Текст книги "Голубой цветок"

Автор книги: Пенелопа Фицджеральд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

42 Фрайфрау в саду

Фрайхерр фон Харденберг писал крайзамтману Юсту:

Кто таков был этот фон Кюн, природный отец этой Софи? Мне говорят, что это сын Вильгельма Кюна, который в 1743 году, скажем, тому полвека, приобрел именье в Грюнингене и в Нидер-Топфштедте, после чего как-то исхитрился получить дворянство. В свое время сын его, отец Софи, обосновался в Грюнингене. Первая жена его носит фамилию Шмидт; она умирает. Вторая его жена зовется Шаллер, и на сей раз умирает он. Жена его спутывается с неким капитаном Рокентином, и он, таким манером, теперь хозяин Грюнингена и Нидер-Топфштедта. Не думаю, чтобы и у Рокентина у самого хватило наглости ходатайствовать о дворянстве.

Крайзамтманн Юст отвечал фрайхерру фон Харденбергу:

Могу только повторить то, что уж и прежде говорил, что я знакомил твоего сына со вседневными правилами, какие понадобятся ему в его карьере, и, разговаривая с ним, я сам прозревал иные горизонты.

Фрайхерр фон Харденберг – крайзамтманну Юсту:

Да прозревай ты какие хочешь горизонты, но зачем, ради всего святого, было тащить его к этим Рокентинам?

Взяв Фрицево письмо с собою в Лейпциг, он долго там просиживал с друзьями в отведенном для знати клубе, в летней духоте, поскольку отворять глядевшие на улицу запаренные окна члены клуба воспрещали. Он совещался со старыми друзьями о том, как бы решительней ответить старшему сыну. Он душил своими пенями в углу дряхлого графа Юлиуса фон Швайница и графа фон Лебена, чуть помоложе, он домогался у них ответа: как бы они сами поступили, буде старший сын решил, вынь да положь, взять в жены дочку лавочника. Возможно, у него начал несколько сдавать рассудок.

Фриц попросил мать с ним встретиться в саду, просто чтобы отец их не увидел вместе, – о том, какое трудное будет это предприятие для нее самой, он не подумал. Августа теперь редко выходила, и никогда одна, никогда на ночь глядя, никогда без благосклонного соизволения фрайхерра. Когда она велела горничной подать ей черную шаль, затем что ей надобно выйти в сад, одной, старушка начала читать про себя молитвы. Однако, когда фрайфрау добралась по непривычному черному ходу до нижней ступеньки, всю челядь на кухне и в саду уже подняли по тревоге. Внизу ее подстерегал старший садовник, со свечой в руке, чтоб в сумерках открыть калитку. И очень кстати, ибо сама фрайфрау, не имея ключа, о запертой калитке совсем забыла.

Она бы извинилась, она бы объяснилась – всегда, но не теперь. Не столько тревога о Фрице ее переполняла, сколько благодарность за то, что оказалась ему нужна, что ей назначил эту встречу в саду.

Она стояла у калитки и слушала тот шелест, шорох, постук, которые всю ночь сопровождают тонкий птичий сон. Они облюбовали под жилье большую вишню, хорошим летом дававшую до двухсот фунтов ягод, и с первым светом принимались лакомиться, покуда не нагрянет внук садовника. Вишни были почти черные, но отличимы от листвы, нежно качавшейся всей массой, хотя ветра, кажется, и не было.

Фриц, уже тут как тут, шел по тропе из нижнего сада ей навстречу.

– Матушка, сами знаете, я не хотел заставлять вас ждать.

Несчетных тех разов, когда ей приходилось его дожидаться, как не бывало.

– Фриц, друг мой, ты говорил с отцом?

– Нет еще.

Они уселись на двух старых деревянных стульях, круглое лето простаивавших под этой вишней. Когда Фриц уродился хилый, глупый, все она, она одна оказалась виновата. Когда, несколько месяцев провалявшись в небольшом жару, он вымахал вдруг долговязый, тонкий и, все говорили, гений, – ее заслуги в этом не усматривали, да она и не ждала признанья. Он спросил, зачем она в этой зимней шали.

Тут только Августа опомнилась – шаль была нелепа.

– Теперь июнь, матушка. Не то я нипочем не стал бы у вас просить свидания в саду.

– Но Фриц, мне в ней покойней.

Он только усмехнулся, он мог и не говорить: «Но вы же со мною, матушка».

