Текст книги "Muto boyz"

Автор книги: Павел Тетерский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

– Вот суки, – сказал он. – Каждая сволочь унесла с собой по четырнадцать уток, а кому-то одному досталось пятнадцать. Они, наверное, на пальцах скидывались, кому достанется лишняя… Слушай, знаешь, что я тебе скажу? Таких людей самих надо мочить. Я вот взял бы и принёс домой пятнадцать этих туш, и пусть бы они потом сгнили у меня на балконе, как сгнили у них эти утки. Я сам сторонник супербуржуазной идеологии, но пятнадцать уточек на рыло – позвольте, это уж слишком. Это жлобство. Из-за этого происходят революции… Давай разнюхаем у них на столиках кокс, мне Саша Белая подогнала на халяву, у неё денег куры не клюют.

Это было неплохо – разнюхаться за столиками таких начальников. Хотя кокс и не вставил, по крайней мере меня. Наверное, его было мало, или Саша решила поглумиться над Чикатилой и дала ему какое-то левое зелье типа стирального порошка «Ас». Ну да ладно, я в этом не особо разбираюсь и вообще не очень люблю всё, что ассоциируется у меня с Сашей Белой…

– …Арезина-толысовата, лысовата, – прозвучал откуда-то извне, из глушителя или из четвёртого цилиндра, голос Отца. – Надо бы сказать отцу, чтобы новую посмотрел…

Чикатило отложил в сторону Тетрадь По Всему с недорисованным портретом очередного бородатого уродца и сказал:

– Слушай, точно, Отец. Я не хотел тебе говорить, потому что западло было тебя обламывать. Но я тоже заметил. Немного проскальзывает на виражах…

По лицу Отца пробежала такая упадническая тень, что я ему даже посочувствовал.

– Да? Вот, блин, – озадаченно произнёс он. – А пока из Германии гнали, вроде ничего было…

Отец остановил «копейку» возле какой-то богом забытой бензоколонки. Вразвалочку, как-то по-диссидентски вылез наружу и начал рассматривать протектор. При этом у него был вид раздосадованного ребёнка, которому подарили красивую конфету дерьмом вместо фруктовой начинки. Он качал головой, тихо матерился себе в воротник и, как мог, опускал несчастных немцев. В потоке матерной брани была отчётливо различима цифра «1945».

– Не расстраивайся, Отец, – воодушевлённо начал Чикатило, высунув свою глумливую рожу из окна задней двери. – Волею судьбы мы держим путь не куда-нибудь, не в какую-нибудь бесславную пердь, а в старинный русский город Ярославль. Который знаменит не только церквями и колокольнями, но и шинным заводом. Прямо на проходной ты сможешь купить всё, что тебе нужно, по самым демократичным ценам.

Отец облокотился на капот и в упор посмотрел почему-то на меня:

– Да? Вы так думаете, отцы?

– Мы не думаем, мы знаем, – уверенно соврал я. Избавиться от общества Отца на целый день было неплохой идеей. – Не первый раз уже там.

– Отцы, тогда мне придётся туда съездить, на этот завод. Вы походите там по городу, сделайте свои дела, а потом встретимся где-нибудь в условленном месте.

– Ну ладно, раз такая фигня… что ж, – вздохнул Чикатило, подавая мне пять в районе ручного тормоза, вне зоны видимости Отца. – Придётся на своих двоих…

…Руководителя хора мы нашли в типовом ДК местного значения, с грязными полами и перманентным миксом из запахов старости и краски. Да никто в общем-то и не ожидал увидеть его в ультрасовременном офисном центре. Бороды у этого человека не было.

– Ну и что, – сказал мне потом Чикатило, – это ничего не меняет. Бородач – это психология, диагноз, образ жизни. Бородатым Мужиком может быть даже десятилетний ребёнок.

Бородатый пытался быть по-деловому галантным – он ожидал увидеть этакого столичного гуся, светского франта, у которого должно сложиться самое хорошее впечатление о провинции. Однако минут через пять он признал во мне своего человека и перешёл на стандартное «дык-ёптыть», что мне понравилось. Он всучил мне кучу документов, котлету баксов и напоследок плеснул чего-то крепкого. Скорее всего, это был самогон – он служил здесь тем, чем в офисе делового американца является стакан виски. Потому что киношный образ чикагского воротилы, который смотрит на свой город с пятидесятого этажа и сжимает в руке стакан «Джонни Уолкера», произвёл на этого бедолагу самое сильное в его жизни впечатление. Даже произнося слово «ёптыть», он хотел быть таким же.

