Текст книги "Православная Церковь и Русская революция. Очерки истории. 1917—1920"

Автор книги: Павел Рогозный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

Антиклерикальная пропаганда

В Петрограде большевики выпустили листовку с разъяснениями относительно пункта декрета о запрете преподавания религиозных дисциплин. «Почему граждане могут обучаться религии частным образом? Потому что в школах обучаются дети и православных, и католиков, магометанских и еврейских родителей. поэтому – нельзя в общих школах на общегосударственный счет обучать религии. А если родители хотят, они могут за свой собственный счет обучать своих детей какой угодно религии». Впрочем, на крестьянскую массу такая агитация, по-видимому, не действовала. Требование сохранить преподавание Закона Божьего звучало и на советских крестьянских съездах эпохи Гражданской войны, и даже среди рабочих.

Так, реагируя на требования рабочих в августе 1918 г. проводить молебны на заводах, Петроградский комитет большевиков советовал людям, которые еще «идут на поводу у попов, во-первых, не смешивать поповскую веру с христианством и, во-вторых, не забывать о роли государственной церкви в истории борьбы угнетенных против угнетателей... и не идти за попами, торгующими именем Христа». Далее в листовке сообщалось, что «сильные мира сего при помощи попов исказили это учение и превратили его в учение, оберегающее права угнетателей. Тех же из проповедников, кто боролся за истинное христианство в его первоначальном виде, попы жгли на кострах, резали на куски и уничтожали всеми другими средствами. Христианство было уничтожено».

В Кинешемском уезде после крестного хода, организованного в знак протеста против Декрета об отделении Церкви от государства, рабочие местных фабрик под влиянием большевиков вынесли резолюцию: «попы, вместо того чтобы учить народ, как жить по правде, вместо того чтобы в православных храмах воспламенять искру любви к своим ближним, вместо того чтобы точно уяснить перед христианами, чего требует от нас Бог и что он нам заповедовал, – это духовенство церковь нашу превратило в политический трибунал для борьбы с нами же, объединенными рабочими и крестьянами, не останавливаясь в этой борьбе перед кощунством над православной религией». Далее отмечалось, что кощунственно петь «Христос воскресе» до самого праздника. По поводу же декрета говорилось, что «попы умышленно извращают декрет народной власти... а он не только не посягает на церковь и религию, но предоставляет, наоборот, по совести каждому гражданину, как он хочет, верить в Бога и православную церковь». В заключение резолюции сообщалась, что «если попы и впредь будут кощунствовать над религией, то их немедленно предать революционному народному суду».

В первом случае показательна замечательная аргументация в стиле Виссариона Белинского и русской радикальной интеллигенции, разделявших Христа и Церковь. Но в Кинешме составитель воззвания пошел даже дальше, уличая духовенство в кощунстве над самой верой и «нашей» Церковью, по сути, переадресовывая те обвинения, которые звучали в адрес самих большевиков.

Такого рода пропаганда была весьма популярна в то время, как и активное использования образа Христа, поэтому появление этого образа в знаменитой поэме Блока не случайно. «Если бы в России существовало действительное духовенство, а не только сословие нравственно тупых людей духовного звания, – писал Блок в своем дневнике, – оно давно бы учло то обстоятельство, что “Христос с красногвардейцами”. Едва ли это можно – оспорить эту истину, простую для людей, читавших Евангелие и думавших о нем».

Красиков на заседании Моссовета говорил, что такие взгляды распространены даже среди коммунистов; по его словам, один из таких большевиков на одном из диспутов выступал против духовенства но «тем не менее отдал величайшую дань Христу и даже имел дерзость заявить, что лично ему Христос как лицо гораздо симпатичнее, чем Карл Маркс».

Наиболее образованные люди среди большевиков, видимо, понимали опасность таких настроений. Эта «идеология имеет колоссальнейшие ресурсы», продолжал Красиков, «когда человек, облачившись в сюртук какого-нибудь коммуниста, говорит: “Господи, о чем спорить, христианство всегда стояло на стороне бедных, проповедовало воздержание, трезвость и т.д., это не противоречит коммунизму, возьмите себе производственную область, отдайте нам духовную, как говорил Христос”. Эту опасность должен осознавать каждый действительный коммунист». Главный деятель антицерковной и антирелигиозной политики первых лет советской власти, выходец из «поповского» сословия знал, о чем говорил. В Библии, считал он, можно найти «чего угодно». «При желании можно подыскать, например, из пророков Исаии или Амоса даже большевистские тексты. Ведь кто такие были эти пророки? Агитаторы, пропагандисты, политические деятели своего времени».

