Текст книги "Голубой цветок"

Автор книги: Пенелопа Фицджеральд

23. Я не могу ее постичь

Фриц в дневнике писал: «Я не могу ее постичь, я не знаю ее меры. Я люблю то, чего не понимаю. Я весь – ее, но сама она не знает, нужен ли я ей. Все отчим на нее влияет, и теперь я вижу, что веселость так же беспощадна, как и набожность. Недаром она мне сказала, что хотела бы всегда видеть меня веселым. Он ведь и трубку ей давал курить.

Август Шлегель пишет, что „форма механистична, когда внешней силой, случайным приложеньем она навязана извне: так мы, к примеру, придаем некий образ мягкой массе с тем, чтобы она его хранила, отвердев. Форма же органическая – прирождённа; развивается изнутри и достигает завершенности после того, как вполне развился зародыш“.

Вот то же и моя Софи. Я не хочу менять ее, но, признаюсь, хотел бы сознавать, что, в случае нужды, и мог бы. Однако за те двенадцать лет, когда не знала вовсе, живу ли я на свете, она „достигла завершенности“. Я был бы счастливей, когда бы видел хоть какой-то путь к тому, чтобы она поняла меня.

Решить, что она не верит в будущую жизнь. Какой неслыханный, какой дерзкий вызов.

Она сказала: „Вы мне нравитесь, нет, правда“.

Она хочет для всех казаться милой, но не хочет ни к кому приноровиться. Ее лицо и тело, ее радости, здоровье – вот о чем любит она говорить. Ее собачки. Проснулся ли в ней темперамент? Ее боязнь привидений, и винопитие. Эта ее ладонь на щечке».

Дома, на Клостергассе мать еще не вставала после разрешенья маленьким Кристофом, который не очень был здоров, несмотря на взятую в одной из деревень изобильную кормилицу. Как всегда, не жалуясь сама, печалилась она только из-за младенчика да из-за Бернарда. Как бы его кто не огорчил – на каждое Рождество мучил ее этот страх – нечаянно, ненароком разрушив его веру в Кнехта Руперта[34]34
  Кнехт Руперт – персонаж немецкого фольклора, помощник святого Николая. То же, что наш Дед Мороз.


[Закрыть].

– Не помню, чтобы Бернард хоть когда-то верил в Кнехта Руперта, – сказал Фриц Сидонии. – Он всегда знал, что это старый Дампфин из пекарни, в фальшивой бороде.

Тайну свою он поверил только Каролине Юст, Эразму и Сидонии, и все сошлись на том, что теперь не время – если когда и будет время – тревожить мать. Фриц увлек Сидонию к себе в комнату, где держал он третий том из своего издания Лафатеровой «Физиогномики».

– Вот – моя Софи, как вылитая. Это, само собой, автопортрет Рафаэля… Возможно ли, чтобы девочка в двенадцать лет выглядела, как двадцатипятилетний гений.

– Все очень просто, – ответила Сидония. – Это невозможно.

– Но ты никогда даже не видела Софи.

– Верно. Но еще увижу, надеюсь, а увидав, скажу тебе в точности то же.

Он захлопнул Лафатера.

– У меня карманы набиты всякой всячиной, – и принялся выгружать горстями имбирные пряники, игольники, одеколон, рогатки, манки для птиц. – Куда мне все это девать, Сидония? Сил нет, мешают. Пытка!

– В библиотеке, там я буду подарки раздавать, – Сидония прислушивалась к робким, жалостным просьбам, то и дело к ней поступавшим из материной спальни, и была вся в хлопотах. Уже конюх по ее приказу нанес еловых лапок и свалил в библиотеке. Ключ она держала при себе. Едва открывалась дверь, густой, неодолимый зеленый дух затоплял коридор, будто бы лес, сам, вступил в библиотеку.

– Я-то всю эту чушь по пути купил, во Фрайбурге, – сказал Фриц, – а ты, боюсь, каждое утро вставала до свету и всё мастерила.

– Я ненавижу шить, – сказала Сидония, – и не умею, и никогда не научусь, но да, вставала, мастерила.

А где же Эразм? Карл явился, Антон здесь где-то, фрайхерр принужден был отлучиться – на соляные копи в Артерн, но к сочельнику он будет.

– Вот странность, Фриц, Асмус отправился в Грюнинген, верхом, тебя встречать.

– Верхом? На чем верхом?

– A-а, Карл честь честью привел с собой вторую лошадь, из ремонтных.

