях бредил ты наяву

И по первопутку собрался в Москву.

Чего ты закутался в бабий платок?

Что ежишься ты? Иль на стуже продрог?

Раздумье взяло? Не по вкусу свинец?

Иль русской зимой зачарован мертвец?»

Крылатая ненависть, пламенный гнев:

«Без спросу пришел ты сюда, обнаглев».

Израненных танков неистовый гуд...

Они потрохами стальными блюют...

Вот втянут четвертый в огня коловерть,

Вот пятого к счету прибавила смерть.

«Попотчевать пойлом собачьих сынов!» —

Чеканит приказ, непреклонно суров.

Бутылку с горючим – по танкам взахлест,

Метнулись они, как жар-птицы из гнезд,

И, стиснут объятием огненных крыл,

Десяток чудовищ в тоске завопил.

Обвитые дымной волной огневой,

Они громоздятся под грохот и вой,

Как буйволы черные в лаве огня,

Сплетаются, корчась, надрывно стеня,

И прочно к себе их большак пригвоздил:

Колдобины – спереди, ров – позади.

Свинцовый летит над гвардейцами град,

Их руки от ран и натуги горят,

Шинели напитаны кровью густой,

Лежат уже трое, обнявшись с землей, —

Но в сердце по-прежнему бодрость крепка;

Оружие верно, надежна рука.

Перевод Д. Бродского

6

Москва – в изголовье, Москва – под ружьем,

И край, что не дремлет ни ночью ни днем,

Что рядом, в траншее, под градом свинца,

Отвагу и силу вселяет в сердца...

Багрово от крови снегов полотно, —

Еще два гвардейца насмерть сражено.

В равнине, где бурных ветров перебег,

С оружьем в руках повалились на снег,

Легли, прислонясь голова к голове,

Телами заставив дорогу к Москве.

И грозен гвардейцев редеющий строй

Под градом свинцовым, под хлесткой пургой.

Не дрогнуть, не сдать в исступленном бою.

Уже восемнадцать осталось в строю.

У каждого кровью набухла шинель,

Не слышат, как шалая свищет шрапнель;

Пред ними четырнадцать мертвых громад —

Четырнадцать танков в обломках лежат.

На смену подбитым лавиной идут

Четыре десятка под скрежет и гуд,

Гранаты уже на исходе – и вот

Товарищ товарищу передает:

«Гвардейцы! Ударил решительный час:

Три танка принять должен каждый из вас!»

Траншею покинув, навстречу врагу

Выходят они, залегают в снегу.

Гранаты на взводе! Не станет гранат —

Телами дорогу они заградят.

«За родину! Нам умирать череда, —

Давайте простимся, друзья, навсегда».

На миг боевая притихла гроза...

К далекой Москве устремились глаза,

Крутой молодой оглядели снежок,

И губы коснулись обветренных щек.

Прощанье героев услышала высь,

И в крепком пожатье ладони слились.

На каждого жребий отечества лег.

«Ты будешь нетронут, родимый порог».

И двинулись цепью они напрямик, —

Вплотную последний приблизился миг:

«Россия, запомни гвардейцев семью,

Вот их уже восемь осталось в строю».

Пред яростным пламенем, бьющим взахлест,

Гвардейцы во весь поднимаются рост,

Фалангою сказочных богатырей

Идут по сугробам среди пустырей,

Шинели – крылами в ветрах огневых,

Теперь раскрошатся и горы о них.

Пылают их каски. В снегу сапоги.

И непобедимо тверды их шаги, —

И смерти да будет известно о том,

Что сердцу отчизны здесь каждый – щитом,

Что не опрокинуть лавине стальной

Веками сращенных с землею родной.

Перевод Д. Бродского

7

На травах каких, на былинке какой

Роса не сверкнет потаенной слезой?

Булыжник каких безыменных краев

Не дрогнет, откликнувшись эхом боев?

