Текст книги "Голубой цветок"

Автор книги: Пенелопа Фицджеральд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Пенелопа Фицджеральд
Голубой цветок
Роман

Романы растут из недоглядов истории.

Ф. фон Харденберг, впоследствии Новалис Отрывки и этюды (1799–1800)

От автора

Это роман о жизни Фридриха фон Харденберга, еще до того, как он прославился под именем Новалиса. Все уцелевшие произведения, письма к нему и от него, дневники, официальные и неофициальные документы опубликованы в пяти томах между 1968 и 1988 годами в издательстве «W. Kohlhammer Verlag». Первыми редакторами были Рихард Самуэль и Пауль Клукхон, и я перед ними в неоплатном долгу.

Описание операции без наркоза по поводу ампутации молочной железы заимствовано главным образом из письма Фанни дʼОрбли к ее сестре Эстер Берни (30 сентября 1811 года).

1. День стирки

Якоб Дитмалер сразу понял, уж не такой дурак, что они с другом угодили к тому в гости аккурат в день стирки. Никуда, тем более в громадный дом, третий по размерам во всем Вайсенфельсе, не следовало заявляться в такое время. Матушка Дитмалера управляла стиркой трижды в год: у них в хозяйстве постельного белья и белого исподнего лишь на четыре месяца хватало. Рубашек у него было всего восемьдесят девять штук, не более. Но на Клостергассе у Харденбергов густая несвеже-белая пурга простынь, наволочек, чехлов, корсетов, сорочек, нижних юбок и кальсон, из верхних окон засыпавшая двор, где слуги и служанки с важным видом ей подставляли большущие корзины, – свидетельствовала о том, что здесь стирают в году всего однажды. Это могло не означать богатства и, в данном случае, Дитмалер знал, не означало, но было верным признаком долгого житья на одном месте. И обширного семейства. Исподнее детишек и молодых особ, вперемешку с более солидными размерами, кружилось и порхало, будто детишки сами пустились влёт.

– Ну, Фриц, ты, кажется, меня совсем некстати притащил. Уж предупредил бы, что ли. Сам посуди, удобно ли чужому для твоего почтенного семейства человеку стоять по колено в вашем белье.

– Откуда же мне знать, когда они затеют стирку? – отвечал Фриц. – Да ты не бойся, тебя здесь все равно встретят с распростертыми объятиями.

– Фрайхерр топчут белье неразобранное, – вмешалась ключница, высовываясь из нижнего окна.

– И сколько же, Фриц, вас всех в семействе? – спросил Дитмалер. – Этакая уйма вещей! – и ни с того ни с сего вдруг гаркнул: – Понятия «вещь в себе» не существует!

Фриц, направившийся было через двор, остановился, огляделся и потом важным, властным голосом прокричал в ответ:

– Господа! Взгляните на эту бельевую корзину! Сосредоточьте вашу мысль на бельевой корзине! А теперь, господа, помыслите о мыслях бельевой корзины!

Собаки в доме зашлись лаем. Фриц подозвал одного из державших корзину слуг:

– Дома отец и матушка?

Мог и не спрашивать, где ей еще быть, матушке. Тут во двор выбежали приземистый юнец, неустоявшегося облика, помоложе Фрица, и светловолосая девочка.

– Здесь, тем не менее, мой брат Эразм и сестра Сидония. Они здесь – чего же нам еще?

Оба кинулись на шею Фрицу.

– Сколько же вас всех в семействе? – опять спросил Дитмалер. Сидония тянула ему руку, улыбалась.

«Здесь, средь скатертей, младшая сестра Фрица Харденберга смутила мой покой, – думал Дитмалер. – Этого мне только не хватало».

Она говорила:

– Карл где-то тут, и Антон, и Бернард, но нас, конечно, больше.

На пороге, зыбучая, как тень, бесплотней тени, их встретила фрайфрау фон Харденберг.

– Матушка, – сказал Фриц. – Это Якоб Дитмалер, он учился в Йене тогда же, когда Эразм и я, а теперь он ассистентом у медицинского профессора.

– Нет еще, – поправил Дитмалер. – Когда-нибудь и стану, я надеюсь.

