Текст книги "Голубой цветок"

Автор книги: Пенелопа Фицджеральд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

9. Случай из студенческой жизни

– Этого я не забуду, – говорил Фриц, вспоминая то раннее майское утро под конец первого своего года в Йене. Тетушка Иоганна умерла воспаленьем легких, злой весенний ветер ее унес, пощадив однако профессора Шиллера, и Фриц теперь жил на Шустер гассе (нумер четвертый, второй этаж), деля съемную квартиру с дальним родственником, но куда он подевался, этот родственник, когда Фрица разбудили, выволочив голышом из постели?

– Он вместе со всеми в студенческой тюрьме, – отвечал пришедший – не друг, кажется, не знакомый даже. – Вы все шли вчера вечером…

– Прекрасно, но в таком случае, отчего же я не с ними вместе, в «Черной дыре»?

– Дорогу лучше помнили, вот вас и не зацапали. Но теперь вам следует идти со мною, вы нужны.

Фриц широко открыл глаза.

– Вы Дитхельм. Студент-медик.

– Нет, моя фамилия Дитмалер. Вставайте, надевайте сорочку, куртку.

– Я вас видел на лекциях у профессора Фихте, – вспомнил Фриц, хватаясь за кувшин с водой. – Вы еще песнь сочинили: начинается «В краю далеком дева…»

– Я люблю музыку. Поторопитесь, дело не терпит отлагательства.

Йена залегла в голой лощине, откуда не выбраться иначе, как упорно взбираясь в гору. Было всего четыре часа, но, шагая к Galgenberg[13]13
  Виселичная гора (нем.).


[Закрыть], они чуяли, как весь душный городишко уже дымится на ранней утренней жаре. Еще не рассвело, но небо уже утончалось и поднималось в безоблачную бледность утра. Фриц понемногу вспоминал. Вчера случилась ссора, что ли, не то жаркий спор – из-за чего? – все улетучилось. Но если затеялась дуэль, сама грозящая тюрьмою, то нужен доктор, а раз почтенного доктора на такое не залучишь, значит, студент-медик.

– Я секундант? – догадался Фриц.

– Да.

Секундант в йенской дуэли призван был решать неразрешимую задачку. Студенческий кинжал, der Schläger, был с треугольным, но скругленным острием, и рана засчитывалась только треугольная, глубокая, и не иначе.

– Кто кого вызвал? – спросил Фриц.

– Иосиф Бек. Прислал письмо: у него картель, с кем, из-за чего – ни слова. Только место, время.

– Но я его не знаю.

– У вас комнаты были рядом.

– Я рад, что у него такой верный друг.

Они поднялись над туманом, вокруг просыхала уже роса, прошли калиткой в поле, с которого сейчас сбирали молодую репу. Двое студентов, мотая подолами рубах, наскакивали друг на друга – яростно и неумело, на буро-желтой, отверделой, перепаханной земле.

– Они начали без нас, – крикнул Дитмалер. – Бежим!

Кинулись через поле, но тут один дуэлист вдруг побежал через калитку, прочь, в другую сторону. Противник постоял немного, выронил свой Schläger и рухнул – правая рука – вся в крови, и хорошо бы не отсечена.

– Нет, два пальца только, – Дитмалер бросился на землю, на сорняки и грубую траву. Он подобрал эти пальцы, красные, мокрые, как ободранные, от одного пальца – один сустав, другой – с золотым перстнем.

– В рот суньте, – сказал он Фрицу. – Если в них сохранить тепло, я, может быть, как вернемся, сумею их пришить.

Такое не забудешь – держать во рту полтора пальца и этот перстень, тяжелый, гладкий на язык.

– Вся Природа едина, – уговаривал себя Фриц.

И вместе с тем (не дожидаясь указаний Дитмалера, у самого хватило здравого смысла) он покрепче сжал бормочущего, плачущего Иосифа Бека за правое предплечье, чтоб не взбухали вены. А небо вдруг, все разом, сплошь, налилось сияньем с одного зубчатого края горизонта до другого, и высоко взметнулись жаворонки. На соседний луг прокрадывались зайцы, подкормиться.

– Поскольку большой палец сохранен, рука еще сослужит службу, – рассуждал Дитмалер. Фриц давился собственной слюной, смешанной с землей и кровью, и думал: «Для медика все это занимательно. Но мне, философу, от этого не легче».

В Йену воротились на тележке дровосека, по счастью спускавшейся по изволоку. Даже дровосека (а дровосеки обыкновенно ни на что, прямо до них не касающееся, не обращают внимания) пробрали крики и стоны бедняги Бека. «Господин никак певец?»