Во время нашей встречи Чикатило медитировал на заплёванном крылечке, посасывая «Ярпиво». Когда я вышел, мы отошли от крыльца метров на триста и расположились на лавочке.

– А ну-ка дай сюда, я посмотрю, – попросил Чик.

Я протянул ему увесистую папку:

– Бери. Только что ты там можешь высмотреть?

– Мало ли что. А вдруг я найду там какую-нибудь зацепку, из которой можно будет раздуть феерическое шоу?

Таким уж был Чикатило. Вся его жизнь состояла из непрерывного поиска зацепок, как виртуальные похождения героя компьютерного квеста. Я пару раз спрашивал его, не был ли он в пионерском детстве членом клуба «Юный следопыт». Что он мне на это отвечал, я сейчас не вспомню.

Поэтому когда он подпрыгнул на лавочке и заулыбался глумливой улыбкой, я не удивился. Кто ищет, тот всегда найдёт – даже если он ищет всего лишь повод посмеяться или развести кого-нибудь на деньги.

Чик отложил в сторону один из паспортов и начал лихорадочно перебирать оставшуюся стопку. Когда в ней почти ничего не осталось, он издал гортанный крик и замахал передо мной ещё одним потрёпанным паспорточком. Я успел заметить мелькнувшую фотку очень старого деда, заросшего бородой, как «ZZ Тор».

– Вот, полюбуйся на этих двоих. Судя по всему, муж и жена, – сказал Чикатило с видом победителя.

Я открыл паспорт деда-зизитопа и уставился на первую страничку. Фамилия деда была Вольский. То же касалось, соответственно, и бабки, которой принадлежал второй паспорт.

– Ты уже придумал, как это использовать? – спросил я Чикатилу.

– Я талантлив, но пока не виртуозен, – скромно ответил он. – Я не могу придумывать всё сразу, молниеносно. Но что-нибудь мы высосем из этого обязательно. В моей голове сейчас тучами роятся мысли, как пчёлы в растревоженном улье. И в данный момент что-то уже выкристаллизовывается, какая-то цепочка. Но мне нужно время, чтобы разложить всё по полочкам.

До встречи в условленном месте с Отцом мы битый час шатались по набережной, которую пронизывал какой-то потусторонний ветер. Мы купили по бутылке красного вина, и Чикатило скакал по парапету, высоко задирая ноги, и горожане смотрели на него с недоумением. Потому что в Ярославле тогда не было моды на бритпоповские стрижки и джинсы stone-washed, а козлиные бороды считались прерогативой дьячков.

Ещё мы пили с какими-то ярославскими неформалами-тинейджерами. Они были неплохими парнями, хотя в народе таких и называют лохопанками. Главное, что у них не было с собой акустической гитары – без гитары такие люди иногда пригодны для нормального общения.

А ближе к вечеру, уже в обществе Отца, мы украли в секонд-хэнде двубортный пиджак «Beatles4eva». В жизни хоть раз надо что-нибудь украсть в секонд-хэнде. Без этого что-то теряется, какая-то странная противоречивая фишка, которую я не могу объяснить при помощи буквочек.

Когда мы ехали обратно, было уже темно. Отец поставил себе новую резину, и «копейка» больше не скользила. Она и раньше не скользила, но людям надо давать возможность реализовать свои самые глупые навязки – потому что нереализованные навязки превращаются в комплексы. Комплексы дали миру Кафку, но Отец не был Кафкой.

На улице стоял чуть ли не минус, но мы полностью опустили стекла и высунули в ветер свои умиротворённые головы, мы ехали с высунутыми головами чуть ли не до самой Москвы.

ЗООПАРК: Лис Смирре

2 ЧАСА С MTV: Иосиф Кобзон

Я в упор смотрел на огромную тыкву Франкенштейна и прикидывал, какой же у неё всё-таки размер. Навскидку получатся где-то шестьдесят пятый, не меньше.