И надо сказать, что «большевистские» тексты Библии активно использовались. Дело, видимо, доходило даже до того, что человека, цитировавшего изречения Христа или апостола Павла, обыватель считал большевиком. Марина Цветаева приводит интересный диалог в вагоне поезда, когда ей пришлось объяснять, что ее муж – со всем народом, а не только с простым, что он «“Как Христос велел: ни бедного, мол, ни богатого: человеческая и совсем Христос”». Этот сильно искаженный текст, цитируемый Цветаевой, принадлежит не Христу, а апостолу Павлу. У собеседника же Цветаевой такая трактовка вызвала подозрение: «А вы барышня, не большевичка будете?».

Действительно, Христос иногда становился важной персоной большевистской пропаганды. Впоследствии, когда началась действительно антирелигиозная кампания, об этом, конечно, власти не вспоминали.

В 1919 г. Луначарский называл такие методы борьбы с религией «оппортунистическими» и считал, что они могут привести к «нежелательным результатам». Это, считал он, может «закрепить религиозное сознание, очистив его от влияния духовенства, налета реакционности, словом способствовать идейной революции в деревне реформацией». По его словам, к нему обращаются «с вопросами, какого рода проповедь желательна: брать ли в руки библию или евангелие и доказывать, что теория и практика православия противоречат духу так называемого священного писания, или сразу отрицать существование бога...»

Сам Луначарский считал такую «проповедь» (обращает на себя внимание использование этого слова) с Библией в руках неверной, так как она «очищает от нелепостей деревенскую религию и тем самым делает ее преобразованной и приемлемой, отвечающей в значительной мере сознанию крестьянства». Однако именно такого рода проповедь и пропаганда были наиболее действительными, особенно в деревне. Атеизм тут не проходил, однако тезис, что попы извратили веру, встречал дружное сочувствие.

Правда, присутствовавший на выступлении Луначарского в 1918 г. Пьер Паскаль несколько иначе описывает его выступление. «Церковь должна быть сдана в музей, тогда религиозный дух примет более свободные и широкие формы», – цитирует он Луначарского, соглашаясь с тем, что, по его мнению, «буржуазия подменила религию патриотизмом». Это вполне соотносится с еще дореволюционными идеями Луначарского о богостроительстве, впоследствии вымаранными из его советских выступлений в первые годы после революции.

В советской России по-прежнему все главные церковные праздники являлись фактически государственными и были выходными (неприсутственными) днями. Их праздновали все вместе. Особенно в 1918 г., когда Первомай и Пасха почти совпали. Так, на заседании Устюжского исполкома рассматривали празднование Первомая и Пасхи и постановили в дни последней на неделю прекратить занятия в школе, а на «устройство товарищами красноармейцами праздника Св. Пасхи купить по три яйца на человека, один фунт колбасы на четырех и одно ведро на сорок человек водки». Вот такое трогательное классовое единение, без какой-либо дискредитации по вероисповедным вопросам.

Это была обыденная практика: о подготовке к церковным праздникам и о раздаче к ним, например, муки для куличей писали все советские газеты и даже «Правда». Там, например, говорилось о выдаче продуктов в виде пайка к рождественским дням, но и сообщалась информация, что по «комиссариатам разослано распоряжение» о том, что Рождество празднуется по старому стилю, а Новый год по новому, – видимо, с тем чтобы не возникло путаницы в первый год перехода на григорианский календарь.

