Текст книги "Голубой цветок"

Автор книги: Пенелопа Фицджеральд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

14. Фриц в Теннштедте

Поклажа Фрица прибыла назавтра, с дилижансом. Она состояла почти вся из книг. Сто тридцать три необходимейших названья, перво-наперво стихи, пьесы, народные сказки, потом исследования о растениях, минералах, по медицине, анатомии, теории тепла и звука, и электричества, и, кроме того, математика, анализ бесконечных чисел. И все они суть – одно, вслух говорил Фриц, грея руки над свечой в промозглом холоде чердачной теннштедской спальни. Все человеческие знания – одно. Математика все сопрягает, как электричество, мне Риттер говорил, – связующее звено между телом и духом. Математика – сам разум человеческий в той форме, какую каждый может опознать. И что, если поэзия, разум, религия суть высшая форма математики? Недостает только грамматики для общего их языка. И если любое знание может быть выражено в символах, значит, нужно засесть за работу и записать все мыслимые способы этого достичь.

– Победа! – заорал Фриц в своей ледяной спальне (впрочем, никогда ему, да и никому из его знакомых, не доводилось ни работать, ни спать, не трясясь от холода).

Второй груз книг открывали «Первые основания искусства горных и соляных производств» Франца Людвига Канкрина[18]18
  Франц Людвиг Канкрин (1738–1816) – немецкий инженер, архитектор, металлург.


[Закрыть], том 1, часть 1 «Что есть минералогия». Часть 2 «Что есть искусство эксперимента». Часть 3 «Каковы виды земной поверхности». Часть 4 «Каковы виды земных недр». Часть 5 «Что есть искусство построения копей». Часть 6 «Что есть арифметика, геометрия, тригонометрия». Часть 7, отдел 1 «Что есть механика, гидростатика, аэрометрика и гидравлика». Отдел 2 «Что есть искусство горной машинерии». Часть 8, отдел 1 «Что есть плавление и отделение металлов от руд». Отдел 2 «Что есть плавление полуметаллов». Отдел 3 «Что есть приготовление серы». Часть 9, отдел 1 «Что есть разведование соли и геологическое описание солесодержащих гор». Отдел 2 «Что есть искусство вываривания соли и сооружения новых солеварен». Том 2 «Что понимаем мы под добычей соли и что есть Соляной закон».

Слуги донесли Рахели, что молодой фрайхерр громко разговаривает сам с собою в спальне.

– Он сразу после завтрака уходит к себе, – сказала Рахель мужу. – Да еще после ужина занимается, ты сам видел.

Юст спросил у Каролины, нельзя ли им будет как-нибудь вечерком послушать музыку – отдохнуть, развеяться.

– Пожалела бы, – он сказал, – бедного молодого человека.

– Мне про его печали неизвестно, – отвечала Каролина. У самой к зиме хлопот был полон рот – колбасы заготовить, лен мять, трепать (чтобы зимою прясть), гусей забить (уже два раза заживо ощипанных) для последнего, третьего, ощипа. После чего придется неделю целую жареной гусятиной питаться. Но все-таки она была в гостиной, когда, призванный Рахелью, Фриц спустился вниз с книжкою в руке – его уговорили почитать им вслух – или нет, это была не книжка, папка с рукописями.

– Только не подумайте, что это я для кого-то сочинил, это я так. Я был тогда в Йене. Я был тогда моложе.

 
Прими мой стих рукой своей небрежной,
Не хочешь – не читай, решать твоей душе.
Но если мало слов тебе и мыслей нежных,
Прими хоть жизнь мою. Она твоя уже.
 

Он поднял взгляд от строк.

– В самый раз для девичьего альбома, так бы и переписала, – сказала Рахель. – Жаль только, в доме у нас не водится этаких вещей.

Фриц пополам разорвал бумажный лист. Каролина отложила наволочку, которую латала.

– Почитайте, пожалуйста, еще. Пожалуйста.

Дядюшка Селестин невозмутимо смотрел на пламя, игравшее за полуотворенной дверцей печи. Ему, конечно, говорили, что этот молодой Харденберг – поэт, да, но кто же знал, что он их станет потчевать стишками? В стишках крайзамтманн мало смыслил и нужды не видел притворяться. Пение – совсем другой коленкор. Юст и сам певал, как все знакомые, принадлежал к двум певческим клубам сразу, любил послушать пение – зимою дома, летом на вольном воздухе, в лесу, на улицах, в горах. Да, и одна подружка Каролины, колоратурное сопрано, ах, что за голос, что за голос, и даже на свадьбе у нее, вся знать Теннштедта собралась, Селестина уломали – выступил в роли торговца птицами, с целой охапкой пустых птичьих клеток, крашенных под золото, и спел простонародную комическую пьеску, моленье к жениху «не отнимать у них милую пташечку». Ну да, это же Эльза Вангель была, да, и прошло-то всего три года, а теперь так раздобрела, в дверь не пролезет.