И странная фантазия нахлынула на фрайфрау Августу: в этот душистый миг в прозрачной тьме, почти священный миг – поговорить go старшим сыном о себе, о себе самой. Можно коротко, можно чуть ли не в двух словах: ей сорок пять, она не знает, как ей влачить остаток дней. Но тут Фриц резко к ней наклонился, сказал:

– Вы сами знаете, у меня только один вопрос. Он читал мое письмо?

И сразу отхлынула фантазия.

– Фриц, он читал наверное, но я не знаю. Он никогда мне не показывает своих писем, но, Господи прости, и я же ему твоего письма не показала. Но завтра вечером назначено: все сходятся на общие молитвы и вместе обсуждают важный семейственный вопрос.

– Но матушка, вы на моей стороне, да, ну скажите, да? Вы ведь одобряете то, что я сделал, что собираюсь сделать. Я повинуюсь собственному сердцу, собственной душе, не можете вы быть против меня.

Она вскрикнула:

– Нет! Нет! – Но когда он продолжал:

– Так отчего же тогда не высказать чувств ваших моему отцу?

Она ответила:

– Но я должна ему повиноваться, так уж назначено природой.

– Чушь, в мире природы женская особь часто сильней мужской и властвует, и правит.

– Ты это про пташек, насекомых, да что с них возьмешь.

Не замечая ничего, только ее слепую нежность, он продолжал:

– Вы должны сказать отцу, что ему мало согласиться на мою помолвку. Нам нужно где-то жить, мне и Софи, где-то быть – одним и вместе. Вы понимаете меня, уж не так вы постарели, чтоб не помнить.

Августа себе разрешила вспомнить, что она чувствовала тогда, когда впервые они с фрайхерром были одни и вместе. Но все неважно было, был только сын, этой давящей летней ночью вдруг ей показавшийся почти чужим.

– Да-да, конечно, Фриц.

В порхающей тьме он разглядел, как она возится с пакетиком, упрятанным в кармане нижней юбки.

– Фриц, душа моя, вот тут мой золотой браслет. У меня и другие есть браслеты, но этот совсем мой, он у меня не от твоего отца, мне его крестная подарила, когда мне было двенадцать лет, на конфирмацию. С тех пор его расширяли, но не очень, а теперь ты его переделай, пусть тебе из него изготовят обручальные кольца.

– Обручальные кольца уж изготовлены, матушка, вот смотрите!

Sofie sey mein schuz geist.

– Нет, правда, матушка, я не возьму вашего браслета, он мне не нужен, спрячьте-ка его, о себе подумайте, или уж для Сидонии приберегите.

Заботливость порою ранит сильнее небреженья. У фрайфрау, правда, было мало случаев в этом убедиться.

Вернувшись к себе, на верхотуру, по-прежнему на верхотуру, она раздумалась о том, что, будь Фриц всегда у ней под боком, пусть даже с молодой женой, не надо ей другого земного счастья. Но тотчас она стала молиться о прощении: совсем забыла, пусть на минутку, о благополучии Бернарда.

Зато сам Бернард о нем думал неустанно.

– Что с нами будет, Сидония? – он жалостно взывал. – И за кого ты сама-то выйдешь? С таким характером. Нос воротила от молодого медика, который к нам пожаловал в день стирки, а он от тебя глаз не мог отвесть. Как бы тебе вековухой не остаться. Карл с Антоном пристроены, я знаю, Асмус якобы выдержал первый экзамен на лесничего…

– Я его в самом деле выдержал, – сказал Асмус. – Директор меня поздравил, и отец, и Фриц. Он и «Робинзона Крузо» мне прислал.

– Ой, дай почитать.

– Книга английская. Ты не читаешь по-английски.

– Верно, – и Бернард глубоко вздохнул. – Слова как темный лес, я не могу продраться.

– Так или иначе, – сказал Антон, – не следует давать на подержание ни женщину, ни книгу. Не считается зазорным их не возвращать.

– Антон, ты Карлу подражаешь, – осадила его Сидония. – И тебе это вовсе не к лицу.

– Просто я чувствую, что близок час, когда решат и мою судьбу, – гнул свое Бернард, стоя среди них, как мальчик Христос среди учителей[56]56
  «Христос среди учителей» – картина Альбрехта Дюрера (1471–1528), написанная в 1506 г. на евангельский сюжет.


[Закрыть] с олеографии на стене спальни.

– Ты же знаешь, что будешь пажом, – сказал Антон. – Дворы Саксонии и Тюрингии еще не подозревают о том, что им уготовано.