Наверное, Франкенштейн был очень умным. Он взахлёб рассказывал про Младшую и Старшую Эдды, про Локи и молот Тора, про волка Фенрира, мирового змея Ёрмунгада и Снорри Стурлуссона.

– И лиса Смирре! – вдруг выкрикнул обкуренный Чикатило. Франкенштейн посмотрел на него уничижающе, как на идиота или бездуховность. Остальные жидко засмеялись.

– Что это ещё за лис Смирре? – спросил я полушёпотом.

– А хер знает, персонаж какой-то. Засел в моём мозгу сиднем, а откуда – не вспомню.

– Это из «Путешествия Нильса с дикими гусями». Знать бы надо такие вещи, – прошипело презрительное лицо, повернувшееся к нам с передней парты. Оно принадлежало Саше Белой.

– Что, популярно нынче среди московской богемы? – спросил я. В ответ я получил ещё более презрительный взгляд. До того, чтобы опустить меня на словах, Саша не снизошла.

Я поёрзал на стуле. Даже для стандартно-институтской мебели он был каким-то чересчур уж твёрдым – задница затекала, как после долгого сидения на жёрдочке с пивом в летнюю ночь.

– Кстати, давно хотел тебя спросить, Чикатило. Это ты подписал под портретом Нельсона Манделы на кафедре африканских языков «Uncle Ben's»?

Чик оторвался от рисования очередного уродца и посмотрел на меня удивлённо, как будто я был лисом Смирре, внезапно материализовавшимся в его одурманенной наркотиками реальности.

– Откуда ты знаешь? Я тебе об этом не говорил.

– Я узнал твой маркер. И твой стиль. Кроме тебя, никто во всём этом гадюшнике не пошёл бы на такое. Это всё-таки кафедра, а не дверь в мужском туалете. Кстати, о двери в мужском туалете: стих про нигеров, который там недавно появился, тоже твой.

– Ага, – самодовольно осклабился Чик. – Когда-нибудь я оставлю свои автографы на всех стенах этой конторы. Мои граффити ещё долго будут пестреть в её лабиринтах, заставляя последующие поколения школяров задуматься о…

– Летом здесь будут делать глобальный ремонт, так что можешь даже не надеяться. Кстати, ты был вчера в офисе, когда Кульков подъе…ал меня насчёт пиджака?

– Да брось ты, он это просто так сказал. Такие люди всегда так говорят, это у них фишка такая. Они сначала завоёвывают твоё расположение, а уже потом прикидывают, надо оно им или нет.

Накануне вечером Человек-Метеор подошёл ко мне и начал громко шептать на ухо, так, чтобы все слышали, но осознавали секретность и конфиденциальность:

– Отпечатай мне, пожалуйста, одно письмецо. И отправь его Иосифу Давыдовичу Кобзону, вот его адрес.

В первой половине письма Кульков пытался объяснить адресату, кто он (Кульков) такой и откуда, собственно, дует весь этот поганый ветер. Он очень подробно описывал визит Кобзона в город Днепропетровск в начале восьмидесятых. «Я был директором Днепропетровского дома культуры, в котором Вы выступали, – писал он. – Смею надеяться, что в Вашей памяти наша встреча отложилась, пусть даже не так отчётливо и ярко, как в моей».

После долгих предисловий, подлизываний и подсасываний Кульков переходил к делу. Оно было, как и все его дела, склизкое и незаконное. Иного я от него и не ожидал. Разумеется, Кобзон интересовал его не как артист, а как денежный мешок. Я думаю, что его вообще все люди интересовали только с этой точки зрения. Попросту говоря, Кульков предлагал Иосифу Давыдовичу вложить какие-то астрономические доллары в очередную свою аферу, связанную чуть ли не с золотоискательством на Аляске. Я думаю, что такие письма он разослал всем денежным мешкам Москвы, и в других офисах, по которым он летал в течение дня, низовые клерки вроде меня рассылали другие письма. В конце письма, после всех «искренне Ваших» он приписал большими буквами: «P.S. ПОМНИТЕ: «ДНЕПРОПЕТРО-О-О-ОВСК, МОЙ ДОМ РОДНО-О-О-ОЙ»?…

– Это напечатай большими буквами, – пояснял он, – так же, как здесь…

Конечно, блядь, это нужно было печатать большими буквами. И обязательно поставить в конце вопросительное многоточие – для задушевности. Потому что вся эта приписка должна была подчеркнуть интимность, неофициальность письма – всё это меня просто бесило. Я прямо живьём представлял себе пьяного Кобзона, которого номенклатурщики повезли на фуршет после концерта. С красной икрой, осетриной и экспортной водкой. И он там пил и пел на бис, а сбоку примостился директор Кульков, который выглядывал у него из подмышки и подпевал своим хилым голосом эту самую песенку про Днепропетро-о-о-о-овск, мой дом родной.