– Езжай прямиком к анатомическому театру, – велел Дитмалер. – Ежели там открыто, я раздобудусь кишками и иглой.

Стояла ранняя рань, не купить ни опийной настойки, ни шнапса, хотя Дитмалеру, тоже приверженцу ученья доктора Брауна, и не терпелось влить того и другого побольше пациенту в глотку.

10. Денежный вопрос

В 1791 год, к началу осеннего триместра открылась новая глава в образовании Фрица – Лейпциг. Ему исполнилось девятнадцать лет, Лейпциг, насчитывавший пятьдесят тысяч жителей, был самый большой город из тех, в каких приходилось ему жить. И оказалось вдруг, что посылаемых средств решительно ему не хватает.

– Придется переговорить с отцом, – сказал он Эразму.

– Он будет недоволен.

– А кто будет доволен, когда у него денег просят?

– Но куда ты подевал их, Фриц?

– Потратил то, что было, на насущные нужды. Есть душа, есть тело. У старика у самого, небось, когда был помоложе, были такие нужды.

– Ну, разве что до того, как с ним случилось пробужденье, – сказал Эразм мрачно. – Теперь от него сочувствия не жди. Не пойму, как ты в свои девятнадцать лет еще не понял.

В следующий свой приезд в Вайсенфельс, Фриц решился:

– Батюшка, я молод, и, со всем моим уваженьем говоря, я не могу жить, как старик. В Лейпциге мне приходится терпеть лишенья, за все время там я заказал одну-единственную пару башмаков, я отрастил длинные волосы, чтобы не разоряться на цирюльника. По вечерам ем хлеб один…

– И что ж такое хочешь ты этим сказать – не можешь жить, как старик? – перебил фрайхерр.

Фриц решил подступиться поосторожней.

– Батюшка, в Лейпциге все студенты в долгу как в шелку. Я не могу обойтись тем, что вы мне посылаете. Нас остается еще шесть ртов в доме, знаю, но есть же еще именье в Обервидерштадте, да и в Шлёбене.

– По-твоему, я про них забыл? – фрайхерр усмехнулся.

И сверху вниз провел ладонью по лицу.

– Отправляйся в Обервидерштедт, там повидаешь Штайнбрехера. Я тебе дам к нему письмо.

Штайнбрехер был управляющий фрайхерра.

– Он не в Шлёбене разве?

– Он ведает доходами и с того, и с другого поместья. Этот месяц он в Обервидерштедте.

В четыре часа утра Фриц занял место в дилижансе, который отходил в Вайсенфельсе от «Оленя» и через Галле полз в Айслебен. Во всей Европе не было медленней немецких дилижансов: кладь загружалась на некое скрипучее продленье пола над задней осью, и приходилось все снимать и загружать всякий раз, как выходил или входил ездок. Пока кондуктор управлял этой работой, возчик задавал себе и лошадям корму – черствого черного хлеба.

В Айслебене, возле «Черного малого», сидя на скамье, ждал его посланный из Обервидерштедта.

– Grüss dich[14]14
  Здравствуй (нем.).


[Закрыть], Иосиф, – через семь лет Фриц не забыл его. – Зайдем-ка в лавочку, опрокинем по стаканчику шнапса. – В Саксонии торговать спиртным на постоялых дворах запрещалось.

– Не хотел бы я видеть сына вашего отца за подобным развлечением, – отвечал Иосиф.

– Но, Иосиф, я тебя хотел развлечь. – Затея, очевидно, провалилась. Взяв на постоялом дворе лошадей, в глухом молчанье добрались они до Обервидерштедта.

Управляющий их ждал, хотя совсем уже стемнело. Фриц предъявил отцовское письмо и ждал, когда его изучат – дважды. Наконец он прервал неловкое молчанье:

– Господин управляющий, мой отец, кажется, вам поручает выделить мне немного денег.

Штайнбрехер снял очки.

– Но денег нет, молодой фрайхерр.

– И он погнал меня в такую даль, чтобы я это услышал.

– Полагаю, он хотел, чтобы вам это запомнилось.

11. Несогласие

Тридцать миль, обратную дорогу в Вайсенфельс, Фрицу пришлось одолевать пешком. Когда он добрался до Клостергассе, отец вернулся из управления соляными копями, но он был не один.

