Текст книги "Стихотворения и поэмы"
Автор книги: Перец Маркиш
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)
1941
Перевод В. Левика
СЕРДЦА МОЕГО ТЕПЕРЬ МНЕ МАЛО
СЕРДЦА МОЕГО ТЕПЕРЬ МНЕ МАЛО
Все драгоценности долой: браслеты с рук,
Сережки – из ушей и ожерелья – с шеи, —
Их каждый отдает, как твой солдат и друг,
И с песнею идет сражаться, рыть траншеи.
Все семьдесят твоих языков шлют полки,
Готовы жизнь отдать за мир, за земли эти.
Теперь нам более всего к лицу штыки,
Теперь ценней меча сокровищ нет на свете,
Чтоб драться за тебя, чтоб каждый камень твой
Собою заслонить, вокруг тебя сплотиться
И кровью жил своих, своею головой
За славу, за твое величье расплатиться!
Нет, сердца моего отныне мало мне!
И пусть я не чета плеяде благородной
Прославленных певцов твоих, но я в огне
Отдам его тебе, твоей земле свободной.
1941
Перевод Р. Морана
ФАШИСТ НА ДОПРОСЕ
ФАШИСТ НА ДОПРОСЕ
Он свой нагрудный крест с кладбища приволок.
Оружие – в грязи, и взгляд потуплен бычий.
Он вспоминает здесь, как весел был пролог,
Когда их вел вожак за легкою добычей.
Плясал по горлам он, оттачивая нож —
Арийской бестии апостол белокурый.
Теперь он присмирел. Во всех поджилках дрожь,
Куда девалась прыть, когда дошло до шкуры!
Тевтонский каннибал! Имперской славы щит!
Борделей мюнхенских герой и завсегдатай,
Палач и истукан, чудовищный гибрид.
В крестах загривок весь, обвис кадык щербатый.
Сей рыцарь черепа и двух костей крестом —
Он, как на пир, спешил к насилью и разбою,
Чтоб славой прогреметь, чужой разграбив дом,
И подло струсил он, за горло взят судьбою.
И мнится: этот зверь к земле бы мог припасть
И, рылом скошенным разрыв навоз вонючий,
Гнильем набить живот, измазать кровью пасть
И, в логово вползя, заснуть на смрадной куче.
Да, он не ожидал, что попадет под суд,
Он – этот паладин непобедимой банды.
Ведь столько дел его сгущаются, ползут:
Поверженные в мрак разгрома Нидерланды,
Париж, попавший в плен коричневым ордам,
Чью славу растоптал сапог его кровавый,
Разграбленный Коринф, сожженный Амстердам,
Разгул на улицах поруганной Варшавы...
Он слышит вопли жертв, нажравшийся шакал:
Детей, зарезанных у материнской груди,
Людей, которых он живыми зарывал,
Глумясь и гогоча: «На кой нам дьявол люди!»
И он устал. Он сыт. И голову ему
Виденья тяжелят. Уснуть ему теперь бы.
Не движутся ль к нему, могил покинув тьму,
Поляки мертвые, растерзанные сербы?
И мох коричневый покрыл его кругом,
И ночь вокруг него растет угрюмой тенью,
И воет в нем тоска, как волк в лесу глухом,
Зовет к насилию, к убийству, к преступленью.
Тевтонский каннибал, палач, кровавый шут,
Ты смирно ждешь суда, труслив, блудлив и гадок:
Не ты ль надменно взял себе почетный труд
Преобразить весь мир, создать в нем свой порядок?
В недоуменье он уставил бычий взгляд.
Его животный страх, тупая злоба гложет.
Он изнемог. По нем разлит бессильный яд.
Его насущных нужд никто понять не может.
Он доблесть в грабеже, в разбое находил,
В насилиях искал германца добродетель,
С триумфом шествовал меж трупов и могил,
«Порядка нового» апостол и радетель.
Он сквозь дурман побед, про «новый мир» крича,
Шагал с трофеями, достойными шакала,
Он блюл убийцы честь и славу палача
И в рыцарство возвел жестокость каннибала.
И, кровожадною галантностью дыша,
Он Гретхен настрочил посланье без заминки:
«Просила ты прислать манто, моя душа,
С еврейки снять его, не то так с украинки.
Я сделал всё, майн шац, манто тебе – как раз:
Ты будешь первою красавицей Берлина.
И золотой кулон. И небольшой алмаз —
Он чист, как наша кровь, искрист, как наши вина.
Вещицы – первый сорт! Затем белье, меха…
И шаль пуховую я снял с какой-то дуры.
Носи – и будь верна. Остерегись греха.