– Вот и хорошо.

– Для Асмуса не так хорошо, он с ней не справляется, два раза свалился.

– Кто-нибудь да поможет, на дорогах полно народу, снег теперь редеет. Но зачем ему занадобилось в Грюнинген? Weiss Gott[35]35
  Бог знает! (нем.).


[Закрыть]. Вот идиотство!

Сидония складывала и перекладывала кучки блестких безделок, привезенных Фрицем.

– Думаю, он хотел своими глазами увидеть, что представляет собою твоя Софи.

24. Братья

– Фриц!

Эразм нагнал брата, взбегая по правому пролету главного крыльца, оттесняя Луку, его метлу.

– Фриц, я ее видел, да, видел, я был в Грюнингене! Я говорил с твоей Софи, и с ее подружкой говорил, и со всем семейством!

Фриц стоял, как заледенев, а Эразм кричал:

– Лучший из братьев, она никуда не годится! – И, сам коротенький, облапил длинного брата. – Совсем, совсем не годится, Фриц, милый Фриц! Добродушная, да, но по уму она никак тебе не ровня. Великий Фриц, ты же философ, ты поэт.

Лука исчез, вместе со своей метлой поспешая к кухонной двери, чтоб повторить все, что услышал.

– Кто тебе позволил заявляться в Грюнинген? – проговорил Фриц, все еще почти спокойно.

– Фриц, она глупа, твоя Софи!

– Ты спятил, Эразм!

– Я ничего не спятил, лучший из всех Фрицев!

– Кто тебе позволил, я спрашиваю…

– У нее пустая голова…

– Лучше молчи!..

– Пустая, как новенький горшок. Фриц…

– Молчи!

Эразм не унимался. И вот, у главного крыльца, на Клостергассе, оба уже барахтались в снегу, и народ Вайсенфельса, бредя неспешно мимо, возмущался так же, как, бывало, выходками Бернарда у реки. Старшие сыновья Харденберги, гордость фрайхерра, – и чуть ли не на кулачках дерутся.

Эразм из них двоих был куда больше удручен. Пар, как из кипящего чайника, валил из него на морозе. Фриц без усилья его вдавил в железные перила.

– Я знаю, Junge[36]36
  Мальчик (нем.).


[Закрыть], ты хочешь мне добра, я в этом уверен. Твои чувства – братские. Ты думаешь, я обманулся красивым личиком.

– Не думаю я этого, – сказал Эразм. – Ты обманулся, да, но вовсе не красивым личиком. Она не хороша, Фриц, она и не хорошенькая даже. Я снова повторю, что она пустоголова, твоя Софи, но – мало этого, в двенадцать лет у ней двойной подбородок…

– Сточтимая фройин, ваши братья на парадном крыльце зубы друг другу вышибают! – возвестил Лука. – Мир, дружество забыли, растянулись оба на Клостергассе.

– Я сейчас же к ним иду, – вскрикнула Сидония.

– Прикажете фрайфрау доложить?

– Какие глупости, Лука.

Явясь в Грюнинген совсем незвано, Эразм был встречен со всею теплотой. Его привечали ради брата, и фрау Рокентин вдобавок питала особенную нежность к юношам низкорослым и невзрачным, уверенная, что откорми их хорошенько, и они преобразятся в статных силачей. Но Софи, Софи – к своему ужасу, он ничего в ней не увидел, как только очень шумную и совсем маленькую девочку, ничуть не похожую на собственных его сестер. За скудных два часа его визита они с подружкой, Йеттой Голдбахер, успели потащить его гулять по-над Эльбой, потому что их без взрослых не пускали, и полюбоваться на гусар, как они пьяны в стельку, как бухаются на лед, а уж полковой сержант! – уф! бах-бах! Правда, это Йетта обратила внимание на то, как разоблачается сержант, но ведь Софи ее не порицала. Вместо morgen она говорила morchen, вместо spät – späd[37]37
  Утро, поздно (нем.).


[Закрыть], вместо Харденберг – Харденберьх. Ах, да на это плевать было Эразму, он к ней учителем не нанимался, произношенье исправлять. Но никогда еще не видывал он девицы из хорошего семейства столь развязной.

Фриц совсем ума решился.

– Ты опьянен. Это Rausch, так и считай, что ты im Rausch[38]38
  В опьянении (нем.).


[Закрыть]. Проспишься, выдохнется, уж так заведено в природе.