– Я к вам ко всем взываю, – кричал Бернард, – ну какой из меня паж, кто, будучи в здравом уме, может это себе представить? Ничего такого, что должен делать паж, делать я не стану!

Слезы текли у него по щекам, и, однако, Харденберги сейчас чувствовали себя совсем недурно. Фриц, поговорив с матерью, даже не остался ночевать. Фрайхерр на несколько дней отбыл, взяв с собою преданного слугу, верного Готфрида. По всему дому что-то слегка, но все-таки заметно изменилось, сместилось – так в музыке меняется не тема, но тональность: чуть меньше сосредоточенность души, чуть больше вниманья к телу. Была уже половина девятого, а они не расходились после завтрака. Фрайфрау к столу не вышла. Эразм с Антоном развалились в креслах. Окна были открыты, ветер нес густой запах вишен и даже амарели, хотя, выращиваемая только ради кирша[57]57
  Вишневая настойка.


[Закрыть], она до осени не поспевает, а издалёка, из-за Вайсенфельса – дух первого покоса. Все они, в том числе и Бернард, знали, что им совсем недурно вчетвером, правда, ума хватало не признаваться в этом и самим себе.

Фрайхерр отправился к братьям в Нойдитендорф, просить у Предигера совета. Заговорил о своих семейственных владеньях – хоть это бренность, суета, – о разоренном Обервидерштедте, о четырех загубленных именьях, отданных в чужие руки, о Шлёбене, любимом Шлёбене под Йеной, где тополя, где мельничный ручей, где он мечтал когда-нибудь, после отставки, коротать свой век и призирать иных из престарелых братьев.

– Меж тем мой старший сын и знать не хочет о моих желаньях. Ежели бы Обервидерштедт и Шлёбен пришлось отписать ему, не знаю даже, что бы он стал с ними делать. А куда бы как приличней было: пригляди себе жену из хорошего рода, найди девицу со средствами. И не говорите вы мне, что, мол, я вечно думаю о деньгах, напротив, по мне, так хорошо бы иметь возможность вовсе о них не думать. Но после недавних событий во Франции мир переворотился вверх тормашками, нужды отцов для сыновей теперь лишь звук пустой.

Предигер кивал, потом сказал, что даст совет, ежели Харденберг возьмет на себя труд ему последовать. Фрайхерр обещался. Назавтра он во весь опор скакал с Готфридом обратно в Вайсенфельс. Ни на один постоялый двор они не завернули, они не обменялись почти ни словом. Молчание их больше говорило.

 
Leipziger Zeitung. Июля 14 дня 1796 года
Христиана Вильгельмина Софи фон Кюн
Георг Филипп Фридрих фон Харденберг
             обручены
   Грюнинген Вайсенфельс
 

43. Вечер по случаю помолвки

Слуги высыпали за ворота дома на Клостергассе. Фортепьяно привезли, фортепьяно, фрайхерр выписал, из Лейпцига.

Передвигать рояль умеет всякий, а уж подавать советы о том, как следует его передвигать, и подавно. Да не сюда, балда! Чуть поправей бери! А ножки-то, ножки свинтить, оно б сподручней было!

Когда рояль наконец-то упокоился в салоне, выпростанный из-под мешковины и соломы, стало видно какая это красота – редкая в суровой обстановке Харденбергов. С роялем этим, правда, пришлось-таки заранее намаяться: фрайхерр, давно обрекший на замену клавесин, никак не мог решить по части самого рояля, то ли от Готтлиба Зильбермана его выписывать, то ли от Андреаса Штайна[58]58
  Знаменитые фортепианные мастера XVIII в.


[Закрыть]. «Инструменты Зильбермановы звучней, – наставлял его в письме брат Вильгельм, – но туше у них тяжеле, чем у Штайновых. Зато за Штайновыми, поди, надобно в Вену спосылать».

– Вильгельм будет меня учить, – бушевал фрайхерр, – да он одну ноту от другой не отличит. Лошади на конюшне у него, и те вернее подпоют мелодии, чем их хозяин.

И – продолжал выслушивать и отвергать советы.

– Французские мастера всех лучше, – уверял старый Хойн. – Сбежав от неприятностей в Париже, все они подались в Лондон и поселились в Британском музее. Там про них и разузнаете.