Видимо, мои мысли отразились на лице, а может, у людей типа Кулькова в мозгу находятся встроенные миелофоны – не знаю. Факт в том, что он вдруг неожиданно едко произнёс:

– У тебя очень классный пиджак… Недавно купил? Где, чей, сколько стоит?

Я не ожидал такого выпада. Поэтому честно ответил, что пиджак мой «made in the Netherlands» – только эту надпись и можно было различить на потёртой застиранной бирке. Вопросы «где» и «сколько» я проигнорировал…

– …Да брось ты париться, – полушёпотом уверял меня Чикатило, заглушая байки Франкенштейна про ванов и асов. В пылу Франкенштейн усердно тряс плешью, и прядь, которую все лысые люди зачем-то используют в качестве парика, скатилась с лысины и повисла над виском, как косичка панка. Она была очень длинной, эта косичка – у него же была просто огромнейшая голова, и, чтобы опоясать её от уха до уха, волос требовалось много.

В общем-то я особо и не парился. Просто он застал меня врасплох, вот и всё. Было бы глупо надеяться, что Кульков будет нас любить, как собственных детей. Особенно после той истории со стариками Вольскими. Да это, в принципе, нас бы даже обломало: есть люди, чьё негативное отношение к объекту характеризует объект положительно.

…Тогда, на следующий день после нашего возвращения из Ярославля, Чикатило поджидал меня у входа в офис, покуривая от возбуждения. Как только я выписался из лифта, он затолкал меня обратно и начал шептать:

– Так, слушай. Пока тебя никто не увидел, спускайся вниз и позвони мне из телефона-автомата. Говори что угодно, неси всякую х…ню. А можешь вообще молчать. Жетоны есть?

Я сказал, что есть, а Чикатило спросил, как звали давешнего Бородатого Мужика (он упорно продолжал называть его именно так), и убежал в офис.

Внизу я нашёл автомат и набрал Чикатилин номер.

– Алло. «Каскад+», с кем имею честь? – спросил он. – А, Иван Александрович! Из Ярославля, если я не ошибаюсь? Здравствуйте, здравствуйте, Иван Александрович!

– Что ты задумал, сука?

– Как вы говорите? Вольские? Муж и жена? Минуточку, сейчас посмотрю. – В трубке раздался шелест бумаг.

– Я понял! – заорал я. – Где-нибудь рядом с тобой ведь сидит сейчас Кульков, да?

– Да, – сказал Чикатило, – есть такие. А что с ними, с этими Вольскими?

Я представлял себе Кулькова. Он наверняка оторвался от своих дел и принюхался, как пёс. Наверное, у него даже зашевелилось правое ухо. Но даже несмотря на это, он не прислушался, а именно принюхался. Такие люди никогда не прислушиваются, они всегда принюхиваются. Хотя нет, не так: они работают одновременно всеми органами чувств, включая жопу.

– Ах, вот как… – пробормотал Чикатило. – Да, я как-то… Я думал, однофамильцы…

– Что, считаешь, что он разведётся на деньги? – спросил я.

– Конечно, Иван Александрович, конечно. Уверяю вас, мы возьмем это под особый контроль. Всё будет отлично, мы задействуем все свои связи. Мы не первый год в этом бизнесе и, смею вас заверить, приложим все усилия. До свидания, Иван Александрович.

Когда я вошёл в офис, Кульков низко наклонился над столиком Чикатилы и что-то активно нашёптывал – вопреки своему обыкновению по-настоящему конфиденциально. Потом он набрал какой-то номер и попросил Рафика Садыковича. Я не слушал, что он ему говорит, потому что это было и так понятно. Глаза Чикатилы блестели: на сей раз он зацепил Кулькова, Кульков повёлся.