Леса не взметнутся ль, трубя в небосвод, —

По дюжине танков на каждого прет.

Но помнит гвардеец присягу свою,

Он, с дюжиной целой сцепляясь в бою,

Последним усильем железо грызет.

«Кто мощь твою мерой измерил, народ?

Кто благословение взвесил твое?

Гвардейцы! К Москве не прорвется зверье!»

Рукою израненной, тверд и упрям,

Там путь заслоняет гвардеец врагам,

Родимую землю, одетую в дым,

Уже преграждает он телом своим.

Но только лишь трое осталось из всех,

Идут с ними ветер, и время, и снег.

Грядущее с ними в огне кольцевом,

На Волоколамском шоссе грозовом.

И нимбом бессмертья над их головой

Последний, гремя, разгорается бой,

Взывает к ним кровью залитый простор, —

Вот рухнули двое, сраженных в упор.

На снег молодой, обессилев, легли,

И скорбь припадает к морщинам земли:

«Пускай всё живое напомнит о нас,

Цветенье пусть будет сказаньем о нас».

Остался один на меже огневой,

С врагами один принимает он бой.

Один – устремленный к ораве стальной

Сквозь пламя и дым над дорогой родной,

Один – против тьмы без мерил и числа.

Как мать, причитая, его обняла

Бескрайняя ночь меж равнин и высот, —

Но неотвратимо на смерть он идет.

Мигает звезда, как маяк, впереди.

Шагает он, руки скрестив на груди,

Шагает – могучий, сквозь снег и сквозь лед.

Вонзается пуля в него, – он идет,

Вторая!.. И третьей свистящий полет...

Но он на врага неуклонно идет.

Земля здесь его. И дорога, и наст,

Он их никогда никому не отдаст.

И кажется, здесь он шагает давно

Сквозь зарево зорь, что от крови красно,

Здесь маршем идет сквозь мороз и метель

Он с года Двенадцатого – и досель...

Идет он – один против бури стальной,

И, словно с поклоном отчизне родной,

На землю он падает, стон затая,

И вот они – все боевые друзья...

Сигнал «В наступленье!» рокочет трубой,

«На запад, вперед!» – продолжается бой.

О родина-мать! Ты для яростных сеч

Вручила гвардейцам прославленный меч,

И дети твои, уходившие в бой,

Прощались, но не разлучились с тобой...

В обнимку с землей полегли они все

На сумрачном Волоколамском шоссе.

1924

Перевод Д. Бродского

ОДЕССА

ОДЕССА

Сентябрь заплетает твой локон

И бедра поит колдовством...

Добудешь ты славу в жестоком,

Крутом поединке твоем.

Ты словно бесценная ваза

В больших, осторожных руках...

Орудия строки приказов

Печатают на облаках.

Натянут твой лук, и, как правда,

Разят твои стрелы в бою.

Скользит к тебе парусник арфой, —

Сыграй на ней доблесть свою!

Притихли и море, и суша.

Гимн славе еще не пропет...

Твой берег щетинист от пушек,

А с пушками рядом – поэт.

Стоят они молча, сурово,

Открыты ветрам штормовым,

И факел звенящего слова

Становится вихрем живым.

Морскою державой, Россия,

Ты будешь во веки веков!

На буйную скифскую силу

Никто не наложит оков.

Одесса! По праву, по чести,

Наш город, горды мы тобой.

«Потемкин» с линкорами вместе

Вступает с фашистами в бой.

И в черных бушлатах матросы

Фашистов сметают с пути.

Одесса! Развей свои косы,

Тельняшку рвани на груди!

Врагу протруби: «Не надейся

На эту полоску земли!

С высот моих белогвардейцы

В морскую пучину ушли.

Подвинутся парни лихие

И место вам освободят.

Посланцы мятежной стихии

В подводный проводят вас ад».

Скажи им, Одесса, поведай,

Как в душной, горячей пыли

В сраженье за правой победой

Твои горожане ушли.

