Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Перец Маркиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Радость родится

Скирда за скирдой.

Радость растет —

За скирдою скирда...

За радостной песней

Ушли поезда —

Вдаль в никуда,

Не оставив следа.

Ушел последний,

Ревя и воя,

А первый вернулся

С песнями боя —

Сегодня ночью,

Сегодня ночью!..

Возьми мое сердце, ветер!

В ночи

Последним поездом

Вдаль умчи!

Взбегай на крыши,

Взлетай с площадей,

Взметайся выше,

Глашатай людей...

Ни ливня лавина,

Ни дробный град

Землю к расстрелу

Не приговорят.

И люди останутся зреть,

И зверье...

На шею, ветер,

Сердце мое

Повесь, точно колокол.

В час ночной

Прыгай по крышам,

Звони и пой!

Последний поезд

Рискни догнать...

К серебряным рельсам

Пришла моя мать,—

Но где-то вдали,

Пары распустив,

Смеется сверкающий

Локомотив

Сегодня ночью,

Сегодня ночью!..

Эй вы, города!

Всё вам – чем богат:

И душу, и бога,

И сердца набат.

Бросайтесь, берите!

При свете дня

На белом снегу

Освежуйте меня

И мною насытьтесь...

Пустой состав

Притащил паровоз,—

Охрип, устал,

Ничего не привез

Сегодня ночью,

Сегодня ночью!..

Сегодня ночью,

Сегодня ночью

Испуганный мир

Видел воочью,

Как поезд кровью

Приветствовал нас:

– Слушайте, люди,

Призыв и приказ!

Берите пилы,

Идите пилить.

Идите пилить —

Землю делить!

Земля покрыта

Коричневой цвелью.

Добудьте весну

Из подземелья!

Землю пилите

Скорей на куски.

В ход зубы пустите

И кулаки.

Добудьте весну —

Разом, все вместе! —

С корнем, с гнездом,

С материнским местом.

Кромсайте ее,

Рубите, режьте,

И сок ее пейте,

И тело ешьте!

Глядите:

В огне

Золотая скирда,

Бесплодна высь,

Ядовита вода...

Берите же пилы,

Идите пилить.

Идите пилить—

Землю делить!

Бегите!

Набросьтесь с пяти сторон!

Мир изранен, избит, изъязвлен

Сегодня ночью,

Сегодня ночью...

1923

Перевод Д. Маркиша

ПАРИЖСКИЕ УЛИЦЫ

ПАРИЖСКИЕ УЛИЦЫ

1

Земля вздыхает. В купола и трубы

Уткнись, туман, и кровли опьяни:

Над ними, как ощеренные зубы,

Парижские кровавые огни.

О, челюсти нужды и голоданий,

О, безутешный плач рассветных ланей!

Твою печаль во мраке узнаю,

Несу ее в душе, как смерть свою.

Ночной Париж, холодные ночлеги,

И сердце на расхлябанной телеге,

Многоэтажных алчностей прилив!

Лакай абсент и до безумья пьянствуй,

Среди манящих звезд бесцельно странствуй:

Ручей иссяк, тоски не утолив!

1923

Перевод А. Голембы

2

Булыжник говорит с поэтом пришлым,

Как душно небесам, как зной свинцов!

На жалких костылях, подобных дышлам,

Влачится сердце к перепутью снов.

Пустых небес фарфоровые дебри,

Такси плывут, как дьяволы, во тьму,

День чинно выступает в «марш-фюнебре»^[4].

Грянь, фрейлехс^[5], грянь! Чуму на вас, чуму!

А рядом – смерть. Вокзальная платформа,

Где красный крест и запах хлороформа,

Созвездий семафорных фейерверк.

О, госпиталь святой парижской боли!

Коричневый фургон! Не всё равно ли,

Что нынче – понедельник иль четверг!

1923

Перевод А. Голембы

3

Совокупляйтесь, туши паровозов,

Чудовища мазутной наготы, —

Пар вашей спермы яростен и розов,

Утробный смех колышет животы!

Скелетов гуттаперчевые бедра,

Горячечных гранитов толчея, —

Топчите душу радостно и бодро,

Давите – вот она, душа моя!

Чума и фрейлехс! Аисты – откуда?!

Тысячеглазье окон! Кровель груда —

И мостовой становится теплей

От прокатившейся телеги. Жесткий

Гудит булыжник. Сердце к перекрестку

Волочится на паре костылей.

1923

Перевод А. Голембы

4

Здесь душно небу от земного быта!

Сюда приносят ветры запах жита,

А в их дыханье – сонм ночных чудес,

Зубовный скрежет, поступь «Марсельез»…

Стальные шумы, вывесок миганья,

Выстраивайтесь на поверку, зданья!

Толпитесь, улицы, по всем углам,

Разинув рты назойливых реклам!

