Текст книги "Голубой цветок"

Автор книги: Пенелопа Фицджеральд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

27. Эразм посещает Каролину Юст

Каролина в жизни не видела Эразма, но еще он стоял у двери, еще слуга о нем не доложил, а уж она знала, кто он такой. Низкорослый, щуплый, и круглое лицо, и глаза – не большие, не сияют, но это – брат Фрица. И еще она знала, она слышала: ему время возвращаться в Хубертусберг, к началу нового семестра, и, кажется, он даже опоздал.

Селестина Юста и Рахели дома не было. Сейчас обоих занимала покупка садового участка, совсем близко от их улицы, рукой подать. Там они будут выращивать спаржу и дыни, и построят садовый флигель – Парадиз земной. А потому они отправились к соседям пить кофий и – обсуждать свой план, уже и так всем известный до наимельчайшей подробности. Каролину, разумеется, тоже приглашали. Но в последнее время она редко выходила из дому.

– Кроме меня вас, боюсь, и принять некому, – она сказала. – Брат ваш, конечно, все живет у нас, но он сейчас поехал в Грюнинген.

Эразма сюда несла волна приязни, порыв сочувствия к Каролине, верней, к той Каролине, какую он вообразил, в согласии, конечно, с отношением к ней Фрица. Вдобавок ему загорелось разделить свое смятенье оттого, что в жизнь вторглось такое существо, как эта Софи, разделить с той, которая заведомо его поймет. И в то же время он хотел разузнать побольше о девчонке: последний разговор с братом не оставлял надежд из него самого выудить еще хоть слово, ни даже в письмах.

– Фройлейн, я с вами буду говорить со всею откровенностью.

Она просила называть ее Каролиной.

– Вы хорошо знаете замок Грюнинген, не так ли? Ваш дядюшка Юст часто там бывает и, конечно, брал вас иногда с собой.

– Брал, да, – сказала Каролина. – Но что хотелось бы вам узнать, и…

Но Эразм перебил:

– Что вы о ней думаете? Что она, собственно, такое?

– Я, конечно, более дружна со старшею сестрой, но та теперь вышла замуж и уехала.

– Скажите мне всю правду, Каролина.

Тогда она спросила:

– И вы никогда не видели Софи фон Кюн?

– Видел. Явился в замок Грюнинген и постучался у дверей, как постучался к вам. Забыл о приемах порядочного человека, забыл об оправданьях своим поступкам. Я, кажется, с ума схожу.

– Стало быть, вы ее видели. Скороспелая, в некотором роде. Изящная походка. И волосы хороши, темные волосы, это сильный пункт. – Впервые она взглянула прямо в лицо ему. – Как он мог?

– А я-то ждал, что вы мне объясните. Я сюда явился в надежде, что вы мне ответите на этот вопрос, а еще оттого, что…

Каролина нашла в себе силы, тряхнула колокольчик.

– Пусть нам принесут чего-нибудь подкрепиться, хоть мы не голодны.

– Конечно, не голодны, – подтвердил Эразм, однако, когда угощение явилось, он ел Zwieback[42]42
  Сухарики (нем.).


[Закрыть] и пил вино в свою меру.

Ему двадцать, только двадцать лет, она думала. Ему меня жалко. Никогда уже не будет он так сочувствовать другому человеку, которого совсем не знает. Но мне не нужно, чтобы меня жалели.

– Погодите минуточку, – она сказала. И оставила его одного, и он не знал, что делать, – есть одному в комнате неловко было, – и вернулась со стихами, которые прислал ей Харденберг.

 
                …не вдвоем
Уже мы будем – вчетвером,
С возлюбленными, и с улыбкой
Оглянемся на берег зыбкой,
На берег юности, печали,
Где наши беды нас венчали,
Скорбей и жалоб череда.
Кто знал, что все они растают?
Кто мог мечтать? Но – никогда
Напрасно сердце не вздыхает!
 

Эразм сидел, униженный, смущенный – не передать словами.

– Вчетвером, Каролина, я так понимаю – вчетвером – за этим вот столом. Стало быть, есть кто-то еще, кого вы знаете и любите.

– Так сказано в стихах, – уклончиво отвечала Каролина. – Вот, сами можете прочесть, если угодно.

