Текст книги "Православная Церковь и Русская революция. Очерки истории. 1917—1920"

Автор книги: Павел Рогозный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

Епархиальные архиереи и духовенство: борьба за власть

Четвертого марта, явившись в Синод, В.Н. Львов сразу же приказал убрать из зала заседаний царское кресло. Такой символический жест мог быть интерпретирован не только как разрыв союза поверженного самодержавия и Церкви, но и как гарантия независимости последней от государственной власти вообще. Однако сам обер-прокурор считал иначе, и 14 апреля по его инициативе старый состав Синода («церковная цитадель, в которой засели агенты старого строя») указом Временного правительства был распущен. В новый Синод были приглашены экзарх Грузии, впоследствии архиепископ Тифлисский Платон (Рождественский), архиепископ Ярославский Агафангел (Преображенский), епископ Уфимский Андрей (Ухтомский), епископ Самарский Михаил (Богданов), протопресвитер Н. Любимов и протоиереи А. Смирнов, А. Рождественский и Ф. Филоненко. Единственным человеком, перешедшим из старого состава Синода в новый, был архиепископ Финляндский Сергий (Страгородский), впоследствии советский патриарх, слывший уже тогда в церковных кругах «оппортунистом».

Новые члены высшего церковного органа считались более либеральными и не противодействовали кампании по очистке Церкви от «распутинского епископата», которую Львов начал еще при старом Синоде с самых одиозных, по его мнению, фигур, таких как Петроградский митрополит Питирим (Окнов), Московский – Макарий (Невский) и Тобольский архиепископ Варнава (Накропин).

Питирим и Варнава, без сомнения, были два самых ненавидимых и презираемых иерарха предреволюционной России. Назначенные на свои кафедры без обсуждения Синодом, по личному распоряжению императора, владыки считались не без основания главными протеже Распутина. Сразу после переворота 28 февраля Питирима арестовали и препроводили в Государственную Думу. В столице даже ходили слухи, что митрополита арестовали в бане.

Появление его в Таврическом дворце было «встречено со стороны солдат и народа враждебно». Митрополиту сообщили, что распоряжения о его аресте со стороны Временного комитета не было. Однако владыка, очевидно, опасавшийся расправы, пожелал поначалу оставаться в здании Думы. После переговоров с депутатами он согласился вернуться в Александро-Невскую лавру. Уезжая, преосвященный подал М.В. Родзянко прошение об увольнении.

Конечно, перепуганный владыка с прошением обращался явно не по адресу. Только через несколько дней, 5 марта Питирим писал первоприсутствующему в Синоде митрополиту Владимиру: «Настоящее мое положение в иерархии церковной постоянно тяготило меня, и я всегда был готов отказаться от управления и уйти на подвиг молитвы в какой-нибудь монастырь». Митрополит испрашивал разрешения поселиться в пределах Владикавказской епархии, а в случае же невозможности или «других уважительных причин» направить его в любую другую епархию, епископ которой «согласился бы принять меня». Определением Синода на следующий день Питирим был уволен с назначением ежегодного пособия в размере 4 тыс. рублей.

Вообще Питирим был колоритной личностью. И конечно, его не стоит мазать черной краской, как это делали после революции. По словам лично знавшего его Титлинова, митрополит был «не прочь заигрывать с общественным мнением, браться за либеральные начинания...» Одним из таких была и реформа прихода, сторонником которой являлся и митрополит. В приватных беседах о своих связях с Распутиным митрополит отзывался о них как «об избрании меньшего зла, чтобы избежать большего».

На экземпляре книги «Состав Святейшего Синода.», находящейся в РНБ и ранее принадлежащей, видимо, синодскому чиновнику Невбачину, карандашом сделаны некоторые приписки с характеристикой иерархов. На странице, посвященной Питириму: «.Вечная память доброму владыке, моему ректору и начальнику по службе, к которому слишком односторонне– жестоко отнеслись его современники».

Тобольского архиепископа Варнаву (Накропина) уволили определением Синода от 7—8 марта с формулировкой «согласно ранее поданному прошению». В определении содержалась и «справка» о том, что Варнава подал прошение об увольнении еще 6 февраля 1916 г. Синод пытался уволить Варнаву еще в 1915 г. вследствие самочинного прославления Иоанна Тобольского. Однако в результате оказался в отставке обер-прокурор Синода. Епархиальным архиереем в Тобольск был административно назначен епископ Гермоген (Долганов), бывший Саратовский владыка, находившийся «в заточении» в Николо-Угрешском монастыре недалеко от Москвы. Прибывший в епархию Гермоген, очевидно, довольно быстро нашел общий язык с местным духовенством, и ситуация в ней на протяжении 1917 г. оставалась спокойной.