Вздымайте в небеса дома шальные

На клочья туч, облезло-жестяные, —

Откройте путь блуждающему дню.

Эй, вытяните трубы дымоходов!

Не хочет рой небесных тучеходов

На якорь стать и прекратить возню!..

1923

Перевод А. Голембы

5

Миги наплывают мглой,

Грают, как вороний рой.

У колоколов бессонных,

Обступив со всех сторон их,

Вырвут глотки. В исступленных

Колокольных перезвонах —

Глин-глон, глин-глон!

В глубине, под потайным

Сердцем времени седым,

Притаился, полный рвенья,

Колокольный ряд, чьи звенья

Надрываются, глаголя:

«К вольной доле, к вольной доле!»

Эй, взрывайтесь, кроя крыши,

Над бокалами хмельными,—

Цепь за цепью, выше, выше,

Пролетайте в мутном дыме,

Пробуждая ветры, дали

От бездейственной печали!

Сталь, свинец, – и смерть гласит:

Вьюгам, вьюгам путь открыт!

Эй, с кирками средь раздолий,

Пусть взовьется гимн-хвала

Вольной доле, вольной доле, —

О, времен колокола!

1923

Перевод Д. Бродского

ЛОНДОН

ЛОНДОН

Как перья филина – туманов пелена.

Голодная толпа притихла, не горланит.

Над Темзой трезвенной с рассвета дотемна

Свершает омовение парламент.

Полк инвалидов. Вопль предсмертной наготы.

Протезы и кресты. Увечные в коляске.

Им хочется взорвать надменные мосты,

Мосты, провисшие, как ордена Подвязки.

Асфальтовая мгла под вольтовой дугой,

И женских прелестей товар недорогой.

Карминные уста. Белила и румяна.

Ты, Лондон, поднял их как свой имперский флаг,

Ты дал им, изо всех земных и прочих благ,

Хлеб слова божьего и воду океана.

1923

Перевод А. Голембы

ВЕСТМИНСТЕРСКОЕ АББАТСТВО

ВЕСТМИНСТЕРСКОЕ АББАТСТВО

Степенный твой покой зовет к вечерней требе,

Огней павлиний хвост распущен в вышине.

Кто в этот смутный час тебя услышит, Эбби?

Исходит кровью день, и Темза – вся в огне.

Блуждают призраки по вымершим кварталам, —

Узнай взыскующих порога твоего!

Не ты ли звонами сознанье оковал им,

И отнял хлеб у них, и дал им божество!

Плывут моления в холодный свод стрельчатый;

Дрожа, к лампадам льнут; с навесов и столбов

В бессилье падают на пыль твоих гробов.

Вожатый сумерек! Помазанник заката!

В преддверье пасмурном ждет отдыха распятый —

О, кто еще придет на твой протяжный зов?!

1923

Перевод Д. Бродского

РИМ

РИМ

С кем фехтуют рапиры твоих серебристых фонтанов,

И чего домогается мертвая слава твоя?

О, веков перегар! Тошнотворные дымы струя,

Купола литургии тускнеют и меркнут, увянув...

Не видать голубей на суровых твоих базиликах,

В колокольни вселились ушастые нетопыри...

Рим, еще ты горишь! То не солнце ль ущербной зари

Истлевает, скудея, как память столетий великих?

Тщетно день зажигает тиары соборов святых,

Вечер тушит их пламя... И тени в худых балахонах

На безрадостный звон ковыляют с кладбищ отдаленных.

О надгробье торжественное из лучей золотых!

Купола, колокольни во власти ветров исступленных...

С кем же, с кем же фехтуют рапиры фонтанов твоих?

1923

Перевод Д. Бродского

ПОМПЕЯ

ПОМПЕЯ

1

Как жар в Везувии, душевный страх растет,

И выпит ужасом рассудок оглушенный.

О призрак, слеп твой шаг, луной завороженный,

Твой подневолен шаг, – в нем смертный виден

гнет.

Ночь окровавленный ломоть луны грызет

В холодной синеве, и сквозь лучей колонны

Костями скалится Помпея в сумрак сонный.

Над ней суровое молчание высот.

Ей снится пиршество: в застывшей мгле витая,

Мелькают призраки – за мрачной стаей стая,

И, мертвый круг сомкнув, стоит стена к стене.

Из глубины годов двухтысячной – в восторге

Несутся рокоты недошумевших оргий,

И пляшут мертвецы, венки подняв к луне.

2

Помпея ждет потех, но тишина тяжка,

И гладиаторов нет на кругу широком.

О, смерти страшный сон, определенный роком!

Как вымя тощее, свисают облака.

По плоти огневой у мрамора – тоска,

Забил из всех ключей Везувий пьяным соком.

Помпея страстная! В веках явясь зароком,

Твое дыхание сдержала чья рука?