Он тогда наказал Чикатиле отдать старикам Вольским все деньги – за исключением тех копеек, которые мы платили МИДу. На случай проверки мы с Чикатилой вписали в официальную документацию телефон одного из ярославских лохопанков. П еред этим мы сами позвонили ему и тщательно проинструктировали на предмет того, что говорить, если будут спрашивать Ивана Александровича. Лохопанк жил один, и непонятки с родителями исключались. Мы сняли тогда по девяносто баксов на рыло, но главное было в другом.

Чикатила переплюнул Кулькова, мошенника третьего уровня сложности. За третьим был ещё четвёртый, сверхсложный уровень для продвинутых игроков: должники народа вроде того же Мавроди, олигарх Березовский или американские психологи, изводящие тонны бумаги на бизнес-бред ни о чём и зарабатывающие на этом миллиарды. Но к этому уровню Чикатило пока не приближался.

Ясное дело – потом в приватной беседе Кульков изящно намекнул Аркадию Вольскому, что на халяву подсобил его ярославским родственникам. Иначе во всём кульковском альтруизме не было бы ни копейки смысла. Тот наверняка сказал ему, что родственников в Ярославле у него отродясь не было. Мы укуривались и в красках представляли, как вытянулось при этом улыбчивое табло Кулькова, и уже только ради этих глюков стоило всё это мутить.

После всей этой истории у Кулькова, как у человека ушлого и хитрого, в мозгу должны были возникнуть только два варианта: либо его обжулил простой бородатый мужик Иван Александрович, либо мы с Чикатилой. Бородатый мужик, понятное дело, был вне всякой конкуренции, так что вниз склонялась именно наша чаша весов, причём с огромным перевесом. Аргумент был один: глумливые рожи. Глумливые рожи – вообще самый сильный аргумент. Во всем. Ну или почти во всем.

– …Я не парюсь, просто это скотство с его стороны. Это не искромётный ответный выпад, а грубый удар ниже пояса. Он и рассчитывал на то, что все будут думать, как ты: дескать, это вполне в его стиле, делать людям незаслуженные комплименты. Но я понял: это была подъё…ка. Долбаный куцый выблядок. Он бы посмотрел лучше на свою «Хонду»… Давай играть в «балду».

– Давай, – согласился Чикатило. – Вот это я понимаю, это уже настоящий деловой разговор.

Он тут же нарисовал в Тетради По Всему квадрат со стороной пять клеток и вписал в него слово «робот». Мельком я увидел, что на одной из страничек появился новый мутант, под которым было написано: «Старик Коноплян».

– Давай, начинай, – сказал Чикатило.

Я написал слово «хобот» и передал Тетрадь По Всему обратно. В последние дни ситуация перестала мне нравиться. Не то чтобы меня очень напрягала моя работа или пиджак «Beatles 4eva» – нет, я всё прекрасно понимал, я не был тунеядцем, асоциальным типом. Просто… но, сколько я ни размышлял, я никак не мог понять, что же идёт после этого «просто». Может, ничего идти и не должно было – есть ведь союзы, говорящие сами за себя. Они самодостаточны, и все, что идёт после них, – всего лишь уточнение, расширенное дополнение, опция.

В квадрате появлялись всё новые и новые буквы, но они не могли пролить свет на это дело. Мне почему-то казалось, что Чикатило стоит перед таким же вопросительным знаком, стучится в ту же дверь. И тоже ничего не понимает, несмотря на свои двадцать три года, службу в ВДВ и цинизм.

– …Слушай, Чик. Я вот, знаешь, о чём подумал?

– Не знаю. На вот тебе, я тут приписал слово из шести букв и вырвался вперёд.

Я посмотрел на квадрат с «балдой». Букв там было уже много, и это дало Чикатиле возможность написать искривлённое слово «голубь». Мне было лень думать, поэтому я заполнил вакантную клетку возле базового слова и получил слово «гобот».

– А это что ещё такое? – не понял Чикатило.

– Это из мультика «Война гоботов». Это полуробот-получеловек.

– Понятно. Так что там у тебя?

– Я вот уже несколько дней думаю… Скажи, Чикатило, мы ведь с тобой яппи?

– Нет, мы не яппи, – ответил он. – Блин, я ни одного слова придумать не могу!

– Ну, тогда пиши «як», вон свободная буква «К».

