Текст книги "Голубой цветок"

Автор книги: Пенелопа Фицджеральд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Софи расхохоталась. Она чуть не целый вечер хохотала, правда, но все не с таким восторгом, как сейчас.

Эразм, убитый, пятясь, наткнулся на Мандельсло.

– Боже правый, но вы же у нее не попросили, нет!

– Я вас не понял, – еле выговорил Эразм. – Вы сказали… я вас считал открытой и прямой…

– И вы думали, она сейчас шапчонку с себя сдернет?

Об этом он решительно не думал.

– Так, понемножку, все и вылезли, – рассказывала Мандельсло, – из-за болезни. Теперь уж два месяца, как она лысая совсем…

Она на него смотрела очень прямо и – без тени снисхождения.

– У вас, у Харденбергов, глаза на мокром месте. Я уже не раз имела случай в этом убедиться.

– Но почему она хохотала? – недоумевал несчастный Эразм.

45. Надо везти ее в Йену

Фриц знал, что Софи – лысая, но верил, что темные ее волосы снова отрастут. Он знал, что Софи не может умереть.

– Что человек решил, все он сможет сделать, – говорил он Селестину Юсту, – а женщина тем паче.

Только бы не упустить время. Софи нуждается в лечении получше, нуждается в самом лучшем лечении. Придется ехать в Йену.

– Они едут советоваться со Штарком. Но у кого им поселиться? – спрашивал Фридрих Шлегель. – У Харденберга в Йене была тетушка, да тетушка-то умерла, с год, что ли, тому. И эта его Философия, кажется, на попечении сестрицы, офицерши.

– Ну, и отец Харденберга, der Alte, тоже, полагаю, будет наведываться, – сказала Каролина Шлегель. – Проверять нашу веру и нравственность. Горе свободным, горе не присно поминаемым в молитвах!

Йенский кружок, хотя немилосердный, был гостеприимен. Но кончился учебный год, наступала в городе жара, желтая, глинистая почва рассыхалась, шпиль Staatkirche[67]67
  Главный собор (нем.).


[Закрыть] плавился и мрел на зное. Все готовились разъехаться на летние вакации. Один бедный Риттер забился на свой чердак, только его и видели.

Софи и Мандельсло меж тем уже устроились в квартире на Шауфельгассе. Комнатенки были тесные, и приходилось карабкаться на три лестничных марша, но жилье им присоветовали из-за хозяйки, фрау Винклер, привычной к больным девицам. Собственно, в самой натуре фрау Винклер скоро обнаружилось прямо-таки пристрастие к болезни и ко всему, что с ней сопряжено. Это бесило, но зато значило, что кружку с горячею водою уж непременно она притащит наверх – в любое время дня и ночи.

– Это входит в число услуг, моя милая барышня, – объясняла фрау Винклер.

По крайней мере, уговаривала себя Мандельсло, здесь без церемоний – в Грюнингене их тоже было не слишком много – и Софи, бедняжка, здесь может чувствовать себя, совсем как в собственном кукольном домике, где те же узорные фаянсовые кружки смиренно ждут своего часа, столпившись на кухонной полке. Однако, по правде сказать, она сомневалась в собственном выборе, и ей пришлось призвать на помощь все свое мужество, прежде чем сломить печать первого письма фрайхерра. Не могла же она знать, что дядюшка Вильгельм, нагрянувший незвано в Вайсенфельс давать советы, объявил, что в Йене нет жилья (кроме разве бывшего дворца, где имеет обычай останавливаться Гёте), хоть мало-мальски достойного нареченной старшего племянника.

– Комнаты, сдаваемые жильцам, все на верхотуре, под самой крышей, там только голубей кормить. Я знаю Йену, вам не в пример, как свои пять пальцев. А эта старшая сестра, поверьте моему слову, и на чердаке готова поселиться. Женщины всегда довольствуются малым.