Ждут завсегдатаев раскрытые притоны,

Где арки всех венчать готовы, как короны,

С постелей похоти летит дразнящий зов.

Помпея ждет потех, но смотрит взор Нерона

На Рим пылающий, как в космах облаков

Везувий яростный на груды костяков.

3

Пьяна ли Смерть еще, и снится ль ей, проклятой,

Помпея? Как слепец, слоняется луна,

И кости щупает, и метит их она

Лучами блеклыми, и лижет мрамор статуй.

И птицы лунные в выси голубоватой

Пьют влагу смертных рос. Неаполь, ночь душна!

Ударь в колокола, пусть дрогнет тишина, —

Везувий дремлет, рот забил он мглой, как ватой.

Но бешен этот рот, и дышит он огнем,

И потаенная клокочет ярость в нем —

Хребты склоняются и распухают долы.

Неаполь, звон бросай, тревожный и тяжелый!

Летит молва, что вновь проклятия свои

Твердит молитвенно Везувий в забытьи.

4

На дне глубоких ям – мешков солдатских кучи.

Там – вязко, глину там кровищей развезло.

Висит на проволоке голубя крыло,

Оттуда тянет мглой и сыростью колючей.

Дороги – в ужасе; и холмики и кручи

С крестами на боках влачатся тяжело...

Дурман Везувия! Свод хрупкий, как стекло,

Широко крестится огнями звездолучий.

Былые пиршества, триумфы снятся им...

А скука черная ползет, как червь могильный,

И ворон ворожит на изгороди пыльной.

О, ветхий скрип котурн! В душе неукротим,

Везувий жаждет вновь, и в недрах жар сильнее.

Спит череп в ужасе, он спит, как ночь в Помпее.

1923

Перевод Д. Бродского

ПРЕДВЕСТЬЕ ГРОЗЫ

ПРЕДВЕСТЬЕ ГРОЗЫ

По часам растекаются медные зовы тоски,

Одиноко Помпея томится, в веках позабыта...

Только месяц блуждает, щербатые щупая плиты

И сухие, ветрами обшмыганные костяки.

Спят вертепы и храмы и грезят о славе былой,

И предвестьем грозы облака набухают сурово...

О Неаполь, раскачивай меди тоскливые зовы —

Встал Везувий, по плечи окутан зловещею мглой!

Воспален его бешеный рот, извергающий пламя,

В нем – безумье клокочет, и сквозь потрясенную тьму

Пастухи с плоскогорий о мести взывают к нему.

О Неаполь, покачивай черными колоколами!

Безутешно томясь, поспешает к тебе над полями

Весть о том, что Везувий очнулся в багровом дыму.

1923

Перевод Д. Бродского

«За днями дни, как корабли, свой путь…»

* * *

За днями дни, как корабли, свой путь

Прокладывают твердо в море чуда.

Я не пришел спросить: «Куда? Откуда?»

Пришел, чтоб с ними плыть и утонуть.

За днями дни... И вот уж слышен зов

Береговой – он нежен и печален...

Я в гавань не войду, я не причалю —

Сломал мне ветер крылья парусов.

За днями дни

Прокладывают

Путь...

Пришел я к ним,

Чтоб плыть,

А не тонуть.

1923

Перевод Д. Маркиша

НА ПОСТОЯЛОМ ДВОРЕ

НА ПОСТОЯЛОМ ДВОРЕ

За субботним столом, словно царь, восседает хозяин,

И двенадцать сынов – как двенадцать библейских

колен.

«Я, как раб ханаанский, пахал и снимал урожаи,

Как еврей и отец, делал всё, что нам бог повелел.

Вот такой, какой есть, всё на свете я делать умею:

И доить, и ковать, и уладить базарный скандал.

Я трудился и ездил; я видел, поверьте еврею,

И Париж, и Нью-Йорк, и в Одессе я тоже бывал».

В хрен макает он белую халу, сопит и чихает,

И, размазавши слезы, которых не может унять,

Говорит: «Хрен в субботу – ведь это же радость какая,

Всё равно что страничку Талмуда прочесть и понять.

А мои сыновья? Я всегда их воспитывал честно,

И прошу я вас, пан, объясните, пожалуйста, мне:

Я приучен к любому труду, так найдется ли место

Для такого, как я, в вашей новой советской стране?»

1924 Польша

Перевод Р. Сефа

«В вагоне, на полу, весь в предрассветной сини…»

* * *

В вагоне, на полу, весь в предрассветной сини,

Сидит седой старик за спинами чужими.

Бородкой выцветшей уткнулся в апельсины;

Кто знает: ест он их иль молится над ними?

По гулким улицам вышагивают люди,

И серебром полны студеные их ведра.

Привет вам, нищие! Мир с вами да пребудет!

Вы, вестники удач, идете мимо гордо.