Каролина говорила ему с укором:

– И к чему это вы тут Эльзу Вангель приплели?

– А я и не знал, что вслух говорю, мой друг. Вы все тут уж простите старика.

Юсту было сорок шесть лет. Печаль о близящейся смерти стала одним из поводов сначала выписать к себе племянницу, а в свое время и жениться.

– Вы, дядюшка, не слушали, вы ничего не поняли.

15. Юстик

Каролина ведала (Рахель деликатно поделила между ними все обязанности) домашними счетами, в том числе ей полагалось получать с Фрица уплату за еду и кров, и за содержанье Гауля, благополучно прибывшего из Вайсенфельса. В первую же субботу однако произошел конфуз.

– Фройлейн Каролина, отцовский поверенный должен был явиться в Теннштедт и доставить мое довольствие с сегодняшнего дня и по ноябрь, но, верно, ошибкой отправился прямо в Обервидерштедт. Боюсь, мне придется вас просить об отсрочке долга.

– Едва ли мы можем ждать, – сказала Каролина, – но я, пожалуй, покамест его покрою из денег на хозяйство.

И даже в краску ее бросило – с ней никогда почти такого не бывало – при мысли о том, как ему неловко.

– И как он с жизнью справится? – спрашивала она у Рахели. И Рахель ей объясняла:

– Он хоть и учился в трех университетах, а с жизнью справляться не научился, вот что я тебе скажу. Он старший сын, от самого себя не защищен.

Поверенный, правда, на другой день явился, но Каролине казалось, что она постояла за себя, поставила Харденберга в рамки, но не тут-то было: с самого того вечера, когда читал стихи, он на нее безбожно наседал. Одолевал своими откровенностями, весь груз их взваливая ей на плечи. Она друг его – Каролина не противоречила, – а умея обходиться без любви, он поведал Каролине: без дружбы он жить не может. Он ей доверял все-все, он говорил без умолку. Ни шитье, ни заготовка колбасы тут не были помехой. Рубя колбасу, Каролина узнала, что мир вовсе не близится день ото дня к погибели, но стремится к бесконечности. Она узнала, в чем изъян Фихтовой философии, узнала, что у Харденберга есть братишка, сущий бесенок, которого он любит без ума, и ужасный дядюшка, который вечно спорит с отцом, но они и все вечно спорят.

– И матушка?

– Нет-нет.

– Мне жаль, что вам так плохо живется дома.

Фриц испугался:

– Я виноват, я ввел вас в заблуждение. Мы все друг друга любим, мы все жизнь друг за друга отдать готовы.

И мать его молода, он продолжал, глядишь, еще родит, и его непреложный долг – скорее начать деньги зарабатывать, как можно скорее. Тут же он вернулся к Фихте, принес Каролине ворох лекций – лист за листом, образцы триад.

– Да, вот тут кой-какие триады Фихте. И знаете, что меня вдруг осенило, уже здесь, в Теннштедте. Триады эти будто про нас составлены. Вы – тезис: бледны, тихи, покойны, заключены в себе. Я – антитезис: беспокоен, противоречив и страстен, рвусь из себя вон. Остается задаться вопросом: станет ли синтез гармонией между нами или поведет к чему-то невозможному, что нам во сне не снилась.

На это Каролина отвечала, что редко видит сны.

О докторе Брауне, на которого он сразу же перескочил, она что-то такое слышала, хоть и не ведала, что браунизм есть усовершенствование всех прежних медицинских знаний и что сам доктор Браун, читая лекцию, перед собою ставил стаканчик виски и стаканчик опийной настойки, но очереди потягивая то и другое, дабы доказать, как безупречно они друг друга дополняют. Она не знала даже, что такое виски.

Еще Фриц ей сообщил, что женщина – дитя природы, а природа, в известном смысле, ее, женщины, дело, ее искусство.

– Каролина, вы непременно должны прочесть «Вильгельма Мейстера».

– Конечно, я читала «Вильгельма Мейстера», – сказала Каролина.