Из-за Рождества, из-за того, что вот-вот должен вернуться фрайхерр, больше они ничего друг другу не сказали, – и ссора рождена была не враждой, любовью, хоть оттого не легче было ее унять. Заключили перемирие.

«Я знаю, на меня нашла благодать. Опьянение-то тут причем?» – писал Фриц.

 
И навсегда грозит нам разлученье?
Ужель мечта – соединиться с той,
Для сердца близкой, и своей, родной, —
Не более, как опьяненье?
Нет, верю: род людской, все мирозданье
Таким, как для меня Софи, когда-то будет,
И высший смысл, и благодати дарованье
Никто уж пьяным бредом не осудит.
 

25. Рождество в Вайсенфельсе

– Что это мальчики там говорят? – тревожилась фрайфрау. Ей разрешили перебраться с младенчиком из сумрачной супружеской опочивальни в комнату куда меньше, высоко, почти чердак, где иногда хранили яблоки и, несмотря на холод, все медлил яблочный, кисло-сладкий дух. Только кормилица да горничная, служившая фрайфрау еще когда та девушкой была, туда карабкались, тяжко скрипя ступенями, – ну и Сидония, конечно, взлетала легкими, веселыми шагами.

– Ах, Сидония, друг мой, не иначе, опять они там голоса возвысили, хоть уж и не так, как вчера… Скажи, о чем там Фриц толкует?

– О духовной благодати, матушка.

Услышав этот пароль Гернгуттеров, фрайфрау успокоилась и вновь откинулась на крахмальные подушки.

– А ты в библиотеке порядок навела – отец, знаешь, любит, чтобы…

– Ну да, ну да, – приговаривала Сидония.

– Вот ты скажи мне, как по-твоему, стал Кристоф получше?

Сидония, большой знаток, ловко развернула шаль за шалью и осмотрела хиленького братца. Тот глянул на нее сурово, по-мужски, и она просияла:

– Да, он стал гораздо лучше.

– Слава тебе, Господи, слава тебе, Господи, а знаешь, не надо бы такого говорить, тоже ведь она крещеная душа, но не люблю я эту кормилицу.

– Я тотчас с ней переговорю, – встрепенулась Сидония, – и ушлю ее обратно в Эльстердорф.

– И потом?.. – Сидония решила было, что мать обеспокоена заменой, но оказалось – нет. – A-а, вы хотите перебраться вниз, в свою спальню. Нет, рано вам еще, вы слабы еще для этого. Сейчас я кофий вам пришлю.

Фрайхерр блюл старинный обычай, с которым в Вайсенфельсе многие уже распрощались, – Рождественского подведения итогов. Мать беседует с дочерьми, отец с сыновьями, сначала говорят о том, что не понравилось им в поведении детей за протекший год, что более всего понравилось. А дальше молодые Харденберги должны были, как на духу, поверять родителям все то, о чем следовало рассказать, но что они весь год таили. Фрайфрау слишком была слаба, чтобы исполнить этот долг, фрайхерр же, предполагали, из Артерна не поспеет вовремя. Но он вернулся – и точно к назначенному часу.

Сочельник выдался безветренный, хрустальный. Весь день носило эхо стук дверного молотка от кухни по дворам. Никогда, никто, придя за милостыней к Харденбергам, с пустыми руками, бывало, не уйдет, но нынче ожиданья возрастали. В Обервидерштедте – там приходилось потрудней. Дом стоял у самой границы, а тех, кто не имел прав на въезд в Пруссию и кто, сказать по чести, не был нужен ни одной стране – отслужившие солдаты, странники, бродячие артисты, побирушки, – всех несло к границе, как сносит ил и мусор к берегу реки. В Вайсенфельсе же были только городские бедняки, городские сумасшедшие да девушки, обманом обрюхаченные, которым не хватило средств на услуги творящих ангелочков подпольных повитух. Эти девушки являлись у кухонной двери, только когда совсем стемнеет.

В библиотеке – свечи, прикрепленные к каждой веточке еловых лапок, ждали огонька. Столики покрыты были белыми скатертями, для каждого – свой столик. И на каждом – румянозапеченной миндальной массой выложено имя. Подарки сами не были помечены. Сам догадайся, кто даритель, а то и вовсе не узнаешь.

– А что мы в этот сочельник будем петь? – спросил Карл.

– Не знаю, – ответила Сидония. – Папаша любит Райхардта[39]39
  Иоганн Фридрих Райхардт (1752–1813) – немецкий композитор, автор церковной музыки, романсов на стихи Шиллера и Гёте.