Целую ротик твой, мой ангел белокурый.
Еврейки всё с себя покорно отдают,
Но самому срывать, клянусь, куда милее.
Рванул с нее кольцо – глядишь, и палец тут.
Разрезал нитку бус – ни головы, ни шеи!
Так веселей, дружок! И ты – в чести всегда.
Тебе в глаза глядят таким покорным взглядом!»
Да, он не ожидал допроса и суда,
Раскисший истукан, смердящий трупным смрадом.
1941
Перевод Г. Левина
ЛЕНИНГРАД
ЛЕНИНГРАД
Развернутой старинною гравюрой
Задумчиво стоишь перед лицом времен.
Так некогда стоял над невской гладью хмурой
Создатель славный твой, в раздумье погружен.
У ног твоих залив, ты слышишь моря ропот,
И жерла батарей глядят в простор морской.
Стоишь ты на посту, чтоб сквозь окно в Европу
С Востока лился свет широкою рекой.
Свет справедливости течет через границы,
Стоцветной радугой полмира озарив.
Все двадцать с лишним лет поток лучей
струится, —
Так быстрину свою Нева несет в залив.
Ты, как броней, прикрыт своим стальным
рассветом.
Пусть захлестнуть петлей тебя грозит беда.
Ты грозен, Ленинград, и страх тебе неведом,
Ты славой осенен, бессмертен навсегда.
Береговой гранит готов идти на приступ,
А камни мостовой годны для баррикад, —
По ним когда-то шли на гибель декабристы,
Доныне клятву их торцы твои хранят.
Потомки берегут погибших предков славу,
С оружьем в бой идут полки мастеровых.
Недаром шел народ в январский день кровавый,
Недаром кровь текла на площадях твоих.
Как прежде, конь Петра над постаментом вздыблен,
И всадника никто не выбьет из седла,
Творенья рук его поныне не погибли,
А сталь его меча по-прежнему светла.
Окно прорублено, чтоб лился свежий воздух,
Никто замуровать его не сможет вновь.
Над невскою водой стоят в дозоре звезды,
Рожденные в боях гражданскою войной.
Вся Балтика встает, бескрайна и сурова,
Всю глубь она тебе вручает, Ленинград!
И вновь Балтийский флот берет сегодня слово,
Патроны в гнездах лент, как светлый шрифт, горят.
Пылают заревом вокруг тебя просторы,
Как в час присяги шелк трепещущих знамен.
Недаром объявил когда-то залп «Авроры»:
Не будет Петроград врагами осквернен!
Ты ночью окружен, ты скован затемненьем,
Но светят, как всегда, лучи далеких звезд.
Ты встал, как броневик, тот, на котором Ленин
Когда-то пред тобой во весь поднялся рост.
К тебе, мой Ленинград, ефрейтор руки тянет,
Он хочет кандалы на нас с тобой надеть.
Увидит он в бинокль твой силуэт в тумане —
Последнее, что сможет разглядеть.
1942
Перевод А. Ревича
ПАТРУЛЬ НАД МОСКВОЙ
ПАТРУЛЬ НАД МОСКВОЙ
Когда сумерек видишь игру,
Хмурым дождиком город осыпан,
Поднимается в небо патруль,
Чтоб Москву охранять неусыпно.
Грозен в небе металла отлив,
Долго рокот в сознании длится.
И, любовь глубоко затаив,
Сыновей провожает столица.
Свет из окон не льется. Взгляну —
Фонари все потупились молча.
И патруль устремлен в вышину —
Баррикадой от вражеских полчищ.
Крылья гнев опалил сгоряча,
В сердце – пламень горит безысходно.
Не коснется рука палача
Нашей первой столицы свободной!
С каждой улицы – дым боевой,
Площадь каждая – ширь громовая.
И патруль над моею Москвой
Так бесстрашно и гордо взмывает.
Ястреб ринулся с лету в грома,
Но в наш город прорваться ему ли?
В окнах свет погасив, все дома
Встали рядом, уста сомкнули.
Каждый камень ответит, что тля
Не подточит величье стальное.
Неприступна родная земля,
Неприступно и небо родное.
Пусть же враг свои когти вберет,
Не страшимся их дьявольской меты.
И размеренным шагом грядет
Слава битвы в столицу планеты.
И, вечерний чертеж опаля,
Пламень битвы и зорок и страшен.
Дали слушают голос Кремля,
Орудийную летопись башен.
Векового труда маета
Создавала столицы обличье.
И ничья не наступит пята
На ее вековое величье!
Вся до пояса в глыбах песка
И с мечами прожекторов-стражей,
Вся она для врага далека,
И была и останется нашей.