Варнава уже 10 марта телеграфировал в столицу, что он «подчиняется воле нового правительства и сегодня оставляет управление епархией». Затем церковные и светские власти обменивались телеграммами по поводу судьбы переписки архиепископа Варнавы, арестованной местным исполнительным комитетом. Сам Варнава был отправлен в Нижегородскую епархию. Уже летом оттуда сообщали, что проживающий в Арзамасе Варнава «ведет контрреволюционную агитацию». Нижегородский комиссар предлагал перевести владыку в губернский город в «целях лучшего надзора за ним».

Если Питирима и Варнаву уволили без всяких проволочек, то с престарелым митрополитом Макарием дело обстояло сложнее. Он был назначен на московскую кафедру в 1912 г. по личному распоряжению Николая II в обход мнения Синода и обер-прокурора В.К. Саблера. Царю были представлены обер-прокурором три кандидатуры на должность Московского архиерея, однако они не получили утверждения. Саблер получил письменное распоряжение императора: «Пришлите мне указ о назначении Московским митрополитом архиепископа Томского и Алтайского».

В прошлом известный миссионер и просветитель Алтая, пользовавшийся большой популярностью в среде «инородцев», к моменту назначения в Москву 82-летний Макарий был уже дряхлым старцем. Имевший только семинарское образование, владыка «просвещал» московскую образованную публику, рассказывая поучения, как надо складывать пальцы при наложении крестного знамения или как кланяться иконам. Кроме того, преосвященный мог заснуть во время богослужения или «затеряться» в Сергиевой лавре во время посещения ее императором. Конечно, он не был в состоянии контролировать епархиальную администрацию, злоупотребления которой стали притчей во языцех. Макария не любили и считали распутинским ставленником.

Неприятности у владыки начались с первых дней Февральской революции. Еще 24 февраля на Невском проспекте (Макарий на время синодской сессии находился в столице) агрессивно настроенная толпа пыталась задержать его карету. Однако у членов Синода, по словам товарища прокурора Жевахова, данный эпизод вызвал только злую иронию: «Пора старцу уйти на покой».

После революции в Петроград специально приехала делегация из Москвы уговаривать владыку добровольно подать прошение об отставке. К атаке на митрополита активно подключился и обер-прокурор Синода В.Н. Львов, который ультимативно потребовал от него написать прошение об увольнении. Однако члены Синода на очередном заседании возвратили опальному владыке его прошение «как написанное под угрозой». Такой демарш членов Синода следует объяснять не особым уважением к Макарию, а, возможно, корпоративной солидарностью. Архиереи понимали, что случай с Макарием может стать прецедентом для последующих возможных действий и против них.

Между тем в Москве дело об увольнении Макария считали решенным. Церковную среду беспокоила лишь возможность административного назначения нового иерарха. «Московское духовенство беспокоится назначением митрополита прежним порядком, что вселяет тревогу и в обществе...», – телеграфировал в Синод комиссар первопрестольной Н.М. Кишкин.

Двенадцатого марта в Москву прибыл обер-прокурор Синода В.Н. Львов, чтобы познакомиться с настроениями московского духовенства. В тот же день вечером на квартире епископа Димитрия состоялась встреча Львова с представителями духовенства и мирян епархии. Как сообщалось в прессе, все присутствующие, за исключением епископов, единогласно заявили о полном расстройстве епархиального управления в бытность митрополита Макария. Однако присутствующий на собрании епископ Антонин (Грановский) высказал «сожаление о том, что, по слухам, В.Н. Львов позволил себе чуть ли не с оружием в руках требовать от митрополита Макария подачи прошения об увольнении. Это вызвало резкую отповедь со стороны присутствующих, указавших, что это клевета». Прибывший также в Москву Макарий под всеобщим давлением написал второе прошение об увольнении, по которому и был отправлен на покой.

