Текст книги "Православная Церковь и Русская революция. Очерки истории. 1917—1920"

Автор книги: Павел Рогозный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

Андроник отвечал с достоинством (стиль его писаний диссонирует с подобострастными по большей части оправданиями архиереев-«монархистов»). Так, говоря о новой власти, он писал: «Временному правительству подчиняюсь... однако боюсь только Единого Бога». Сообщал епископ также, «что создаваемый разными комитетами и советами рабочих террор в противовес нашим призывам к миру. быстрым шагом ведет к погибельной анархии. Не боялся я прежде писать высшим властям и даже лично. говорить царю о неотложной борьбе со всякой неправдой, что в народе зреет опасная смута, не боюсь и Временного правительства». О ситуации в Перми Андроник писал, что от «анонимных советов и разных комитетов бегут и комиссары правительства... Уверяю вас, что недалеко время, когда все это вызовет страшное народное негодование до ужасной междоусобицы, которую и поджидают немцы». Очевидно, такой ответ не удовлетворил Львова, который направил запрос о деятельности владыки секретарю местной духовной консистории.

Секретарь консистории П. Зеленов писал Львову, что 4 марта, после получения сведений об отречении императора, Андроником было сделано словесное распоряжение о возношении на богослужении имени великих князей Михаила Александровича и Николая Николаевича. 7 марта было сделано распоряжение о поминовении новой власти. 19 марта владыка приводил к присяге «граждан. с призывом к верной и нелицемерной службе Государству Российскому». Никакой компрометирующей информации на архиерея рапорт секретаря не содержал.

Узнав про этот «секретный» запрос, Андроник писал обер-прокурору: «Я уже посылал вам объяснение моей “опасной” по нынешним временам деятельности. недоумеваю, на каком основании находите обвинять меня в возбуждении народа не только против Временного правительства, но и против духовных властей вообще». В письме содержалось пожелание читать его «призыв» от 4 марта «как он есть». Наверное, понимая, что обер-прокурор прочитает его «как есть», Андроник оборонялся чрезвычайно тонко, защищая юридически неуязвимую позицию. В «акте об отказе от престола в. к. Михаила, узаконяющем Временное правительство, сказано, что после Учредительного собрания у нас может быть и царское правление, как и всякое другое, смотря по тому, как выскажется Учредительное собрание. подчинялся я монархии, подчинюсь и республике. до того же времени ни один гражданин не лишен свободы высказываться о всяком образе правления для России, в противном случае излишним будет и Учредительное собрание, если кто-то уже бесповоротно вырешил вопрос об образе правления в России».

Андроник также изложил суть своей полемики с Львовым и члену Синода архиепископу Арсению (Стадницкому), прося Новгородского владыку «оказать должное внимание к настоящему делу и не допустить безапелляционного ходатайства обер-прокурора. с унижением для архиерейства на непоправимый соблазн православных и на радость восставшим на Церковь».

После всего этого Андроника оставили в покое. Можно предположить, что здесь сказались не только вышеприведенные аргументы владыки, но и его положение в епархии, где он пользовался непререкаемым авторитетом как у мирян, так и среди духовенства. Показательно, что епархиальный съезд в Перми полностью поддержал архиерея, который сумел в корне пресечь изгнание духовенства с приходов, принявшее в других епархиях характер стихийного бедствия. Конечно, нет смысла видеть в Андронике и защитника синодального строя. Можно уверенно констатировать, что все наиболее авторитетные иерархи Церкви в последние годы стояли в оппозиции «антиканоническому» строю. Просто Пермский епископ не испытывал оптимизма по поводу возможности новой власти в условиях нарастающего хаоса разрешить и внутрицерковные проблемы, даровав Церкви долгожданную свободу.