Ушли они с песней и хлебом,

И, город родимый любя,

Под Синим сверкающим небом

Погибнут они за тебя.

А те, кто в святом исступленье

В кровавом бою не падут, —

К твоим белоснежным коленям —

К ступеням твоим припадут.

К ногам твоим ластится вечер,

И неба краснеют края...

Ты видишь, как гордо на сечу

Уходит пехота твоя!

Со скалами шепчется море.

Искрится закатная гладь.

Ты выстоишь, город! В позоре

Погибнет фашистская рать.

Твой локон, обласканный солнцем,

Прекрасней бесплотной мечты.

Чужая рука не коснется

Священной твоей наготы!

1943

Перевод Д. Маркиша

БАЛЛАДА О ПЛЕННИЦЕ

БАЛЛАДА О ПЛЕННИЦЕ

В неволю, в кабалу ее ариец продал

И с ней еще троих из одного села.

В батрачках бедная промаялась полгода,

Без имени, под номером жила.

А покупатель проверял – крепка ли

И много ли в ней лошадиных сил?

Он двадцать марок дал. Окупится едва ли!

Недешево на этот раз купил!

Чуть свет она в поля работать отправлялась

И затемно назад едва брела.

И восемнадцати ей не сравнялось,

Когда ее угнали из села.

Вернется ли домой, иль суждено иначе —

На дальней каторге найти могилу ей?

Исходит вся Черниговщина плачем:

Увидит ли своих детей?

Тоскливый путь. Гудят израненные ноги.

Нет восемнадцати счастливых лет.

Пред нею путь страданья одинокий,

Нет прошлого, и будущего нет.

Ее усталый взгляд не освежают слезы.

Она идет, с лица не отирая пот.

До крови удила туберкулеза

Врезаются в девичий рот.

И вдруг летит с площадки волейбольной

Веселый мяч, описывая круг,

Как весть былого, как привет невольный

С любимой родины, из чьих-то сильных рук.

И пленница зажглась воспоминаньем юным,

Сжигающим тоску, и боль, и горький стыд.

Все мускулы ее напряжены, как струны, —

Лишь тронуть, и она, как песня, зазвучит.

Она летящий мяч перехватила взглядом,

Ее на миг умчало забытье, —

Она бежит к мячу, он скачет рядом

И ластится, касаясь рук ее,

Уже почти в руках, она его схватила,

Порозовев, дыханье затаив...

Отброшен заступ. Горе отступило.

Чужбину, голод, боль затмил порыв.

Не сердце ль вырывается с дыханьем?

Она глядит кругом, на миг ослеплена.

Жизнь засияла вдруг, как на рассвете раннем,

Вернулась юность, расцвела весна.

И чудится – под ветерком весенним

С друзьями пленница встречается опять,

Она оглушена оркестром, шумом, пеньем,

Ее удар! Ей начинать!

Ей стадион мерещится зеленый,

Весенний день. Лучистый. Голубой.

Она кидает мяч, она следит влюбленно

За ним, за ним – за радужной судьбой.

И всё! Теперь ее не ужаснуть ни бранью,

Ни истязаньями. Тиха, строга, бледна,

Закинув голову, она стоит одна.

К ней палачи бегут – она недвижна, прямо

Глядит в упор, ей муки не страшны.

Удары падают, как будто камни в яму,

Где люди заживо погребены.

На стиснутых губах лишь капли крови,

А бьют безжалостно, во весь размах...

В хлеву прильнула к дремлющей корове,

И застывали слезы на глазах.

И снова день – чужой, скупой, суровый,

Немецкий день – неодолимый год.

И вот пред нею покупатель новый,

Рабыню господин соседу продает.

По дружбе уступает, по соседству.

Теперь и двадцать марок взять нельзя.

А пленница еще не распрощалась с детством.

Застенчиво потуплены глаза.