Однако вскоре бывший московский владыка нашел грамотного и богословски образованного союзника и советчика в лице ректора Духовной академии епископа Волоколамского Феодора (Поздеевского). Последний находился в схожей с митрополитом ситуации: его увольнения требовала практически вся корпорация академии. За годы ректорства Феодор, отличавшийся деспотичным характером, увольнял из академии наиболее независимых и любимых студентами профессоров. Очевидно, именно он и уговорил престарелого Макария не складывать оружия и продолжать борьбу за московскую кафедру. Владыка прибыл в Сергиев Посад и оттуда начал вести эпистолярную атаку на своих противников. Секретарь московской консистории Вышеславцев телеграфировал в Синод, что 30 марта получено предписание от Макария, «коим признается съезд духовенства самозваным... кроме того, некоторые священники... прекратившие поминание его, запрещены». Львов отвечал, что Макарий «уволен, все его распоряжения недействительны».

Восьмого марта уже губернский комиссар сообщал министру внутренних дел, что прибытие в Сергиев Посад Макария и «общение его с представителями высшей церковной иерархии. вызвало как со стороны населения, так и со стороны расположенных в посаде войск опасения за возможность какой-либо реакционной пропаганды.» Комиссар также писал, что 5 апреля по постановлению военного комитета местного гарнизона митрополит Макарий и епископ Феодор были подвергнуты домашнему аресту. В Лавре был опечатан склад литературы «политического содержания с явно монархически-тенденциозной окраской». Комиссар просил министра «войти в сношения с обер-прокурором Синода, чтобы назначить вышеназванным лицам другое помимо Сергиевой Лавры местопребывание».

Ранее Макарий написал пасхальное послание, рукопись которого, по словам самого митрополита, «была арестована г. Комиссаром при наборе в Лаврской типографии за противоправительственное содержание». Сам владыка ничего «противного Временному правительству» в своем сочинении не находил, а обвинял лично Львова в возбуждении против него «московского клира, а равно и паствы», которое особенно усилилось после посещения обер-прокурором Москвы. По словам Макария, сам Львов, «вынуждая меня подать прошение об увольнении. прибегал к угрозам включительно до заточения меня в Петропавловскую крепость».

Между тем владыка не находил прецедента в истории, когда московский митрополит увольнялся на покой, – такого, по его словам, не было даже «при проявлении психического расстройства». Ссылаясь на каноническое право и Вселенские соборы, Макарий пытался показать незаконность действий обер-прокурора и части московского духовенства, на собраниях которого с требованием отставки митрополита «присутствовали учащиеся, солдаты, рабочие и лица женского пола. присутствующие громко бьют в ладоши, кричат и смеются. Это не собрание. а скорее. скопище».

В связи с арестом Макария и Феодора и попыткой распространения данного послания в Сергиев Посад приехал обер-прокурор Синода. Встретился Львов и с профессурой академии, просившей избавить их от Феодора.

Первого мая, докладывая Синоду о поездке в Москву, обер-прокурор «поделился впечатлениями» от знакомства с Феодором, человеком, по словам Львова, «умным, но сухим и черствым». Очевидно, сам епископ Волоколамский и признался, что правил «послание» Макария – «сделал некоторые поправки и из книги правил подставил в потребных случаях цитаты».

В результате Феодора уволили с поста ректора академии и назначили настоятелем Данилова монастыря. «Я, слава Богу, благополучно выбрался из Академии, если принять во внимание всю обрушившуюся на меня злобу Обера и автономистов», – писал сам Феодор архиепископу Арсению (Стадницкому). Сложившуюся ситуацию в Церкви епископ оценивал крайне пессимистично: «пройдет месяц-другой, и попы, сидящие в Синоде, при послушании прочих проведут все реформы. Все ячейки церковной жизни расшатаны и потрясены... увольнение Макария под давлением бесчинной толпы и Обера было шуткой, которая породила наглость Обера».

Из всех уволенных иерархов Макарий оказался самым упрямым, так и не смирившимся с отставкой и не признавшим возводимых на него обвинений. Прочитав в прессе интервью с обер-прокурором, владыка направил личное письмо В.Н. Львову: «Я прошу вас. сообщить мне те данные, какие имеете в подтверждении переданных от вашего имени корреспонденту газеты фактов, позорящих мое имя, и тех лиц, через которых вы получили сведения о сказанных фактах, чтобы я мог привлечь виновных в клевете на меня к суду и ответственности». Львов не растерялся и к своему ответному письму приложил копию с докладной записки бывшего секретаря Макария, Петропавловского, «об имевших место. и предусмотренных Уголовным уложением закононарушениях». Обер-прокурор просил владыку «сообщить по содержанию этой записки объяснения в самое непродолжительное время».