– Я ездил в Йену, знаете, повидать друзей, – Фриц продолжал. – И залучил его к нам на несколько деньков.

Взгляд фрайфрау отобразил чуть ли не ужас – взгляд затравленного зайца.

– Дитмалеру необходим глоточек коньяку, чтоб поддержать в нем жизнь хотя на несколько часов.

– Так он больной? – в смятении отозвалась фрайфрау. – За ключницей, стало быть, послать.

– К чему нам ключница, – сказал Эразм. – У вас же у самой есть ключи от буфетной.

– Да-да, конечно, – она глядела на него с мольбой.

– Ключи у меня, – вмешалась, наконец, Сидония. – С тех пор как сестрица замуж вышла. Я вас проведу в буфетную, и не тревожьтесь.

Тут только фрайфрау опомнилась и пригласила в дом сыновнего приятеля.

– Супруг не может сию минуту вас принять, он на молитве.

И, сбросив это испытанье с плеч, она не стала их сопровождать по обветшалым комнатам и еще более обветшалым коридорам, заставленным старыми добротными мебелями. По малиновым стенам поблеклые прямоугольники остались на память о картинах. В буфетной Сидония разлила коньяк, Эразм провозгласил тост – за Йену.

– Stoss an! Jena lebe hoch! Hurra![1]1
  Содвинем бокалы! Да здравствует Йена! Ура! (нем.) (Здесь и далее – прим. перев.)


[Закрыть]

– Нашли что славить, – усмехнулась Сидония. – В этой Йене Фриц и Асмус только зря деньги переводили, вшей набирались да слушали разный философский вздор.

Она вручила братьям ключи и вернулась к матери, которая так и стояла на том самом месте, где ее оставили, недвижно наблюдая приготовленья к большой стирке.

– Матушка, вы мне не дадите немного денег, талеров шесть-семь, – кой-что устроить для нашего гостя.

– Милая моя! Да что ж еще устраивать? Кровать, слава Богу, в комнате, какую ему выделили, стоит.

– Да, но слуги там держат свечи и повадились Библию читать в свободные часы.

– Но, милая моя, зачем же ему в комнату соваться средь бела дня?

Сидония предположила, что ему, может быть, захочется что-то записать.

– Записать? – предположение дочери поставило фрайфрау в совершеннейший тупик.

– И ему для этого понадобится стол, – Сидония воспользовалась своим преимуществом. – А на случай, предположим, ежели ему захочется помыться, нужен кувшин, и таз, и ведро.

– Но, Сидония, неужто он умыться у колодца не умеет? Все братья твои так моются.

– И в комнате даже стула нет – куда он платье на ночь будет складывать?

– Платье складывать! Холодно еще, что ж на ночь раздеваться! Я и сама-то на ночь не раздеваюсь, и летом даже, вот уж лет двенадцать!

– И однако родили нас восьмерых! – вскрикнула Сидония. – Упаси меня Боже от такого замужества!

Это замечание фрайфрау пропустила, кажется, мимо ушей.

– Но ты о другом не подумала. Как бы отец голоса не возвысил.

Сидония и бровью не повела.

– Придется этому Дитмалеру мириться с отцом и с тем, как мы живем, а нет, пусть убирается к себе домой, скатертью дорожка.

– Так почему бы ему и с нашими гостевыми не смириться? Фриц ему рассказывал, я думаю, о нашем простом, богобоязненном обычае.

– Но разве богобоязненность непременно за собой влечет отсутствие урыльника? – поинтересовалась Сидония.

– Что за речи? Да что с тобой, Сидония? Или ты стыдишься родительского дома?

– Да, стыжусь.

В свои пятнадцать лет Сидония вспыхивала, как спичка. Не просто вспыльчивость, горячность – жар души отличал всех юных Харденбергов.

И Фрицу загорелось повести друга на реку, пройтись по тропке, проторенной по-над рекой, говорить и говорить: о стихах, о назначенье человека.

– Об этом мы где угодно можем говорить, – возразил Дитмалер.