На мостовых – толпы растущее гуденье,

И попрошайками панели обросли,

И, лежа, улицы читают объявленья.

О братья-нищие! Не спорьте хоть сейчас:

Вот с солнцем молодым шагает день вдали,

Как егерь из лесу с оленем на плечах.

1924

Перевод Д. Маркиша

СТАРОСТЬ

СТАРОСТЬ

Ступай домой, старик! Звонят колокола...

И клонит в сон тебя, и веками прикрыты

Твоих потухших глаз огромные орбиты,

Закатным пламенем сожженные дотла.

Шарманка не поет, и посох мхом оброс,

И сердце не стучит о старческие ребра;

Лишь трется о тебя с ворчанием недобрым

Покрытый струпьями чесоточными пес.

Ступай домой, старик! К вечерне зазвонили...

Седые сумерки цыганами бредут,

И ты, нахохлившись, сидишь и дремлешь тут,

Как старый попугай, оставшийся без крыльев.

1924

Перевод О. Колычева

«Я жив еще! И кровь, как прежде, горяча!..»

* * *

Я жив еще! И кровь, как прежде, горяча!

Кому я задолжал? Кто первый алчет крови?..

Восходит месяц твой – топор из-за плеча,

И мрак твоих ночей – как сдвинутые брови.

Подобно деревцам, назначенным на сруб,

Редеют дни мои, к которым нет возврата;

И слово осеклось, боясь сорваться с губ,

Стремлюсь и не могу в тебе увидеть брата.

Смертелен мой укус! В глазах застыла боль –

Пожары и резню в себя вобрать пришлось им!

И все равно с мольбой: “Любить тебя позволь!” –

Я льну к твоим ногам в самозабвеньи песьем.

Ты мне предначертал блуждать в зловещей мгле,

В меня из-под руки камнями злобы целишь...

И все равно, лицом припав к твоей земле,

Молю тебя: “Позволь быть преданным тебе лишь!..”

Накатывает страх, взметая вопль и вой...

Разгульная хула кипит до горизонта;

И слух не разберет в стихии ножевой –

Шевченко ли поют? Звенит ли саблей Гонта?

Ладонями знамен ласкает смерть. Она

Пьянит меня бедой и обнимает страхом;

Макушками лесов заточена луна,

И песня кобзаря летит над черным шляхом.

В тоске дразнящих струн – предгрозовая хмарь...

Припрятаны ножи и ждут призывных знаков.

На праздник в Чигирин сзываешь ли, кобзарь?

Не будишь ли игрой уснувших гайдамаков?

И кажется, меня, как жертву, сторожит

Фарфор звериных глаз, тупых, как бой баранов;

Кто знает, мне ли жизнь моя принадлежит?..

Но имя отобрать не сможет смерть, нагрянув...

Мне хочется плясать в сетях кровавых смут,

Победно примирясь с затребованной данью,

И звать к себе гостей, которые возьмут

Мой голос заодно с разрубленной гортанью.

Я жив еще! И кровь, как прежде, горяча!

Кому я задолжал? Кто первый алчет крови?..

Восходит месяц твой – топор из-за плеча,

И черною рукой ты закрываешь брови!..

1924

Перевод В. Слуцкого

«Четырегорбые, в отрепьях, маниаки!..»

* * *

Четырегорбые, в отрепьях, маниаки!

Проклятья тяжкого на вас лежит печать.

Вас рынки выслали – в ветхозаветном мраке

И в смраде синагог субботу привечать.

Прижмитесь к господу! Дышите смрадом старых

Отрепий на него и войте во скорби:

«Твои обеты, бог, не сбылись на базарах.

Сойди! И старый зонт, не купленный, купи...»

Уже смеркается. Базары опустели.

Как стая серых крыс, бегут ханжи домой

Совокупляться в честь субботы на постели,

Пропахшей затхлостью подвала, как тюрьмой.

И ветер голосит, по кровлям громыхая:

«Для вас и эта тьма – еще не тьма глухая!»

1925

Перевод Д. Бродского

В ПУТИ

В ПУТИ

Идут рабочие, несут большие пилы.

Огнивом и кремнем дохнули губы их.

Сзывает их ремонт. Скликают их стропила

Разрушенных мостов, Укрaина, твоих.

По мокрому песку, булыжнику и шпалам,

По трактам столбовым, по насыпям и рвам,

Куда бы вы ни шли, – мир путникам усталым!

Хлеб и вода ключей да не скудеют вам!

За рябью ситцевых косынок и рубашек,

За частоколом пил, и заступов, и рук

Да не скудеет новь дымящихся запашек,

Да расцветет опять медвяной ярью луг!

В мельканье тысяч рук дорога развернулась,

И руки плещутся, как полая вода.

Артель сезонников над рельсами согнулась,

Крошится в оползнях песчаная гряда.