[Закрыть].

– Бернард, – сказал Карл. – Не вздумай съесть эти миндальные буквы.

Бернард оскорбился. Он уж два года, как разлюбил сласти.

– Еще я вот что вам скажу, – объявил Бернард. – Это последний год, когда меня заставят петь дискантом. Зрелость на носу.

– А я вот что хотел бы знать, – крикнул Эразм. – Я от тебя хочу услышать, наш милый Фриц, что ты скажешь отцу, когда он спросит с тебя отчет за прошедший год. Ты знаешь, и я тебе писал, что на меня ты всегда и во всем можешь положиться. Но скажешь ли ты ему, как мне сказал, что не только ты влюблен, в том нужды нет оправдываться, как птице нужды нет оправдываться в том, что она летает, но что влюблен ты в двенадцатилетнюю девчушку, которая хохочет, сквозь растопыренные пальцы глядя на пьяного в снегу?

– А мне ничего не рассказал, – с упреком протянул Карл.

Бернард, хоть и был привязан к Фрицу, всегда с восторгом предвкушал всякого рода конфузы.

– Я ничего ему не расскажу такого, что недостойно Софи, – объявил Фриц. – Имя ее значит мудрость. Она моя мудрость, она моя истина.

– Фройин, свечи! – вбегая в дверь, вопил Лука. – Ваш почтеннейший батюшка спускаются в библиотеку!

– Да-да, Лука, ах, помоги же мне. – Лука оставил дверь открытой, и все увидели: слуги в полном сборе квадратиками фартуков белеют в сумраке прихожей. В Грюнингене в такой праздник дым стоял бы коромыслом, – не то на Клостергассе.

А в библиотеке – от огоньков на лапнике бежали тени по стенам, по потолку. В тепле все задышало еще вольней и глубже, густей, смолистей, зеленей. И по столам, наваленные на блестящих жестяных листах, пускали искры золоченые каштаны и птицы в клетках, куклы из белого мякиша, молитвенники, Фрицевы игольники, крошечные бутылочки Kolnischwasser[40]40
  Одеколон (нем.).


[Закрыть], вышивки Сидонии, безделки, резаные из ивы и березы, перочинные ножички, и ножницы, и ложки с черенками, уж до того замысловатыми, что в руку не возьмешь, печатки и гравюрки. И в сравненье с этим веселым блеском – каким усталым, загнанным, изнеможенным, несмотря на всю круглость свою, было лицо фрайхерра Харденберга. Он остановился у дверей, давая распоряжения Луке, и Фриц сказал Карлу:

– Он стар, а я – я ничего не делаю, чтобы ему помочь.

Фрайхерр вошел и, совершенно противу обычая, уселся в кресла. Семейство смотрело на него во все глаза. Всегда в сочельник он становился за этой обитой кожею конторкой, расчищенной от подарков и свечей, – в самой середине библиотеки.

– Что это он? – пробормотал Эразм.

– Не знаю, – шепнул Фриц в ответ. – Шлегель говорит, что Гёте тоже себе купил такие кресла, но, сидя в них, он теряет способность думать.

Отец заговорил и, словно отбивая такт, он ударял ладонью по глубокому подлокотнику.

– Вы ждете, что я стану рассматривать ваше поведение за прошедший год, ваши успехи, оплошки ваши. Вы ждете, что стану вас расспрашивать о том, что вы еще не открывали мне. Вы собирались – да что! в том долг ваш, – правдиво мне ответить. В этот сочельник, сочельник 1794 года, я исповедей от вас не жду, я вам не стану задавать вопросы. И что причиной? А то, что будучи в Артерне, я получил письмо от стариннейшего друга своего, от прежнего Предигера у братьев в Нойдитердорфе. Письмо рождественское, и в нем он мне напомнил, что мне пятьдесят шесть лет, и уж недолго мне осталось бременить собою землю, таков закон природы. Предигер наставляет меня не укоризны ради, нет, он мне напоминает, что день этот – день несказанной радости, когда все люди, мужчины и женщины, становятся не более, но и не менее, как дети. А потому, – прибавил он, тяжелым взглядом обводя сверканье и блеск деревянных ложек, золотых орехов, – и сам я в этот священный день стал совершенно, как дитя.

Ничего менее детского, чем взрытое морщинами, широкое лицо фрайхерра под высокой лысиной, нельзя было себе представить. Предигер, как видно, и не пытался. Братья, обученные радости, верно, забывали о том, как трудна бывает радость, а многие совсем ее не знают. Фрайхерр фон Харденберг с усильем поднял взгляд, упертый в стол.