Кнутом испробовал сосед свою покупку:

«Ну, нет, уж за мячом не побежит она», —

Смеется он, покуривая трубку.

В неволю третий раз рабыня продана.

Где дни, когда она жила с душой открытой?

Где мать? Где молодость? Под свист бича

Ее бандит уводит от бандита,

Палач от палача.

Взвился над нею кнут, взметнулся окрик грубый,

Без сил упавшую надсмотрщик исхлестал.

И молча рукавом она отерла губы —

Рукав от крови красным стал.

Закат на землю льет лучи косые,

Последнее письмо нашептывает ночь,

И адрес у письма был короток – Россия...

Хоть ветер да прочтет, а ей молчать – невмочь,

Хоть камень да прочтет, – молчать не стало

силы…

Веревки не нашлось в сиротском узелке.

Свой головной платок она жгутом скрутила,

Повесилась на балке, в уголке.

С немецкой каторги ждет не дождется вести

И горестные сны разгадывает мать,

И мечется и не находит места, —

О дочке хоть бы слово услыхать!

Не в радость ей весна в сиянии нездешнем,

Стучится смерть в окно с далекой стороны.

Не стон ли дочери донесся ветром вешним,

Не слезы ль дочери в ручьи превращены?

Нет, не строка письма расскажет о неволе

И не зловещий звон тяжелых кандалов, —

Земля, набухшая неутолимой болью,

Она одна поведает без слов:

В сарае сумрачном, средь липкой паутины,

С последней думой о родной земле

Замученная дочь скорбящей Украины

Качается в петле...

1943

Перевод М. Петровых

БАЛЛАДА О ПАРИКМАХЕРЕ

БАЛЛАДА О ПАРИКМАХЕРЕ

1

Его к сырому рву фашисты привели,

Вручили бритву и точильный камень.

Кружился мокрый снег, клубилась мгла вдали,

И обреченных строй мелькал в сыром тумане.

Как в бурю, зыбилась людских голов волна,

Сюда вели толпу босых, простоволосых.

Густая изморось совсем как седина

На этих девичьих, на этих черных косах.

Как побороть слезу, сдержать невольный плач?

Вот люди. Сквозь туман за ними бруствер брезжит.

Скорей бы умереть! Ведь он же не палач!

Нет, первому себе он горло перережет!

Косынки на земле, под вражьим сапогом.

Струятся по плечам распущенные пряди.

Их вымыл талый снег. Что делать? Смерть кругом.

Там впереди штыки, а ров глубокий сзади.

2

Завесой черною весь горизонт покрыт,

Как зеркало в дому, в котором умер кто-то.

Взглянув на циферблат, убийца говорит,

Точнее – каркает: «А ну-ка, за работу!»

Как пена мыльная, на волосах снежок,

А под ногами лед – так будет падать лучше.

Туманный полог дали заволок.

Как шали рваные, ползут по небу тучи.

«А ну-ка, брадобрей, правь лезвие скорей!

Сейчас мы поглядим, как хорошо ты бреешь.

Вон та – твоя жена? Ее ты первой брей!

А остальных потом побрить успеешь».

Веселый смех убийц. Хлыста короткий взмах.

«Ведите первую!» – звучат слова приказа.

У парикмахера темно в глазах,

Не держат ноги, помутился разум.

3

«Чтоб чище выбривать, пусть будет сталь острей!

Позвольте лезвие мне наточить получше».

– «О, сталь немецкая остра! Не мешкай! Брей!

За дело, Фигаро! Не то хлыстом получишь!»

Дрожит от смеха горло палача,

Откинув голову, фашист хохочет.

Сверкнуло лезвие. «Ты – первый! Получай!» —

И офицер упал, зарезанный, как кочет.

На дно сырое рва упал он раньше всех,

Он корчился, хрипя, под глинистою кручей...

Вода стекала в ров. Повсюду таял снег.

Пробился первый луч сквозь темный полог тучи.