Там ветку выстроят. Там семафор поставят.

Пронзительный свисток аукнется в полях.

И кто к тебе придет? И кто тебя оставит?

Прощай, Укрaина! Прощай, червонный шлях!

1926

Перевод П. Антокольского

«Сизое и легкое пламя алкоголя...»

* * *

Сизое и легкое пламя алкоголя...

Разнузданная музыка, нож за голенищем…

Хорошо, по свету побродяжив вволю,

Снова возвратиться к милым пепелищам!..

Жизнь! Твои великолепны грозы!

Только ты ответь мне, что опасней:

Яд ли золотистый в несмертельной дозе

Иль в смертельной дозе мед пчелиных пасек?

Плещутся пожары в прихотливом мраке...

Пеплом осыпается роща золотая...

Славься, славься, пламя!..

Как смолистый факел,

Я над пестрым миром сердце подымаю!..

Сизое и легкое пламя алкоголя...

Разнузданная музыка... Нож за голенищем...

Хорошо, по свету нагулявшись вволю,

Снова возвратиться к милым пепелищам...

1926

Перевод О. Колычева

МОЕ ПОКОЛЕНИЕ

МОЕ ПОКОЛЕНИЕ

Мандат на мир, в боях заверенный мандат

Мое мятежное имеет поколенье.

И всюду гимн гремит, ружейный гимн в раскат,

И море гнева плещет в исступленье.

Под знаменем сверкающим идет

Широкоплечий век, и, в темных далях шаря,

Его глаза обращены вперед,

Как два пылающие полушарья.

И вдаль протянутая правая рука

Винтовку держит, а на левой – рана.

И солнце, раздирая облака,

Прожектором ощупывает страны...

Оно сквозь облаков смолистые слои

Указывает путь во все земные дали

Вам, братья мужественные мои,

Вам, поколенья из упругой стали!

Встает мой гордый век, – величественный рост!

Проносится гроза, в которой гнев и радость, -

И мир изрезан поездами звезд,

Высокими шлагбаумами радуг.

О поколенье буйное! Иди

С путевкою в грядущее, далече!

И, пробужденные, с надеждою в груди

Все пять материков встают тебе навстречу.

Трясутся горы – черные гробы,

Клокочут шахты – кочегарки мира,

И подымаются над Африкой рабы

С рабами Вены, Лондона, Каира.

Матросы Франции тебе несут в руках,

Как знамя каменное, Стену коммунаров,

И паруса морей, и паруса пожаров

Тебя приветствуют, взметая знойный прах!

Мой век, над миром ты занес таран,

Ты семьдесят пробил широких входов

Для всех земных семидесяти стран,

В которых – семь раз семьдесят народов.

Иди же, мудрый век, на площади и веси!

Вспаши вселенную, киркой дробя пласты,

На гранях гор и звезд – багряные – развесив

В двух революциях прожженные холсты.

На грани всех веков стоит над миром Ленин,

И дерзостней, чем мост над пропастью реки,

Народы двигает, скликает поколенья

Протянутый вперед чугун его руки.

Простер он руку вдаль, от снежных гор Сибири

Через окутанный туманами Монблан,

Чтоб гневом подковать страны степные шири,

Чтоб исцелить ее от гнойных язв и ран,

Чтоб вырядить ее в домов и домен дымы,

Чтоб яростью сердец встряхнуть ее простор...

Кудесник всех стихий с глазами огневыми,

Как стрелку компаса, он руку вдаль простер.

Через снега тайги и через всю планету,

Подобно лунному бескровному лучу,

Восходит рикши стон:

"Нет хлеба, риса нету,

И кожу метрами дерут, как чесучу!"

О поколение в лохмотьях из рогожи,

Босой, голодный век! Твои сожгли поля,

Твои ручьи зачумлены, и всё же

Последний каравай ты делишь пополам:

"Откушай, рикша, хлеб – подарок наших пашен,

И наши ешь плоды, и наше пей вино!

Нет чесучи у нас, и поколенье наше

В пространства светлые, как в лен, облачено..."

Сгорает лен пространств, и в синеву эфира

Кольцом уносится седого пепла дым,

Но под сгоревшим льном клокочет сердце мира,

И совесть века светится под ним...

До времени мое седеет поколенье,

На лбу его горят старинные рубцы,

Но на мече его – ни ржавчины, ни тленья,

Суровы и тверды гранитные борцы.

До времени мое седеет поколенье,

И седина его – как новое цветенье!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

От старых пастухов, бросавших города,

Вдыхавших средь пещер пергаментную плесень,

Я унаследовал большой и сладкий дар -

Великолепное вооруженье песен.

И – знак преемственности – ржавый алфавит.