Спросили бы у фрайфрау, она бы сказала, что рояля вообще она не любит, что звук его считает скучным в сравненье с искристым звоном клавесина, всегда ей певшим о девичьей поре. Клавесин, ныне выселяемый из дому, был тот самый, который она перевезла с собою в Обервидерштедт сразу после свадьбы. Он был французский, под крышкою картинка: руины храма в лунном свете. Но от беспощадной здешней сырости, – Саале сама, в любой сезон, тайком, тишком, капризно выбирает время, когда разлиться, выйти из берегов, – он весь заплесневел. Картинка замутилась, клавиши стали похожи на старческий, щербатый рот. Что ни вечер, приходилось клавесин настраивать, а поутру все шло насмарку. И кто-то, кажется, от него поотвинтил отдельные детали.

– Конечно, всё свалят на меня, – говорил Бернард.

Карл в самом деле возмущался, что стоит ему уехать в полк, Ангелу разрешают творить Pfuscherei[59]59
  Халтура, безобразие (нем.).


[Закрыть] на клавесине.

– Все равно ты не можешь играть так, как Антон, – возражал Бернард. – И все равно всё это пустят на дрова.

В конце концов фрайхерр приобрел инструмент у Иоханнеса Цумпе, одного из Зильбермановых учеников – прочитал о нем в «Zeitung». Без братниных советов обошелся, и на том спасибо.

Призвали Антона. Антон, только тем, считалось, и озабоченный, чтобы подражать Карлу, оказался вдруг незаменимым, главным. Играть умели все в семействе – Эразм мог что угодно подобрать по слуху, очень музыкальна была Сидония, но никто не умел играть так, как Антон.

У рояля Цумпе была третья педаль[60]60
  Педали были тогда нововведением, только что изобретены (в 1783 г.).


[Закрыть], она позволяла длить звук нижних трех октав, на самые же верхи, как и на все остальные ноты, воздействовали правая и левая педали, каждая по-своему. Антон, отринув всякую помощь, засел один в салоне. Хоть при покупке дома в требования фрайхерра такое не входило, салон у Харденбергов изначально был построен как музыкальная комната, где легкий воздух преданно приподнимает ноту и нехотя роняет, нежно обласкав.

Фрайхерр велел жене позвать достойных гостей из Вайсенфельса и округи на soirée[61]61
  Вечер (франц).


[Закрыть].

– Он слишком добрый, Сидония, не успокоится, покуда с другими не разделит радость от прекрасной новой музыки.

Харденберг, так мало выезжая, кроме как на общие молитвы гернгуттеров, да по соляным делам, совсем упустил из виду, что рояли в Вайсенфельсе – давно не новость. У главного судьи фон Ладенау был даже Бродвуд[62]62
  «Бродвуд и сыновья» – английская фортепианная фабрика, основанная в 1728 г.


[Закрыть], присланный из Англии по особому заказу.

– Сердечную радость батюшки по случаю помолвки Фрица – вот что мы все разделяем, – сказала Сидония.

– Да-да, душенька.

– Гости из Грюнингена, а мы даже не знаем, сколько их объявится, не могут, конечно, воротиться в тот же вечер. Они, понятно, здесь переночуют все, и вам придется поразмыслить насчет комнат.

– Как, кстати, мы урыльников-то прикупили!

В Вайсенфельсе не то чтоб жадно ждали приглашений Харденбергов, но были они так редки (что не приписывалось скаредности, нет, все знали о щедрых благостынях Харденбергов) и так церемонно-сухи – не праздники, отсчет медлительного срока, как поступь смертности самой. Большинство гостей – городские чины, между собой знакомы. Но кто знает этих Рокентинов? Разве Юсты. А Юстам добираться дольше всех, хоть сами-то они у старого Хойна переночуют, он приходится дядюшкой Рахели.

Лука стоял в дверях, Готфрид распоряжался в Vorzimmer[63]63
  Прихожая (нем.).


[Закрыть], ведущей в большую нижнюю приемную. После недавнего путешествия с фрайхерром в Нойдитендорф в нем проступила мягкая, почти ласковая властность, какой прежде за ним не замечалось. Эразм допускал, что Готфрид попивает.

– Скажешь тоже, – возмутилась Сидония. – Ты слишком долго не был дома.

Зеваки, кто парами, кто по трое, кто вчетвером, а кто поврозь, слонялись по Клостергассе, чтоб поглазеть на прибывающих гостей, особенно на знать, какую здесь не часто встретишь. Старого графа Юлиуса фон Швайница унд Крайна доставило торжественное, как катафалк, ландо.

– Отведи меня, любезный, где потише.