В небе снова сгущается мгла,
Всё покрыто густой синевою,
Только Кремль подымает крыла,
Как надежный патруль над Москвою!
1942
Перевод Г. Левина
НЕТЕРПЕНИЕ
НЕТЕРПЕНИЕ
Подобно капелькам, что ветер сдул с ветвей,
К вагону брызнули с нагой ветлы пичуги.
С вокзала хмурого, из Пензы, всё ясней
Уже видать тебя, Москва, сквозь дымку вьюги.
Шум площадей твоих уже коснулся нас,
И хлеба твоего отсюда запах слышен.
На улицах твоих гремит: «В последний час», —
И люди головы приподнимают выше!
И телеграфные столбы всю ночь, весь день
Колдуют, душу жгут одним предназначеньем:
К тебе! – сквозь ропот рощ и дрему деревень
По снежным, до небес поднявшимся ступеням
Мы к ночи думаем уже в Рязани быть,
От позывных твоих проснуться в час рассветный...
Уже невмоготу мне песни впрок копить,
Нет сил тебя так жаждать безответно!
1942
Перевод Р. Морана
ВО СНЕ Я ВИДЕЛ МАТЬ
ВО СНЕ Я ВИДЕЛ МАТЬ
Светает за окном... Доехать бы скорее!
Мне слышен стук колес... Уже не задремать.
Во сне я видел мать, и на душе светлее,
Мне так легко всегда, когда приснится мать.
Шлагбаум за окном. А строй гусей гогочет,
Нетерпеливо ждет, пока пройдет состав.
Бежит локомотив и тянет дыма клочья,
Дремоту гонит прочь, протяжно засвистав.
О, сколько сотен верст в дороге я измерил,
О, сколько долгих дней она меня трясла!
Приснилась мне Москва. Входила мама в двери,
Горячие коржи в переднике несла...
Ни слова не сказав, в глаза взглянула прямо, —
Должно быть, поняла: совсем другим я стал...
И оборвался сон... Ответь мне: где ты, мама?
Всё тише стук колес. В окне плывет вокзал.
1942
Перевод А. Ревича
«Забудь, пират, что есть спасенье позади…»
* * *
Забудь, пират, что есть спасенье позади,
Когда выходишь в рейс на пиршество разбоя.
В последний раз на берег погляди,
Он больше не возникнет пред тобою.
Простись с душой преступною своей —
Ревет прибой, норд-остами клубимый,
Стальные каски на крестах снастей
Угрюмо сгрудились в морских глубинах
И ждут тебя в слоистой тишине,
Расставленные смертью, как виденья.
Поведай своякам в их беспробудном сне,
Какое царство им досталось во владенье!
Какой дремучий край, с угодием каким
Зеленых топей и бездонных ямин!
И черный вымпел плещется над ним,
И водит рак по свастике клешнями.
Колышется, травой обвитая кругом,
Колонна кораблей с бронею заржавелой,
У борта каждого зияющим нутром
Чернеет «юнкерса» распластанное тело.
Припав к штурвалу, задремал пилот,
Ему провалы гибельные снятся;
Флажок сигнальный – «Воздух» – не мигнет,
И черным плоскостям со дна не приподняться.
На броненосце – мертвый капитан
Сжимает руль, забыв, куда он плыл в тумане,
Какой был курс ему в приказе дан,
Как путь ему найти назад в Германию...
Шли под эскортом транспорты в морях,
Шли, смерть неся, – уверенны и горды.
Уже пред ними в голубых парах
Крутобережные развертывались фьорды.
Нет, к гавани тебе вовеки не пристать,
Каким бы патрулем ты ни был охраняем;
Ты в море выблюешь погибельную кладь,
Огнем нажрешься ты и орудийным граем.
И ворон весть в Германию снесет,
Что срам ее морские прячут воды, —
Забудь, о бронированный урод,
Что был причислен ты к людскому роду!
1942
Перевод Д. Бродского
МОРЯКАМ
МОРЯКАМ
Раскинулось море широко,
Прибои в простор взметены.
По мутным, по вражьим потокам —
Огонь, Черноморья сыны!
Пусть ярость, как парус раздутый,
Ваш дух понесет, окрылив.
К земле раскаленной пригнуты
Вершины надломленных ив,
Листвой устилают дорогу
И ластятся к вашим стопам.
Безбрежность морская тревогу
Трубит по безбрежным степям.
Тревога несется в предгорья
До южных окраин страны.
В атаку, сыны Черноморья!
Огонь, Черноморья сыны!
Колосья от края до края,
Как копья, сверкают сквозь дым.
Матросская песня лихая —
По знойным дорогам степным.