– Пошёл ты на хер со своим яком, – уверенно сказал Чикатило и задумался. – Нет, нет, мы не яппи. Яппи принимают это всерьёз, а мы смеёмся там постоянно, наживаем нечестные деньги и работаем спустя рукава. Яппи делают карьеру, а мне вот, к примеру, насрать – пусть меня хоть завтра увольняют. Да и тебе тоже.

– Но мы ведь клерки, Чикатило. Я ничего не могу поделать с тем, что ощущаю себя клерком. Как Мишенька.

– О, придумал! Слово «голубой», семь букв.

– Это прилагательное.

– Это нарицательное.

– Ну, ладно. Дай-ка мне сюда.

– А что, у тебя есть ещё какие-нибудь варианты?

– Сейчас подумаю, видно будет.

– Я не про «балду». Ты хочешь плюнуть миру в рожу, устроить революцию в сознании масс? Уже проходили. Это ведёт к деградации и преждевременному выпадению зубов, больше ни к чему.

– Да нет, я ничего этого не хочу. – Я пожал плечами и вписал в квадрат длинное слово «полугобот». – Но и работать я тоже не хочу. Это также ведёт к деградации.

– Ты опять какую-то х…ню написал, – произнёс Чикатило без сожаления, даже как-то по-отечески.

– Это тоже из мультика «Война гоботов», – соврал я. – Там были такие, на колесиках…

– Ты ох…ел. Ну да ладно, – согласился Чикатило. – А насчёт работы – я готов выслушать, предложи мне что-нибудь, что не ведёт к деградации. Вся человеческая жизнь после полового созревания – сплошная деградация. Старение, которое люди называют взрослением, чтобы не опускать самих себя. Всё, точка. Больше ничего нет.

– А Франкенштейн – он что, по-твоему, тоже деградант?

– Он одержимей. Ему на хер ничего не надо, кроме этих его лисов Смирре и Снорри Стурлуссонов. Только придумал-то всё это не он. Стурлуссон вошёл в историю, а он не войдёт. Он ограничен, строго по периметру, хотя и интеллигенция. – Чикатило немного подумал над «балдой», понял бесполезность дальнейшей игры и продолжил: – Нет, ну можно, конечно, нырнуть в книги и науку. Пожалуйста, давай, ласточкой и вниз головой. Будешь получать пятьдесят баксов в месяц и закрывать плешь жирным локоном страсти. Потому что ты будешь думать, что с этим локоном тебе будут давать женщины, но они всё равно не будут тебе давать. И в конце концов ты запрёшься в туалете и начнёшь дрочить на Старшую Эдду, просто потому, что она женского рода.

Я понял, что попал вточку Чикатило действительно парился также, как и я, у него были те же навязки. Даже, наверное, большие – он ведь был старше, старше на целых четыре года. Я не сомневался в этом, потому что тогда-да, именно тогда, на обкуренной лекции с большеголовым Франкенштейном, за глупой игрой в «балду», – именно тогда впервые за два года нашего знакомства Чикатило говорил серьёзно.

– У меня есть идея, – сказал он, внезапно просияв. – Давай напишем книгу, которая станет бестселлером, и заработаем миллион долларов.

– Чтобы писать книжки, в первую очередь надо знать русский язык. А ты пользуешься шариковой ручкой только для того, чтобы рисовать Оленьку и всех этих твоих уродов Конопляное. Или чтобы вписывать буквы в квадратик, как сейчас… Что, блядь, что это ты там написал? «Полуголубь»???

– Да, – сказал Чик с какой-то скромной гордостью. – Это ¹/₂ голубя.

– Вот, и после этого ты хочешь написать книгу.

– Бестселлеры так и пишутся. Абсурд в моде вот уже лет сто, начиная с эпохи Хармса. Если я напишу книгу про Полуголубя и про Конопляна, она станет бестселлером. Но мне нужна муза…

Звонок заглушил последние слова Франкенштейна. Это избавило нас от необходимости продолжать заведомо обреченный разговор.

– Наша группа собирается сегодня устроить небольшую пирушку, – уже в коридоре объявил Чикатило. – Присутствовать будут все – от Оленьки до Лёни Свиридова. Обшее собрание постановило, что твоё лицо будет очень даже к столу. Ты согласен?