– Но я хочу, чтоб ты увидел, как мы живем, – объяснял Фриц. – Всё по старинке. Мы в Вайсенфельсе старомодны, зато у нас здесь покой, у нас здесь heimisch[2]2
  По-домашнему, уютно (нем.).


[Закрыть].

Один из слуг, из тех, что стояли подле корзин, но облеченный уже в темную ливрею, явился при дверях и доложил, что Хозяин рады будут принять сыновнего приятеля у себя в кабинете, до обеда.

– Старый враг у себя в логове! – крикнул Эразм.

Дитмалеру сделалось неловко.

– Я за честь почту представиться твоему отцу, – сказал он Фрицу.

2. В кабинете

Стало быть, Эразм в отца пошел: тучный фрайхерр, учтиво приподнявшись из-за стола в сумеречном кабинете, оказался вдруг приземист; и был он в ночном бумазейном колпаке – от сквозняков. Но в кого тогда у Фрица – мать, та зыбкость, эфемерность, не более, – его угловатая худоба, высокий рост? Зато – в точности, как старший сын, – фрайхерр заговорил с места в карьер, мысли только и ждали случая вырваться словами.

– Милостивый государь, я прибыл в дом ваш, – залепетал Дитмалер, и тут же фрайхерр перебил:

– Дом этот не мой. Правда, я купил его у вдовы фон Пилзах для нужд семейства, когда назначен был директором в Управление соляных копий Саксонии, и пришлось переехать в Вайсенфельс. А подлинное именье Харденбергов, дом и угодья, те – в Обервидерштедте, в княжестве Мансфельд.

Дитмалер отвечал учтиво, что за счастье бы почел посетить также и Обервидерштедт.

– И увидали бы одни руины, – сказал фрайхерр, – и скот некормленый. Однако владения эти наследственные, затем и стоят упоминанья, да-с, а лучше я, воспользовавшись случаем, спрошу у вас, правда ли, что мой старший сын Фридрих спутался с молодой особой из среднего сословия?

– Не слыхивал, чтоб вообще он с кем-то путался, – Дитмалер возмутился. – Но так или иначе, думаю, едва ли можно его мерить общей мерой, он философ и поэт.

– На жизнь он будет зарабатывать, однако, помощником инспектора на соляных копях, – отрезал фрайхерр. – Но не буду больше вас допытывать. Вы гость, стало быть, как сын мне, и вы мне не попеняете, если я себе позволю кое-что спросить о вас самих. Сколько вам лет, чем в дальнейшем вы предполагаете заняться?

– Мне двадцать два года, я учусь, намереваюсь стать хирургом.

– Покорны ли вы воле отца?

– Отец мой умер, фрайхерр. Он был штукатур.

– Об этом я вас не спрашивал. Случалось ли вам нести печальные потери в семействе вашем?

– Да, сударь. Я потерял двух младших братьев в скарлатине и сестру в чахотке, всех за один год.

Фрайхерр стянул колпак, в знак уваженья, надо понимать.

– Должен вам дать один совет. Вы молоды, вы студент, и, если вас охватит страсть к женщине, бегите вон, на вольный воздух, и гуляйте, гуляйте на просторе как можно дольше. – Он обошел комнату, сплошь уставленную книжными шкафами, в которых однако много полок пустовало. – Так-с, и какие, скажите, суммы располагаете вы тратить в неделю на спиртное, а? И на книги – отнюдь не молитвенники, понимаете ли? Сколько на новый черный плащ, без изъяснения причин, почему ваш старый вдруг пришел в негодность? Какие суммы, а?

– Вы задаете мне свои вопросы, фрайхерр, выказывая недовольство вашим сыном. Вы сами обещали, кажется, меня больше не допытывать.

Харденберг был, собственно, еще не стар – на шестом десятке, – но сейчас он глянул на Дитмалера, опустив, понуря голову, совсем по-стариковски.

– Ваша правда, совершенная ваша правда. Я воспользовался случаем. Случай, в конце концов, тот же соблазн.