Она ему передала стихи: слова разлетались по двум страницам сразу.

– И расточительность какая! Оборотик пропадает.

– Он и всегда так пишет.

– А вы ведь думали, я в Харденберга влюблена?

– Прости меня, Господи, я думал, да, – наконец-то выдавил из себя Эразм. – Он о вас так часто говорил… Я, видно, слишком восхищаюсь братом. Вот и попритчилось, будто бы все к нему питают те же чувства. Истинно рад, что обманулся… но ведь мы оба будем точно так же относиться к… Не думайте, я не буду несправедлив к девчонке, и… Каролина, вы только поймите меня правильно, хоть мы с Фрицем были так близки, я знал всегда, что придет день, когда он во многом будет для меня потерян, и я всегда надеялся, что, когда этот день придет, я сумею довольствоваться тем, что останется на мою долю, но, Каролина, разочарование должно иметь пределы… и… хоть мы, конечно, будем точно так же относиться к…

Каролина закрыла лицо руками.

– Как он мог? Как он мог?

28. Из дневника Софи за 1795 год

Января 8 дня

Нынче снова мы были одни и все и больше ничего.

Января 9 дня

Нынче мы были снова одни и все и больше ничего.

Января 10 дня

Харденберх пришел в полдень.

Января 13 дня

Нынче Харденберх уехал и мне развлечься нечем.

Марта 8 дня

Нынче мы все вместе решили пойти в церковь но погода помешала.

Марта 11 дня

Нынче мы были совсем одни и все и больше ничего.

Марта 12 дня

Нынче все было как вчера и все и больше ничего.

Марта 13 дня

Нынче мы говели и Харденб. был здесь.

Марта 14 дня

Нынче Харденб. был здесь и он получил письмо от брата.

29. Новое чтение

Марта 17 дня 1795 года был тринадцатый день рождения Софи. За два дня до этой годовщины она обещала Фрицу выйти за него замуж.

16 июня Карл, всегда отличавшийся предупредительностью, прислал два золотых кольца из Лютцена (где он стоял) брату в Теннштедт.

21 августа снова он писал из Лютцена, где, по словам его, он «прозябал» по заключении Базельского мира[43]43
  Базельский мирный договор Пруссия, положив начало распаду антифранцузской коалиции, заключила с Конвентом 5 апреля 1795 г.


[Закрыть].

«Шлю тебе стремя со стременным ремнем в придачу, и две соломенные шляпы, из которых на одной я оставил ленту, ибо сие есть новейшая мода. Другую можно носить в согласии с собственным вкусом». Одна шляпа предназначалась Эразму для передачи Каролине, вторая Софи; пусть Фриц сам распределит. Посылалась еще корзинка для шитья – матушке, и, повторно, Фрицев золотой перстень, отосланный обратно в Лютцен и ныне гравированный, как Фриц просил, одною буквой «с». Работы этой не мог исполнить золотых дел мастер ни в Теннштедте, – месте глухом, где о моде на соломенные шляпы не слыхали, где даже в лавках соломенные шляпы не водились, – ни, уж тем паче, в Вайсенфельсе, где поднялся бы шум, пошли бы толки. У фрайхерра Харденберга всё не испрашивали благословенья. Самое имя Софи фон Кюн при нем не поминалось.

У Рокентинов, напротив того, можно было и не испрашивать благословенья. Они были рады-радешеньки новому счастью в доме. Фрица позвали в крестные к маленькому Гюнтеру. Георг толковал ему, что, раз надумал жениться, сам Бог велел купить нового коня. Гауля давно пора пустить на кошачий корм.

Хаузхерр Рокентин, как ни странно, ничуть не оскорблялся мыслью, что Харденберги могут его счесть себе неровней. «Мала она еще замуж выходить. Наладились ли регулы у ней – и то ведь я не знаю. Вот исполнится пятнадцать – тогда все затруднения и решим».

Фриц подумывал, не сделать ли Селестина Юста, доброго отцова друга, своим доверенным лицом, не попросить ли его посредничать между Грюнингеном и Вайсенфельсом.

– Э-э, попросить-то можно, да что толку, – добродушно возразил ему на это герр Рокентин. – Крайзамтманн, как ты, может быть, заметил, меня считает дураком.