– Его высокоблагородие дядюшка Вильгельм пожаловал, – сообщила Сидония. – Большой Крест собственной персоной. Твои дела решают. Как со Штайнбрехером поладили? А я вот, знаешь, думаю: был бы кое-кто не старей других, а молодые не беднее стариков…

– Но, Сидония, мы куда бедней, чем даже сами могли себе представить, я в этом убедился.

– Ты же не спрашиваешь, в чем убедилась я, – ответила Сидония. – Я здесь живу, у меня больше возможностей для наблюдений, чем у тебя.

– От нас зависит, и от меня больше всех… – начал было Фриц, но тут явился Бернард и перебил:

– Главный страдалец – я. Как Большой Крест заявится, матушка все меня ему на глаза сует, думает, я его любимчик. А он детей не терпит, меня в особенности.

– Ему вино подавай получше, общество побольше, чем обыкновенно у нас бывает, – вздохнула Сидония. – Сам объявил, знаешь, когда в последний раз почтил нас своим визитом.

– Последний раз велели мне стихи читать, – Бернард гнул свое, – а дядюшка как зарычит: «На кой черт учить ребенка всякой дряни!».

– Матушки нет в гостиной, – сказала Сидония. – И что я ей теперь скажу?

– А ничего, – ответил Карл, привольно раскинувшийся на единственной софе. Карл теперь все мог себе позволить. Через неделю он отбывал на военные учения, кадетом курфюрста Саксонского карабинерского полка. И дядюшка Вильгельм совсем растаял, хоть прежде Карла не жаловал и в Люклум никогда не приглашал. Фриц, кажется, не слушал. Важная забота, какое-то тайное решение его томили. Сперва, когда он вошел, Сидония ничего не заметила, слишком ему обрадовалась, но теперь ошибиться уже нельзя было: он будто бы ввел с собой другого, стесняющегося чужака, и тот стоял и дожидался, когда его представят.

В приемной Большой Крест не стал садиться, но быстро-быстро заходил взад-вперед, всякий раз на повороте озаряя комнату своей эмблемой на синеве плаща. Фрайхерр, утомленный долгой болтовней в соляной конторе, сидел в просторных креслах и прикидывал, что если братец не стал разоблачаться, то скоро, есть надежда, уберется восвояси.

– Но где же супруга твоя, где Августа? – осведомился Вильгельм.

– Едва ли нынче вечером она к нам выйдет.

– Отчего же? Могла б меня и не бояться, чай не привидение.

– Ей нужен отдых – она слаба здоровьем.

– Ежели женщина работает, то никогда и не устанет.

– Ты никогда не был женат, Вильгельм. Но вот и Фридрих наконец. – Фриц, бледный, как полотно, вошел в гостиную и, небрежно кивнув отцу и дяде, громко начал.

– Мне нужно вам рассказать, как я решил распорядиться своею жизнью. На пути из Обервидерштедта меня осенило.

– Как же счастливо я здесь оказался, – вставил Большой Крест, – тогда именно, когда так нужен мой совет.

– Во время моих занятий в Йене, и теперь в Лейпциге, вы, дядюшка, недоумевали, зачем историю и философию предпочел я праву, а вы, батюшка, обиделись, когда я сказал, что даже и право предпочтительнее богословия. Но теперь я хочу, чтобы вы оба сложили с себя все заботы обо мне, отрясли, как прах от ног своих. Теперь я понял, что мой долг – быть солдатом. Все к тому ведет. Тогда я вам ничего не буду стоить. Я понял – меня нужно школить. У меня романтические наклонности. Казармы их легко излечат каждодневной неромантическою службой в отхожем месте, в горячечном бараке, смотрами и муштрой. Ну а потом, когда я буду в деле, мне нечего бояться, ведь жизнь, в конце концов, есть цель, не средство. Я предполагаю зачислиться в гвардии кирасиры курфюрста.

– Scheisskerl[15]15
  Говнюк (нем.).


[Закрыть], заткни свою глотку! – взвыл Большой Крест.

– Так нельзя обращаться к моему сыну, вообще к сыну порядочного человека, – объявил фрайхерр. – Однако ж и он хорош, мелет невесть что, как идиот.

– Но Карл… – перебил было Фриц.

– …дельный юноша, решивший начать самостоятельную жизнь, – рыкнул Большой Крест. – А ты! Кирасиры! Да я своими ушами слышал, как ты за собственным моим столом плел, а был ты тогда в тех же годах, как нынче Карл, что жизнь была бы лучше, будь она сном, и, глядишь, сном она и обернется. По тебе ли она, твоя простая служба? Да ты и раненого-то еще в глаза не видел!