О грандиознейший точильный камень века

Я должен наточить, и голос мой звенит,

Высокий, зычный голос человека:

– Иди вперед, мой век, – величественный рост!

Греми, гроза, в которой – гнев и радость!

И мир изрезан поездами звезд,

Высокими шлагбаумами радуг...

1927

Перевод О. Колычева

ПЕСНЯ

ПЕСНЯ

Полночью старинною

Злые ветры дуют

Над пустыми рынками

В колыбель пустую.

В дали непочатые

Ветры вносят споры:

– Для чего качать ее

И швырять в просторы?

Ярмарки развеяны,

Отшумели – нет их...

На груди камеями-

Медные монеты.

Пепел и отрепья

Расшвыряли в гуле

И дороги-жребии,

Стасовав, тянули.

Кровь на теле – пламенем.

Кровь на теле – миррой.

Развернулся знаменем

Ураган над миром!

Как взорвал он, яростен,

И гремуч, и жарок,

Ветхое от старости

Кладбище хибарок!

Вихрь тряпья и падали,

Нищенские сумы,

Из-за туч не падало

Золото изюмин.

Кто там пытан пытками,

Кто там исковеркан?

Нищие, забытые,

Встаньте на поверку!

С жерновом и молотом,

Розовым от жара,

Выступайте молодо

Через шум базара.

По запевшим улицам

Шагом поколений

Входит Революция

В сумерки молелен,

Где грозой исхлестанный

Разрывает талес,

Пусть под звонкой поступью

Просияют дали...

Входят вереницами

В дали голубые

Нивы – роженицами -

Грозные и злые...

И леса кудрявые

В буре и в брожении

Жаждут – величавые -

Оплодотворения...

Спины выпрямляются,

Песни над полями.

В жилах зажигается

Солнечное пламя.

Блещут спины голые

В знойный день покоса,

О ржаное золото

Ударяют косы.

Прочь, тоска косматая,

Прочь, тоска и горе,

Вызреют богатые

Урожаи скоро!

Поутру отбитые

Полыхают косы,

И жнецы ушли туда,

Яростны и босы.

Чтобы радость радугой

Брызнула вослед им

За страданья прадедов,

За мученья дедов!

1928

Перевод О. Колычева

ПОСЛЕДНИЕ ВСТРЕЧИ

ПОСЛЕДНИЕ ВСТРЕЧИ

Зарисовки из жизни

Шесть долгих лет прошло, а может быть, и пять,

А может быть, к концу подходит третий...

Они сидят вдвоем, не в силах глаз поднять,

Не зная, что спросить, не зная, что ответить.

Ребенок говорит, цепляясь за двоих.

Разлука для него – еще пустое слово.

Не знает ничего он про дела больших

И на руки к отцу карабкается снова.

Гудящий ресторан. Обед среди чужих.

Накрытые тоской столы с казенной меткой...

В угрюмой немоте застыли лица их.

Она глядит в стакан и теребит салфетку.

Молчанье глаз сухих, усталость серых лиц...

Кто больше виноват, кто первый камень бросил?

Печально-сдержанно мигание ресниц.

«Пора, пора!»—один без слов другого просит.

Скорей бы вырваться в мир шума и машин!

Скорей бы утонуть на перепутьях улиц!..

Но с равнодушием глядит на них графин:

Ему ведь не впервой таких вот караулить...

Мужчина крепок, сух, красив, широк в плечах,

Бескровных губ разрез решителен и тонок.

Наверное, ему подумалось сейчас,

Что мало на него похож его ребенок.

Она же думает: «Он не виновен, нет!

Но разве я виной разлада между нами?» —

И тихо говорит: «Малыш, иди ко мне,

Иди, мой маленький, ну подойди же к маме».

Прохожие спешат. Им, людям, всё равно.

Но кажется, что все глядят они сквозь окна.

Чей первый был удар, кто выломал окно,

Покоя разорвал прозрачные волокна?

Гонимая овца – потерянный покой...

Ее полощет дождь, терновник колет ноги.

Овечка, не беги! Страх бесполезен твой.

Тебе назад, домой, уж не найти дороги.

Печально-сдержанно мигание ресниц.

«Пора, пора!» – один без слов другого просит.

Молчанье глаз сухих, усталость серых лиц, —

Кто больше виноват, кто первый камень бросил?

Воспоминания долой с усталых плеч!

Неважно, кто сказал то роковое слово...

Но дни встают, как строй угасших белых свеч,

И просит каждая зажечься, вспыхнуть снова.

«Ну ладно,—он сказал,—отдай ребенка мне,

Отправлю я его на дачу этим летом

И буду добрым с ним и ласковым вдвойне».

Сказал—и развернул перед собой газету.

Ребенка с нежностью целует в лобик мать,

И растекается такая боль по жилам...

С нахмуренного лба отбрасывает прядь

И говорит: «Ты ешь, ведь всё уже простыло».