Едва подарил Софи перстенек и увидел, как она – раз открыто носить нельзя – на шнурке повесила его на шею, Фриц спросил, можно ли почитать ей первую главу «Голубого цветка».

– Это введение, – он объяснил, – к истории, которую я все не могу написать. Даже сам не знаю, что у меня выйдет. Я составил список занятий, и профессий, и типов психологических. Но в конце концов это, возможно, будет вовсе не роман. В народных сказках куда больше правды.

– Ой, а я-то как их люблю, – оживилась Софи. – Только не такие, где людей в жаб превращают, вот уж мало радости.

– Я вам прочитаю вслух свое введение, а вы мне скажете, что оно означает.

Ответственность, очевидно, ее тяготила.

– А сами вы не знаете? – она спросила с недоверием.

– Иногда мне кажется, что знаю.

– А больше-то никто не читал?

Фриц порылся в памяти.

– Читали. Да, Каролина Юст читала.

– Ой! Она умная.

Вошла Мандельсло, сказала, что тоже хочет послушать, придвинула к Софи нынешнюю порцию работы. Даже в таком процветающем хозяйстве простыни и наволочки латали и подрубали так, чтобы они могли послужить еще лет десять. На миг Софи отвлеклась, взглянув на свой игольник:

– А это вы мне подарили, милый Харденберг! – но тотчас смолкла.

«Отец и мать лежали уже в постелях, спали, стенные часы мерно отбивали время, ветер свистал и тряс оконницу. Спальня вдруг озарялась, когда месяц туда заглядывал. Молодой человек лежал без сна в постели, он чужестранца вспоминал, его рассказы. „Нет, не мысль о сокровище во мне пробудила такое странное томление, – говорил он сам себе, – никогда не стремился я к богатству, но желание увидеть голубой цветок меня томит. Он непрестанно у меня на сердце, я не могу вообразить, не могу помыслить ни о чем другом. Никогда я ничего такого не испытывал. До сих пор я будто спал, или будто сон перенес меня в иной какой-то мир. О столь безумной страсти к цветку там и не слыхивали. Но откуда он явился, чужестранец? Никто из нас еще не видывал такого человека. Но отчего, не знаю, одного меня так захватило и не отпускает то, что он нам поведал. Остальные все слушали то же, что и я, и никого это не занимало“».

Не зная, сколько еще продлится чтение, обе сидели молча, с работой на коленях. Софи была бледна, рот – бледно-розов. Так тонко рознился цвет этого лица и приоткрытых, нежных, свежих, пухлых, бледных губ. Будто ничто в лице покуда не достигло истинного цвета, полной силы – кроме этих темных ее волос.

Мандельсло слушала очень внимательно и наконец проговорила:

– Но это начало только. Чем кончится история?

– Хотел бы я, чтобы вы мне сказали, – ответил Фриц.

– Покуда это сказка для детей.

– Ой, да, похоже, – вскрикнула Софи.

– Отчего, думаете вы, молодой человек заснуть не может? – спрашивал он жадно. – Из-за луны? Из-за того, что тикают часы?

– Нет, он не спит не оттого. Он оттого и замечает часы, что он не спит.

– Да, правда, – сказала Мандельсло.

– И он спал бы крепким сном, ежели бы чужестранец ему не рассказал про голубой цветок?

– Да что ему в этом цветке? – удивлялась Софи. – Он, кажется, не женщина, он не садовник.

– Ах, но цветок-то голубой, а ничего подобного он никогда не видел, – догадывалась Мандельсло. – Я понимаю, лен, ну да, льняное семя, да, и васильки, и незабудки, но кто же их не видел, они и так глаза всем намозолили и вовсе к делу не идут, а голубой цветок – совсем-совсем другое.

– Ой, Харденберг, а как он называется, этот ваш цветок? – спросила Софи.

– Он знал когда-то, – сказал Фриц задумчиво. – Ему назвали имя, а он и позабыл. Он жизнь готов отдать за то, чтоб вспомнить.

– Он спать не может потому, что он один, – сказала Мандельсло.

– Да в доме-то людей полно, – сказала Софи.

– Он в комнате один. Нет милой головы на подушке рядом.

– А вы? Вы с этим согласны? – Фриц повернулся к Софи.