Записка Петропавловского представляет собою замечательный документ. Бывший секретарь не пожалел бумаги, излагая всяческие дела и делишки, которые проворачивались в Московской епархии за последние несколько лет. Петропавловский пытался оправдаться тем, что являлся лишь свидетелем грубых злоупотреблений, например при назначении и переводах священнослужителей. Макария секретарь обвинял лишь в слабохарактерности, что и позволяло довольно эффективно им манипулировать.

Очевидно, Петропавловский был сильно перепуган, боясь дальнейших расследований своих деяний: «Отпустите же меня с миром, – писал он в заключение, – и все хорошее и в особенности плохое (а о последнем я слишком много осведомлен) я унесу с собой в могилу, и никогда ничего не всплывет на поверхность». Объяснений Макария на доклад своего бывшего секретаря не последовало.

Наиболее серьезное обвинение митрополита в симонии строились на скопированных Петропавловским письмах священников, которые даже у противников Макария в Синоде вызывали вполне основательные сомнения. Очевидно, Макарий не был взяточником, он просто оказался не на своем месте и, будучи в преклонном возрасте, сам стал жертвой манипуляций своего ближайшего окружения. Однако преосвященный и впоследствии не смирился с фактом своего «незаконного» увольнения (хотя незаконным было, наоборот, назначение его в Москву) и по-прежнему считал себя Московским митрополитом.

Макарий засыпал своими прошениями вначале Поместный собор, затем патриарха Тихона и успокоился лишь тогда, когда в 1920 г. ему дали пожизненный титул митрополита Алтайского. Нет оснований обвинять за увольнение владыки лишь В.Н. Львова: Макария не любило все московское духовенство, и шансов в 1917 г. остаться на кафедре у него не было. Так, например, известный правый деятель и одновременно крупный ученый академик А.И. Соболевский делился впечатлениями о своем посещении митрополита в 1915 г.: «Митрополит Макарий ничего не знает, ничего не помнит, неохотно принимает (утомляется), а его канцелярия ждет бакшиша. Там целое бюро по продаже мест».

Сложная ситуация сложилась и в третьей по значению епархии – Киевской. Здесь основную проблему представляло не противостояние высшего и низшего духовенства, а набиравший силу украинский церковный сепаратизм. Киевской епархией управлял первоприсутствующий член Синода митрополит Владимир (Богоявленский). Человек консервативных взглядов, владыка благодаря честности и бескомпромиссности, а также личной скромности и благочестию пользовался большой популярностью в церковной среде. Его перевод с Петроградской кафедры в 1915 г. на Киевскую рассматривался как своеобразная опала, а сам митрополит получил ореол жертвы «темных сил».

После революции Владимир всеми силами, и первое время не безуспешно, пытался сдержать радикальное церковное движение. Главным соратником митрополита в этом был энергичный викарий, епископ Чигиринский Никодим (Кротков), человек определенно выраженных консервативных взглядов. Очевидно, Никодим сильно раздражал обер-прокурора Львова – только этим можно объяснить навязчивое желание последнего убрать епископа из Киева.

Вскоре для этого появился удобный предлог. Никодим в феврале 1917 г. поставил свою подпись под запиской киевских монархистов, представленной императору. Именно это обстоятельство и послужило официальной причиной для перевода владыки из Киева в Саратов на должность второго викария епархии. За компанию с епископом решено было перевести и секретаря Киевской духовной консистории Лузина. Такое решение вызвало «недоумение» у митрополита Владимира, которого поставили перед свершившимся фактом. Владыка писал в Синод, что «за названными лицами не имеется решительно никаких проступков». По мнению митрополита, такое решение «неудобно именно в настоящее время, требующее идейных работников, богатых творческими силами». Архиепископ Платон разъяснял, что такое перемещение «вызвано необходимой предусмотрительностью об обеспечении мира в Киевской Церкви», отсылая также митрополита к содержанию вышеупомянутой монархической записки, которая «в скором времени имеет быть напечатана».