Предгорья Кавказа прикрыты
Сердцами богатырей,
Где ненависть крепче гранита,
Где ярость алмаза острей.
Матросы, окрепшие в бурях,
Казаки из вольных степей,
На орды убийц белокурых
Всей мощью обрушьтесь своей!
Пусть дерево станет дубровой
И камень гранитной грядой
Подымется в мощи суровой
Пред вражьей разбойной ордой.
Повсюду в пути настигая,
Врага ты в огне утопи!
Тревогу безбрежность морская
Трубит по безбрежной степи.
Возмездье – за кровь и за горе!
Ты слышишь ли голос страны?
В атаку, сыны Черноморья!
Огонь, Черноморья сыны!
1942
Перевод Д. Бродского
БАЛЛАДА О ВОИНСТВЕ ДОВАТОРА
БАЛЛАДА О ВОИНСТВЕ ДОВАТОРА
На конских гривах снег. Клинков блистает сталь.
Пар из ноздрей валит. Сугробы словно горы.
Вот-вот раскроется синеющая даль,
Вот-вот расступятся по сторонам просторы.
Метнется рыбкою падучая звезда
Над снежной белизной нетронутого мира.
Вблизи деревня спит. Лесистые места.
Доваторовцы ждут приказа командира.
Из монолитных глыб тугие торсы их,
Но каждый мускул жив, сердца не знают страха,
Шинель распахнута, как крылья – в ветер, в вихрь,
И лихо набекрень посажена папаха.
В полночный тихий час по снежному пути,
Пока деревня спит, покуда сны ей снятся,
Бойцам Доватора в глубокий рейд идти —
По вражеским тылам без устали скитаться.
На статных лошадях, чья поступь так тверда,
Что даже в бездну, в ночь рвануться вмиг готовы, —
Комбат неугомонный Кабарда
И подполковник Аристов суровый.
Сквозь ночи тишину им слышен стон и зов
Замученных земель, где стынут на просторах
По горло в горестях домишки городов
И сел, где – весь в крови – еще лютует ворог.
В снегу деревья спят, и ветер на лету
Заденет ветви их и сам замрет в испуге,
И видят конники сквозь ночи темноту,
Кто ждет прихода их, кто протянул к ним руки.
Скорей бы в ночь коней пустить одним рывком,
Чтоб ветер ледяной припал к тугим поводьям,
Чтоб вражьи черепа снести лихим клинком
И вражий стан залить весенним половодьем.
Приказа нет еще, зовущего к боям.
Секунды замерли в снегах. Вот чей-то голос,
И вот раздался стон – затрепетал баян, —
Не у дивизии ли сердце раскололось?
Смутила песня тьму, вспугнула снежный сон,
И звуки из-под рук, что искры, полетели,
И Кабарда в седле привстал, – он удивлен:
«Постой, что слышу я? Лезгинка... неужели?»
И он, как молния, стремглав слетел с коня.
Взметнулась бурка вдруг, как буйный вихрь
крылата,
И по снегу пошел он, шпорами звеня,
И все, дивясь, глядят на молодца комбата.
И Аристов с коня сошел и, как во сне,
Как зачарованный, идет за ним по кругу.
Так вьется над землей, так лихо топчет снег,
И в быстрой пляске друг пошел навстречу другу.
А снег кипит, кипит. Две бурки – два крыла.
А руки в стороны, как стрелки часовые.
Казалось, ночь сама вприсядку вдруг пошла,
В такой могучий пляс увлечена впервые.
«Эй, подполковник, жарь!» – Вдогонку ветра свист.
Во тьме храпят и ржут нетерпеливо кони.
То левою щекой, то правой гармонист
Самозабвенно льнет к заливистой гармони.
И льется песня в ночь, и всадники сидят
На конях, и вокруг-везде земля родная,
И всадников сердца стучат и в такт и в лад
Тем звукам, что плывут, бойцов объединяя.
Скорей бы принести весну, свободу, свет
Войной измученным, врагом закабаленным!
Ждут конники в ночи. Еще приказа нет.
И полночь с песнею идет по эскадронам.
И вдруг, вторгаясь в песнь, всех канонад сильней,
Из генеральских уст послышалось родное.
«По ко-ням! – раздалось. – На-пра-во, по три, эй!
Доваторовцы, марш, бойцы, вперед, за мною!..»
Ночь вызвездила. Тишь. Насторожилась мгла.
Деревья скованы ледком и сонной ленью.
По снежному пути из спящего села
Бойцы Доватора рванулись в наступленье.
1942
Перевод Л. Озерова
БАЛЛАДА О ПЯТИ
БАЛЛАДА О ПЯТИ
1
За тополем скользит по скатам тополь,
Как в перебежке, промелькнув.