– Конечно, я бы хотела знать, чем дело кончилось… – проговорила она с сомненьем.

Фриц сказал:

– Если рассказ начался с вывода, он должен кончиться расследованием.

* * *

Книг у Софи немного было. Были гимны, Евангелие, и обвязанный лентой лист бумаги с перечнем кличек всех собак, каких держало когда-либо семейство, хоть многих так давно не было на свете, что помнить их не могла Софи. К этому она теперь прибавила вводную главу истории о голубом цветке. Список сделан был рукою Каролины Юст, она перебеляла все для Фрица.

«Софхен любит слушать истории, – Фриц записал в своем блокноте. – Она не хочет, чтобы ее обременяла моя любовь. Моя любовь ее часто тяготит. Она больше заботится о других, и о чувствах их больше, нежели о своих собственных. Но она холодна и холодна, вся холодна насквозь».

– Что я написал о ней, лишено смысла, – говорил он Мандельсло. – Одно с другим не вяжется. И я вас хочу просить, не опишете ли вы ее такою, какою знаете всю ее жизнь – портрет Софи, какою видит ее сестра.

– Невозможно! – ответила Мандельсло.

– Я слишком многого у вас прошу?

– Слишком-слишком-слишком многого.

– И вы никогда не вели дневника? – он спросил.

– Ну и вела бы? Вот вы, к примеру, дневник ведете, а можете вы описать брата своего Эразма?

– Брат сам себя опишет, – сказал Фриц. Он исстрадался. В этом доме не нашлось хотя бы сносного портрета Софхен: что толку от скверной миниатюры, на которой глаза выпучены, как крыжовины, или – как глаза у Фихте. На одни только волосы, смело опадавшие на белизну муслина, и стоило смотреть. Над миниатюрой этой все семейство хохотало до упаду, и громче всех Софи.

Фриц спросил у хаузхерра, не может ли он найти художника-портретиста с тем, чтобы тот за его, Фрица, счет, изобразил Софи такою, какова она на самом деле. В замке ему придется пробыть несколько дней, наброски сделать, а уж дописывать он будет в мастерской.

– Боюсь, как бы портрет этот за мой счет не оказался писан, – в ту ночь говорил Рокентин жене. – Едва ли Харденберг сейчас хоть что-то зарабатывает.

Сам он не зарабатывал ничего и никогда, кроме весьма неверного жалованья пехотного капитана. Ну, он-то женился зато благополучно на женщине с очень большими независимыми средствами.

30. Портрет Софи

Фриц решил найти мастера помоложе. Решил найти такого мастера, чтоб душу вкладывал в работу, и – остановил свой выбор на Йозефе Хофманне из Кёльна, которого присоветовал Северин.

Хофманн явился в Грюнинген в конце лета, когда еще хороши дороги, и вечерний свет, и с собой привез ранец, чемодан, кисти, папки. За работу положено было ему шесть талеров, и Фриц намеревался их выручить от продажи кое-каких своих книг. Самого Фрица в Грюнингене не было: занят был сверх всякой меры, но намеревался выбраться при первой же возможности. Художник припозднился, затем, что припозднился дилижанс. Рокентины в полном сборе сидели за столом. Все были извещены о портретисте, но и не думали его дожидаться.

Слуги вносили уже супы, один из пива, сахара, яиц, один луковый с ягодами шиповника, один хлебный на капустном отваре, один из коровьего вымени, приправленного мускатным орехом. Было здесь и тесто, замешанное на масле буковых орешков, и селедка маринованная, и гусь под паточным соком, и крутые яйца, и яблоки, запеченные в тесте. Весьма опасно – уж в чем-чем, а в этом немецкие доктора все соглашались – не содержать желудок постоянно битком набитым.

Приятного аппетита!

Горы, Альпы, вареного картофеля в длинных струях пара стояли в самом центре стола, так, чтобы каждому удобно было в них целиться серебряною вилкой. И очень быстро, как под лавиной, горы разваливались, оседали.

– Ой, вы только не смотрите на меня сейчас, Herr Maler[44]44
  Господин художник (нем.).


[Закрыть], – Софи кричала через стол. – Не разглядывайте вы меня так, а то у меня сейчас рот будет набитый.