На мгновенье Фриц опешил, и, проворно воспользовавшись этим мгновеньем, она ввернула:

– Злит меня эта Миньона.

– Но она совсем еще ребенок, – закричал Фриц. – Дух, духовидица, более, чем ребенок. И умирает оттого, что мир не настолько свят, чтобы ее принять.

– Умирает она оттого, что Гёте не придумал, что с нею дальше делать. Вот выдал бы ее за Вильгельма Мейстера, так бы обоим им и надо.

– Уж очень вы строги в своих сужденьях, – сказал Фриц. Он быстро подсел к столу и набросал несколько строк. Каролина вместе с судомойкой низала на бечевку кольца сушеных яблок.

– Но, Харденберг, вы про мои брови написали.

 
Дочка Юста Каролина,
Вздернув строгою дугой
Свои брови соболины,
Мне дает совет благой.
 

– А я – вот что, я вам, пожалуй, дам ласкательное имя, – он сказал. – У вас нет его? – Большинство Каролин (а в Северной Германии это имя самое обыкновенное) зовутся – Лина, Лили, Каролинхен.

Она покачала головой:

– Нет, и не бывало никогда.

– Я буду звать вас Юстик.

16. Йенский кружок

Теннштедт от Йены в пятидесяти милях с лишком, и слава Богу, считал Юст. У молодого Харденберга там все еще знакомых тьма, но, по мнению Юста, лучше бы их и вовсе не бывало. К примеру, физика этого, Иоганна Вильгельма Риттера – или как его там – следовало бы упечь в приют для умалишенных, для его же пользы. Но Риттер этот еще овечка. Что больше всего поражало Юста – так это нравы йенских дам. Фридрих Шлегель, Харденбергов чуть ли не самый старый друг, – горячий обожатель жены брата своего Августа, Каролины. Но эта самая жена спуталась с Георгом Форстером, библиотекарем[19]19
  Георг Форстер (1754–1794) – немецкий натуралист, этнолог, журналист, революционер.


[Закрыть]. А жена этого Форстера, Тереза, его бросила ради журналиста, жалуясь, что муж, когда у них ребенок умер оспой, чем утешать ее, сразу же усердно принялся «за возмещение потери». Ну и Фридрих Шлегель тоже живет с женщиной десятью годами его старше. Зовут ее Доротея, она дочка философа Мозеса Мендельсона[20]20
  Мозес Мендельсон (1729–1786) – немецкий философ, критик, переводчик.


[Закрыть], женщина по видимости положительная, но у ней уже есть свой муж, банкир, как бишь его имя. Да и черт ли в имени, раз он сам тут ни при чем.

Все они умники, все революционеры, но каждый дует в свою дуду, у каждого свой план, ни от одного не будет проку. Вечно разговоры у них, мол, они в Берлин поедут, в Пруссию, а сами торчат в Йене. Оттого, как понял Юст, что в Йене намного жизнь дешевле.

Для йенского кружка Фриц был некий феномен, сельский юноша, может быть, еще не переставший расти, способный в увлечении что-нибудь раскокать, высокий и нескладный. Фридрих Шлегель настаивал на том, что это гений. «Его нужно видеть, – говорили они знакомым, – что бы ни прочитали вы о Харденберге, вы и отдаленно не поймете его так, как если бы хоть разок выпили с ним вместе чаю».

– Будешь к нему писать, – сказала Каролина Шлегель свояченице своей Доротее, – скажи, чтоб поскорее приезжал, и мы будем фихтизирен, симфилософирен, симпоэтизирен до самого рассвета.

– Да, – подхватила Доротея, – и снова все вместе соберемся у меня в гостиной. Я не успокоюсь, покуда этого своими глазами не увижу. Но почему, скажи, наш Харденберг, как приказчик какой-нибудь, бегает на посылках у скучного крайзамтманна?

– О, но у этого крайзамтманна есть племянница, – сказала Каролина.

– И сколько же ей лет?

17. Каково значенье?

Гауль был теперь пристроен под боком, на конюшне Юстов, и Фриц мог сопровождать крайзамтманна в его разъездах. Ему полагалось исполнять роль секретаря и набираться деловых навыков, как велел отец.

Пусть и в пристойном платье, приобретенном у старьевщика, выглядел Фриц не очень авантажно, на секретаря нисколько не похож, да и Гауль хоть кого мог испугать. Однако крайзамтманн, увидавши Фрица, сразу к нему прикипел душой[21]21
  И после смерти Новалиса даже написал его трогательнейшую биографию.