Конечно, я был согласен. Для того чтобы не согласиться пойти на студенческую пирушку, нужно быть либо богемным выродком вроде Саши Белой, либо страдать полным отсутствием личности, как тот парень с «дипломатом». Кроме того, у нас были деньги – у нас было много денег, мы оформили за ту неделю штук двадцать виз. Вообще бизнес цвёл пышным соцветием, несмотря на позднюю осень. Я уже досконально изучил все московские пердяевки, и даже все эти Константиновичи из МИДа при виде меня поднимали правые брови и вскользь кивали жирными головами.

Мы пошли в магазин, чтобы купить чего-нибудь благородного и красного. Нам в глаза нехотя сыпал промозглый дождик, такой мелкий, как будто его разбрызгивали из пульверизатора. Мы почему-то любили тогда такую погоду. Сзади короткими шагами семенил уже пьяный Лёня Свиридов.

Потом мы расположились в какой-то аудитории на третьем этаже и закрыли её ножкой от стула, чтобы не появлялись лишние. Чикатило предложил поиграть в игру: на полном серьёзе говорить проштрафившемуся игроку самые гадкие и обидные вещи, каких он объективно заслуживал.

– Давай, – упрашивал он, – сделай это со мной. Скажи мне то, что может обидеть меня больше всего. Обещаю, что обижаться не буду.

– Ты даун-переросток, Чикатило, – сказал я, подумав. – У тебя налицо синдром ЗПР. Извилин в твоей голове столько же, сколько лычек на погонах. А ещё ты – латентный пидор. Ты спишь и видишь, чтобы Лёня Свиридов откатал тебя в задницу.

– А ты… – задумался Чикатило. – Ты – закомплексованный мутант, который слушает идиотскую музыку и страдает от отсутствия вкуса. Во всём – в пристрастиях, в одежде, в женщинах… Кстати, о женщинах: ты – геронтофил.

– Ах ты говнюк…

– Нет, нет! – запрыгал Чикатило. – Только в свою очередь! Сейчас ты не имеешь права меня опускать. Сейчас меня опускать должна Оленька.

– А я, – заявила Оленька, – в вашу идиотскую игру играть не буду.

Потом воздушная Оленька танцевала на столе, а Чикатило подтанцовывал снизу, то и дело норовя сымитировать кунилингус. Прыщавый Гриша по кличке Роттен рассказывал несмешные анекдоты про нац-меньшинства. Отец разговаривал с неинтересной очкастой Наташей про такие же неинтересные дела. В углу на корточках спал Лёня Свиридов, об которого время от времени шутки ради тёрся Чикатило, а возле самых дверей высокомерным скучающим придатком болталась мажорная девушка Лена. На неё не обращали внимания.

Когда пьянка дошла до той кондиции, когда нечего скрывать, мы открыли дверь и начали попеременно отчисляться гулять по институту. В этом что-то было – гулять пьяным по институту. Что-то унаследованное от средней школы, когда ты куришь «Приму» под окнами грозного завуча. Чикатило взял маркер и нарисовал на лестничной клетке огромного урода в колпаке и с длинным носом. Из-под этого самого носа торчала беломорина. В одной руке урод сжимал шприц, а в другой – бутылку водки. Подумав, Чикатило пририсовал ему два кармана. Из одного торчала плохо узнаваемая пачка таблеток, из другого – шляпки псилоцибиновых грибов. Всё это называлось: «Бурателло, борец с трезвостью».

В одну из таких вылазок я обнаружил себя рядом с Оленькой. Я был уже достаточно пьян для того, чтобы сказать ей то, что давно уже вертелось где-то на кончике языка, просясь наружу.

– Послушай, Оленька, жопа голенька, – начал я. – Я хочу с тобой поговорить об одном деле, причём серьёзно.

Оленька никак не могла решить, обижаться на «жопу голеньку» или принять это как шутку. Ничего обидного в этом не было, но девичий пафос нашёптывал ей изнутри что-то неправильное. Воспользовавшись паузой, я продолжил:

– Я считаю, что тебе уже пора как-то определиться с моим другом, с Чикатилой. – Мне показалось, что «с моим другом» было произнесено с излишней театральностью, но я списал это на пьянство.

Оленька хотела было удивлённо вскинуть брови, но я уже действовал нахраписто, я уже решил быть радикальным и говорить открытым текстом.