– Любезнейшая фройлейн, никогда я не стану делать ничего подобного в первые минуты знакомства, – сказал спокойно Хофманн. – Я оглядываю стол, только и всего, определяя наличие или отсутствие истинной души во всех присутствующих.

– Ах, Gott, вот уж я не думаю, чтобы вас куда-то приглашали обедать дважды! – сказала Мандельсло.

– Хочу вам дать один совет, – сказал герр Рокентин, перегибаясь к центру стола, чтобы поддеть еще картофелину. – Это моя старшая приемная дочь. Не отвечайте ей, если то, что она сказала, вам обидно.

– Что тут обидного? Я только думаю, что фрау лейтенант художников совсем не понимает.

– Мы знаем Харденберга, – сказала Мандельсло. – Он поэт, а это то же самое, что и художник. Правда, мы и его еще не очень понимаем.

И хаузхерр и жена его были оба «от земли». Сельские жители. Художник Йозеф Хофманн родился и воспитывался на задворках Кёльна. Отец его, дамский сапожник, пристрастился к пьянству и утратил всё искусство, которым обладал. Хофманн поступил в Дрезденскую академию в числе беднейших студентов, да и сейчас перебивался с хлеба на воду, сбывая свои сепией рисованные дали, излучины реки и убедительно жующие рыжие стада. После таких набегов на природу его опять манили скученность и грязь родного места. Здесь, в замке Грюнинген, он себя чувствовал чужим. Поглощать в таких количествах съестное он не умел, был не приучен, и он не понимал, кто все они такие – люди за столом. Но нет и нет, он не желал сдаваться. Пришел мой час, своего случая я не упущу. Мир еще увидит, на что я способен.

Он все понял: солнечный свет будет обливать стоящую фройлейн Софи, – только что кончилось детство, она на пороге счастья, осуществления судьбы; дополнит же портрет сестра, солдатская жена, – притулившаяся в тени жертва бабьей доли. Да, и еще надо будет их попросить, чтобы позировали подле одного из мелких памятников при дороге, он таких много заприметил на пути в Грюнинген. Теперь они служат межами и скоту полезны – скот чешется об них. Надписи пусть будут видны, но неразборчивы в косых лучах. Все эти идеи так у него роились, теснились в голове, нахлынули с силой поэзии самой, что он, отложивши нож и вилку, вдруг сказал – вслух, совсем не в лад тому, что говорилось за столом:

– Да-да, там, именно там.

– Где? – спросила фрау Рокентин, наконец увидев в нем еще один предмет для своего сочувствия.

– Я хотел бы изобразить обеих дочерей ваших подле фонтана, они будут сидеть на каменных ступенях – побитых, стертых временем ступенях. Вдали пусть будет промельк моря.

– От моря-то мы далеконько, – проговорил с сомненьем Рокентин. – Оно отсюда эдак миль за сто восемьдесят. На предмет стратегии это всегда будет для нас беда.

– Мне дела нет до ваших стратегий, – объявил юный художник. – Кровопролитие меня не занимает. А кроме этого, вне этого – о чем говорит вам море?

Но никому из присутствующих ни о чем оно не говорило – соленая вода, и только. И никто – кроме разве Рокентина, который стоял когда-то в Ратцебурге с Ганноверским полком, – никогда не видел моря.

Фрау Рокентин сказала безмятежно, что, когда она еще молоденькой была, морской воздух считался страсть каким вредным для здоровья, а что уж там на этот счет постановили доктора теперь, ей неизвестно.

31. Я не могу ее писать

Все в доме недоумевали, как это фройлейн Софи заставят сидеть смирно, да еще столько, сколько нужно. Миниатюрщик-то, родич пожилой, ее совсем не заставлял сидеть, просто обвел ее тень на куске картона. Хофманн покамест сделал несколько летучих набросков: фройлейн фон Кюн бежит, фройлейн фон Кюн наливает из кувшина молоко. После чего он, кажется, впал в глубокую задумчивость и почти не выходил из своей комнаты.

– Хоть бы уж Харденберг скорей приехал, – вздыхал Рокентин. – Мы рады этому художнику и, я полагаю, хорошо сделали, отведя ему одну из верхних сушилен под мастерскую, но не могу сказать, чтоб он себя здесь чувствовал как дома. Ну, женщины-то уж, небось всё это уладят.