[Закрыть]. Единственная предосторожность, какую счел он необходимой перед тем, как отправиться вместе по делам, была – спросить у молодого человека, так же ли он относится, как Юст однажды его понял, к следствиям событий во Франции?

– Революция во Франции не произвела того эффекта, на какой была надежда, – так он подступился к Фрицу. – Она не привела к золотому веку.

– Нет, там из нее бойню сделали, это уж определенно, – сказал Фриц. – Однако дух революции, какой с самого начала мы в ней почуяли, должен сохраниться здесь, в Германии. Он претворится в мир воображенья, им станут управлять поэты.

– Сдается мне, – сказал крайзамтманн, – что, когда ты займешься делом, лучше бы тебе распрощаться с этой твоей политикой.

– Политика нам вовсе не нужна. Так, по крайней мере, учили меня у братьев в Нойдитендорфе. Государство должно быть единою семьей, где все связаны любовью.

– Не очень-то на Пруссию похоже, – рассудил крайзамтманн.

Фрайхерру Харденбергу он писал, что отношения между ним, крайзамтманном, и молодым фрайхерром, вверенным его заботам, складываются как нельзя успешней. Фридрих выказывает прилежание примерное. Кто мог предполагать, что он, поэт, станет, не щадя трудов, себя готовя к деловому поприщу, переделывать одну работу по два и по три раза, выискивать различия и сходства слов в газетных деловых статьях, поверяя, точно ли он их понял, и все это с тем же усердием, с каким читает он свою поэзию, науку и философию. «Ваш сын, конечно, обучается на редкость быстро, быстрее вдвое любого другого смертного. И, любопытнейшая вещь, притом, что я призван наставлять его, – сообщалось далее в письме, – и в самом деле наставляю, он учит меня даже большему, обращая мое внимание к предметам, о каких я прежде не задумывался, и благодаря ему я расстаюсь со стариковскими своими предрассудками. Он мне советовал прочесть ‘Робинзона Крузо’ и ‘Вильгельма Мейстера’. Я от него не скрыл, что до сей поры к чтению изящной словесности не имел охоты».

«Что это за предметы, – фрайхерр писал в ответ, – о каких вы прежде не задумывались? Будьте так великодушны, представьте мне пример».

Юст отвечал, что Фриц Харденберг с ним говорил о сказке, какую откопал, насколько мог припомнить Юст, в трудах голландского философа Франца Гемстергейса[22]22
  Франц Гемстергейс (1721–1790) – голландский философ, представитель мистически-поэтического неоплатонизма.


[Закрыть], – что-то такое о всеобщем языке, о времени, когда растения, и звезды, и камни говорили так же, как и животные, и люди. Например: солнце с камнем сообщается, его обогревая. Некогда мы знали слова этого языка, и непременно снова их узнаем, ибо история вечно повторяется… – на что я сказал ему, что все возможно, ежели Господь попустит.

Фрайхерр отвечал, что сын обойдется и своим родным языком, другого никакого отнюдь не требуется для исправления должности инспектора соляных копей.

Дороги часто по зиме делались непроезжи-непрохожи, а потому Селестин Юст спешил до той поры как можно больше ездить со своим секретарем на испытании.

– Я тут еще кое-что написал, хотел бы вам почитать, потом времени не будет, – сказал Фриц Каролине. – Пока вы не услышали, это будто и не писано.

– Так это поэзия?

– Поэзия, да, но не стихи.

– Значит, это повесть? – спросила Каролина, страшась нового явленья фихтовых триад.

– Начало повести.

– Ну хорошо, мы подождем, когда моя тетушка Рахель вернется от вечерни.

– Нет, это только для вас одной.

«Отец и мать лежали уже в постелях, спали, стенные часы мерно отбивали время, ветер свистал и тряс оконницу. Спальня вдруг озарялась, когда месяц туда заглядывал. Молодой человек лежал без сна в постели, он чужестранца вспоминал, его рассказы. „Нет, не мысль о сокровище во мне пробудила такое странное томление, – говорил он сам себе, – никогда не стремился я к богатству, но желание увидеть голубой цветок меня томит. Он непрестанно у меня на сердце, я не могу вообразить, не могу помыслить ни о чем другом. Никогда я ничего такого не испытывал. До сих пор я будто спал, или будто сон перенес меня в иной какой-то мир. О столь безумной страсти к цветку там и не слыхивали. Но откуда он явился, чужестранец? Никто из нас еще не видывал такого человека. Но отчего, не знаю, одного меня так захватило и не отпускает то, что он нам поведал. Остальные все слушали то же, что и я, и никого это не занимало“»[23]23
  Так начинается первая глава неоконченного романа Новалиса о голубом цветке «Генрих фон Офтердинген», при жизни автора не опубликованного. Первая его часть вышла только в 1802 г.