– Дай Чикатиле, – собравшись духом, проговорил я как можно твёрже. – Или скажи ему открыто, что у него нет шансов.

– Но я не понимаю… – начала она псевдо-возмущённо, но я был непреклонен:

– Оленька, ты всё понимаешь. Ты очень неглупая девушка, вон и в сессии у тебя одни пятёрки. Дай Чикатиле, а?

– Мне не нравится то, как ты… – последний раз попробовала Оленька, но вдруг что-то в ней хрустнуло, она махнула рукой где-то внутри. И как-то откроенно-удивлённо произнесла: – Не дам.

– Почему? – спросил я обескураженно. Оленька и сама поразилась своему откровенному ответу, я же был потрясён ещё больше. Я рассчитывал на более длительную осаду. Блин, гораздо проще было бы говорить с той же Сашей Белой, несмотря на всё её высокомерие. А может, именно по причине этого самого высокомерия.

– Потому что мне не очень нравится Чикатило, – ответила Оленька честно и поэтому невинно. – Потому что мне нравишься ты.

Можно описать мою реакцию как-нибудь сложно, но объясню примитивно: я офигел. Всегда очень сложно разглядеть женщину в пассиях своих друзей – я не имею в виду ситуации из американского кинематографа, когда Брюс Уиллис ищет напарника в шкафу у жены, я имею в виду: если вы порядочные с парни, если вы цените своих друзей. Наверное, нужно быть циничнее в этом вопросе. Но я-то циником не был, я смотрел на Оленьку не так, как следует смотреть на девушек с такими милыми глазками и точёными фигурками. И пока все эти мысли каскадом падали вниз внутри моей головы, стучали по моему мозгу, пока я переваривал услышанное, Оленька хищной кошкой накинулась мне на шею, и я вдруг понял, что мы целуемся взасос, а моя правая рука как-то машинально, автоматически поглаживает её зад.

Было бы странно, если бы сцена обошлась без появления Чикатилы. Он совершенно невинно вышел из туалета, возле которого всё это происходило. В моём мозгу повисла немая пауза, и я до сих пор помню даже шум сливающейся воды, исчезающий по мере того, как за Чикатилой закрывалась дверь.

Чик, конечно, отреагировал в свойственной ему манере. Запрыгал вокруг нас, как обезьяна-игрунка, заулюлюкал на весь институт и завопил: «Горько». Но он переборщил, он переигрывал. Если бы он просто отвесил пару своих шуточек, всё было бы нормально – но он слишком долго улюлюкал, он прыгал с какой-то совсем уж неистовой амплитудой. И я второй раз за день увидел нового Чикатилу, который был старым. Или взрослым, называйте это как угодно. И этому самому новому Чикатиле было больно.

Чтобы не выглядеть полным идиотом, я продолжал целоваться с Оленькой под все эти «горько» и улюлюканья, а потом поехал провожать её домой, а у подъезда мы, протрезвев, объяснились. Мы сказали друг другу стандартную фразу о том, что мы слишком разные, но то, что произошло, навсегда останется с нами и всё такое. Хотя не произошло ровным счётом ничего. Но, видимо, со мной это «ровным счётом ничего» действительно осталось, если я вспоминаю об этом сейчас, когда цифры поменялись местами.

Общепринято считать, что все эти студенческие заморочки, все пирушки и поцелуйчики – полная несерьёзность, лажа, хотя и довольно милая штука. Но на самом деле только происходившее тогда и было серьёзно. А всё, что потом, – какой-то странный, на х… никому не нужный и затянувшийся прогон.

Я знал, что мы с Чикатилой никогда не будем обсуждать этот околотуалетный эпизод – ни сегодня, ни завтра, ни когда-либо ещё. После разборок с Оленькой я поехал к нему в гости. Там намечались интеллигентные посиделки с его друзьями-музыкантами. Такие тусовки обычно проходили на удивление тихо и чинно: на них слушали музыку, говорили о книгах, смотрели видео, в основном тоже музыкальное или порнографическое, иногда курили дурь или ели колёса. В тот раз меня накормили какой-то мелкой жёлтой шнягой, которая называлась «циклодол» и от которой я вырубился, как жертва клофелинщицы, прямо посреди клипа «Killin An Аrab» группы «The Cure».