1943

Перевод А. Ревича

ОСКОЛКИ /Перевод Л. Руст/

ОСКОЛКИ

Чуть я незрячести переборол тиски,

Паденья под откос открылась крутизна мне.

Подобно зеркалу, упавшему на камни,

И сердце, вырвавшись, распалось на куски.

Лишь суммой тех крупиц отныне ставший, я

Мельчайший отыщу и подниму осколок...

– Не растопчи ж меня, о Время-судия,

Сколь ни был бы мой труд по воссозданью долог!

Но как бы тщательно, – хоть кровь из рук теки, —

Я тех ни свел частиц, – возврата нет к былому;

Пребудет, цельности обманной вопреки,

Мой облик искажен мозаикой разлома.

И я, познавши скорбь крушенья под откос,

Томиться обречен желаньем беспредельным:

В том зеркале себя опять увидеть цельным,

Чьи по семи морям осколки смерч разнес.

1943

Перевод Л. Руст

ОСКОЛКИ /Перевод В. Слуцкого/

ОСКОЛКИ

Сейчас, когда, прозрев, глаза велят: “Гляди!”, –

Сквозь режущую боль в зрачке незамутненном

Я вижу, омрачась, что сердце из груди,

Как зеркало, упав, рассыпалось со звоном.

Я знаю, мне верна, черты мои храня,

Любая из частиц, разбросанных повсюду.

О время – мой судья, не растопчи меня,

Пока в пыли искать свои осколки буду...

И вместе их собрав, изрежусь в кровь стеклом,

Чтоб цельность им придать стараньем напряженным, —

Но как бы ни сложил, приклеив к слому слом, –

В том зеркале себя увижу искаженным.

О, сколько хочешь раз его перекрои –

Лишь плавящая боль позволит возвратиться

Единству моему в той целостности, чьи

По всем семи морям рассеяны частицы.

1943

Перевод В. Слуцкого

У ДОРОГИ

У ДОРОГИ

Истерзанный вокзал, как решето, дыряв.

Купаются в пыли развалины поселка.

Здесь, направление былое потеряв,

Торчит забытая немецкая двуколка.

Из глины высохшей не вырвать ей колес, —

Обречена недвижности и тленью.

Ее обнюхав, пробежавший пес

Заигрывает с собственною тенью.

Но, слыша издали грохочущий состав

И жалостно дрожа от лязга поездного,

Она, как две руки, оглобли вверх задрав,

Дает понять, что в плен готова сдаться снова.

1946

Перевод М. Тарловского

КУСОК МЫЛА

КУСОК МЫЛА

1

Не в этом ли сгустке – плоть сына ее? —

Мерещится матери сквозь забытье:

Так вот он, найденыш, родное дитя!

Вся в струнку, суставами глухо хрустя,

С отчаяньем, стынущим в звеньях глазниц,

Надрывней всех плакальщиц, всех вестовщиц,

Бруску, где сыновнее имя живет,

Последнюю почесть она воздает.

Она погребенью вот это предаст…

Храни его, дерна могильного пласт!

2

Ей это досталось, лишь ей, лишь одной —

Что делать с кирпичиком плоти родной?

В глазах – пустота, на губах – волдыри.

Весь день она шла, не приметив зари.

Всю ночь эту ношу сжимает в руках

И к небу подъемлет невиданный прах.

К земле она снова свой клонит зрачок,

И нет ни слезы на пергаменте щек.

И рот ее замкнут и нем, и суров —

Не вырвется ль сердце само из оков?

Весь мир ей теперь обойти предстоит...

В кирпичике мыла – лик сына сквозит!

3

Весь мир исходить предстоит им вдвоем...

– А если чужой ты, где мать мы найдем?

Не с неба ли ты? Не в земле ли ты рос? —

В бесслезных глазах – неуемный вопрос.

Но что ей до неба! Что ей до земли!

Вот марка, оценка и граммов нули...