И положил руку гостю на плечо. Дитмалер встревожился, недоумевая, хотят ли его толкнуть, пригнуть, или фрайхерр на него оперся, или то и другое вместе. Видно, он привык, фрайхерр, всем своим весом налегать на тех, кто посильней, на крепких сыновей, на дочку даже. Дитмалер чувствовал, что вот-вот треснет у него ключица. «Жалкое же я зрелище собой являю», – он думал, но вот уж он стоял на коленях, а Харденберг, досадуя на собственную немощь, цеплялся, чтобы не упасть, за край тяжелого дубового стола, потом за ножку. Дверь отворилась, прежний слуга явился, на сей раз в войлочных туфлях.

– Не прикажут ли фрайхерр развести огонь в печи?

– Побудь с нами, Готфрид.

Поскрипывая, опустился старик подле хозяина. И стали они, в точности как старая чета, бок о бок склоненная над поверяемыми счетами, в особенности, когда фрайхерр вдруг вскинулся:

– Где малыши?

– Слуг детишки, ваше сиятельство?

– Само собою, но и наш Бернард.

3. Бернард

Был в доме у Харденбергов ангел, Август Вильгельм Бернард, с волосами светлыми, как пшеница. После некрасивой, в мать, Шарлотты, после старшего сына, бледного, глазастого Фрица, после крепыша и коротышки Эразма, беспечного Карла, великодушной Сидонии и прилежного Антона, на свет явился белокурый Бернард. Тот день, когда пришлось его переодеть в штанишки, был для матери ужасен. Она, за всю жизнь свою едва ль хоть раз о чем-нибудь просившая для себя самой, заклинала Фрица:

– Поди к нему, поди к твоему отцу, проси, моли его, пусть позволит моему Бернарду еще немного походить в платьицах!

– Но матушка, что я ему скажу? Бернарду, кажется, уже шесть лет.

В таком возрасте, думала Сидония, давно пора бы понимать, что такое любезность к гостю.

– Ну, почем я знаю, сколько он у нас пробудет, Бернард. Он с собой привез большой чемодан.

– Чемодан весь книгами набит, – сказал наш Бернард. – И еще он с собой привез бутылку шнапса. Думал, видно, что у нас в доме такого не водится.

– Бернард, ты был у него в комнате.

– Да, заглянул.

– И открывал его чемодан.

– Да, хотел посмотреть, что там лежит.

– Ты так все и оставил или прикрыл крышку?

Бернард замялся. Он не мог припомнить.

– Ну хорошо. Неважно, – продолжала Сидония. – Ты, конечно, должен во всем признаться господину Дитмалеру и просить у него прощенья.

– Когда?

– Еще до темноты. Всегда лучше не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня.

– И что я ему скажу? – закричал наш Бернард. – Я ничего ему не портил!

– Сам знаешь, батюшка мало тебя наказывает, – улещивала его Сидония. – Не то что нас наказывали. Ну, разве что, велит тебе курточку поносить наизнанку денек-другой, для острастки. Вот мы позанимаемся музыкой до обеда, а там пойдем вместе к гостю, и ты возьмешь его за руку и спокойно с ним поговоришь.

– Ах, как вы все мне надоели! – крикнул Бернард и бросился от нее прочь.

Фриц обходил огородные грядки, вдыхал запах распахнутых цветов фасоли и вслух, во весь голос, читал стихи.

– Фриц, – окликнула Сидония. – У меня Бернард потерялся.

– Не может быть!

– Я его отчитывала в утренней комнате, а он вдруг от меня как дунет, вскочил на подоконник и спрыгнул в сад.

– Но ты за ним послала кого-нибудь из слуг?

– Ах, лучше не надо, Фриц, они матушке доложат.

Фриц на нее глянул, захлопнул книжку и объявил, что сам отыщет братца.

– За волосы его приволоку, если что, только вам с Асмусом придется покамест занять моего друга.

– А где он теперь?

– У себя в комнате, читает. Отец совсем его уморил. Кстати, в комнате у него все было перевернуто вверх дном, и чемодан открыт.

– Он сердится?

– Нисколько. Как видно, счел, что и это тоже обычай Вайсенфельса.