Они прибудут к ночи в Севастополь,
Прибудут с донесеньем про весну.
Там травка каждая, и лозы винограда,
И волны звонкие на светлом берегу —
Все поклялись повсюду стать преградой,
Дорогу выстлать пламенем врагу.
Сетями цепкими там станут все проходы,
И пропастью – ущелья гор родных.
Священней есть ли что, чем ярый гнев народа?
И есть ли что грозней, чем ненависть страны?
Прорвали тополи кольцо осады грозной,
Для солнечной весны открыли все пути.
Враг гонит пред собой стада овец колхозных,
Чтобы под их прикрытьем подползти
И новым натиском обрушиться нежданно,
Дома и улицы огнем испепели.
Свинцом перепахал повсюду он баштаны,
Телами детскими засеял все поля.
Ордами танков он меж древних скал протопал,
Где ветер и орлы, где горных гнезд не счесть.
Но к ночи тополи домчались в Севастополь
И принесли ему тревожащую весть.
И встали перед ним, и вытянулись гордо,
И тихо молвили листвой своих вершин:
«Иссякнуть может ли луч солнца животворный?
И высыхает ли простор морских глубин?»
Пожар над городом метался исступленно,
Снаряды воющие мчались издали,
Но никогда еще акации и клены
В горящем городе так пышно не цвели.
2
Росой обрызганы вершины гор и тропы,
Долины словно замертво легли.
Вели их оживить прибою, Севастополь,
И тополям твоим оружье взять вели.
Сады склоняются в тревоге постоянной
С мольбой безмолвною к земле, чтоб сберегла
От бурь неистовых, от буйных ураганов,
От стали воющей, сжигающей дотла.
Всё небо затянул зловещий дым пожаров,
Густые облака проносятся вдали.
Где бродят крымские несчетные отары?
Куда угнал их враг из солнечных долин?
Он в третий раз идет на приступ исступленный,
Он в третий раз ведет свои оравы в бой,
Но остаются здесь навеки батальоны,
Не погребенные, не скрытые травой.
В расщелинах меж скал их осень схоронила,
Зима их вьюгами и снегом замела,
А вешних вод стремительная сила
Из щелей выплеснула мертвые тела.
Но трижды умерев средь каменных уступов,
В звериной ярости враг ищет вновь тропу
И вновь шагает он по грудам стылых трупов,
Не удостоенных пристанища в гробу.
Взбешенный, ищет он проход на Севастополь,
Он рвется к городу, истерзанный, в крови,
И танков табуны хотят пройти галопом,
Чтобы стальной броней прибрежье раздавить.
Но черноморцы здесь стоят на страже,
И каждый куст, и каждый выступ скал...
Не дать пройти стальной лавине вражьей
Спокойно комиссар отряду приказал.
3
Акаций аромат сквозь горький дым пожаров
Плывет и зыблется на улицах сквозных.
Стройны, как тополи, явились к комиссару
Пять моряков, пять черноморцев молодых.
И море знает их, и черноморский берег:
Перед врагом они не дрогнут никогда.
Так пусть же комиссар им эту честь доверит —
И танков не пройдет ревущая орда.
Не посрамят они матросского бушлата
И, если смерть придет, не дрогнут перед ней...
Неслись над городом обрывки туч косматых,
И море Черное листало книгу дней,
Читая летопись сражений на просторе
О краснофлотцах, защищавших от врага
Безбрежность синюю родного Черноморья
И неприступные морские берега.
Еще не замер гром и гул минувших схваток,
Когда гигантские сшибались корабли
И бились грудь о грудь и, пламенем объятый,
В морскую бездну опускался исполин.
Кивает море морякам волной державной.
Белеют паруса, как крылья мотыльков.
Простились с палубами юноши недавно
И с колыбелью зыбкою крутых валов.
Как сыновей, она их вынесла на берег
И не покинет их на суше никогда.
Так пусть же комиссар им эту честь доверит —
Сойтись в бою с врагом и отразить удар.
И тихо комиссар им пожелал победы,
И каждому из них он крепко руку жал.
С сердитой нежностью смотрело море вслед им,
С любовной гордостью их берег провожал.
4
Взлетели чайки ввысь, в простор голубоватый,
И замерли на миг, дыханье затая.
Пять моряков готовили гранаты,
Пять моряков готовились к боям.
Как на качелях, шевеля чуть-чуть крылами,
Висели чайки в солнечной дали.
Пять моряков прощалися с друзьями,
Пять моряков простились и пошли.
Еще кружилась долго стая чаек белых,
На солнце крыльями сверкая в вышине.