Под «женщинами» он разумел, конечно, Мандельсло, но и ту Хофманн вывел из терпения.

– Он же обучался, кажется, как обучается сапожник союзки ставить, или солдат – стрелять врагов. Так пусть уж взялся бы за карандаши и кисти, да приступил к работе.

– Так-то оно так, да видно, он сходства не ухватывает, – говорил Рокентин. – Этому не обучишься, с этим родиться надо. Вот каким манером все ребята – Дюрер, Рафаэль, все эти ребята – свои деньги зарабатывали.

– Не думаю, чтобы Хофманн до сих пор много денег заработал, – усомнилась Мандельсло.

– Тут-то вся и хитрость. У них денег куры не клюют, только они вида не показывают, ну, если сходство умеют схватывать.

Софи жалела Хофманна, и по привычке утешать, перенятой от матери, просила его показать привезенные с собой рисунки и расхваливала все подряд, – они ей и в самом деле представлялись чудом мастерства. Хофманн в конце концов вздохнул:

– Вы и сами рисовать учились, я уверен, достойнейшая фройлейн. Вы должны мне показать свои работы.

– Нет, ничего не выйдет, – ответила Софи. – Как учитель рисования уехал, я всё порвала.

«И вовсе она не так глупа», – подумал Хофманн.

Дневник Софи

Вторник сентября 11 дня

Нынче художник утром не спустился к завтраку. Мачеха послала ему кофий со слугой, но он говорил с ним через дверь, а именно, чтобы ему не мешали думать.

Среда сентября 12 дня

Нынче мы начали сбирать малину.

Четверг сентября 13 дня

Нынче было жарко и был гром и все и больше ничего и Харденберх не приехал.

Пятница сентября 14 дня

Нынче никто не приехал и все и больше ничего.

Суббота сентября 15 дня

Художник не спустился пить с нами шнапс.

Воскресенье сентября 16 дня

Художник не пришел молиться с нами.

Понедельник сентября 17 дня

Отчим сказал, что парень этот художник все наверху торчит, будем надеяться не затащил какую горничную к себе в постель.

Георгу не терпелось проверить, так ли это, и, раздобывшись на конюшне приставной лестницей, он ее прислонил к окну художника, открытому, чтобы поймать жалкий ветерок. Подобное нельзя было себе представить в Вайсенфельсе. С другой стороны, Георг, в отличие от Бернарда, никогда не стал бы рыться в поклаже гостя.

Одному мальчишке-конюху велено было держать лестницу покрепче, и Георг по ней взобрался.

– Видишь чего? – орал мальчишка, участник почти всех проказ Георга.

– Сам не пойму, тьма внутри. А ты держи, Ханзель, держи, я слышу, кажется, скрипят пружины.

Но у Ханзеля лопнуло терпенье. Лестница начала крениться, сперва едва заметно, потом сильней, еще сильней, потом ужасно сильно. Георг, вопя о помощи, исхитрился ловко спрыгнуть, однако ж ударился затылком о каменные плиты. Звякнули медные пуговки на кафтане, миг еще, и он, как ненужный сверток, упал вниз головой. Он легко отделался, сломал ключицу, но все-таки не мог присутствовать при том, как художник – назавтра – покидал шлосс Грюнинген.

Хофманн ждал потерянно в прихожей все с теми же пожитками: ранец, чемодан, кисти, папки, – но Рокентин с истинной любезностью с ним распрощался.

– Сожалею, что вы не могли сделать большего, Herr Maler. Вы позволите, однако, вам возместить потерянное время, я надеюсь.

– Нет-нет, у меня уговор был с Харденбергом, с ним я и объяснюсь. Так или иначе, – он прибавил твердо, – вы только не подумайте, что я совсем без средств.

Рокентин укрепился в убеждении, что эти художники совсем не так просты, и ему заметно полегчало.

– Искренне сожалею, что вы все время были наверху. Но вам туда доставляли все что нужно, а? Вас не морили голодом?

– Я пользовался примерным гостеприимством, – успокоил его Хофманн. – Я желаю мастеру Георгу скорейшего выздоровления.