Фриц надел фризовое пальтецо и без раздумий заторопился к берегу. Всему Вайсенфельсу известно было, что малыш Бернард в воде не тонет, он водяная крыса. Хотя плавать он не умел, как, впрочем, и отец. Семь лет прослужив в Ганноверском войске, не раз быв в деле, фрайхерр частенько переправлялся через реки, но пускаться вплавь ему не приходилось. Бернард однако всегда жил у воды, и жить без нее, кажется, не мог. Он вечно околачивался возле парома, в надежде на него скользнуть, не уплатив положенных трех пфеннигов за переправу. Этого родители не знали. В Вайсфельсе существовал некий заговор великодушия, многое таили от фрайхерра, щадя его благочестие, во-первых, а во вторых, чтоб ненароком не раздразнить его свирепый нрав. Солнце закатилось, но в небе еще медлила багряная полоса. Мальчика у парома не было. Только гуси стайкой да несколько свиней, которым ход на справный мост Вайсенфельса воспрещался, дожидались последней переправы.

4. Красный колпак Бернарда

Вот когда Фриц не в шутку испугался. Опережая его, воображенье уже неслось на Клостергассе, вот ключница навстречу: «Но, молодой барин, что за груз вы волочете в дом? Ох, что воды-то, воды, все полы мне тут зальете, я, небось, за них в ответе».

Мать давно забрала себе в голову, что судьба судила Бернарду быть пажом, если не при дворе курфюрста Саксонского, так уж при князе Мансфельдском или при герцоге Брауншвейг-Вольфенбюттельском, а значит, Фрицу предстояло в скором времени таскать братца от одного двора к другому в надежде где-нибудь поприличней его приткнуть.

Плоты лежали под мостом, почти вдаваясь в берег, рядом с легко покачивавшимися, связанными сосновыми бревнами, ждущими возобновления сплава. Сторож по очереди прилаживал ключи из связки к двери сарая.

– Вы не видали, тут мальчик не пробегал?

– Должен был прийти мальчишка, обед принесть, – сообщил сторож, – да не пришел, поганец. Сами видите, и никого на тропке.

Пустые барки в ожидании ремонта были пришвартованы у другого берега. Фриц кинулся по мосту. Он бежал, и развевался плащ, все видели, дивились. Слуг, что ли, у фрайхерра не нашлось, кого спослать? Барки опадали на швартовах, со скрипом, стуком. У причала Фриц спрыгнул вниз – было невысоко, с полсажени, не больше, – на ближний барк. Внизу метнулось что-то, животное как будто, побольше собаки.

– Бернард!

– Никогда я не вернусь! – крикнул Бернард.

Он побежал по палубе, потом испугался, как бы не свалиться на соседнюю, влез на планшир и повис, держась обеими руками, башмачками нашаривая опору. Фриц схватил его за обе цевки, и – в тот же миг барки вдруг сместились, как это бывает, непостижимо, всем строем сразу, сблизились, и Бернарда, все еще висевшего на руках, зажало между ними. Жалостный кашель, слезы, кровь из носу, все хлынуло, как воздух из лопнувшего шара.

– И как же мне теперь тебя вытаскивать? – кричал Фриц. – Негодный ты шалопай!

– Отпусти меня! Дай умереть! – пыхтел Бернард.

– Нам бы только пробраться вперед, а там я тебя вытащу.

Но самый инстинкт жизни, кажется, на миг оставил мальчика, и Фрицу пришлось все делать самому: тянуть, протаскивать братишку между двух бортов – тот только упирался. Будь дело на том берегу, глядишь, кто-то из прохожих и подсобил бы, но нет, вообразили бы чего доброго, подумал Фриц, что на глазах у них свершается убийство. Барки сделались поуже, под ними мерцала колышущаяся вода, и он подтянул ребенка, как мокрый куль. Лицо у того было не бледное – красное, багровое.

– А ну-ка, поднатужься, ты же не хочешь утонуть?

– Ну утону, и что? – взвизгнул Бернард. – Сам говорил, смерть – вещь пустяшная, лишь перемена состоянья, не более.

– Ах, чтоб тебя! Не твоего это ума дело! – Фриц крикнул ему в самое ухо.

– А Mütze[3]3
  Шапка, колпак (нем.).


[Закрыть] где?