Фрайхерр тотчас написал к фрау лейтенантше Мандельсло, что намеревается приехать, дабы повидаться с нею, едва представится возможность, но что меж тем он всецело полагается на ее выбор.

46. Посетители

Дневник Фридерике, июль 1796

Софхен взялась было вести дневник, но писать ей трудно и больше незачем мучиться понапрасну. Летописцем буду я.

Мы живем неплохо в наших комнатенках. Чем просто-напросто послать за обедом для Софи в «Розу», я сама его стряпаю, дабы не оскорбить чувств нашей хозяйки. Но воздух Йены вреден для меня, он и для всех, пожалуй, вреден: не оттого ли все эти профессоры и литераторы вечно друг на друга дуются. Стоит жара. Все понемногу разъезжаются – на загородные прогулки, на вакации. Улицы, где их жилье, пустынны.

Друг Харденберга, Фридрих Шлегель (кажется, покуда еще не профессор), посетил нас вчера вечером. Тоже вот-вот пустится в какое-нибудь путешествие. Я принимала его одна. Софи отправилась с фрау Винклер смотреть на военный парад. Я, слава тебе Господи, ими сыта по горло. Но моей милой сестричке, чуть только боль отпустит, все кажется забавно. И она становится почти такой же, какой была всегда.

Ну так вот, Фридрих Шлегель. Он философ и историк. Я и бровью не повела под его тоскливым, но острым взглядом. Он мне сказал:

– Фрау лейтенант, ваша сестра фройлейн фон Кюн тщится заставить свой ум работать так, как работает ум Харденберга, как если бы кто тщился выучить полуручную птицу петь человечьим голосом. Попытки ее обречены, а прежние ее идеи, уж какие-никакие, отныне пришли в расстройство, и она сама не знает, чем их заместить.

Я его спросила:

– Вы хоть знакомы с моей сестрою, герр Шлегель?

Он ответил:

– Покуда нет еще, но я уверен, что она – пример известного, легко опознаваемого типа.

На это я ответила:

– Она моя сестра.

Потом Софи вернулась в сопровожденье фрау Винклер, и та сообщила, слегка разочарованная:

– Я думала, барышня без памяти упадет, а она вот не упала.

Хоть Фриц вступил наконец в первую свою должность – помощником инспектора соляных копей, – и ему разрешалось лишь ненадолго отлучаться, Рокентины предоставили лечение Софи безраздельно его заботам.

– Нет системы надежней Брауновой, – Фриц внушал Каролине Юст, не в первый раз внушал. – В известной степени браунизм опирается на идеи о нервной системе Джона Локка.

– В кого-то надо верить, – отвечала Каролина, – в другого кого-то, кроме себя, иначе жизнь покажется убогой.

– Я говорил про точные науки, Юстик.

Фриц, чем свет, пустился из Теннштедта в путь. Однако в Йене произошла заминка, со Штарком встретиться не удалось, тот отбыл в Дрезден, на конференцию. Фрицу однако объявили, что он может видеть второго помощника профессора – Якоба Дитмалера.

– Ты! Как счастливо, – вскричал Фриц. – Порой мне кажется, что на всех поворотах моей судьбы…

– Но и в моей судьбе бывают повороты, – перебил Дитмалер тихо.

Фриц спохватился:

– Любовь превратила меня в чудовище.

– Да полно, Харденберг. Я рад, что хоть эту должность получил, пусть второй помощник, я смирился с тем, что еще долго придется брести к своей цели.

– Ты уж прости мне…

– Не будем попусту тратить время. Что тебя привело сюда?

– Дитмалер, знаешь, доктор Эбхардт все сам объяснит в письме к профессору. Моя Софи больна…

– И тяжко больна, надо полагать. Конечно, никаких своих мнений я тебе высказывать не стану, покуда профессор Штарк не вернется, но Эбхардт упоминает цвет ее лица, который нас снабжает важным указанием на то…

– Оно как роза.

– Цвет желтоватый, написано в письме.