[Закрыть].

– Читали вы это еще кому-то, Харденберг?

– Никогда и никому. Да и как бы я мог? Еще чернила не просохли, но это разве важно?

И – тут же он спросил у нее с места в карьер:

– Каково значенье голубого цветка?

Каролина поняла, что сам он отвечать не станет. И она сказала:

– Молодому человеку придется уйти из дому, чтобы найти цветок. Он хочет только увидеть его, он им не хочет завладеть. Это, конечно, не поэзия, он уже знает, что она такое. Это не может быть и счастье, ему не нужен чужестранец, чтобы открыть, что такое счастье, насколько я могу судить, он уже счастлив в родном доме.

Начинала гаснуть нечаянная радость от этого подарка, его чтения, и Каролина, по обыкновенью бледная, с виду спокойная, похолодела вся. Она бы руку дала себе отсечь, лишь бы не обмануть этого пытливого, доверчивого взгляда больших, светло-карих глаз, искавших знака понимания у нее в лице.

Всего печальней было то, что, обождав немного, не выказав ни тени обиды, ни даже удивленья, он тихонько прикрыл блокнот.

– Liebe[24]24
  Милая (нем.).


[Закрыть] Юстик, это и не важно.

18. Рокентины

В ноябре крайзамтманн возил с собою Фрица по местным налоговым службам, и сонные сидельцы поневоле встряхивались под напором молодого гостя, горевшего желаньем узнать от них всё и поскорей.

– В конторском делопроизводстве нет большой науки, – объяснял крайзамтманн, – главное, узнай, во-первых, какие поступили дела, во-вторых – до каких еще руки не дошли, в третьих, за какие принялись и вот-вот управятся, и, в четвертых, с какими уже управились. Уж что-нибудь одно из четырех, пятого не дано, и не приведи Господи, чтоб хоть одного документика не досчитались. При каждом деле должен отчет иметься, и отчет этот немедля должен быть тебе представлен в перебеленном виде. Цивилизованный мир не мог бы существовать без несчетных писарей, а те, в свою очередь, не могли бы существовать, когда бы цивилизации не требовалась такая тьма бумаг.

– Я бы, пожалуй, не вынес жизни писаря, – сказал Фриц. – Таких занятий не должно существовать.

– Революция, небось, их не отменила, – проворчал Селестин Юст. – У самой гильотины, небось, стояли, крапивное семя.

Кое-как продвигались они бок о бок, и капли собирались, и плюхались со шляп, с носов, с пушистых кончиков конских ушей, которыми животные прядали, будто сердясь на непогоду. В осенней мгле уж часто не видно было, где земля, где воздух, и утро, едва проснувшись, вечерело, не замечая дня. В три часа в окнах уж засветились лампы.

Был один из тринадцати публичных праздников, когда в Саксонии и Тюрингии даже и хлебов не сажают в печь, однако Юст уговорил главного налогового чиновника в Гройсене на часок-другой с утра не запирать дверей конторы. Фриц все еще рассуждал о том, как со временем средствами химии и без писарей научатся множить документы. Юст простонал:

– Только не предлагай ты здесь никаких своих новшеств.

– Чиновники, пожалуй, и не рады нашим наездам, – сказал Фриц, кажется, сейчас только спохватившись: до сих пор эти люди ему представлялись существами какого-то незнаемого вида.

После Гройсена был Грюнинген, а там, обнадежил Юст своего подопечного, можно немного подкрепиться, «буде предложат». Из города свернули на узкую, длинную дорогу, она сквозь строй дрожащих буков бежала взмокшими лугами, в которых еще тлела сожженная по осени трава и посылала в небо пахучие столбы дыма.

– Это грюнингенский замок. Мы заедем к капитану Рокентину.

Замок был большой, очень большой, совсем недавно строенный и отделан желтой лепниной.

– А кто такой этот капитан Рокентин?

– Тот, кто всегда держит двери открытыми, – сказал крайзамтманн.

Фриц посмотрел вперед: ворота на каретный двор под желтокаменной высокой аркой и большие двери в южной стене дома и впрямь стояли настежь. Во всех окнах расточительно горел свет. Их будто ждали в замке Рокентин. Так Фриц и не узнал, ждали их тогда или не ждали в самом деле.