Ребенку весело. Из хлеба строит дом.

Никто не сердится, что скатерть он закапал.

Играет с матерью, к отцу идет потом:

«Ты почему домой к нам не приходишь, папа?»

Как много дядюшек повсюду у него!

Игрушек – сколько их! – мячей, картинок, пушек!

И среди них одной недостает всего —

Недостает ему отца среди игрушек...

1928

Перевод Д. Маркиша

ЖЕНЩИНЕ

ЖЕНЩИНЕ

Нынче солнце в зените – как прорубь над омутом золота,

Над плотинами света, омытыми первым дождем.

Мы пойдем, мы придем – синева нашим солнцем

расколота,

Мы ковшами ладоней отраду твою зачерпнем!

Сколько в мире костров, сколько гроз, сколько радостей

юных,

Сколько вихрей веселых, голодных, тревожных, лихих!

Я твой голос, сестра, услыхал на весенних трибунах

Пробудившихся к жизни садов, городов, мастерских!

На заляпанных нарах, в траншеях, у братской могилы,

Семя пуль восприяв, ты в годину войны понесла,

И своим молоком ты винтовку свободы вскормила,

Словно первенца смерти. И не было битвам числа.

Путь твой праведно-прям, только долог, и труден,

и вязок:

До тифозных вокзалов, во тьму от родного гнезда,

К лазаретам войны, в гной солдатских бинтов и повязок,

Но уже кирпичи в день грядущий везут поезда!

Нынче – солнцем пропахло твое загорелое тело,

И глаза твои нынче великой надежды полны,

Молотком и киркой ты орудуешь нынче умело,

Славно трудишься ты на бесчисленных стройках страны!

Голос твой, словно колокол, звучен и радостен ныне,

Вот он в дали земные за тысячи верст полетел:

– Знайте, сброшено наземь постылое бремя рабыни,

Вольный труд и борьба – не таков ли мой новый удел?

Нынче солнце в зените – как прорубь над омутом золота,

Над плотинами света, омытыми вешним дождем;

Мы пойдем, мы придем – синева нашим солнцем

расколота,

Мы ковшами ладоней отраду твою зачерпнем!

1928

Перевод А. Голембы

ДЯДЯ ТЕВЬЕ

ДЯДЯ ТЕВЬЕ

Мой дядя Тевье! Вновь ко мне выходит он,

Вкруг пояса его льняные вьются нити.

Он плавно, словно песнь, вытягивает лен

В такую крепкую веревку, хоть рубите!

Посмотришь издали – не сеет ли старик?

Запустит руку в лен, как в ящик с семенами,

Зажмет его в горсти, взмахнет, и в тот же миг

Веревка тонкая закрутится пред вами.

Стекает прядями седая борода

И в лен вливается, расчесанный искусно.

Откуда тянет он веревки и куда,

И почему глаза глядят на мир так грустно?

По локоть рукава засучены. Идет

И крутит, и поет, и странно тают звуки.

И не поймешь никак: лен эту песнь поет

Иль волосатые мозолистые руки.

«Сынок! – он говорит. – Не хочешь повертеть

Немного колесо? Сейчас прибудет смена.

Жди тетю Басю здесь!» И, как ручной медведь,

Не торопясь во двор уходит он степенно.

И голос издали: «Поосторожней будь!

Что слышно у отца?» – Бегут льняные пряди.

И дядя жарится, подставив солнцу грудь.

Как с воза космы льна, свисают годы с дяди.

Он весь – как тучный стог созревших дней труда,

Сам выстроил свой дом, сам продавал веревки.

По слухам, забывал молиться иногда,

Но мастер был зато на удивленье ловкий.

Он любит изумлять наш местечковый люд:

«Мне пишет мой Наум – ведь он теперь

в Чикаго, —

Что электричеством веревки там плетут.

Он «леттер»^[6] мне прислал, соскучился бедняга!

„Родные! – пишет он. – Америка у нас —

Страна, по совести сказать вам, золотая,

Но чтобы здесь пробыть хотя бы лишний час,

Трудиться надобно мне, рук не покладая.

Чуть мы приехали, сказал я: – Плиз^[7], Наум!

Ты раньше никогда не бегал от работы.

Так что же, так тебе и не придет на ум,

С чего теперь начать? Ведь надо делать что-то!

Ведь нужно как-то жить, и нужно день за днем

Есть хлеб, а к хлебу что-нибудь в придачу.

Так плиз, Наум, берись за дело с огоньком!

Ведь это жизнь иль смерть, – так попытай удачу!

Ведь может без толку вся жизнь твоя пройти,

Костюм ты износил еще прошедшим летом.

И я по-прежнему веревки стал плести,

Когда-то кое-что ведь я кумекал в этом!

Ты поглядел бы, как их крутят, – боже мой!