Пять моряков взошли на сопку смело
И залегли среди утесов и камней.
Их море осеняло ясною лазурью,
И веяло от них бесстрашием его.
Когда на лес могучий налетает буря,
Не борется ли с ней отдельно каждый ствол,
Чтоб замертво не рухнул, не простерся
Поверженным во прах массив лесной?
И в час опасности пять смелых черноморцев
Клянутся солнечным горам страны родной,
Потокам, что с вершин сбегают дальних,
И виноградникам в цветенье золотом,
И стройным тополям, задумчиво-печальным,
Клянутся встать заслоном пред врагом.
Отбросил Чатырдаг туманную завесу,
Яйла с груди своей срывает облака,
И залегли пять моряков среди отвесов,
Забушевало пламя среди скал.
5
Стоит, пылая, осажденный Севастополь,
Открыт ветрам, на светлом берегу,
Любая ветвь и каждый камень сопок
Подходы к городу безмолвно стерегут.
На раны города ложится нежный пух там,
И под ласкающим дыханьем ветерков
Стоит видением чудесным он над бухтой,
Овеян славными легендами боев.
Не внемлет он пальбе и гулу самолетов,
Не могут ослепить его огонь и дым.
Как будто по волнам истории плывет он
И книга всех судеб открыта перед ним.
Он смотрит пред собой, грядущее разведав.
Просторы зыблются в пыланье огневом.
Он видит моряков – сынов, отцов и дедов,
Что бились некогда и бьются за него
Не только ядрами, снарядами и миной,
Но силой верности, могучей, как гранит.
И тополя стоят, как полные кувшины,
И, пенясь в воздухе, с акаций цвет летит.
Над головой его мелькают тени свастик,
Несется долгий вой стервятников стальных.
Дома израненные рвут они на части
И рушат всё вокруг. Но он не слышит их.
Лишь клятву сыновей – матросскую присягу —
В далеких выстрелах всем сердцем слышит он:
«До самого конца не отступать ни шагу!
Разить врагов, пока есть хоть один патрон!»
А буйная весна цветет неукротимо,
И о сражениях над светлой гладью вод
Потомкам некогда расскажут горы Крыма
И море Черное в гекзаметрах споет.
6
Четвертый день они удерживают сопку;
И бой четвертый день грохочет и бурлит.
Здесь к Севастополю проход захлопнут,
Здесь к Севастополю путь наглухо закрыт.
Четвертый день они удерживают сопку,
А танки всё ползут, как черные валы,
Но каждый выстрел перед ними роет пропасть,
Едва покажутся они из-за скалы.
Уже их семь идет, деревья подминая,
За ними двадцать наползают, словно мрак.
Оружие к груди, как друга, прижимая,
По головному бьет неистово моряк.
Встал первый танк. Над ним зонт пламени и дыма,
Жует он камни из последних сил.
В колонне грозной полз он по дорогам Крыма,
Но сразу путь его моряк укоротил.
Уже второй горит с простреленным мотором,
Сраженный яростью матросского свинца.
Но и один моряк лежит, оплаканный простором,
Покрыт шинелью, мертв и верен до конца.
А буйволы в крестах ползут сквозь дым багровый,
И навзничь падают, и в бешенстве ревут.
Сквозь пламя, чад и смерть моряк не видит крови,
Что лентой алою скользит по рукаву.
От жара запеклись потресканные губы,
Но гнев его могуч и ненависть свята.
Чем жажду утолить? Воды теперь ему бы,
Но под рукою лишь холодной Каски сталь.
Вот вражеский свинец в бедро его ужалил,
А всё ж оружия не выпустит рука,
И пулемет в его руках умолк тогда лишь,
Когда навек умолкло сердце моряка.
7
У каждого бушлат уж просверлили пули,
И кровь у каждого на робе запеклась.
В последний раз они на город свой взглянули
И крепко обнялись в последний смертный час.
Патронов больше нет, а танк ползет проклятый.
Задохся пулемет, замолкла высота.
Моряк подвесил к поясу гранаты
И двинулся вперед. Моряк пошел на танк.
Под сопкой – кладбище, куски измятой стали,
Сожженное нутро, куски железных скул.
Моряк в последний раз взглянул в родные дали,
На море Черное в последний раз взглянул.
И ринулся под танк, прижав к груди гранаты,
Как прыгал с палубы в морскую глубину.
Отчизна! Если б жизнь ему опять дала ты,
Ее тебе в бою он снова бы вернул.
Страх пятился пред ним, дорогу уступая,
И каждый камень льнул к его ногам.