Как собственность это к ней на дом пришло:

Сев на пол, покуда не станет светло,

Допрашивать будет находку свою

У грани судеб, у земли на краю!

Но детская зыбка сквозь мыло видна, —

Да, вот оно, то, что вскормила она!

4

Колышется зыбка, но горе не спит:

Рука испытующе прах теребит,

И взор, как стрела, устремляется в пол —

На что ж это там, в темноте, он набрел?

Два новеньких детских стоят башмачка.

Где ж ножки для них? Приведут ли сынка?

Колышется зыбка, но горе не спит:

Какие следы еще темень таит?

Как будто – шапчонка и мех пальтеца?

Не детские ль ручки коснулись лица?

Но – свет! И для бреда нет больше причин:

Да, мыльною щелочью стал ее сын!

5

Весь мир исходить предстоит им вдвоем...

– А если чужой ты, где мать мы найдем?

Не с неба ли ты? Не в земле ли ты рос? —

В бесслезных глазах – неуемный вопрос.

Она погребенью вот это предаст...

Храни его, дерна могильного пласт!

Ни пепла, ни тлена, ни звона костей?..

Кого ж похоронит? – неведомо ей.

1946

Перевод М. Тарловского

ВЫБОР

ВЫБОР

Достоинство пчелы – не жало и не яд,

И соловей поет не только о печали.

И на восход нам путь открыт, и на закат,

И в будущие дни, и в те, что прошлым стали.

Мы, горечи хлебнув, поверим в жизнь опять

И выберем рассвет, встающий над вершиной.

В грядущем сын и дочь сумеют сочетать

Усердие пчелы и посвист соловьиный.

Так снова – в добрый путь, да поведет нас честь,

Да не помянут нас потомки грубым словом!

Пчела не для того летит, чтоб яд принесть,

Но чтобы в улей свой вернуться с медом новым.

1946

Перевод Л. Озерова

ДЕРЕВО

ДЕРЕВО

1

Его сбереги

В глазах изумленных

Взметнувшим круги

Галерок зеленых.

Спешит наяву

В лазурь устремиться,

Вспорхнуть в синеву

Ветвистая птица...

2

В лазурь влюблено, —

Скажите на милость,

Давно ли оно

У вас приземлилось?

Давно ли с высот

Глядит, как на страже?

Зачем стережет

Гранитные кряжи?

3

Стоит на скале...

Средь вихрей летучих,

Корнями в земле,

Вершиною в тучах.

Встречает грозу

В холодных просторах,

А к бездне внизу

Летит его шорох.

4

И гнезда в ветвях

У снежной границы,

И вечно в гостях

Залетные птицы.

И песня слышна

Вблизи небосвода,

Хмельнее вина

И сладостней меда.

5

Медведь и лиса

Совсем ошалели:

Встают чудеса

В гранитном пределе!

Шатер его весь,

Все веточки скопом,

Кто вырастил здесь

Вослед за потопом?

6

Такой же шатер

Листвы беспокойной

Растил с давних пор

Мой дядя покойный.

В таком же гнезде

Устроилась птица,

Искавшая, где

Навек поселиться.

7

Такая же здесь

Цвела вековая

Любовная песнь,

Сердца надрывая.

Явилась чума,

Вся в дымной кудели:

Сгорели дома,

И гнезда сгорели.

8

Осталась зола

От зеленокосых,

Не стало ствола —

Стал нищенский посох.

Листва унеслась,

Но ярость окрепла,

И птица взвилась

С остывшего пепла.

9

Рыданья и смерть,

Земля сиротеет,

И синяя твердь

От гнева бледнеет.

...В соцветьях горит

Ствол дерева стройный,

Под ними зарыт

Мой дядя покойный.

1946

Перевод А. Голембы

С ДОБРЫМ УТРОМ!

С ДОБРЫМ УТРОМ!

Черны глаза ее, а зубы так белы...