Шестого марта в харьковской газете «Русская жизнь» была напечатана проповедь архиепископа Антония (Храповицкого) по поводу произошедших событий. «Меня спрашивают, почему я не отозвался... о том, кому теперь повиноваться в гражданской жизни и почему перестали поминать на молитве царскую семью. Пусть не думают, что это молчание или то, что я сейчас скажу, внушено мне страхом. С 28 по 3 марта я ничего не говорил, потому что не знал, какова воля Государя, имя его по-прежнему возносилось на молитве». 3 марта, по словам Антония, решено было поминать Михаила. После отречения новый «государь велел повиноваться Временному правительству, состав которого, возглавляемый кн. Львовым и г. Родзянко, вам известен из газет. С этого момента означенное правительство стало законным в глазах всех монархистов». Антоний призывал к «послушанию Комитету новых министров» и его главе князю Г.Е. Львову и М.В. Родзянко, «а равно и всем местным властям, которые были и будут утверждены упомянутым комитетом.» (Антоний, очевидно, подобно ряду современников, смешивал Временное правительство, возглавляемое Г.Е. Львовым, и Временный комитет Государственной Думы, возглавляемый М.В. Родзянко.) Отмену молитв за царя архиепископ объяснял тем, что царя теперь нет, «оба царя от управления Россией отказались сами, а насильственно их невозможно именовать тем наименованием, которое они с себя сложили. Если бы царь наш не отказался от власти и хотя бы томился в темнице, то я бы увещал стоять за него и умирать за него... От вас зависит, если желаете, устроить снова царскую власть в России, но законным порядком, чрез разумные выборы.» Пересылая данное поучение в Синод, Антоний писал, что «препровождает его на благоусмотрение Синода. и покорнейше просит указать о том, правильно ли я поступил». Несмотря на то что поучение архиепископа можно было интерпретировать как монархическую агитацию, от Антония не стали требовать как от Андроника, каких-либо объяснений.

Возможно, это объясняется тем, что уже через несколько дней харьковский владыка стал проситься на покой. Конечно, Антоний не делал открытых заявлений против революции. Однако, чтобы разобраться в настоящей ситуации, он советовал читать пастве книгу протоиерея Т. Буткевича «Уроки Французской революции» издания 1907 г. В либеральных церковных кругах данное произведение рассматривалось как антиреволюционный памфлет, и намек Антония был понят. В целом позиция самого известного в России архиерея-монархиста была близка позиции епископа Андроника, хотя и была выражена более осторожно.

Дело Екатеринбургского епископа Серафима стоит особняком среди прочих «архиерейских процессов» после Февральской революции. Серафим стал единственным архиереем, уволенным на покой именно по причине произнесения проповеди по поводу революционных событий. Власти в лице обер-прокурора Синода проявили завидную дотошность, проведя настоящее следствие по поводу одного-единственного выступления, которое преосвященный неосторожно позволил себе 2 марта 1917 года. Реконструкция данной проповеди архиерея сама по себе малоинтересна в отличие от многих писаний, которые опальный владыка направлял во все инстанции, от местного Комитета общественной безопасности до обер-прокурора включительно.

Будучи проездом в Екатеринбурге, член Государственной Думы священник И. Боголюбов направил В.Н. Львову письмо, в котором сообщил, что местный епископ Серафим подвергнут домашнему аресту «ввиду сильно обострившихся отношений к нему населения», а духовенство и консистория «порвали с ним всякие отношения». Еще раньше в Синод пришла телеграмма об «опасной деятельности архиерея». Львов решил провести следствие в «целях сохранения спокойствия в епархии».

Дознание на месте проводил офицер для поручений Военной комиссии Временного комитета Государственной Думы прапорщик Тарусин. Вскоре обер-прокурор получил его рапорт с протоколами допросов, а также многочисленные писания самого Серафима. Тарусин отнесся к делу ответственно: показания были сняты с тридцати восьми человек, от домохозяйки до владельца завода. Чем руководствовался прапорщик при привлечении к делу свидетелей, неясно: часть из них знала о деятельности Серафима только по слухам, которые и заносили в протоколы допросов.

Расследование складывалось неблагоприятно для владыки: «свидетели» обвиняли его в монархизме, распутинщине и антисемитизме. Однако центральное место в показаниях занимала речь, сказанная им в соборе 2 марта, где Серафим именовал членов Государственной Думы «кучкой безумных бунтовщиков», подкупленных немецкими агентами, призывал население стоять за царя до смерти, а также «звал паству к погрому» (непонятно к какому. — П.Р.).