Команду подала ему страна родная,
Но смертью в этот миг командовал он сам.
За ним второй моряк пошел неторопливо —
И рухнул танк, рванувшийся к нему,
И горы дрогнули от громового взрыва,
И задохнулась даль в удушливом дыму.
И пятый встал моряк. В последнюю минуту
Он услыхал пальбу с родимых кораблей.
Раскаты грозные звучали, как салюты
И как последнее напутствие друзей.
Как гром, обвешанный гранатами, упал он
Под исполинский танк и землю целовал:
– Пусть на телах взрываются железные шакалы
И кости, как мечи, разят их наповал!
8
Ты слышишь, родина! Да будет их бесстрашье
Навек записано на кряжах Крымских гор,
Чтоб память витязей потомки чтили наши,
Чтоб помнила земля, и ветер, и простор, —
Сожженных буйволов презренные останки
Немыми грудами лежат на всех путях,
И вспять уже ползут оставшиеся танки,
От высоты их гонит смертный страх.
Над Севастополем огней несчетных россыпь,
Стоит он, величав, в легенды облачен.
А там, под сопкою, богатыри матросы
Спят тихо, с родиной обнявшись горячо.
И неприступностью там веет величавой...
Как бескозырка – сопка среди скал.
И родина хранит сынов покой и славу,
И море песню им поет издалека.
За тополем скользит по сопке тополь,
Как в перебежке, незаметно проскользнув.
Они прибудут к ночи в Севастополь,
Они прибудут с донесеньем про весну
И сквозь кольцо врага найдут проходы,
Нет на земле преград для вестников весны.
Священней есть ли что, чем ярый гнев народа?
И есть ли что грозней, чем ненависть страны?
1942
Перевод С. Левмана
НАТЮРМОРТ
НАТЮРМОРТ
Кобылий череп, каски жесть на нем,
И немца голова, в обрывках гривы рыжей,
В болоте илистом, в заплесневелой жиже —
Им под ефрейторской шинелью гнить вдвоем.
Спят, изумленные, в трясине зыбкой навзничь,
Бесславье и позор приял мертвец впервой...
Весна швыряет тающую грязь в них,
Зеленую шинель рвет ветер гулевой.
О дуб поваленный танк чешет рваный бок свой;
Весь точно в желчи он, непоправимо-ржав.
Утробу вспучило, – насилу доволокся.
Свихнулись челюсти, земли не прожевав...
Бокалы битые в окопной глухомани,
Бутылки из-под коньяка во рву...
Вот всё, чем ныне стал он – полк «Германия»,
Летевший пьяным ловчим на Москву.
Еще нет птиц в ветвях березняка-красавца.
Друг в друга смотрят блиндажей ряды...
Идет на запад путь от Малоярославца,
Путь отступления разбойничьей орды.
Они готовились тут к встрече новогодней,
Зазимовать они надеялись в лесу.
Чтоб было снегу их заваливать вольготней,
Их ветры русские хлестали по лицу.
Вино бургундское, норвежские закуски,
И русский спирт, и шпик, и гуси к торжеству...
И письма с перечнем землевладений русских,
С обратным адресом прямехонько в Москву.
Их смертный сон теперь безумьем не тревожим...
То не литавры бьют, то буйствует метель.
Болото стало им победоносным ложем,
Надгробною парчой – зеленая шинель.
Шумит весна в стволах березняка-красавца,
Вспоили землю к пахоте снега.
Бежит на запад путь от Малоярославца —
Путь нашей славы, путь бесславья для врага.
1942
Перевод Л. Руст
ЗИМНЯЯ БАЛЛАДА
ЗИМНЯЯ БАЛЛАДА
Ночами бродит по селениям тревога,
Оповещая замерзающих солдат,
Что, распростершись на заснеженных дорогах,
Полки немецкие разбитые лежат.
Кто нарушает их потусторонний отдых?
Кто будоражит посрамленный их привал?
С крестами грузными в крови на отворотах
Продефилировал немецкий генерал.
Полна кладбищенским молчанием округа.
Он озирается во тьме по сторонам,
Команду «смирно» пересвистывает вьюга,
К ночному смотру нарядиться мертвецам.
«В строй, черепа! Встать, мертвые, повзводно!
Колонны сдвоить!» – унтер проорал.
В завьюженной избе с печуркою холодной
Расположился спать германский генерал.
Тревожно кладбище солдатское дремало,
Одни высовывались каски из оград.
А дюжий генерал устал немало:
Он поспешал в Москву – быть первым на парад.
Весь воздух выстекленел изморозью за ночь,
Когда на выстуженной, скованной земле
Была захвачена одна из партизанок
И в генеральский штаб доставлена во мгле.