Готфрид подставил ему плечо, отвел в кабинет.

По приемной медленно расхаживали слуги, всех обнося араком. Фриц высматривал тех, кого числил в своих собственный друзьях, и тех, кто понимал поэзию, как Фридрих Брахманн, к примеру, адвокат, который с ним учился в Лейпциге. Брахманн был хромой от рожденья и ходил так осторожно, чтоб ни одна душа об этом не проведала (каждая собака в Вайсенфельсе об этом знала). Брахманн надеялся поступить в налоговую службу. Там никому не будет дела до его увечья, а до эстетических его понятий тем более. Фриц поддел его под локоть, другой рукой приобнял Фредерика Северина.

– А, дружище, поздравляю, – сказал Северин. – А что ваш братишка, который любит воду?

– Ему, кажется, не положено быть внизу, – ответил Фриц. – Но я уверен, что он где-то здесь.

Луиза, сестра Брахманна, была закадычная подруга Сидонии, и та к ней ринулась, едва Готфрид возвестил ее имя. Луизе было двадцать девять, она была поэт.

Девицы были в белом обе, и от одной портнихи, но Сидония летала в белом облаке, плыла в белых волнах, тоненькая, легкая, странная на вайсенфельский вкус, тогда как Луизе оставалось только уповать на то, что она хотя бы нынче не услышит того сображенья, что уж пора, пора Луизе Брахманн белого отнюдь не надевать.

– Ах, да, Луиза, я же с Фрицем переговорила, он пошлет твои стихи Фридриху Шиллеру, только ты их перепиши, а то эти великие люди, знаешь, часто теряют то, что им пришлют.

Глаза Сидонии сияли от счастья, что можно угодить подруге.

Луиза не ответила.

– Ты ведь этого хотела, Лу?

– Но твой-то брат сам не будет их читать?

Сидония запнулась.

– Я уверена, он уже их прочел.

– И что же он сказал? – и, спустя мгновенье: – Ах, какая разница, это ведь всего-навсего слова, женские увечные слова.

Скорей бы уж из Грюнингена заявились, ими бы заняться, думала Сидония, а там, глядишь, рояль всех соединит. Она знала: Рокентины выехали, Мандельсло догадалась послать мальчишку-конюха (нового мальчишку-конюха) гонцом, едва они пустились в путь. Конюх этот, плотно одетый темной пылью, уже прибыл, его уже обласкивали на кухне. Меж тем явились Юсты, Селестин, великолепный в парадном темно-зеленом мундире, ему положенном по чину. Хойну, прибывшему с Юстами вместе, мундир тоже был положен, но, очевидно, не тот, какого бы ему хотелось. Каролина, редко прикасавшаяся к спиртному, хлебнула полрюмочки арака и подошла к Фрицу, Эразму, Северину и Брахманну.

– А где Сидония? – она спросила.

– С Луизой, с бедняжкой Луизой, – сказал Эразм. – Но, главное, вы приехали, Каролина. Вы наш лучший друг, самый лучший друг. Вы миротворица. Даже Сидонии до вас далеко.

– Верно, – сказал Фриц. – Где Юстик, там можно быть покойным.

– И я надеюсь, мадемуазель, вы окажете мне честь пожаловать в мою книжную лавку, – сказал Северин.

– Непременно! – крикнул Фриц. – Она в книгах разбирается не хуже моего, а в музыке гораздо лучше!

– В музыке и разбираться нечего, – Каролина улыбнулась.

– Вы попозже нам сыграете.

– И в мыслях не имела.

Фриц поклонился, удалился: хозяин дома, куча дел. Каролина медленным взглядом обвела гостей, запретив себе смотреть ему вслед. Гости мелькали смутно-серыми, белыми, темными мазками, мундирные (эти разговаривали всё больше друг с дружкой) сверкали брызгами и угасали по мере угасанья дня. Сумерки, слава Тебе Господи, потворствуют всем нам. Белые платья, теперь особенно кидаясь в глаза, мелькали тут и там, да, но где ж Сидония? Ах, да, устремилась на выручку к Зенфу: он стоял совсем одни и, в знак того, что помнит о былом своем позоре (имея кучу нового платья), в латаном-перелатаном фраке. Сидония качает головой, хохочет. Странно, очень странно, Зенф, кажется, никогда не говорит смешного. А у самого у него – удивленный, почти оторопелый вид.

Но вот и Фриц с Луизой, склонясь над нею – неуклюже, но явно в порыве доброты. А эта тянется к нему лицом и разевает рот, как рыба.