Георг вскоре совсем оправился, но бушевал из-за того, что, покуда он лежал, конюший задал Ханзелю добрую порку и собирался вдобавок его уволить. Против решений конюшего никто возражать не смел, всех менее хаузхерр.

– Нет правды в этом доме! – бушевал Георг. – Художник этот совсем не смог сестру нарисовать, а перед ним расшаркивались. Ну а Ханзель – он делал только то, что ему было велено!

– Кто ему велел лестницу-то из рук выпустить, – возразил хаузхерр.

Путь Хофманна обратно в Дрезден лежал через Вайсенфельс. Обыкновенно он на спиртное не налегал, но сейчас душа его просила ободренья, а потому, когда остановился дилижанс, он вышел, зашел в «Дикаря» и там – увидел Фрица.

Вот уж некстати, подумал он, но ведь когда-то нужно и объясниться. Фриц распростер объятья:

– A-а, художник-портретист!

– Я зашел сюда, полагая, что ежели вы в Вайсенфельсе, то у себя дома, а о встрече с вами и не помышлял.

– Зачем глядеть так мрачно, Хофманн. Я уже получил известие, от самой Софи, о том, что вы не кончили портрета, и даже его не начинали. Спросить шнапса?

– Нет-нет, стакан простого пива, раз вы так добры, – крепкого Хофманн в рот не брал, боясь пойти по той дорожке, которая сгубила его родителя.

– Ну, хорошо, итак, поговорим. Вы, разумеется, сделали наброски?

– Сделал, да, и они ваши, ежели пожелаете, но я ими недоволен.

– Да, понимаю, нелегко нарисовать мою Софи. Но – знаете ли вы гравюру с автопортрета Рафаэля в третьем томе Лафатеровой «Физиогномики»?

– Знаю, да.

– Не кажется ли вам, что Рафаэль там – вылитая моя Софи?

– Не кажется, – ответил Хофманн. – Кроме глаз, в обоих случаях темных, сходства очень мало, – он понемногу успокаивался, прихлебывая кошмарное Einfaches[45]45
  Простое пиво (нем.).


[Закрыть], больше всего похожее на воду, в которой были сварены бобы. – Надеюсь, Харденберг, вы не сомневаетесь в моем уменье. Восемь лет я учился в Дрездене, прежде чем меня только допустили в класс живой натуры. Но от фройлейн фон Кюн я потерпел поражение, это правда. Сначала меня занимала обстановка – фон, – но очень скоро я оставил всякое попечение о фоне. Любезнейшая фройлейн меня поставила в тупик.

– Чутье художника никогда его не обманет, – сказал Фриц. – Оно верно всегда, затем что искусство и природа следуют одним законам.

– Да-да. Чистое ощущение не может быть в противоречии с природой. Никогда!

– Я и сам не совсем понимаю Софхен, – продолжал Фриц. – Потому-то мне и понадобился хороший ее портрет. Но, быть может, нам не следовало ожидать от вас…

– Ах, да я сразу разглядел, что она такое, – перебил Хофманн неучтиво. – Приличная, добродушная саксонская девочка, во цвете своих тринадцати лет, в более грубом отсвете тринадцати зим. – Он отметал все возражения, какие Фрицу удавалось вставить, он даже их не слушал, было не до них, так жадно он хотел растолковать свое. – Харденберг, в любом созданье, живое ли оно или то, что обыкновенно называем мы неодушевленным, есть порыв к сообщению, есть, есть, даже и среди существ совсем немых. Ставится некий вопрос, особенный вопрос у каждого созданья, хотя почти никто не может его облечь в слова, даже и владея даром речи. Вопрос этот раздается непрестанно, почти всегда едва заметно, почти неслышно, как издалёка – как колокол церковный из-за пажитей и нив. Всего лучше для художника, однажды глянув, тотчас сомкнуть глаза, замкнуть свой взор и слух, физический, но не духовный, чтобы отчетливей услышать этот вопрос. Вы вслушивались в него, Харденберг, не отпирайтесь, в этот вопрос фройлейн Софи, и вы старались его расслышать, хоть, полагаю, она сама не знает, что это такое.

– Я пытаюсь понять вас, – сказал Фриц.

Хофманн приставил руку к уху – очень странный жест для человека столь молодого.

– Я не слышу ее вопроса – и я не могу ее писать.