Фриц вышел вон из гостиной.

– Что бы ты там ни говорил, ты чересчур увлекся, – сказала Сидония, проходя мимо с двумя слугами и неся кофий, хлеб и масло, от которых дядя издали с отвращением отмахивался.

– Наконец-то они спелись, – сказал Фриц. – Оба считают меня ничтожеством, а то и трусом.

Сидония нежно сжала ему локоть. Но через распахнутую дверь гостиной видно было, как отец и дядюшка, в ярости, наскакивают друг на друга.

– Ну и оставил бы мне все попечение о твоем сыне! Ведь ничего в этих материях не смыслишь.

– Ты забыл, что я семь лет прослужил в Ганноверском легионе! – кричал фрайхерр.

– И ни бельмеса не понял в военном деле.

Сидония с Карлом увели удрученного Фрица во двор, и дальше, в плодовый сад.

– Груш, слив у нас этот год будет пропасть, – говорила Сидония. – И откуда ты этих глупостей набрался? С чего ты вдруг решил, что из тебя выйдет солдат?

– И куда твой разум подевался? – подхватил Карл.

– Сам не знаю. Вот ты скажи мне, Карл, что человека делает солдатом?

– Ну, сам-то я захотел послужить моему принцу. И еще – из дому сбежать, – ответил Карл.

– Ты будешь без нас скучать, а Карл? – спросила Сидония.

– До того ль мне будет. А вам-то всем от меня только больше проку будет издали. И ты, Сидо, скоро замуж выйдешь, думать забудешь про своих братьев.

– Никогда! – крикнула Сидония.

12. Чувство бессмертия

Едва отделались от дядюшки с его походной свитой телохранителей и поваров, которые весь дом заполонили, к кухне не пробраться, фрайхерр фон Харденберг призвал к себе старшего сына и объявил ему, что после года в Лейпциге, а затем года в Виттенберге, где обучится он химии, геологии и праву, ему предстоит сделать первые шаги младшим служащим в Управлении соляных копей. Эразм будет отослан из Лейпцига в Губертусберг, и там поступит в училище, готовящее лесничих – прекрасная, здоровая жизнь на вольном воздухе, пусть сам он к ней и не выказывает ни малейшей склонности. Карл уже побывал в деле, в свои шестнадцать. В составе славного полка гнал французов от Майнца. Карл предполагал часто наведываться домой. Получить отпуск от армии ничуть не трудно. Офицеру в отпуске, покуда не отрапортует о возвращении, жалованье не положено: заметный прибыток для полка.

Фриц потому садился в дилижанс, отмахивал большие расстояния пешим ходом, что редко когда приличный конь бывал у него в распоряжении. Если удавалось взять коня внаймы или заполучить у друга, он это отмечал в дневнике. Собственную свою лошадку, известную только как Гауль (Кляча), он помнил еще по Обервидерштедту, но мал был верхом скакать, пока не оказался в Вайсенфельсе. Каких же лет был Гауль? Со старостью приобретя не столько мудрость, сколько хитрость, он сумел прийти с хозяином к лукавому лошажью соглашенью касательно времени и пространства: когда можно сбавить шагу, когда совсем остановиться, когда благоволить продолжить путь. И Фрица уже не смущала ни собственная внешность, ни жалкий вид коня – лишь бы добраться в конце концов от одного пункта до другого.

С семнадцати лет вся жизнь Фрица была, в некотором роде, вечное движение, вернее, Гаулева ему неспешная замена, туда-сюда, но не на большие расстояния. Жизнь проходила в «золотой лощине» Священной Римской империи, оцепленной горами Гарца и непролазными лесами, пересеченной реками – Саале, Унструт, Эльстер, Гельме, Виппер, изгибаясь и крутясь с совсем, казалось бы, напрасной живописностью, бежали мимо карьеров, солеварен, верфей, прибрежных кабаков, где посетитель часами безмятежно ждет, когда для него наловят и зажарят рыбу. Мили и мили земли, безропотно отдающей свой картофель, репу, белокочанную капусту, какую приходится пилой пилить, холмились от селения к селению, и каждое пленяло и своей особостью, и отрадной схожестью с соседним. Селения эти тешат взгляд путника, издалека ловящий деревянный настил старой церкви и купол новой, потом бегущий в улицы, где в струнку выстроились дома, при каждом – свой свинарник, своя печь для выпечки хлебов, а порой даже и деревянная беседка, где хозяин, без мыслей в голове, попыхивая носогрейкой, наслаждается вечернею прохладой под резным девизом: «Там хорошо, где мы есть» и «В довольстве твое богатство». Иногда, не часто, и женщина находит время посидеть в беседке.