Софи, однако, хотелось поразвлечься. В непритворной любви к удовольствиям она выказывала безупречное упорство. В Грюнингене – там такая была тоска. И серенад никто не пел. А тут Дитмалер, по крайней мере, под рукой, и может оказать незамедлительную помощь. Многие медицинские студенты оставались в Йене без гроша и работали во время каникул в расчете либо чуть пораньше получить диплом, либо в полк вступить – санитаром, недоучкой-костоправом. А умеют они петь, играть? Еще бы – а как еще бедолагам убивать незанятое время, если не с помощью музыки? Под окнами, в текучих теплых сумерках на Шауфельгассе, начиналось с арий, потом шли в ход народные песни, потом трио. Мандельсло спустилась на три марша с кошельком в руке и на вопрос «Для кого стараетесь?» получила ответ: «Для Философии».

Дневник Фридерике

И вот великий человек, кажется, собрался-таки нас посетить, Гёте, в самом деле, будет среди нас. И мы это не от Харденберга узнаём, но снова от Эразма, который так и не уехал в Циллбах, а поселился в студенческом трактире, где, он говорит, спит на соломе. Это, безусловно, его дело, не мое. А еще Гёте, Эразм мне сообщил, не выносит, и это хорошо известно, когда на ком-нибудь очки. «Что толку мне от человека, – Гёте говорит, – если я, с ним беседуя, не вижу глаз его, и зеркало души укрыто за стеклом, которое меня слепит? Едва ко мне приблизится некто с очками на носу, я делаюсь сам не свой». Я-то прежде очков не нашивала, но вот стала их вздевать, для тонкого шитья, для чтенья, а с тех пор как мы в Йене, их почти не снимаю. Иной раз, впрочем, приходится и пренебречь капризами великих.

Июля 7-го дня, утром

Сперва мы уберем нашу гостиную. При таком убожестве особенно не развернешься: она рассчитана на младших преподавателей университета, которые благодарны и на том. Пузырьки с лекарствами, притирки, шприцы, столь любезные сердцу фрау Винклер, отправляются в спальню, шитье, газеты – под кушетку. В такой день, ветреный и серый, окна лучше закрывать, но они у нас щелястые. У нас сквозняки, мы сами знаем, но я подхожу поближе, проверки ради, и меня будто дырявят шпагой. А ну как великий муж литературы воспаленье легких тут схватит, нас же вечно будут виноватить.

Софхен совсем забыла, что она страдает, что вообще она больна, и углубилась в разговор о сквозняках. «Весь секрет, – как объяснила фрау Винклер, – в том, чтобы широко открыть окна, ненадолго. Если воздух в комнате сравняется температурой с уличным, никакого сквозняка вы не почувствуете». Но (это я ей говорю) в комнате тогда будет донельзя неуютно.

«Неважно! – кричит Софи, – мы все плотно закроем, когда он подойдет поближе к дому!» И она собирает все свои остатние силенки и, не успеваю я опомниться, широко распахивает окна. И тотчас же заходится в кашле.

«Лучше бы ты предоставила это мне. А теперь твой кашель меня пронзает, как гвозди на кресте. Похлеще любого сквозняка».

И моя Софи хохочет.

Гёте идет по Шауфельгассе. Все к окнам! Он идет, он в синем сюртуке, в летящем летнем плаще поверх, и благородная одежда чуть ли не метет улицу, у самых щиколоток охлопывая великолепнейшие сапоги. Кажется, слуги никакого нет при нем – частный визит.

Я сдергиваю с себя очки и спешу вниз, Софи за мной увязывается. Она вся подобралась: будто бы ни капельки не боится. Гёте нам представляется, со всею простотой нам пожимает руки, справляется, можно ли пристроить на кухне его слугу: он привел-таки с собою человека, но тот, кажется, всегда ходит в нескольких шагах от него, следом, повторяя почтенья ради все действия и жесты Гёте. От него бы, конечно, куда больше было проку, иди он впереди хозяина, чтобы помочь тому не ошибиться домом.