– А музыка – у нас разве не будет музыки?

Бернард, разочарованный нежданной отцовой мягкостью, утешенный, однако, смущенным видом старших, взобрался на библиотечную стремянку, рассчитанную на достиженье самых верхних полок, и запел, голосом еще совсем детским, нежнейшей чистоты. «Родился Он, Его возлюбим».

Ангельский голос стал сигналом для ждавших под дверью слуг, и все вошли, внесли двухлетнюю Амелию, которая смело тянулась ко всему, что блестит, и толстый сверток, в глубине таивший младенца Кристофа. Пламя уже подбиралось к веткам, свечи оплывали, и шипели, и плевались, и пускали сладкий, тонкий дым, когда Сидония невозмутимо их гасила. Все стихло – в дрожащих пятнах тьмы и света все отыскивали свои столы.

Эразм был с Фрицем рядом.

– А теперь – что ты скажешь отцу?

26. Мандельсло

А ничего. Фриц привык благодарно принимать то, что пошлют Судьба и Случай, а потому он воспользовался случаем и ничего не сказал. Отчуждение Эразма печалило его куда больше, нежели разлад с отцом.

В Нойдитендорфе научился он, хотя сам думал, что ничему учиться там не хочет, по примеру моравских братьев чтить случай. Случай – есть то же проявленье Божьей воли. Останься он среди братьев, жену, и ту ему, глядишь, выбирали бы по жребию. Случаю было угодно, чтобы письмо Предигера поспело в Артерн раньше, чем ожидалось, и, благодаренье случаю, можно было отодвинуть разговор о женитьбе на Софи ближе к тому времени, когда он сам сможет зарабатывать на жизнь. Но случай, Фриц хорошо знал это, всякую минуту мог вернуть отца ко всегдашней вздорной нетерпимости. Он ведь сам сказал, что весел, – сегодня, и надолго ль его станет.

На Сильвестерабенд[41]41
  В переводе с нем. Новый год, вечер святого Сильвестра.


[Закрыть], шесть дней спустя после Рождества, Фриц получил от Софи письмо.

Дорогой Харденберг,

во-первых благодарствую за письмо во-вторых за ваши волосы в третьих за хорошенький Игольничек который очень мне понравился. Вы спрашиваете можно ли вам будет ко мне писать? Будьте покойны мне всегда приятно читать ваше письмо. Сами знаете дорогой Харденберг мне больше невозможно вам писать.

Софи фон Кюн.

– Она – моя мудрость, – сказал на это Фриц.

Явившись на день в Грюнинген – поздравить с новым 1795 годом, – Фриц спросил у хаузхерра Рокентина:

– Отчего ей невозможно больше ко мне писать? Разве я так опасен?

– Милый Харденберг, ей невозможно больше писать оттого, что она еле-еле писать умеет. Пошлите за ее учителем, его порасспросите! Конечно, ей бы следовало побольше заниматься, ха-ха-ха! Небось бы научилась письмецо любовное грамотно настрочить.

– Грамотность мне не нужна, мне нужно, чтоб они были куда длинней.

Следующее письмо от Софи гласило:

Вы мне подарили ваши Волоса и я их красиво завернула в Кусочек бумаги и положила в ящичек стола. На днях я их хотела вынуть но ни Волос ни Кусочка бумаги не нашла. Теперь пожалуйста снова состригите ваши Волоса и особенно Волоса с вашей головы.

Когда он опять был в Грюнингене, крепкая белокурая женщина вошла в комнату с ведром в руке.

– Господи, совсем из ума вон, и зачем оно мне понадобилось, – и она плюхнула ведро на крашеные доски.

– А это моя старшая сестра Фридерике, – заторопилась Софи. – Она теперь фрау лейтенант.

Совсем не в мать, думал Фриц, и на сестру нисколько не похожа.

– Фрике, а он вот хочет, чтобы я ему еще письмо написала.

– Нет, фрау лейтенант, – сказал Фриц, – я хочу, чтобы она мне написала много сотен писем.

– Что ж, попытка не грех, – сказала Мандельсло, – но для этого чернила понадобятся.

– А в доме нет их? – отозвался Фриц. – Вот и у нас такая же история, то мыло все вышло, то еще что-нибудь такое.