В своих письмах архиерей оправдывался довольно оригинально. «Ниспосланным изволением Божьим, – писал он, – политические обстоятельства легли тяжким бременем на мою личность. Не будучи в курсе дела, я, имея только скудные известия о беспорядках в Петрограде, случайно 2 марта выразил по долгу епископского служения скорбь, призвал хранить верность Государю... этот мой молитвенный призыв какими-то злонамеренными провокаторами извращен в погромную речь и пущен по рукам в сотнях оттисков и сделал свое дело в целях, желательных для крайне левых элементов».

Достоверные сообщения о революции и об отречении царя появились в Екатеринбурге 4 марта, до этого провинция питалась слухами. Тогда, по образному выражению «Епархиальных ведомостей», «всё летели и летели новые вести одна другой серьезней, одна другой отрадней. При этих необычных известиях душа рвалась к небу.»

В доказательство своего неведения Серафим направил в Синод местные газеты от 2 марта. После сообщения об отречении императора по запросу городского головы владыка заявил, что признает Временное правительство, однако местный Комитет общественной безопасности потребовал от него подписку о невыезде и «прекращения сношения с народом». Интересно отметить, что в целях «безопасности» новые власти даже отключили телефон в покоях епископа. Особенно сожалел Серафим о том, что из-за всего этого не смог выразить приветствие Временному правительству и обер-прокурору, а также и Комитету общественной безопасности. Последнее особенно примечательно ввиду того, что епископ был арестован именно этим органом власти. Говоря же о своем выступлении 2 марта, он заметил, что версия, попавшая в прессу, «заслуживает не только кары, которую я несу, и гораздо более суровой...» Фраза, попавшая в печатный текст проповеди, именовала членов Государственной Думы «шайкой безумных бунтарей». «Нет, – писал епископ, – я не говорил “шайка”, да еще безумных.. Я сказал “кучка бунтарей”, а это не все равно, что шайка». Далее епископ оправдывался незнанием в тот момент, «что это была не “кучка бунтарей” революционеров, а целый ряд лиц, достойных уважения и обессмертивших свои имена совершением подвига, освободившего Россию от целого ряда неумных правителей, подвига, давшего нашей Родине свободу развития на пути к просвещению и культуре. Но это стало известно после. Этих лиц, которых я назвал бунтарями, было хоть и немного, но они подметили общее недовольство всей России, а потому совершили не бунт, а разумный государственный переворот».

В своих писаниях Серафим прибегал и к «сравнительно-историческому» методу, говоря о Выборгском воззвании, что только «теперь можно назвать это гражданским подвигом, а в то время оно называлось иначе». О событиях 1905 г. он вспоминал, что «видел, как лилась кровь неповинных людей (!) за баррикадами», и добавлял: «.Что бы со мной сделали власти старого режима, если бы я тогда стал на сторону бунта». Рассуждая о присяге монарху, Серафим отметил, что пока существовал старый строй, сам он «был верным сторонником его, ибо я смотрю на присягу не как немцы на Международное право».

Но когда Николай II отрекся, он «тем самым развязал руки нам, после чего и я счел себя вправе перейти на сторону новой власти». Говоря же о позиции духовенства, епископ писал, что оно, «конечно, смалодушничало», ибо должно было выступить с аналогичными, как и он, призывами, хотя и это «были слова того момента, когда произносились и от которых почти отказался и я».

Взывал Серафим и к логике своих обвинителей. «Ради Бога, посудите сами, граждане, мог ли я сказать: вот, дорогие братья! некоторые члены Государственной Думы выступили против правительства и царя! Помолитесь, чтобы Господь помог им! Будьте же справедливы ко мне. когда я твердо стою на новой дороге, и ни к чему это недоверие. Если бы я сказал что-нибудь вроде прежнего теперь... это было бы дело другое и я заслужил бы возложенную на меня кару». Можно предположить, что даже в Синоде такие писания архиерея могли показаться слишком схоластичными (хотя, судя по пометкам в рукописи, читали их внимательно).

В самом же Екатеринбурге, который Серафим называл «одним из либеральнейших и свободолюбивых городов», настроение было самое серьезное. Так, Съезд уполномоченных комитетов общественной безопасности 17 марта послал в Синод письмо, в котором отмечалось, что, «по выслушивании словесных докладов уполномоченных с мест, между прочим, выяснилось, что не исключена возможность выступления отдельных групп населения к реставрации павшего государственного строя, особенно со стороны агентов прежней власти». Одним из этих «агентов» считали и местного епископа. Судьба Серафима была решена, и Синод без колебаний отправил архиерея на покой.