Никодим, конечно, не желал перевода в саратовское захолустье, представив в Синод объемистое прошение с подробными разъяснениями своих действий. Свой перевод он называл «наказанием», говоря, что в составлении записки не участвовал. По его словам, в середине января 1917 г. протоиереем Стельмашенко и членом Киевской судебной палаты Туткевичем ему был показан текст записки, в которой говорилось о разрухе в государстве, деятельности Думы, земского и городского союзов, о польском и еврейском вопросах. Прочтя записку, он отказался поставить подпись, отказался подписать и вторую ее редакцию. В третий раз, по словам Никодима, он все же поставил подпись: «Правые деятели были настойчивы в своих действиях, они могли и угрожать». Правда, владыка писал, что окончательно вынудило его поставить свою подпись заявление Стельмашенко, что «государь ждет этой записки... поддержите государя». Никодим сообщал, что сейчас он «глубоко сожалеет об этом».

В Синод епископ писал, что в подписанном им тексте отсутствовала, просьба о роспуске Государственной Думы. По его словам, в Киеве на двух пастырских собраниях был «подробно обследован вопрос об упомянутой записке, и было установлено, что в ней ничего не говорилось о роспуске Государственной Думы». В заключение Никодим информировал Синод о своей деятельности, в том числе о поездках с подарками на фронт, о выпуске им шести листовок.

Трудно сказать, насколько повлияло данное оправдание Никодима (в Киев для расследования дела приезжал член Синода архиепископ Платон). Синод 17 июня снова вернулся к его делу. Было решено и епископа, и секретаря консистории Лузина оставить в Киеве.

Между тем часть духовенства в епархии была недовольна «старорежимной» политикой Владимира и Никодима. Так, например, сельский священник Филиппович писал обер-прокурору, что в Киеве «ни одно распоряжение Синода не приведено в жизнь... по прежнему владычествует консистория по указам епископа». Про епископа Никодима священник сообщал, что он «всю свою гениальную тактику от старого режима использует, чтобы отстоять ускользающую из рук городского духовенства власть».

А некие «монахи» Киево-Печерской лавры доносили главе правительства князю Г.Е. Львову о черносотенных настроениях в монастыре, всячески поддерживаемых митрополитом Владимиром, который, по их мнению, «водит за нос всех в Петрограде, давая лобзание Иуды и новому правительству и В.Н. Львову».

Доведено было до сведения обер-прокурора и письмо членов Киевского церковно-епархиального совета: «Что и предвиделось, то и случилось». «Работа наша с митрополитом Владимиром оказалась невозможной». Далее авторы послания манерно просили войти в их «плачевное положение и обсудить с точки зрения петроградских горизонтов и перспектив, какой елей или вино возложите на наши язвы или же с благоразумием еврейского священника или левита пройдете мимо». В послании обер-прокурору сообщалось, что журналы совета митрополит Владимир не подписывает, в результате все «постановления продолжают висеть в воздухе». По мнению авторов письма, владыкой высказывается «явное сочувствие старому строю». Митрополит ищет себе поддержки в «реакционных кругах Киева, что особенно сказалось в виде протеста против перевода. епископа Никодима. в епархии полная разруха». Удивительно, но авторы письма совсем ничего не говорят о национальном движении на Украине, списывая все на реакционность Владимира.

По сути, в епархии сложилась ситуация двоевластия или даже многовластия; образовавшийся после революции комитет духовенства, выбранный съездом епархиальный совет действовали параллельно с консисторией и епископами. Более того, комитетом духовенства была создана должность комиссара по духовным делам, которую занял священник Поспеловский. Очевидно, что священник быстро проникся идеей значимости своей должности, и когда 28 апреля митрополит провел совещание с членами консистории, Поспеловский запротестовал, что не был извещен об этом заседании. «Как комиссар по духовным делам, – писал Поспеловский, – я должен быть осведомлен о делах духовного управления».

Митрополит не признавал деятельности комитета духовенства, по его словам, учреждения «самочинного... стремящегося к захвату ему не принадлежащих прерогатив». В свою очередь, члены последнего обвиняли владыку в непризнании «выборного начала» и «полном непонимании событий». Главный противник Владимира комиссар Поспеловский сам поехал в Синод с жалобой на митрополита. Однако в результате уже в середине лета вышло определение Синода о «незакономерном» вмешательстве комиссара по духовным делам в дела епархиального управления.

Настроения церковного сепаратизма были особенно сильны в сельской местности.