– У нас всего в избытке, – сказала Мандельсло. – Чернила есть у отчима в кабинете, да и в других комнатах. И везде мы можем брать все, что нам заблагорассудится. Но Софи чернилами пользуется редко.

Софи вышла. Оставшись наедине с крупной, белокурой особой, Фриц уступил порыву и тотчас к ней обратился за советом.

– Фрау лейтенант, полагаете ли вы уместным мне спросить у вашего отчима о согласии его на мою помолвку с…

– Ну, тут я совсем вам не советчица, – сказала она спокойно, – сами глядите, достанет ли у вас смелости. Хитрость вся не в том, о чем просить, но в том, чтоб выбрать время. Полагаю, и мнение вашего батюшки тоже следует принять в расчет.

– Разумеется, – сказал Фриц.

– Ну и пусть они уютно усядутся вдвоем, выкурят по трубочке. – Фриц пытался и не мог вообразить подобную картину. – Таким манером все может быть улажено без слез. Мой-то супруг был сирота. Ему, когда явился к отчиму меня сватать, не нужно было принимать в расчет никого, кроме сестры-вековухи, но с ней все просто, он ее содержит.

– Благодарю вас за совет, – сказал Фриц. – А знаете, женщины, мне кажется, лучше понимают дело жизни, чем мы, мужчины. Мы их лучше нравственно, зато они могут достигнуть совершенства, мы – не можем. И это несмотря на то, что они вдаются в подробности, мы же – обобщаем.

– Уж я такое слышала. И чем подробности вам не угодили? Тоже ведь и подробностями кто-то должен заниматься.

Фриц мерил шагами комнату. Разговор на него так же действовал, как музыка.

– Более того, – он говорил, – в каждой женщине, я верю, есть то, в чем Шлегель столь многим мужчинам отказывает, – прекрасная душа.

– Очень возможно, – согласилась Мандельсло. – А что думаете вы о моей?

Сказала, и сразу осеклась, и будто не она сказала. Фриц меж тем подошел почти вплоть к ней, к ведру, уставил в нее свой блестящий, диковатый взгляд.

– Не смотрите на меня так! – вскрикнула она. – Я совсем тупая. И муж тупой. Мы с ним двое тупых людей. Да что с нас возьмешь! О нас только подумать, и вы расплачетесь от скуки.

– Но я не нахожу…

Она прикрыла себе уши руками.

– Нет уж, молчите! Мы, тупые, согласны, чтобы умники правили миром, и мы готовы работать по шесть дней в неделю, лишь бы у них дело спорилось, лишь бы сами понимали, что творят.

– Не обо мне речь! – вскрикнул Фриц. – Речь о вашей душе, фрау лейтенант.

Но тут воротилась Софи, без пера, без бумаги и чернил. Заигралась с какими-то новыми котятами у горничной в кладовке.

– A-а, так вот они где, – обрадовалась Мандельсло. И сразу вспомнила, зачем несла это ведро: котят топить. В подобных случаях слуги малодушно увиливают от исполненья собственного долга.

Фридерике Мандельсло жила в гарнизонном городке Лангензальца, с супругом, лейтенантом принца Клеменса полка. Она вернулась домой в Грюнинген, за десять миль, когда мужа услали во Францию с Райнфелдским экспедиционным войском. Нигде надолго не засидишься, она сетовала, даже ковра толком не разложишь (а у ней большой, турецкий). Что поделать, солдатская жена. Хоть она, конечно, герру Рокентину не кровная родня, но из молодого поколения – его любимица. Несмотря на резкие полувоенные ухватки, какие она усвоила с тех пор, как шестнадцати лет вышла замуж, ярко-синие глаза были у ней, как у матери, и свидетельствовали о той же уверенности, о той же безмятежности.

– Ты лучшая из них из всех, – он сам говорил Фридерике. – Только из дому тебе не следовало уезжать. Так подвести меня!

Каждый мужчина, считал Рокентин, заслужил такую женщину под боком. Такая Мандельсло и винам в погребе учет ведет, и котят утопит, и счета поверит, и за Софхен приглядит, в случае чего. И все эти обязанности Фридерике исполняла не из жалости, не из-за болезненной тревоги (как в Вайсенфельсе Сидония), а из-за одного только уменья фрау Рокентин их на нее взвалить. Труды самой фрау Рокентин, с той поры, как родился Гюнтер и Фриц влюбился в Софхен, свелись к тому, чтоб залучить домой Фридерике. Больше ничего, собственно, теперь уж и не требовалось.