Двое вышли из дому, приняли от них лошадей, и Юст с Фрицем взошли по трем ступеням главного крыльца.

– Ежели Рокентин дома, ты сейчас услышишь его хохот, – сказал Юст, стараясь, кажется, приободриться, и – тотчас же, крича на слуг, чтоб, мол, не утруждались, явился Рокентин, простирая к ним ручища и заливаясь хохотом.

– Селестин Юст, мой самый давний друг, мой бесценный друг.

– Уж и бесценный, – бормотнул Юст.

– Зачем племянницу с собой не взял, глубоко мною чтимую Каролину?

– Зато я взял с собой молодого человека, которого наставляю в деле. Герр Иоганн Рудольф фон Рокентин, бывший капитан в армии Его Высочества принца Шварцбург-Зондерхаузена, вот, имею честь представить: фрайхерр Георг Филипп Фридрих фон Харденберг.

– Мой юный-юный друг, – пророкотал фон Рокентин. Добрая ткань его камзола со скрипом натянулась, когда он снова распростер объятия. – Вы здесь не окажетесь не к месту, уверяю вас.

Слова его не вовсе потонули в шуме, производимом сворой больших собак, которые устроились в прихожей в надежде перехватить от проходящих туда-сюда что-нибудь съестное.

– Platz![25]25
  Место! (нем.)


[Закрыть] – рыкнул их хозяин.

Прошли в залу, где в двух больших каминах жарко пылали сосновые и еловые сучья. Столов и стульев было такое множество, будто их сюда свезли для продажи с молотка. Кто эти люди, эти дети? Рокентин сам, кажется, нетвердо знал, но, делая вид, что это очень смешно, как и все то, что до сих пор он говорил, стал перечислять, загибая пальцы:

– Йетта, Руди, Мими…

– Он не упомнит никак, сколько кому лет, – перебила немолодая, тихого вида женщина, лежа на диване.

– Ну, возраст их – это уж твоя забота, не моя. А это Вильгельмина, моя дражайшая половина. И тут еще некоторые, не все, мои приемные дети – Георг фон Кюн, Ганс фон Кюн и наша Софи тоже где-то.

Фриц переводил взгляд с одного лица на другое, поклонился фрау фон Рокентин, та улыбнулась ему в ответ, но с дивана не привстала, а супруг ее, меж тем представляя гувернантку-француженку, шутливо объяснял, что та и сама-то родной язык свой позабыла, а вот тут – наш лекарь, доктор Иоганн Лангерманн, «который, к своей досаде, никак не может в нас выискать никаких изъянов», герр регирунгсрат[26]26
  В переводе с нем. – советник муниципалитета.


[Закрыть] Герман Мюллер, его супруга фрау Мюллер, двое здешних стряпчих, учитель лютеранской гимназии – причем эти последние, было очевидно, заглянули в замок, не дожидаясь приглашения. В Грюнингене, кажется, больше было некуда пойти.

Георг, метнувшийся за дверь, едва доложили о новых посетителях, теперь вернулся и дергал Фрица за рукав.

– Эй, фрайхерр фон Харденберг, я на конюшню бегал, поглядеть на вашего коня. Негодный конь. Отчего вы себе нового не купите?

Фриц не замечал Георга, он никого не замечал из тех, кто, вот как приплесок на мелководье то отхлынет, то прихлынет, перемещались за спиною занимательного гостя с целью оттеснить его от всех других и поразведать, из чего он сделан. Но он все стоял – недвижно, уставясь в глубину комнаты.

– И куда все его воспитанье подевалось? – дивился Селестин, беседуя с регирунгсратом.

Там, в глубине комнаты, у окна, стояла маленькая, темноволосая девочка, лениво постукивая пальчиком по стеклу, будто хотела привлечь внимание кого-то по ту сторону.

– Софи, отчего тебе никто волос не убрал? – говорила фрау Рокентин с дивана, – без укоризны, скорей с потачкой. – И отчего ты все в окно глядишь?

– Я хочу, матушка, чтобы снег пошел. Вот бы мы повеселились.

– Время, остановись, пока она не повернется, – сказал Фриц вслух.

– Пойдут солдаты мимо, а мы их снежками закидаем, – сказала Софи.

– Софхен, тебе уже двенадцать лет, и в таком возрасте… ты, кажется, не замечаешь, что у нас гости, – сказала мать.

И тут она обернулась, будто ветром подхваченная, как у детей бывает:

– Я прошу прощенья, я прошу прощенья.