Когда после года занятий в Виттенберге Фриц держал путь к себе на юг, день выдался – один из тысячи, хрустальный день райской синевы. Только начали копать картофель – Фриц и сам бывало помогал его копать, с большой охотой, у братьев в Нойдитендорфе, в детстве.

Между Рипахом и Лютценом он остановился там, где речка пересекла дорогу, – чтобы дать Гаулю напиться, хотя обыкновенно бедной твари приходилось терпеть До окончанья дня. Фриц расслабил поводья, и Гауль вздохнул так жадно, будто бы до той минуты не знал, что такое воздух. Фрицев саквояж, притороченный к седлу, вздымаясь, опадая, с барабанным боем колотился о широкие конские бока. Наконец, выпустив понемножку ветры, Гауль выискал местечко потеплей да погрязней, погрузил морду по самые ноздри и принялся пить с такой пугающею прытью, какой никогда еще на пути от Виттенберга не проявлял.

Фриц сидел обочь пустой дороги, на сырой, на саксонской земле, которую любил, не видя пред собою ничего, кроме картофельных обозов да ольховой просади, пометившей течение Эльстера. Итак, обучение почти завершено. Чему же он обучился? Философии Фихте, геологии, химии, комбинаторной математике, саксонскому коммерческому праву. В Йене едва ли не самый большой друг, физик Иоган Вильгельм Риттер[16]16
  Иоганн Вильгельм Риттер (1776–1810) – немецкий физик, химик, философ-романтик. Сделал ряд важных открытий в области электрохимии, открыл ультрафиолетовую (невидимую) часть электромагнитного излучения. Обыгрывая его фамилию (Риттер по-немецки – рыцарь), Новалис о нем писал: «Он рыцарь, мы все оруженосцы».


[Закрыть], ему все уши прожужжал тем, что полнейшее, окончательное объясненье жизни есть гальванизм, что всякий обмен энергии между душой и телом сопровождается электрическим разрядом. Электричество порою видимо, как свет, однако свет не всякий виден, даже по большей части он не виден. «По одной только видимости ни о чем нельзя судить». Риттер был гол как сокол. Он не учился в университете, он даже в школу не ходил. Стакан вина безмерно взбадривал Риттера. Осушив его, лежа в нищем своем жилище, он видел законы электричества, иероглифами облаков начертанные по всей Вселенной, над водами, где все еще носился Дух Святой.

– Мои учителя не согласны между собою, друзья мои не согласны с учителями, – думал Фриц, – но это поверхность одна, не более, они люди с умом и страстью, и лучше я им всем доверюсь.

Дети, выросшие в больших семействах, редко научаются вслух говорить сами с собою – этот навык в числе других нам дарит одиночество, – зато они ведут дневник. Фриц вытащил тетрадку из кармана. Навстречу побежали, крутясь, слова: «слабость», «пороки», «нужды», «желанье славы», «жажда погибели», «подлый обывательский обычай», «юность», «отчаяние».

И тогда он написал: «Но есть во мне, этого не могу я отрицать, неизъяснимое чувство бессмертия».

13. Семейство Юстов

– Ты слышал от меня про крайзамтманна[17]17
  В переводе с нем. окружной судья.


[Закрыть] Селестина Юста, – начал фрайхерр. Да, что-то такое Фриц, кажется, слышал. – Он, конечно, главный окружной судья, но к тому же, хоть из его должности это не вытекает непреложно, – и лицо ответственное за сбор налогов. Я все устроил, ты едешь к нему в Теннштедт, поучишься делами управлять, присмотришься к канцелярской обыденщине, в которой ровно ничего не смыслишь. – Фриц поинтересовался, понадобится ли ему снимать жилье. – Нет, у Юстов у самих поселишься. У крайзамтманна племянница, Каролина, девица весьма положительная, ведет хозяйство, да он в придачу и женился в свои сорок шесть на вдове Кристиана Нюренбергера, покойного профессора анатомии и ботаники в Виттенберге. Очень может быть, ты и встречал ее прошлый год.

Университетские городки, возможно, дело другое, но в Теннштедте, Грюнинге или Лангензальце ни одной женщине и в голову не придет молодиться, там даже и приемов таких не знают. Там покорно принимают то, что посылают годы.