Брахманн увлек Эразма в сторону, к окну.

– Вы знаете, я прежде не встречал фройлейн Юст. Она уже не первой молодости, но, знаете, – такое достоинство, спокойствие. – Он помолчал. – Как вы полагаете, сочтет она возможным выйти за калеку?

Эразм было дрогнул, но нашел в себе силы ответить.

– О, сердце ее уже занято. Не знаю, кто он такой и откуда, но сердце ее занято.

Вот назойливые, что братец, что сестрица, он думал, два сапога пара. А как бы славно, если бы им можно было друг на дружке пожениться.

– Вот вы спрашивали про Бернарда, – сказала Каролина, оставшись одна с Северином. – Я знаю, Харденберг искренне привязан к меньшому брату. Он вообще любит детей.

– Очень возможно, – отвечал Северин. – Что же до Бернарда, вам не мешает помнить, фройлейн Юст, что не все дети похожи на детей.

44. Нареченная

Другого такого вечера, как не бывало, так, верно, никогда больше не будет в Вайсенфельсе. Гости ждали, хотя не имели к этому привычки; даже в этой проветренной, просторной зале лица приятно, фруктово закраснелись, но здесь неуместно было бы заняться привычным осмотром туалетов, советуя, переча, щурясь, то приближаясь, то отступя, или побаловаться свежей сплетней, а после перейти к гусиным ножкам, ветчине, наливкам, сладким пирожкам, потом все это снова спрыснувши спиртным, и разбрестись, беседуя приятно, по домам, а там уж кое-как добраться до постели. Ни на что такое сегодня расчета не было. Нетерпенье ознобом продирало гостей, не щадя и самых стойких.

А Рокентинов нет как нет, и суженой. На кухне повар принудил-таки безвинно-виноватого, брыкавшегося гонца встать на колени и молиться о благополучном прибытии хозяев.

– Да прибудут они, – он лепетал, – только фройлейн Софи тормошить нельзя, болела она недавно.

Один фрайхерр был безмятежен: дав согласие на помолвку, он сразу сделал кое-какие распоряжения, ему и в ум не приходило что-то в них менять. Через пятнадцать минут все двинутся наверх, слушать фортепьяно, потом – ужин, и сам он не сядет во главе стола, будет ходить между гостей и останавливаться то возле одного, то возле другого стула, а Фриц со своею нареченной будут сидеть рядком, и снова будет музыка и, если здоровье Софи позволит, танцы. На те шесть с половиною минут, пока длится перемещенье в музыкальную комнату, можно себе позволить проведать старого друга Штайница унд Крайна, который клюет носом там, где оставил его Готфрид.

– Харденберг, что это я тут пью такое? Это и есть то, что у них зовется пуншем?

– Да, и, говорят, Фриц сам все это намешал.

– Так это еще и мешают?

– Да, как будто.

– Пустая трата времени, Харденберг.

– Велю подать тебе чего-нибудь другого.

– Харденберг, а кто такие эти Рокентины?

Фрайхерр только головою покачал.

– Увы, мой старый друг! – вздохнул граф.

Большая лестница всех вознесла наверх, все расселись на выцветших, потрепанных, из дальних углов и закоулков извлеченных стульях. Лишние свечи загасили. Антон, четырнадцатилетний мальчик, выказывая красные цевки из-под рукавов первого кадетского мундирчика, уселся к Цумпе, где было посветлей.

– Я начну с Иоганна Фридриха Райхардта, – отважно объявил Антон. – Я сыграю одну его революционную песню.

– Что такое, мой мальчик? – громко спросил фрайхерр.

– Начал бы ты, Антон, с какой-нибудь религиозной музыки, – вскрикнула мать с решимостью отчаяния. – Сыграй нам лучше «Wie sie so sanft ruhn»[64]64
  «Они (святые) покоятся так тихо» (нем.). Сочинение Фридриха Бухардта Бенекена (1760–1818), немецкого пастора и композитора, переложившего на музыку множество псалмов и других религиозных текстов.


[Закрыть].

Антон повернулся к ней, кивнул. И вот рояль сам подал голос, мирный, ясный.

Звуки отрезали их от шума Клостергассе. Но вдруг двери музыкальной комнаты распахнулись, хлынул свет из коридора. Готфрид, явно едва скрывая растерянность, но – делать нечего, – честь честью доложил о Рокентинах, и явились: фрау фон Рокентин, прекрасная, но сонная как будто, в бледно лиловом платье, хаузхерр, укрощенный Георг. Но где она?