Поднявшись к нам наверх, Гёте выбирает самый жесткий стул и говорит с очаровательной улыбкой, что поэтам полезны неудобства. Однако в следующий миг он уже мерит шагами нашу комнатенку.

Колокольца нет, но мы уговорились с фрау Винклер, что я подам ей знак, топнув по расшатанной доске, когда придет время вносить угощенье. Гёте сам ловко нарезает пирог, откупоривает бутылку. Он предлагает послать стакан вина вниз, его слуге, я соглашаюсь, хоть и не вижу, что уж тот свершил такого, чтоб это заслужить. Тем временем Гёте немного говорит о здоровье и болезни. Некоторые болезни, он говорит, есть не что иное, как застой, выпей один-другой стакан минеральной воды, и все пройдет, главное, не дать болезни разыграться: здесь следует сразу переходить в атаку, как и во всем другом.

Он бы мог заметить, что с нашей маленькой бедняжкой дело обстоит совсем иначе. Он просто хотел ее ободрить, это ясно. К сожалению, он покуда не знает Харденберговых стихов, ну, разве немногие, но ведь и ничего почти, мне кажется, до сей поры не печаталось. Софи, для которой этот визит был, пожалуй, чересчур высокой честью, не могла придумать, что бы такое ему сказать. Наконец догадалась: Йена – город больше Грюнингена. Гёте, с легким поклоном, отвечал, что и Веймар – город больше Грюнингена.

Софи не помянула про роман Харденберга «Голубой цветок». И Гёте, по крайней мере, ни слова не сказал о сквозняке.

Вызнав в точности предполагаемое время визита, Эразм ждал, верней, торчал на углу Шауфельгассе.

– Ваше Превосходительство! Позвольте – на два слова! Я младший брат Харденберга, то есть я один из его младших братьев. Я учусь лесоводству – то есть не здесь…

– Я и не думал, что здесь, – сказал Гёте. – Лесоводству в Йенском университете не обучают.

– Я учился в Хубертусберге. То есть я оставил Хубертусберг. Можно мне с вами вместе немножечко пройти?

Гёте улыбнулся и ответил, что это не воспрещено законом.

– Вы посетили фройлейн фон Кюн с сестрой, – упорствовал Эразм, – со старшей сестрой, с фрау лейтенант Мандельсло.

– A-а, так это старшая сестра ее была, вот как? Крепкая женщина, а в родстве я не разобрался. – Эразм, кашляя, семенивший рядом, сразу не нашелся, что прибавить, и Гёте продолжал: – Я догадываюсь, кажется, о чем хотели вы меня спросить. Вы тревожитесь о том, будет ли фройлейн фон Кюн, когда восстановит свои силы, подлинным источником счастия для вашего брата. Вы, надо полагать, чувствуете их неравенство по разуму. Но будьте покойны, совсем не разум любим мы в юной девушке. Мы любим красоту, невинность, веру в нас, походку и повадку, Бог знает, что мы еще в ней любим, но только уж не разум – как, я уверен, и Харденберг. Он будет счастлив, по крайней мере, сколько-то лет он будет счастлив тем, что может она ему предложить, ну, а затем и дети пойдут, несравненное благословение, тогда как стихи его…

Не дослушав, Эразм схватил великого человека за рукав, дернул, как чурку из прибоя:

– Я не о том вас хотел спросить!

Гёте остановился, глянул вниз, на Эразма. (Слуга, за ними в двадцати шагах, замер и уставился в окно цирюльни.)

– Стало быть, я ошибся. Вас не заботит счастье брата?

– Не его счастье, – кричал Эразм. – Ее, Софи, ее счастье!

47. Операция профессора Штарка

Воротясь в Йену, профессор Штарк произвел осмотр больной и посчитал неизбежной операцию. Он вставит дренажные трубки, выведет яд. Нет иного средства избавить от опухоли милую фройлейн. Требуется согласие отчима из Грюнингена. И через двадцать четыре часа оно пришло.