Член французской дипломатической миссии и впоследствии известный славист упомянутый Пьер Паскаль, присутствовавший на пасхальном богослужении в Кремле в 1918 г., в своем дневнике оставил яркое описание этого действа: «Толпа входит в церковь... это Россия. И солдатская масса, воины Красной Армии со звездочками на фуражках, остриженные по уставу, серьезные и суровые, даже вот тот, несомненно, командир, поскольку при сабле, во френче с тесным, широко расстегнутым воротником, – все это православная Русь в новой форме (Блок был не прав, представляя Двенадцать палящими в святую Русь). Один вполголоса окликает сослуживца, чтобы уйти вместе: “Товарищ”. Буржуазии, иной раз используя тему религии, хулящей большевиков, здесь нет: религия – для народа. А народ революционный, потому что христианский. Одни и те же солдаты отпраздновали Первое мая, а теперь со свечками в руках поют псалмы».

Паскаль, хорошо знавший русский язык и русскую культуру, чрезвычайно религиозный католик левых взглядов, считал, что даже Блок не прав, описывая красногвардейцев готовыми стрелять в святую Русь. В другом месте дневника Паскаль отмечает, что «красноармейцы всегда с крестиком на шее».

Колокольным звоном в некоторых местах отмечали и первую годовщину Октябрьской революции. Так, отдел Советского управления при исполнительном комитете Олонецкого уездного совета направил в местный монастырь инструкцию. «В первый день праздника годовщины Октябрьской революции 7 ноября во всех церквях города Олонца и уезда и всех православных церквях производить звон с 9 до 9.15 утра... при этом богослужения не совершать». Это, конечно, не было правилом, но не было и исключением. Вообще, личность Иисуса Христа занимала важное место в антиклерикальной пропаганде.

Иконы и большевики

Двадцать восьмого августа 1918 г. Комиссариат юстиции выпустил постановление «О порядке проведения в жизнь Декрета об отделении церкви от государства и школы от церкви». Данное постановление, или инструкция, как она именована, более подробно объясняло механизм проведения декрета. Подробно разъяснялась передача церковного имущества в Советы и из них обратно «местным жителям соответствующей религии». Таковых, согласно инструкции, должно было быть не менее 20 человек. Именно отсюда появляется известное в церковной среде слово «двадцатка».

В инструкции четко разъяснялось, что «не предназначенные для богослужебных целей имущества церковных и религиозных обществ, а также бывших вероисповедных ведомств, как то: дома, земли, угодья, фабрики, свечные и другие заводы, рыбные промыслы, подворья, гостиницы, капиталы и все вообще доходные имущества, в чем бы они ни заключались... незамедлительно отбираются от означенных обществ и бывших ведомств». Это был серьезный удар по экономической стороне жизни Церкви: если в декрете была размытая формула о том, что они объявляются «народным достоянием», то теперь власть попросту отбирала в свою пользу имущество Церкви.

В инструкции содержался пункт «о религиозных церемониях и обрядах», относительно которых говорилось, что «в государственных и в иных публично-правовых общественных помещениях безусловно не допускается совершение религиозных обрядов и церемоний (молебнов, панихид и пр.), помещение каких-либо религиозных изображений (икон, статуй религиозного характера и пр.)». Этот пункт, отсутствовавший в декрете, и вызвал наибольшее сопротивление верующих.

Иконы должны были быть вынесены также из учебных заведений и с заводов и фабрик. Проведение этой меры часто вызывало большое негодование и, по-видимому, мало исполнялось, особенно в первое время. Попытки выноса икон из общественных учреждений предпринимались и до издания данной инструкции, если верить уже упоминаемому выше докладу Лахостского.

Говоря «о гонениях на иконы», Лахостский приводил следующие данные: в Москве учитель Каретнорядского училища приказал вынести иконы из школы, а в Петрограде приказали удалить иконы из дома Ремесленной управы. Видимо, первые попытки выноса икон с «монархическими надписями» предпринимались сразу после Февральской революции: в архиве Синода сохранилось дело об иконах в Архангельской губернии, однако из самого дела неясно, вынесены ли были иконы из храма и что за «монархические надписи» были на них.

После появления инструкции эта мера получила юридическое обоснование, хотя была обречена на неуспех. Так, когда на Шуйской фабрике, по инициативе местных большевиков, в 1919 г. в цеху были сняты иконы, это вызвало настоящие волнения среди рабочих, которые прекратили работу и потребовали «повесить таковые на прежние места». Фабрика забастовала! Коммунисту Языкову, проводившему эту акцию, пришлось каяться в том, что он приступил к исполнению «неумело и без разрешения Исполкома и партии, а действовал лично от себя, а потому он один во всем и повинен и просит о наказании его, если он заслуживает». Если уж самый «революционный» класс так реагировал на антирелигиозные акции, то что тогда говорить о крестьянстве!