Следует отметить, что церковная элита епархии в своем большинстве выступала против «церковного украинства».

Вначале в Киевской духовной академии вполне толерантно относились к деятельности Центральной рады и даже жертвовали средства в Украинский национальный фонд. Однако после заявлений Рады о территориальной автономии и украинизации настроение профессуры резко изменилось. Очевидно, добавили масла в огонь и запросы Рады о чтении в академии курса «украинознайства».

Видимо, все это и подтолкнуло корпорацию Киевской академии выступить с протестом против «насильственной украинизации». Обсуждение данного протеста, судя по записям стенограммы, сохранившейся в Киевском архиве, приняло болезненный характер. Было написано несколько вариантов, последний был принят единогласно и отправлен в Синод и в местную газету «Киевлянин», издаваемую известным общественным деятелем Шульгиным, где «протест» и был опубликован.

В данном протесте сообщалось, что «украинцы не являются отдельной народностью. Это часть русского народа, жившая некоторое время отдельно. и поэтому выработавшая некоторые особенности своего быта и говора. В Малороссии всегда было сильное течение, отстаивающее особенности местного быта и языка. В это чистое по себе течение, овеянное поэзией Шевченко и своеобразной красотой местной природы. вносится струя, готовая замутнить его и сообщить ему характер сепаратистского движения».

Конечно, и Владимир, и Никодим выступали против каких-либо форм сепаратизма. Возможно, именно это и послужило впоследствии причиной трагической гибели Киевского митрополита.

Работая в Киевском архиве и читая резолюции на делах, оставленных митрополитом Владимиром, я постоянно удивлялся разумной мудрости этого незаурядного человека.

Впрочем, неприятности начались и у других викарных епископов. Обер-прокурор Львов чутко реагировал на «запросы» с мест по поводу «реакционных» или «контрреволюционных» деяний епископата. Иногда такие запросы приходили вроде бы и не по назначению. Так, телеграмма из Читы по поводу епископа Ефрема (Кузнецова) и его «реакционной деятельности как организатора черной сотни» пришла в Петроградский совет. В ней товарищ председателя Комитета безопасности Оболдуев «настоятельно» просил удалить на покой где-нибудь «вне области» епископа, так как его оставление «угрожает общественной безопасности». Копия телеграммы вместе с требованием «сообщить о принятых мерах пришла обер-прокурору от Исполнительного комитета Совета за подписью Н.С. Чхеидзе. В.Н. Львов, не желая подчиняться влиянию Петроградского совета, наложил резолюцию: «Повременить». И только когда от комиссара Временного правительств Н.К. Волкова пришло письмо, «вполне подтверждающее характеристику епископа, данную г. Оболдуевым», обер-прокурор потребовал «незамедлительных сведений о названном епископе».

Из Читы Комитет общественной безопасности сообщил, что у «активного черносотенца Ефрема обнаружен большой склад погромной литературы». Комитет предложил епископу выехать в Петроград в распоряжение обер-прокурора. В заключение телеграммы сообщалось, что Ефрем «сегодня выехал», а также высказывалось настоятельное пожелание отправить преосвященного на покой, «не допуская возвращения его хотя бы временно». Однако до пункта назначения владыка не доехал, так как, по его словам, видел «бесцельность» поездки в столицу, никакой причины такого обращения с собой он не находил и просил расследовать дело. Вообще, часто местные власти упорно старались выпроводить неугодных им владык в Петроград в распоряжение обер-прокурора или даже в столичный Совет.

Неприятности сразу после революции начались и у викария Омской епархии Петропавловского епископа Мефодия (Красноперова). Местный Совет рабочих и солдатских депутатов требовал его удаления «за реакционную деятельность, угрожающую общественному спокойствию».

В чем выражалась его «деятельность», владыка сам попытался разъяснить Святейшему Синоду. По его словам, «революцию и дальнейшие дни переворота» он провел в Уфе, где замещал епископа Андрея. Приехав же в Петропавловск, услышал, будто в архиерейском доме и женском монастыре спрятано много сахара, махорки и мануфактуры. Эти слухи, по мнению епископа, распространялись «главным образом среди солдат... Пущена была также молва, что в монастыре спрятана погромная литература /книга – проповедь Иоанна Кронштадтского, где в двух поучениях к словам С-во Писания об избиении 30 000 евреев подставлено в скобках “революционеров”».