Увольнение Серафима все же произошло не только по причине произнесения им злополучной проповеди. Важную, если не определяющую роль сыграла и позиция местного духовенства. Преосвященный, видимо, и до этого не пользовавшийся авторитетом в епархии, после своего выступления был в прямом смысле «бойкотирован» екатеринбургским церковным обществом.

Можно констатировать, что все епархиальные архиереи признали Временное правительство и принесли ему присягу. Конфликтные ситуации, возникшие после письменных и устных воззваний некоторых владык, произошли в первые дни революционных событий и объясняются малой осведомленностью преосвященных о ситуации в столице, а не «контрреволюционными намерениями».

Те из архиереев, которые выступили было с монархическими воззваниями, быстро отмежевались от своей «ошибочной» позиции. Только два архиерея, Антоний и Андроник, печатно назвали себя монархистами, а последний еще и вступил по этому поводу в полемику с обер-прокурором. Но даже наиболее оппозиционно настроенный владыка Антоний, свое, судя по всему, отрицательное отношение к перевороту выражал лишь в эзоповой форме, в рекомендации читать «контрреволюционную» литературу.

Важной причиной обвинений епископата служил также вопрос о поминовении. Синодская формула о «Богохранимой державе и благоверном Временном правительстве», абсурдная по своей сути (как можно возглашать многолетие правительству временному?) явно запоздала. Поэтому архиереям и духовенству часто приходилось на свой страх вырабатывать свою форму возношений. Однако после официального доведения синодской формулы случаи «неправильного» поминовения в среде епископата не известны.

Совсем по-другому обстоит дело с рядовыми священнослужителями. Среди них нашлось немало тех, которые по той или иной причине не признали новую власть. Некоторые продолжали поминать царскую семью, по крайней мере до лета 1917 года. Такие случаи отдельно расследовались церковными и светскими властями. Изучение конкретных ситуаций представляет трудноразрешимую источниковедческую задачу. Если священник не признавался в факте «неправильного» поминовения («кого хочу, того и поминаю» или «поминал и впредь буду поминать»), трудно отличить оговор от реально произошедшего события.

Видимо, часто после революции обвинение священнослужителя в неких «контрреволюционных» деяниях можно рассматривать как просто сведение старых счетов. Это служило весомым поводом избавиться от неугодного по какой-либо причине священника. Так, например, священника Киевской епархии Павлюченко в 1916 г., судя по доносу, обвиняли ни много ни мало как в непризнании непорочного зачатия Иисуса Христа. После Февральской революции его упрекали уже в «деятельности, направленной к низвержению государственного строя». Как показало епархиальное расследование, поводом для обвинения в контрреволюции послужила единственная фраза, сказанная Павлюченко после смены власти: «Господи, рано еще радоваться».

В формировании позиции архиерея по отношению к революционным событиям важную роль играли три временных фактора. Первое – время получения первоначальных известий о начале беспорядков в столице; второе – информация об отречении государя и образовании нового правительства, третье – известие об официальной реакции Святейшего Синода. В соответствии с получением данной информации могла меняться по крайней мере публичная позиция епархиального архиерея.

Получение официальной реакции высшего церковного органа, по сути, ставило точку на возможном до этого колебании части епископата и рядового духовенства. Только после этого любую нелояльную позицию, исходящую из среды духовенства, можно называть в соответствии с терминологией того времени «контрреволюционной». Но таких случаев в среде высшего духовенства не было. Рассмотренные выше конфликты по поводу первоначальной реакции высшего духовенства – все, которые удалось выявить. Энергия, с которой обер-прокурор пытался разобраться с такими ситуациями, позволяет с уверенностью предположить, что любая нелояльная позиция епископа не была бы оставлена без последствий.

Говорить об искренности обращений всего епископата по поводу революции или нового строя, конечно, нельзя. В некоторых случаях владыки и проявили явный «оппортунизм» и «соглашательство».

И уж совсем нелепо считать, что свержение самодержавия «было выгодно членам высшей иерархии, поскольку уничтожение власти императора как помазанника Божия снимало и сам многовековой историко-богословский вопрос о преобладании власти царя над властью первосвященника или первосвященника над царем».