Мне море дарит их, как первый луч рассвета.

Она одна в волнах. Бегут, бегут валы.

И ждет она меня с улыбкою привета.

Она мне шлет из волн свой утренний привет,

И зубы жемчугом на солнце ярко блещут.

Не чайка ли кричит, шумя крылами? Нет.

Не сердце ли стучит? Нет, это волны плещут.

Трепещет платьице ее на берегу,

Средь камешков над ним легко летает ветер.

Ее приветствие я здесь подстерегу,

Незаменимое и лучшее на свете.

Вот прянул солнца луч, как дротик золотой.

И обернулся я на зов лучистый,

И зубы белые я вижу пред собой,

И «с добрым утром!»—слышу голос чистый.

1947

Перевод Л. Озерова

СОЛО

СОЛО

Когда всему молчать приходит срок

И засыпают музыканты ночи,

Всё звонче, всё отточенней сверчок

В потемках озабоченно стрекочет.

Он шелковым шуршаньем входит в сон,

Им властвует и ткет в нем всё, что хочет,

И ждет, в свою работу погружен,

Ничем не отделяя дня от ночи.

Поет он всё смелей и горячей,

Кому на горечь, а кому в усладу.

Назначен он хранителем ночей,

Он трудится – с ним никакого сладу.

Таинственен его волшебный труд,

Не знающий границ меж днем и ночью.

С причудами, а то и без причуд

Самозабвенно он во тьме хлопочет.

Свое поет он соло. Минет срок —

И наш сверчок теперь уже сверхсрочник.

Ему подтянет горный родничок

Или свистун – заблудший полуночник.

Они хотят парить над тишиной,

Их голоса взвиваются всё выше,

Но только он царит в глуши ночной,

И спящий мир его лишь пенье слышит.

1947

Перевод Л. Озерова

КАПЕЛЛА

КАПЕЛЛА

И даже не кивнув, а просто так – на слух

Договорившись вмиг со всем зверьем окрестным,

Затерянный в горах ручей проснулся вдруг

И дробно зажурчал в гранитном ложе тесном.

«Кто вступит вслед за мной? – звенит он. – Говори!»

И эхо повторить вопроса не успело,

Как дрогнул над ручьем смешной вихор зари

И в шумный разговор вступила вся капелла.

Как ливень по весне. Вступили. Сразу. Все.

В симфонию любви и скрежета и свиста.

Кузнечик-музыкант почти басит в росе,

И в стебли трав вплелась печаль жука-флейтиста.

Сперва еще слегка смущаются юнцы,

И режет чуткий слух рассветная настройка,

Но вот уже стучат шальные кузнецы,

И тысячи цикад бьют по цимбалам бойко.

Нас может оглушить скрипение цикад,

Оно в рассветный час звучит с нежданной силой.

Давно гудит пчела над венчиком цветка,

Вплетя лазурь небес в свой плащ прозрачнокрылый.

Как сладостно пчеле над венчиком висеть,

Кружиться и жужжать, пускаться в путь окольный.

А кто-то угодил уже в паучью сеть,

И грозно загудел орган янтарноствольный.

В сторонке богомол. Одет в зеленый фрак,

И впрямь он молится. Свисают фалды сзади.

Крючки передних ног – хитрец! – скрестил он так,

Чтоб голову снести распевшейся цикаде.

Но радость бытия не ведает конца,

Сто тысяч голосов слились в один, всецело:

Певец в густой траве приветствует певца,

В рассветной свежести усердствует капелла.

1947

Перевод А. Голембы

В ТРЕТИЙ РАЗ

В ТРЕТИЙ РАЗ

Прочь, дурень ветерок! Не спрашивай – куда!

Дорога горная здесь колдовски петляет.

Машина, мчись вперед, свободою горда!

Встречает ветер нас, а солнце провожает.

Пространств распахнутых здесь не охватит взор,

И солнце на полях, как на стекле, блистает,