Каролина Юст, глядясь в зеркало, видела лицо двадцатисемилетней женщины, покрытое ровной нежной бледностью, с очень черными бровями. Вот уж четыре года она вела хозяйство своего дяди, Селестина Юста, в его теннштедтском доме. И кто бы мог подумать, что когда-нибудь дядюшка женится, но вот поди ж ты, тому полгода, взял да вдруг женился.

– Будь же рада за меня и за себя, мой друг, – сказал он племяннице. – Случись тебе когда-нибудь зажить собственным домом, ты можешь быть покойна, что не покинешь меня одного.

– Покуда не случилось, – отвечала Каролина.

То, что Каролине больше деваться некуда, кроме как вернуться в Мерсебург (где ее отец был протонотарий приходской духовной семинарии), не смущало Юста. Зато и там и там ее всегда примут с распростертыми объятьями. Себя же он мог поздравить с тем, что Рахель не только самая завидная из немецких жен – вдова-профессорша, – но вдобавок в свои тридцать девять, можно надеяться, перешагнула детородный возраст. Вот и заживут они втроем, тихо-мирно, без ненужных перемен и лишней суеты.

В Теннштедте говорили – завел двух баб под одною крышей. А ведь есть пословица… Любопытно только, кто власть возьмет и крайзамтманновы деньжата мотать будет? Что же до ожидаемого постояльца – ожидаемого, да, и слуги разболтали, и новую кровать уже купили в дом, – то известно было, что ему двадцать один год.

Профессорам в университетах – тем частенько удается сбыть дочек с рук любимым ученикам. Мастера – плотники, печатники и булочники, – те рады пристроить дочек и племянниц за кого-нибудь из подмастерий. Крайзамтманн не был мастер-ремесленник, он не был и профессор, но окружной судья, ответственный за собирание налогов – откуда же тут взяться ученикам? – однако, говорили, теперь он человек женатый, теперь есть кому вместо него мозгами пораскинуть.

Фриц явился пешком, на день позже назначенного срока, да еще в то время, когда Селестин Юст был на службе.

– Долгожданный прибыл, – Рахель сказала Каролине.

Она прекрасно его помнила по Виттенбергу, но – эти всклокоченные волосы!

– Вы видите в прогулках пользу для здоровья, Харденберг? – спросила она озабоченно, вводя Фрица в дом. Фриц на нее взглянул туманно и осиял улыбкой:

– Сам не знаю, фрау Рахель. Я об этом не думал, но я подумаю.

Войдя в гостиную, он озирался, как потрясенный откровеньем.

– Как здесь прекрасно, как прекрасно.

– И ничуть не прекрасно, – отрезала Рахель. – Вам здесь рады, очень рады, вы, я надеюсь, здесь многому научитесь, и вы вольны, конечно, составлять себе мнения, какие вам угодно, но гостиная эта не прекрасна.

Фриц все озирался.

– А это моя племянница по мужу, Каролина Юст.

Каролина была в передничке, в затрапезной шали.

– Вы прекрасны, милая фройлейн, – сказал Фриц.

– Мы ждали вас вчера, – сказала Рахель сухо. – Но мы народ терпеливый, знаете ли.

Когда Каролина вышла, а она скоро вышла, на кухню, Рахель прибавила:

– Я часто вас видела студентом, я даже, помните, вас залучала на наши шекспировские вечера и, пользуясь правом давнего знакомства, вам скажу, что не следовало так говорить с Каролиной. Вы говорили не то, что думали, да и она к такому не привыкла.

– Но я говорил то, что думал, – сказал Фриц. – Когда я вошел к вам в дом, все, винный графин, чай, сахар, кресла, темно-зеленая скатерть с пышной бахромой, все сияло.

– Все тут самое обыкновенное. Эти мебели не я покупала, но…

Фриц постарался объяснить: он увидел во всем не повседневность, но духовную сущность. Он сам не может угадать, когда на него найдет такое. Вот настает минутка, и мир вдруг становится таким, каким он станет, когда тело наконец будет покорено душе.

Рахель поняла: этот юный Харденберг отнюдь не шутит. Она себе позволила полюбопытствовать, не приходится ли ему для медицинских нужд принимать большие дозы опия? Зубная боль, конечно, хоть кого заставит опий принимать, но Рахель имела в виду другое. Однако вскоре она убедилась, что принимает он не больше тридцати капель на ночь, когда чересчур разволнуется, – всего-то половину той дозы, собственно, какую сама она принимала от обыкновенных женских болей и расстройств.