Двадцать пятого марта на собрании местного Совета было решено произвести обыск. Ночью к епископу явились представители Совета: 20 рабочих и солдат. Показана была бумага с разрешением на обыск, в том числе и с подписью городского комиссара. Потом оказалось, как сообщал Мефодий, что «комиссар об этом не знал».

Искали «погромную» литературу и сахар, «ничего не нашли, конечно». Обыск продолжили в монастыре и в церкви. В алтарь солдаты заходили с ружьями и по приказанию унтер-офицера «шарили даже под престолом». Потом по указанию одной монахини начали искать у некоего Воробьева, «который торгует книгами. и поклонник Иоанна Кронштадтского». На его квартире обнаружили «около пяти пудов книг о. Иоанна с вставленными словами “революционеры”». На следующий день, по словам владыки, он произнес проповедь в соборе, где рассказал об обыске. «Теперь же мне поставлено в вину, почему я знал о секте иоаннитов и не предупредил их /очевидно, Совет/».

В Синод Мефодий писал, что знал о секте, «но что они продают погромную литературу, нет. Когда я мог предупредить Совет рабочих, когда я приехал в Петропавловск 23 марта вечером, а 25-го был обыск?»

Преосвященный возмущался, не понимая, в чем состояла его реакционная деятельность. «Я не был ни “союзником” ни “черносотенцем”. Призывал к подчинению Временному правительству, к миру и любви». В заключение преосвященный просил Синод заступиться за него. По его мнению, «в Сибири “свободы” стараются использовать много шире, чем в коренной России. Все хотят управлять, а повиноваться некому. Каждое слово стараются уловить, перевернуть и поставить на счет». Данный случай не имел никакого печального последствия для Мефодия. В то же время обращает на себя внимание отношение к «секте иоаннитов», которых после революции часто рассматривали как наиболее воинственно настроенных «контрреволюционеров».

Показателен случай с Воронежским архиепископом Тихоном (Никаноровым). Из письма владыки следует, что 8 июля к нему в архиерейский дом явился председатель Совета солдатских, рабочих и крестьянских депутатов Кобытченко с «толпой солдат и рабочих». Увидев на стене гостиной портреты императоров, он приказал немедленно их убрать. По словам Тихона, картины были приобретены до его вступления на кафедру и «распоряжения такого, чтобы не иметь портретов царей, никто мне не объявлял», и вообще, по его словам, они «служили... как украшение комнаты». После «удаления» портретов был произведен обыск, изъята текущая документация, переписка владыки, а также «серебряных монет рублей на 90».

Тихону было объявлено, что он арестован и обязан немедленно отправиться в Петроград «в сопровождении солдата и явиться в Таврический дворец». Подчиняясь этому требованию, архиепископ «наскоро собрался» и выехал из архиерейского дома в полночь. По прибытии в столицу он был доставлен в Таврический дворец в комнату Исполнительного комитета, где просидел около пяти часов, затем в автомобиле с «солдатиком и членом Исполнительного комитета» был отвезен по его просьбе в Александро-Невскую Лавру».

Очевидно, местные власти в Воронеже действовали по известной аналогии первых дней революции, когда арестованных министров и прочих «слуг режима» привозили в здание Государственной Думы. Однако что делать с архиереем, никто не знал, даже обвинения в контрреволюции ему не было предъявлено, поэтому от него решили избавиться, отвезя в первое указанное им место.

В случае с Воронежским владыкой и Синод, и обер-прокурор встали на его защиту, так как «не обнаружили какие-либо законные основания для привлечения его к ответственности». В постановлении по этому поводу отмечалось, что Тихон и при «прежнем государственном строе подвергался даже преследованиям тогдашних гражданских властей» и ему выражалось «глубокое сочувствие» по поводу «незаслуженного им ареста». Воронежский Совет считал иначе: председатель Исполнительного комитета Кобытченко просил «воздержаться» от обратной отправки Тихона, «иначе неизбежны эксцессы и за последствия комитет не ручается». В телеграмме обер-прокурору выражалась просьба задержать Тихона до решения обще-крестьянского съезда. Несмотря на это, Тихон все-таки вернулся в Воронеж. В.Н. Львов послал телеграмму губернскому комиссару с просьбой «оградить владыку от обид и оскорблений и устроить ему достойную встречу».