– А жалко, если мы пропустим фейерверк в день рождения курфюрста, – вот единственное возражение Софи.

– Отчим с матушкой все мне оставили расхлебывать, все подробности, – сказала Мандельсло Дитмалеру, которого одной из пренеприятнейших забот были беседы с родственниками пациентов. – И следовало бы послать за ее нареченным. Он уехал в Теннштедт. Но вы, конечно, хорошо его знаете…

– Нет, не то чтобы хорошо, но я его знаю, кажется, давно, – отвечал Дитмалер. – Кажется, его брат Эразм, еще в Йене.

– Нет, вчера уехал, я присоветовала. Зачем ему здесь торчать, ни ему, ни нам никакого проку. Но Харденберг, конечно… Ну, хорошо, назовите мне день и час, когда профессор намерен оперировать. И запишите. Естественно, и так я не забуду, но запишите, вот сюда, ко мне в дневник.

Но метода профессора Штарка была иная. Он обыкновенно норовил выдать как можно меньше сведений об операции, тем более о часе. Чтобы сберечь нервы пациентов. Чтоб родственники не нагрянули задолго до того, как будет нужно. Дитмалер, разумеется, все это знал, но был не вправе разглашать. И поневоле собирался лишний раз тащиться на Шауфельгассе с разъяснениями.

– Комната, отведенная для этой цели, в любое время должна быть готова, – он продолжал упрямо, – и припасите побольше старых чистых простынь и еще – старое чистое исподнее тончайшего полотна.

– Готова в любое время, а мы не знаем даже, когда понадобится! – вскинулась Мандельсло. – У нас две комнаты, и только две. Это вот гостиная, а в спальне сейчас спит моя сестра. Можете мне поверить.

Дитмалер замялся:

– А остальное?

– Вы полагаете, мы навезли сюда тюками старое чистое исподнее тончайшего полотна? Не махнуть ли нам обратно в Грюнинген?

– Нет, пациентке нельзя ездить.

– Скажите лучше, вашему профессору не хочется.

– Я этого не говорил. Велика ли спальня?

– Да такая же, как эта комната. Не повернешься. Скажите ему, пусть с собою никого, кроме вас, не приводит.

– Пожалуй, это я могу вам обещать. А хозяйка ваша? Готова ли помочь?

– И еще как готова.

– Фрау лейтенант, мне бы не хотелось с вами ссориться. Быть может, стоит взглянуть на все иначе? Я вас могу заверить в самом глубоком участии профессора. Он даже мне сказал, что намеревается сам делать перевязки.

Она пожала ему руку: краткое перемирие, не более.

Фрау Винкель обсуждала предстоящий визит профессора по всей округе, с кем только могла, «чтоб недоразумения не вышло, когда крики-стоны пойдут. Еще решат, что распря тут какая».

– Ну да, жилица хозяйку душит, – поддержала Мандельсло.

Фрау Винкель, ей подчинявшаяся, как рабыня, смогла (поскольку кончилась большая стирка) ссудить их старыми чистыми простынями. Строго говоря, в Саксонии такого понятия, как простыни, пришедшие в негодность, не водилось, но иные были лет на тридцать-сорок старее прочих. Держа их на ярком солнечном свету, фрау Винкель показывала, до какой изящной тонкости они сносились.

– Ах, да спрячьте вы эти простыни, и довольно о них, принесите мне недельный счет и кофию, – оборвала ее Мандельсло.

Софи дома не было – поехала кататься по полям с супругой пастора, чьи проповеди слушали они по воскресеньям. Выехали пораньше, чтобы не жариться на солнце, ехали дорогами под сенью тополей.

– Благодарю вас, фрау пастор, вы были так добры, вы так добры, и вы, конечно, будете добры ко мне и меня простите, что я так скоро устаю.