Всё – электричеством! И быстро и красиво!”»

И дядя радостно качает головой,

Гордясь перед людьми, что есть такое диво.

Не знает Тевье наш, как тяжко в том раю,

Как редко бедняка встречает там удача,

Как трудно тысячи в нем тянут жизнь свою

И по ночам не спят, в подушку тихо плача;

А если вырвется из тысячи один,

Так сотни голод ждет и ранняя кончина.

И радуется он, что вышел в люди сын,

И продолжает нам читать письмо от сына:

«Теперь мы наконец соорудили дом,

У нас шикарный „рум”^[8], а в „руме” пианино.

Учу детей играть, – хоть и с большим трудом,

Но что не сделаешь для дочки и для сына!

Хочу достигнуть „бест”^[9].– «А что такое „бест”—

Ты знаешь?» – говорит мне, ухмыляясь, дядя.

«Шлем наши фото вам и снимки здешних мест», —

Кончает он читать, в письмо уже не глядя.

«Крути, крути, сынок! Ну, раз, теперь другой!

А что же Баси нет? Крути, скорей доедем!»

И удаляется, чеканя шаг ногой.

Посмотришь издали – как есть, медведь медведем!

А годы катятся, и Бася уж седа,

И ей – за шестьдесят, но трудится прилежно.

Распутывает лен зубами, как всегда,

А после, как дитя, расчесывает нежно.

Вскормила семерых детей своих она.

Троих в холерный год сложила в три могилки.

Двоих Америка, далекая страна,

Богатством завлекла, а два в Сибири – в ссылке.

Крутила колесо для мужа своего,

Крутила, думала и дом вела умело.

Так – лен ее волос, пенька ль в руках его —

Кто знает, что всегда у дяди Тевье пело?

А смерть уж близилась и стерегла их путь,

Чтоб не готовились в далекое кочевье,

И протрубила вдруг: «Америку забудь!

Для самого себя крути веревку, Тевье!»

«Что медлишь, Басеню? – ей дядя говорил. —

О чем задумалась? О том, что есть царица?

Крути, крути еще, хоть из последних сил!

Кто нынче наверху, тот будет вниз валиться!

Еще, еще разок! Последний оборот —

И дети к нам придут. Еще раз! Ну-ка, с ходу!»

И Бася, докрутив, воды ему несет,

И с наслажденьем пьет вспотевший Тевье воду.

Бывало, по ночам, грустя, она ткала

Узоры и цветы на скатерти пасхальной,

И по щеке слеза невольная текла, —

Увидит ли детей она в свой час прощальный?

Когда же слышать ей случалось иногда,

Что в городе во всем нет лучшей мастерицы,

Она, как девочка, краснела от стыда

И опускала вниз крылатые ресницы.

И много лет спустя, и много лет поздней —

Ведь годы всё летят и всё меняют в мире —

Волнуясь и крича, сбежались люди к ней —

Сказать, что сыновья вернулись из Сибири.

И Бася охнула и кинулась бежать

Средь флагов и знамен и скопища людского.

«Вот мать, – кричал народ, – пустите, вот их мать!»

А дети? Дети шли... И даль их скрыла снова.

«Ну, Тевье! – смерть кричит (она уже близка). —

Крути последнюю! Ты подошел к могиле!» —

«Последнюю?» – «Крути! Да чтоб была крепка,

Чтоб даже топором ее не разрубили!»

1929

Перевод В. Левика и С. Надинского

ОКТЯБРЬСКИЕ СТИХИ

ОКТЯБРЬСКИЕ СТИХИ

Путь—в гору! Ввысь! Прямее переходы!

День ото дня увереннее шаг!

Мы с лампами на лбах раскалываем годы,

Как антрацит в седых глубинах шахт!..

И даль шумит, день ото дня огромней,

И в каждом шаге – родовая боль.

Как уголь, глыбами мы катим время к домне,

Переплавляющей всемирную юдоль.

Сплетаются пути, как руки человечьи,

И дали ширятся, день ото дня светлей,

И движется грядущее навстречу

Стогами золотистыми с полей...

Песчинка слабая и исполинский камень

Стать молотом хотят и молят об одном,

И алчут одного: «Возьмите нас руками

И киньте в горн, и мы смешаемся с огнем!»

Дорога – в гору! Ввысь! Прямее переходы!

И горькой кровью битв разит от кирпича...

Мы с лампами на лбах крушим и колем годы,

Как в шахтах уголь колется сплеча.

Наш пульс гремит, как толпы на рассвете,

И сердце пенится, как океанский вал,

Как телеграфные столбы, стоят столетья...

Эй, в гору, в гору, ввысь – и через перевал!

Мелькают города, и даль лежит – огромна.

Взывает к полночи рожок грузовика...

И уголь глыбистый проглатывает домна,