Еще более показательный случай произошел в Тульской губернии. Там на праздновании Первомая руководитель местной партийной организации попытался представить себя «демократом», сказав, что «всякий гражданин, заметивший неправильность в действиях кого бы то из членов Совета, как сельского, так и волостного», может подавать письменные заявления «на неправильность действий». Один из присутствующих спросил, можно ли подавать заявление словесно, «и, получив утвердительный ответ, возбудил вопрос о внесении икон в здание Исполкома, чем зажег среди присутствующих волнения на религиозной почве».

После этого участники празднования Первомая заставили членов коммунистической ячейки внести и повесить иконы в помещении Волисполкома. Председатель «волостной коммунистической партии» Бузанов сообщал, что «после того как иконы были повешены, то присутствующие силой заставили всех снять шапки и были угрозы, что каждый, кто коснется икон, будет повешен». Исполнявшие приказы толпы большевики понимали, что эти угрозы вовсе не шуточны, за полгода до этого эпизода в городе Новосиль в той же Тульской губернии произошло, по интерпретации властей, «восстание на религиозной почве», спровоцированное арестом местного священника, тогда были избиты местные коммунисты и разогнан волостной Совет, причем восставшие «внесли туда икону, удаленную по декрету Совнаркома, и поставили на старое место».

В Новгородской губернии попытка вынести икону из здания местного Совета вообще окончилась кровопролитием. По сообщению Михаила Галкина, прибывший из столицы в Любинскую волость «инструктор» потребовал удаления иконы из помещения местного Совета, однако председатель Совета, ссылаясь на свои религиозные чувства, это сделать отказался. Тогда «инструктор-коммунист» лично вынес икону. «Это создало, как отмечал Галкин, громадное волнение среди местных крестьян».

Волость была самим «инструктором» объявлена на военном положении, что только ухудшило обстановку. Из Старой Руссы были вызваны красноармейцы, которые произвели «в толпу крестьян залп». Председатель местного ЧК Воронов считал, что данный «инцидент вызван нетактичным поведением инструктора, позволявшего себе, не зная местных условий и настроения фанатиков-крестьян, глумление над их религиозными чувствами. До этого инцидента волость считалась одной из самых спокойных и благожелательно настроенных к Советской власти».

По словам Галкина, когда съезду учителей в Старой Руссе предложили «озаботиться изгнанием из школьных помещений предметов религиозного культа, съезд попросил не обострять отношения между учащими и родителями учеников». По мнению учителей, этим должны заниматься волостные Советы. Впрочем, как отмечал Галкин, на местах в сельской местности эти акции, как удаление икон, встречают «противодействия крестьянства».

Вообще, вынос икон из зданий фабрик и заводов, общественных присутствий, школ и т.п. был очень болезненным вопросом; часто, как на Шуйской фабрике или в Тульской губернии, это вызывало бурю негодования, и большевики вынуждены были разъяснять свои цели публично. Очевидно, слухи об иконах быстро распространялись и принимали удивительные формы, даже ходил слух, что вообще все иконы отнимут.

«Нет более гнусной и подлой лжи, чем эта, – сообщалось в листовке петроградских большевиков. – Да и кому придет такая нелепая мысль – отбирать иконы. Кому, кроме верующих, нужны иконы? Разве накормить ими голодных или перелить в пушки?» Однако такие разъяснения, видимо, не сильно помогали делу.

Московский окружной комиссар Ярославский сообщал в СНК в декабре 1918 г., что проведение декрета встречает особенно упорное сопротивление в деревне: «целый ряд иногда кровавых столкновений происходит на почве того, что население противится выносу икон и предметов культа из школ». Местные советы, писал комиссар, «часто совсем не считаются с волей подавляющего большинства, а иногда и с единогласной волей», в результате агитация против советской власти с лозунгом «она во всем согласна с большевиками». В приводимой цитате интересно отметить, что на местах большевики часто не ассоциировались с советской властью, что, в принципе, было логично, ведь Советы могли быть многопартийными или отчасти беспартийными.