Мальчик обожал свой красный колпачок, и вот он был потерян. Заодно Бернард потерял передний зуб, свои штанишки, и остался в длинных миткалевых кальсончиках, подпоясанных тесемкой. Фрица, как большинство спасателей, вдруг одолела злость на любимого, спасенного.

– Пиши пропало, Mütze теперь уж подплывает к Эльбе.

Но тотчас устыдясь своего гнева, он поднял мальчика и усадил к себе на плечи, чтобы нести домой. Вознесенный Бернард сразу несколько ободрился.

– А можно, я встречным помахаю?

Пришлось Фрицу пройти вдоль всего лодочного ряда до того места, где железные ступени встроены были по отвесу и где он мог подняться, не ссаживая братца.

Как же тяжел бывает мальчик, когда вконец распустится.

Возвращаться в таком виде на Клостергассе, конечно, нельзя было. Но Асмус с Сидонией уж сочинят какую-нибудь небылицу под предобеденную музыку. А в Вайсенфельсе есть не одно местечко, где можно обсушиться. Снова перейдя мост, он еще немного прошел вдоль Саале, потом два раза свернул влево, один раз вправо, – в книжной лавке у Северина уже зажегся свет.

Покупателей в лавке не было. Бледный Северин, в длинной рабочей робе, при свете снабженной отражателем свечи вчитывался в один из тех пожелтелых листов, какие милей душе книгопродавца любого чтения.

– О, Харденберг! Вот не ждал. Поставьте мальчика, прошу вас, на газетный лист. Вот тут как раз «Leipziger Zeitung», вчерашний нумер.

Северин ничему не удивлялся.

– Мальчик провинился, – сказал Фриц, опуская на пол Бернарда. – Сбежал на барки. И когда он успел так вымокнуть, ума не приложу.

– Kinderleicht, kinderleicht[4]4
  Здесь: дети, дети (нем.).


[Закрыть], – сказал Северин добродушно, но добродушие его относилась только к Фрицу. Детей Северин не жаловал: все они губят своими каракулями книги. Он прошел в самую глубь лавки, открыл деревянный баул и вытащил оттуда большую вязаную шаль, из тех, какие крестьянки носят.

– Скинь рубашонку, я тебя закутаю, – сказал он. – Шаль эту твой брат может мне не возвращать. И зачем ты всем причинил столько хлопот? Хотел уплыть куда-то, отца с матерью покинуть?

– Нет, конечно, – Бернард отвечал надменно. – Барки все пришвартованы, на ремонте. Как им уплыть, на них и парусов-то нет. И я не хотел уплыть, я хотел утонуть.

– Вот не поверю, – отозвался Северин. – И лучше бы ты мне этого не говорил.

– Он любит воду, – вмешался Фриц, поневоле вступаясь за свое, родное.

– Оно и видно.

– Я сам люблю! – вскрикнул Фриц. – Вода – чудеснейшая из стихий, даже прикасаться к ней – отрада Северин, возможно, не находил отрады в том, что вода залила ему весь пол. Он был человек сорока пяти лет от роду, в глазах у Фрица «старый Северин», обладал немалым здравым смыслом и не смущался превратностию счастья. Прежде он был беден, не успешен, в поте лица, с утра до вечера, за ничтожное жалование трудился на хозяина лавки, потом, когда хозяин умер, женился на вдове и вошел во владенье имуществом. Весь Вайсенфельс знал это и одобрял. Именно такой здесь представлялась мудрость.

Поэзию, при всем при том, Северин высоко ценил – почти так же, как свои листы. Он предпочел бы видеть молодого своего приятеля Харденберга и впредь поэтом, не обремененным службой инспектора на соляных копях.

На всем пути домой Бернард оплакивал потерю Mütze. Из всего, чем он владел, только красный колпак этот и был свидетельством революционных его пристрастий[5]5
  Красный колпак был головным убором санкюлотов во время Великой французской революции.


[Закрыть].

– Не знаю, как ты раздобыл его, – увещевал его Фриц, – но, попадись он на глаза отцу, тот все равно велел бы слугам выбросить его на мусорную свалку. И пусть это будет тебе уроком, чтоб неповадно было трогать собственность гостей.

– В республике не будет собственности, – отвечал наш Бернард.