– Вот, приказали мне выступить в авангарде, – гремел Рокентин. – Падчерица отдохнет минуточку-другую у вашей лестницы.

И – двинулся на хозяев, громадный, грубый, хлопая в ладоши.

– Воронье пугало, – прошелестела Луиза Брахманн. – Господи, спаси, как на ярмарку явились, в работники наниматься.

Фрайхерр приветствовал гостей с безукоризненной любезностью, подал знак Готфриду, тот взялся зажигать погашенные свечи. Антон посреди фразы прервал игру, сложил руки.

Где нареченная? – с жалостью и любопытством шептались пожилые гости. – Небось, расслабленная, на руках внесут.

Но Софи – в сопровожденье преспокойной Мандельсло – чуть не вбежала в залу, нетерпение само, бледна, да, правда, но зато жива, бодра, порывиста и, сразу видно, что готова веселиться. И вся в шелках – китайских, что ли, – откуда еще их ввозят, такие узорные шелка? И волосы все забраны под белую шапочку, нареченной как раз подстать. В руке – белая, одна-единственная роза.

– Харденберх?

Да здесь он, здесь.

– А они говорили, чтобы я не ехала.

На том и кончиться бы выступлению Антона, но Мандельсло, едва ступивши за порог, сообразила что к чему, высмотрела фрайфрау, подсела к ней и ее уговорила, что всем необходимо дослушать музыку до самого конца. С переднего ряда вставали, освобождали места для вновь прибывших. Антон кивал, потом исполнил кое-какие гимны братьев из Цинцендорфа, потом потешил публику ариями из Singspiele[65]65
  Комическая опера (нем.).


[Закрыть], а потом… что это он сыграл потом?.. такая пиеска дивная, я ее и не знала, неужто Антон сам сочинил на случай?

Никто ее не знал, все прикрывали глаза блаженно.

В заключение Антон сыграл «Каприччио на отъезд возлюбленного брата», сочинение Иоганна Себастьяна Баха. Все вздыхали из глубины души.

Но кое-кто с нетерпением ждал ужина, предвкушая обмен кольцами, после чего папаша будущего жениха объявит, что собрался отдать за сыном по части мебелей, перин, и прочая, и прочая и, может быть, укажет все по списку. Но не таков был обычай Харденбергов. Фрайхерр только встал, на несколько мгновений отсрочивая неизбежное жеванье и питье, сказал, что счастлив сам и счастлива жена их всех приветствовать, и попросил вместе с ним вознести короткую молитву.

Еще предполагалось, что танцев после ужина, по причине недавней болезни фройлейн Софи, не будет. Но Софи молила, чтобы играли музыканты.

Мандельсло ей напомнила, что доктор Эбхард, довольный, кажется, что может наконец сказать хоть что-то определенное, запретил танцы наотрез.

– Жалко, его здесь нет, – крикнула Софи. – Уж я бы его закружила в вальсе, да у него бы все мозги вскипели.

Она сидела между своею матерью и фрайфрау, матерью Харденберга. Фрау Рокентин, как почти всегда, улыбалась. Ах, хорошо бы Антон еще сыграл, повторил бы ту пиеску, которую исполнил под конец, ведь помнила, ведь знала, и жаль, что малыша с собою не взяли. А мужний громкий голос – что ж, и первый муж был невозможно шумный, на это вниманье обращать, – что на шум ветра в поле.

Фрайфрау меж тем одна боролась с демоном робости. Единственная рюмочка арака мало ей помогла. В глубине души – но это, кажется, грех в помыслах – внешность будущей невестки сильно ее разочаровала. Софи, конечно, не лишена милой, веселой живости, но это живость ребенка. Не потому ли, что сама всегда была невзрачна, но фрайфрау придавала особенное значенье рослости, вальяжности, царственной красе. Может, девочке бы лучше выпустить волоса из-под шапчонки этой. Фриц говорил, они у нее темные.

Поскольку его суженой запретили танцевать, Фриц по очереди выводил знатных лиц Вайсенфельса, чтобы ей представить, в их числе кое-кого и помоложе, собственных друзей. «Счастлив представить вас фройлейн фон Кюн, которая мне оказала честь… Это Софи, моя истинная Философия… Это Софи, мой ангел-хранитель на всех путях моих…»

– Ах, да не слушайте вы его, – отвечала она на поздравленья. И удерживалась, как бы не притопнуть ножкой. Музыка входила в душу, все тело проницала: Софи себя чувствовала, как бутылка содовой. Наконец-то щеки у нее чуть-чуть порозовели.