Касаясь изъятия икон, комиссар, со слов Черткова, бывшего секретаря Льва Толстого, сообщал, что в деревне процветает своеобразная форма взятки «за то, чтобы не трогать иконы... за икону Иисуса Христа берут пять рублей, за Богородицу меньше». В заключение военный комиссар сообщал, что у него есть письма от коммунистов, которые задают один и тот же вопрос: «Есть ли смысл обострять отношения к крестьянской массе по такому вопросу?»

Как реагировали на это центральные власти? Восьмой отдел Комиссариата юстиции издал особый циркуляр, где разъяснялось, что при «изъятии икон из общественных мест никоим образом не следует делать из этого антирелигиозные демонстрации. вовсе не требуется, чтобы удаления эти производились в часы занятий в данном учреждении и в присутствии публики, ибо подобное демонстративное удаление икон. а тем более, как имело кое-где место, сопровождаемое совершенно ненужными выпадами против того или иного культа, создает лишь ложное представление в глазах населения о способах борьбы Советской власти с народными предрассудками».

Комиссару Ярославскому отвечали, что «недовольство актом порождается не столько фактом удаления икон, сколько употребляемым при этом способом, часто выливающимся в некультурную и даже грубую форму».

Тема изъятия икон была настолько актуальной, что в ноябре 1918 г. власти выпустили циркуляр, в котором пункт об иконах занял особое место. В нем разъяснялось, что при удалении икон из общественных мест «никоим образом не следует делать из этого антирелигиозной демонстрации. Вовсе не требуется, чтобы удаление это производилось в часы занятий в данном учреждении и в присутствии публики, ибо подобное демонстративное удаление икон. сопровождаемое совершенно ненужными выпадами против того или иного культа, создает ложное впечатление в глазах населения способах борьбы Советской власти с народными предрассудками».

При чтении этого циркуляра складывается впечатление, что новые власти оперативно реагировали на «отзывы с мест» и были хорошо информированы. В свою очередь, когда после выпуска данной инструкции рабочие Перовских мастерских в Москве обратились к властям с разрешением оставить иконы на местах, такое разрешения было дано. Нарком путей сообщений Красин писал в Наркомат юстиции: «Принимая во внимание условия политического момента и настроение рабочих... я считал бы в настоящее время полезным признать ходатайства рабочих подлежащими удовлетворению».

В этом смысле показательно письмо во ВЦИК служащих Никольской конторы фабрик Морозовых в Орехово-Зуеве, написанное летом 1920 г. «Мы, – говорилось в обращении, – служащие Никольской конторы, в числе около 300 человек, подчиняемся всем декретам и распоряжениям Советской власти, но снятием святых икон в конторе все, как один человек, глубоко огорчены. Иконы в конторе находятся почти целое столетие, нарушать священные заветы наших предков для нас положительно нежелательно и глубоко прискорбно. Подчиняясь власти и не желая создавать неприятности, к прискорбию нашему, иконы были сняты. Просим Всероссийский исполнительный Комитет Совета рабочих и крестьянских депутатов дело это разобрать и разрешить иметь в конторе святые иконы и снятые поставить на свои места». Служащие и рабочие, подписавшиеся под письмом, позиционируют себя сторонниками Советской власти и мягко просят не нарушать «заветы предков».

В конце 1922 г. на заседании так называемой Антирелигиозной комиссии был поставлен вопрос «об иконоборчестве» (так. – П.Р.) и было принято постановление удалить все «религиозные изображения», вывешенные в общественных и публичных местах. Полное удаление икон из всех общественных мест закончилось, видимо, только к концу 20-х гг. Важно отметить, что даже вскрытие мощей не вызвало таких значительных протестов населения, как изъятие икон; хотя иконы изымались из государственных и общественных заведений, но многие расценивали это как личное оскорбление и поругание особо дорогой святыни. Это объясняется особой ролью иконы в религиозной жизни народа.

Во время петровской церковной реформы все попытки регламентации иконопочитания и иконописания провалились. Изъятие привес, домовых икон из церквей, попытки запрещения резных изображений – все это встречало открытое сопротивление вплоть до избиения лиц, собиравшихся проводить данные акции.