– Мне, может быть, позволят навестить фройлейн Софи на той неделе? – спросила пасторша, но тут учтиво вмешалась Мандельсло, сказав, что, к сожалению, они еще не знают, чем им придется заниматься на той неделе.

– Хорошо бы Георг был здесь, – сказала Софи.

– Георг?

– Не знаю отчего, мы вовсе о нем не поминали, но мне хотелось бы, чтоб он был здесь.

Харденберг до сих пор ничего не знал об операции. Он, чего доброго, не знал, что они все еще в Йене. Сам-то, небось, думала Мандельсло, над сыроварнями своими колдует в Дюрренберге. Но указания профессора, которым, при всех колкостях своих, она повиновалась, как военному приказу, оставались в силе: «Я извещу вас за день. Так будет лучше. А уж потом – вызывайте, кого хотите».

И опять не кто-нибудь, опять Дитмалер принес известие, 11 июня, утром, явясь в сопровожденье больничного служителя.

– Операция будет иметь место в одиннадцать часов. Я объясню, что следует делать.

Двуспальную кровать выволокли на середину комнаты, застлали старыми простынями, кушетку в гостиной завалили бинтами, корпией, губками, которые принес служитель. Софи, кажется, не волновалась.

Фрау Винклер доложила – человек пришел. Оказалось – посыльный, с запиской: профессор должен отложить операцию, до двух часов дня.

– Все это для того, чтоб нам напомнить, какая он важная персона, – усмехнулась Мандельсло.

– Фрау лейтенант, вы несправедливы, – сказал Дитмалер.

Служителя он отослал в харчевню, а сам до начала второго часа топтал улицы Йены. Когда вернулся, Софи была в старом халатике, потрепанном и пожелтелом – почти того же цвета, что ее лицо. Она как будто стала меньше, съежилась. Мандельсло думала: «Что делаю я с тем, что мне поручено?»

Две кареты, крытые, несмотря на жаркий летний день, свернули в Шауфельгассе. Подъехали, дверь отворилась.

– Вас четверо! – Мандельсло с горьким упреком повернулась к Дитмалеру. – Вы же дали слово…

– Трое из них ученики, – оправдывался несчастный Дитмалер. – Учатся, наблюдают, как делаются такие вещи.

– Я сама наблюдаю, как делаются такие вещи, – вздохнула Мандельсло.

Было слышно, как внизу, на лестнице, кто-то оттеснял, по крайней мере удерживал, фрау Винклер. Профессор и студенты явились все, честь честью, в черном. На студентах смешно болтались сюртуки. Взятые, вне всякого сомненья, напрокат. Профессор поклонился дамам. Софи бледно улыбнулась.

– Теперь – сердечное.

То была смесь вина с настойкой опия, предписываемая доктором Брауном, Софи ее выпила безропотно. Затем – в спальню, и там топтались, толклись вокруг передвинутой кровати. Студенты вжались в стены, чтоб не мешаться под ногами, хищно, воронятами, поглядывая, извлекали чернильницы, извлекали перья из-под воротников.

Софи помогли взобраться на заемные матрасы. Потом профессор спросил ее с важною учтивостью – бесспорно подобающей достойному ребенку – желает ли она прикрыть лицо куском тонкого муслина.

– Вы таким образом сможете кое-что видеть из того, что я делаю, но не совсем отчетливо… Ну вот, теперь вы не видите меня, нет?

– Вижу, поблескивает что-то, – она сказала. А что, если это, в конце концов, игра? Студенты зашуршали перьями.

Следуя медицинскому обычаю Йены, профессор увлек Дитмалера в сторону, спросил:

– Уважаемый коллега, следует ли сделать надрез? Вы мне советуете?

– Да, герр профессор, я вам советую.

– Вы сделали бы два надреза или только один?

– Два, герр профессор.

– Так?

– Так.

Фрау Винклер прямо истомилась под лестницей, где ничегошеньки не могла расслышать, но тут наконец ее терпение было вознаграждено.