Современный исследователь М.А. Бабкин также пишет, что «призывы, прозвучавшие с церковных амвонов и со страниц епархиальных изданий, побуждали народ к повиновению новой власти, способствовали формированию у него положительного отношения к свержению династии Романовых и тем самым фактически узаконили Февральскую революцию». Трудно согласиться с таким мнением, ибо политическая эффективность выступлений, епархиальных архиереев, не говоря уже о приходском духовенстве, фактически равнялась нулю. В схожей ситуации после Октябрьского переворота анафема, провозглашенная большевикам, не помогла их противникам и, следует признать, не сильно повлияла на общую политическую ситуацию. Можно предположить, что выступления высших иерархов имели влияние лишь на позицию рядового приходского духовенства.

Конечно, никакой реальной альтернативы у иерархов и тем более у Синода не было. Говорить о возможности какого-либо другого сценария событий следует, учитывая всю совокупность факторов, а не вырывать из контекста всей революции только позицию иерархов, заседавших в Синоде.

Выступления владык против революции способны были принести неприятности только им самим, но не повлиять на ситуацию в епархии. Да и возможность удержаться у власти определялась не отношением архиерея к революции, а популярностью его в среде духовенства и прихожан. Это хорошо видно при более детальном рассмотрение ситуаций в различных епархиях Российской Церкви после Февральского переворота.

Ошибочно целиком списывать подобное отношение к революции на малодушие высших иерархов, или на «сервилизм» Церкви в целом, как это делал Л.Д. Троцкий. Он иронизировал по поводу легкого перехода Церкви от «самодержавного» к «благоверному временному правительству». В гораздо более серьезной ситуации при приходе к власти большевиков ничего этого не наблюдалось. Большинство и иерархов и священников были люди большого мужества, их не сломали даже сталинские репрессии; когда вопрос вставал не о власти в стране, а о самой вере, лишь единицы из тысяч позволяли себе какой-либо компромисс.

Несомненно, что основным был факт отречения Николая и отказ от престола Михаила Александровича и призыв последнего к поддержке новой власти. (Всегда трудно быть роялистом без короля.) В связи с этим интересно обращение киевского духовенства, подписанное – «епископы и священники г. Киева». В нем сообщалось что «Николай II особым указом утвердил временное Правительство, возникшее по почину Государственной Думы, и вместе с тем в манифесте, подписанном 2 марта, признал за благо отречься от престола». Далее содержалась информация об отказе Михаила и призыв: «Подчиняйтесь же временному Правительству как законно поставленному». Явно прослеживается путаница: Николай, конечно, назначил председателем Совета министров князя Г.Е. Львова, но никакого Временного правительства не утверждал.

Новая власть, следовательно, рассматривалась как вполне легитимная. В Государственной Думе многие видели «революционного вождя» и Временное правительство рассматривали как правительство Государственной Думы. Важно и то, что новая власть не рассматривалась духовенством как богоборческая. Сказалось и общее оппозиционное отношение высших иерархов к синодальному строю. Что бы ни писалось по поводу Распутина, но вера в его всесильное влияние в среде духовенства была чрезвычайно сильна. Конечно, многие выжидали, чем окончится «борьба вокруг престола». Этим и можно объяснить колебания и непоследовательность части архиереев в первые дни революции.

И наверное, самое важное: Февральская революция в отличие от Октябрьской, по сути, расколовшей общество, была кратким мигом консолидации фактически всего общества уже бывшей Российской империи. Ее приветствовали люди совершенно разной политической ориентации, от Ленина до Пуришкевича.

Многим казалось, что она остановит хаос и беспорядок. Так, например, небезызвестный профессор Московского университета И.А. Ильин писал, что «русская революция 1917 года была с самого начала революцией во имя порядка. Старая власть отошла в прошлое под флагом “беспорядок во имя самодержавия, поражения и сепаратного мира”... февральский переворот... есть порождение всенародной воли к порядку, т.е. к свободной организации народа и всенародного сознания, что демократический строй необходим для победы, а с победой связана судьба русской демократии». Неизвестно, вспоминал ли впоследствии идеолог монархии о своих выступлениях после Февральской революции.