В 1711 г. в Петербурге стал распространяться слух, будто из храмов будут убирать иконы, который был связан с действиями настоятеля Александро-Невской лавры Феодосия, приказавшего убрать из храмов «лишние иконы». Он распорядился очистить церкви от домовых икон и резных образов. Эти действия настолько взволновали горожан, что Феодосий сделался ненавидимой фигурой «за истребление икон, переходящее предел царских повелений».

После указа Петра Великого о снятии так называемых привес с икон священник Вологодского собора Яков Никитин произнес: «Кто-де велит оные привесы обирать, тово б у жены серги вынял из ушей, каково б де ему было, да я-де о сем и указов слушать не хочу». Действие против иконы сравнивалось с оскорблением жены. Даже попавший под следствие несчастный Никитин продолжал: «Этот-де царь иноземец, все по-иноземчески делает». 200 лет спустя ситуация мало изменилась: конечно, иконы изымают евреи или по крайней мере люди, исполняющие распоряжение евреев.

Следует отметить, что такая реакция на снятие и вынос икон была, видимо, именно низовой – в среде верующей интеллигенции она как будто была более спокойной. Историк Князев записал в свой дневник: «И пусть выносят иконы. Это оживит, опоэтизирует умирающую религию, особенно каменевшее православие. Заставит многих одуматься, кто и думать забыл о Боге, о непреходящих ценностях».

Конечно, тут налицо не только разное отношение к самой иконе, которую в среде простого народа могли считать Богом, но и обычное для интеллигенции той поры убеждение, что любые гонения и акции большевиков только усилят веру. Такие мысли вряд ли разделяли крестьяне и рабочие, для которых эта акция была не только оскорблением Бога, но и глубоким личным унижением. Подливали масло в огонь и многочисленные слухи о чудотворных иконах, которые сами падали на головы большевиков во время произнесения антирелигиозных проповедей.

Именно в 1917 г. родился слух о том, что один матрос на танцах, не имея партнерши, взял икону Богородицы и начал с ней танцевать и окаменел. Впоследствии, уже в советское время, этот рассказ переродился в известное событие: так называемое «стояние Зои», когда молодая девушка, обидевшись, что ее на танец не пригласил жених, стала танцевать с иконой Николы и окаменела.

А 1 мая 1918 г. случилось «чудо», которое было зафиксировано многими современниками и рассказы о котором широко распространились, попав в прессу. Как сообщалось, вечером громадное красное полотнище, закрывающее поврежденный образ Николая Чудотворца на Никольских воротах Московского Кремля, порывами ветра было разорвано и «обнажило как раз то место, где скрывался под красной тканью образ». В это время шло богослужение в Казанской церкви на Красной площади. Толпы богомольцев стали требовать проведения крестного хода, который и был проведен, и перед иконой был отслужен молебен.

Бывший очевидцем данного происшествия профессор Юрий Готье записал в дневник: «Сегодня случилось чудо – Никольские ворота были задрапированы красным, причем завешена была икона, уже разрушенная в Октябрьские дни. Вдруг сегодня красная завеса начала распадаться и открыла икону: ткань разлетелась сама собою по волокнам, точно ее облили какой-нибудь кислотой; собралась толпа, гудевшая о чуде, молебен, стрельба в воздух в результате, чтобы разогнать толпу».

Аналогичная запись и в дневнике Окунева: «Первого мая к вечеру огромное красное полотнище, закрывающее изъяны, причиненные Никольским воротам во время Октябрьского переворота, когда была разбита икона Николая Чудотворца, порывом ветра было разорвано, и таким образом обнаружилась как раз то место, где скрывался под красной тканью образ. На другой день собралась к воротам огромная толпа людей, видевшая в этом чудо».

Даже для скептичного профессора-историка, заносившего в свой дневник и слухи, но не верившего им, данный случай был чудом – можно представить, какое впечатление это произвело на простого обывателя. Причем удостовериться в нем мог любой москвич, просто придя к Никольским воротам.

Как это ни покажется странным, но никакие действия большевиков по отношению к Православию не имели такой негативной реакции среди населения, как их политика по отношению к иконам. И большевики отступали.