«Ну, скажем, сколько вас? Ответьте для начала,
Где ваше логово, за много ль миль и верст?»
И тихо девушка в раздумье отвечала:
«Не сосчитаете. Нас столько же, как звезд».
Под утро высилась в ненастном поднебесье
Кривая виселица, вбитая во льду.
И генерал велел ту девушку повесить,
Сначала вырезав на теле ей звезду.
Глазами тусклыми бог знает где блуждая,
Он всё высматривал, но высмотрел едва,
Где вырисовывалась грозная, седая,
Недосягаемая для него Москва.
Семь одеял его, не грея, укрывали,
Потела плешь его от бабьего платка.
– Кто завывает там? Не вьюга ли? Едва ли...
Кто разбудил его, притронувшись слегка?
Кряхтя, потягиваясь, корчась на полатях,
Фашист приглядывался к меркнувшей звезде.
– Так, значит, девушка сказала: не поймать их,
Они горстями звезд рассыпались везде...
И он откашливался: «Ладно, это вьюга», —
И хорохорился, и подавлял смешок.
А рядом патрулям, притихшим с перепуга,
Пороша сыпала снотворный порошок.
_____________
Тиха земля, мертва. Глядит на землю месяц,
Хрустит, как сахар, снег, блестит едва-едва.
А та, которую осмелились повесить,
Недосягаемая, все-таки жива.
Вот родина ее, деревни в шапках снежных,
Овраги синие, косматые леса.
Вот пробивается из-под земли подснежник,
Вот еле слышные домчались голоса.
Всё, всё повешенная чувствует и слышит:
И шепот партизан, и дальнюю весну,
И то, как генерал германский тяжко дышит,
Как на чужой земле не может он уснуть...
Встает он в егеровских вязаных кальсонах,
Приподымается и чешется сопя.
Он видел тыщи тел, снегами занесенных,
В лоскутьях краденого женского тряпья.
Мученья девушки могли б его утешить,
Он видел судорогу, подошел к ней вплоть,
И вот он чешется, всей пятернею чешет
Свою неряшливую старческую плоть.
И тень на потолке охвачена чесоткой,
Тень тоже чешется, струясь на потолке,
И вся Германия, чей сон со смертью соткан,
Расчесывает струпья где-то вдалеке...
Палач натягивает лихо портупею,
Потом напяливает каску – и на двор,
И у калитки ждет, зажмурясь и тупея, —
Что там метет всю ночь, чей слышен разговор?
И различает он в потемках понемногу
Простую девушку, закутанную тьмой.
Не преградила ли она в Москву дорогу?
Не преграждает ли дороги и домой?
Снег повенчал ее с самим бессмертьем за ночь.
И, вся заиндевев в серебряной фате,
Простая девушка, одна из партизанок,
Недосягаемая, ждет на высоте.
«В строй, черепа! Встать, мертвые, поротно!
Колонны сдвоить!» – каркает пурга.
Германский генерал во всей красе добротной
На этот тихий снег глядит, как на врага.
И чует генерал, что срок уже недолог,
Что партизан в лесах не менее, чем звезд.
И выстрел щелкает из-за мохнатых елок,
И наземь валится фашист во весь свой рост.
«В строй, черепа! Встать, мертвые...» —
и будто:
«Колонны сдвоить!» – вновь повторено.
Но генерал, как тюк, упал на первопуток,
Он хриплых окриков не слышит всё равно.
Ночами бродит затаенная тревога,
Наперебой оповещая рубежи,
Что, распростершись на заснеженных дорогах,
Сам генерал с солдатами лежит.
В Москве не быть ему, не знать ее вовеки.
Взамен Москвы – могила и пурга.
И в первый день весны разлившиеся реки
Из ямы вымоют замерзший труп врага.
1942
Перевод П. Антокольского
БАЛЛАДА О ДВАДЦАТИ ВОСЬМИ
БАЛЛАДА О ДВАДЦАТИ ВОСЬМИ
1
Над сумрачным Волоколамским шоссе
Раскинулся дуб в богатырской красе,
К нему прилетает с безвестных полян
Блуждающий ветер. Он ищет курган,
Он ищет клочок опаленной земли,
Где бились гвардейцы и где полегли.
Кто место укажет? Кто тут на часах?
Кто скажет, где славой увенчанный прах?
Безмолвье заглохших боев на бугре...
В шинели тугой, как в дубовой коре,
Уставясь на запад, где огненный вал,
Из гроба на вахту встает генерал.
О, ветер залетный, скиталец полей,
Здесь родины слава – склонись перед ней.
Лежат здесь герои в обнимку с землей,