– Не слушайте вы его… когда он говорит такое, я хохочу.

И принималась хохотать.

В целом, Софи произвела хорошее впечатление. Конечно, вовсе не такой жены можно бы ожидать для Харденберга. Но она была безыскусственная, и это нравилось. Природа всегда нравится.

«Интересно, а сколько денег за ней дают?» – спрашивали друг у друга.

Георг, задыхаясь в первом своем высоком воротнике и брыжах, намеревался присоединиться к танцующим, как только можно будет, но решил, что недостаточно подкрепился для этого за ужином. Внизу, в сумраке столовой, где еще не убрали, он наткнулся на мальчика, года на два его моложе, с видом (противным, по мнению Георга) истинного ангела. Георг молча лакомился пирогом с голубятиной, сжимая левый кулак в кармане, готовясь, если дело дойдет до «кто кого», как следует ангела вздуть. Вслух он сказал:

– Ты как считаешь, моя сестра Софи хорошенькая?

– Так ты Георг фон Кюн? – спросил ангел.

– А тебе что за дело.

– Ты не наелся?

– Да у нас дома каждый день больше еды, чем… но я тебя спрашиваю, считаешь ты мою сестру Софи, которая выходит за твоего брата Фрица, хорошенькой?

– На этот вопрос я не могу тебе ответить. Не знаю я, хорошенькая она или нет. Не дорос еще до того, чтобы судить о таких вещах. Но она, по-моему, больная.

Георг, жадно уплетавший тесто, растерялся.

– Ах, да в доме вечно кто-нибудь болеет.

Бернард спросил:

– А мой брат Антон, по-твоему, хорошо играл на рояле?

– Гимны?

– Там не только гимны были.

– Да, он хорошо играл, – снизошел Георг. – А ты куда теперь?

– Пойду, погуляю в темноте по-над рекой. Такое влияние на меня оказывает музыка.

Георг выпил рюмку бренди, с возможной точностью воспроизводя повадку отчима, и, пошатываясь, отправился наверх, танцевать.

Мандельсло, как ни трудно это себе представить, прекрасно танцевала, лучше всех в этой зале. Но мужа с нею не было, сестра больна, и она решила нынче не танцевать, ни даже с Георгом, которого с год тому назад с великим трудом обучила кое-каким па.

– И не просите! – сказала она подступавшемуся к ней доверчиво Эразму.

– Я не прошу вас со мною танцевать, знаю, я недостоин этой чести. Я хочу просить вас о помощи.

– Чего же вам угодно?

Эразм сказал:

– Прядку волос Софи.

Мандельсло медленно к нему повернула голову, в него вгляделась.

– И вы тоже?

– Совсем немножечко волос, я положу их в свой бумажник, буду носить у сердца… Знаете, я сперва ее не понимал, но вдруг так ясно стало, отчего брат велел выгравировать эти слова «Софи, будь моим ангелом-хранителем» внутри своего перстня…

– И вы тоже? – повторила Мандельсло.

– Прядку, на память, не так уж это много, не бог знает какая просьба… Я сперва хотел просить Каролину Юст, чтобы переговорила с Софи, но вы, конечно, больше подходите для этой цели. Вы перед ней замолвите словечко?

– Нет, – сказала Мандельсло. – Вам нужно, сами у ней и просите.

Эразм осторожно выбрал время. Не выбирает ли за нас всегда кто-то наше время? Скрипки в музыкальной комнате грянули Schottische[66]66
  Шотландский танец (нем.).


[Закрыть], а он не понимал уже, что это такое, что играют – удивительное чувство. Сам он сейчас принадлежал как будто сразу двум мирам, и один был для него совсем неважен.

Он подошел очень близко к ее стулу, к ее маленькому телу, и на него повеяло болезнью. Она подняла к нему блестящий взгляд.

– Вы со мною во весь вечер двумя словечками не обмолвились, Эразм.

– Я все решаюсь, как бы сказать то, что я хочу, – он запинался, он еле выговаривал слова – конечно, он просит всего лишь прядку, маленькую прядку, не локон, который Фриц ему показывал весной, который заплетут и спрячут в фермуаре, ну, или в корпусе часов… – в корпусе часов, – он повторил, – нет-нет, конечно, то совсем другое дело…