Для того чтобы отслеживать ситуацию на местах и иметь информацию из первых рук, в 8 отделе комиссариата создали особую должность эксперта, инструктора или агента (в разных документах она называлась по-разному). В его задачи входило ездить по губерниям и присылать отчеты в комиссариат. Ведущим экспертом комиссариата становится Галкин, который к тому времени окончательно порвал с Церковью. О его отчетах в комиссариат уже говорилось выше. «По ликвидации моих отношений с поповским ведомством, – писал Галкин в Петроградский районный Совдеп в сентябре 1918 г., – и по переезде в Москву в Питере осталась семья... Озлобленная на меня поповская свора принуждает семью к выезду из церковного дома». Таким образом, бывший священник окончательно переходит в стан «врага», вступает в партию и в скором будущем станет не только воинствующим атеистом, но и одним из главных гонителей Православной Церкви.

В церковных кругах еще строили иллюзии относительно Галкина. Так, митрополит Вениамин (Казанский) просил протоиерея Николая Чукова встретиться с бывшим священником. «Говорил мне, чтобы я побывал у Галкина, который по поручению Смольного будто бы ездит в провинцию налаживать более нормальное отношение к Церкви и духовенству», – записал в свой дневник Петроградский протоиерей. Информация митрополита была верна лишь относительно того, что Галкин ездил в провинцию в связи с возложенными на него обязанностями, но, разумеется, не по поручению Смольного, так как центральная власть уже давно переехала в Москву, и не для того, чтобы нормализовать церковно-государственные отношения.

Через год после принятия декрета в Комиссариат юстиции поступил доклад из Орловской губернии за подписью заведующего информационно-инструкторским отделом Дмитрия Кладова. В нем сообщалось, что «со времени опубликования декрета. прошло довольно много времени, но провести его в жизнь не только полностью, но и относительно не удалось. Слишком глубоко пустили корни религиозного суеверия в души темных масс. идеи религиозного культа настолько сильны и пользуются особой популярностью, что мероприятия бессильны бороться с темнотой. Образ мыслей как городского, так и сельского населения в отношении религиозных обрядов остался прежним, даже более – приходится наблюдать со стороны многих граждан особый аскетизм».

Этот текст, написанный правоверным большевиком, можно рассматривать как своеобразный итог действия декрета и сопутствующих ему инструкций через год после его издания. Публицист Десницкий из «Новой жизни» оказался прав: общество, даже самое образованное, не приняло и не поняло данного декрета.

Для интеллигенции он был слишком примитивен, а его проведение на местах напоминало гонения на религию эпохи Французской революции. Для крестьян и большей части рабочих лозунг «грабь награбленное» был понятен. О том, что епископ и местный благочинный – «буржуй», долго объяснять крестьянам не требовалось, но гонения на местные святыни, вынос икон, запрет преподавания Закона Божьего встречали повсеместное сопротивление. То, что писал о «суевериях» инструктор Кладов, было верно, однако из этих якобы «суеверий» и складывалось народное православие.

Попытка вернуть его на рационалистические начала потерпела сокрушительную неудачу при Петре Великом. Его «реформа благочестия» полностью провалилась, хотя изначально и сводилась к очищению христианства, в данном случае Православия, от всяческих суеверий. Согласно этой реформе запрещались крестные ходы, закрывались часовни и домовые церкви, чудотворные мощи и иконы объявлялись «суеверием». Новые власти и саму веру готовы были провозгласить суеверием, или, по выражению комиссара юстиции Штейнберга, «колдовским культом». Эти попытки ни к чему не привели, и большевики сменили тактику.

Можно констатировать, что декрет, так или иначе, затрагивал все население бывшей империи, по крайней мере ту его часть, которая в годы Гражданской войны находилась под властью большевиков. Декрет действительно был ударом по Православной Церкви, так как полностью менял ее взаимоотношения с властью, которые строились веками.

Можно с уверенностью назвать двух основных идеологов декрета – это глава Совнаркома Ленин и православный священник Галкин; благодаря именно их энергии декрет был написан и принят в кратчайшие сроки. Впрочем, если бы большевики не пришли к власти, Церковь рано или поздно все равно была бы отделена от государства, хотя, естественно, это произошло бы иначе и не имело бы таких печальных последствий.