Текст книги "Православная Церковь и Русская революция. Очерки истории. 1917—1920"

Автор книги: Павел Рогозный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

В первую очередь данное определение затронуло бы Михаила Галкина как одного из главных авторов декрета, но он, приезжая на время в Москву, совершенно спокойно продолжал служить в «Колтовской» церкви в Петрограде. Более того, церковные деятели поддерживали связь с Галкиным, даже когда он целиком перешел на работу в советские органы. Это видно из отрывков из дневника протоиерея Николая Чукова. Так, по просьбе митрополита Вениамина он встречался с Галкиным и вел с ним переписку. Из контекста дневника видно, что митрополит и сам Чуков надеялись, что Галкин будет своеобразным ходатаем перед властями. Интересно отметить, что Галкина Чуков именует священником («отец Галкин») и в декабре 1918 г., когда последний уже снял сан.

Галкин был прекрасно осведомлен о деятельности соборной комиссии, занимающейся гонениями на Церковь. Он писал Бонч-Бруевичу: «Уже четыре последних дня на соборе разбирается вопрос о гонениях на церковь... Собор далее приступил к составлению особой брошюры о гонениях на церковь. Этот политический маневр церкви можно было бы парализовать изданием брошюры о воинствующей политике церкви, о контрреволюционной деятельности некоторой части клерикальных кругов. Имея за собой фактический, строго документальный материал, брошюра, распространенная среди прежде всего верующего народа, парализовала бы сама собой действие нового акта воинствования церкви.» Далее Галкин писал, что «не следует относиться легкомысленно к борьбе с церковью. Я указывал в коллегии, когда вырабатывался декрет, что будут по местам вспышки религиозных эксцессов, что будет кровь, но мои слова встретили с улыбкой.» Галкин, зная церковную среду изнутри, понимал, что декрет вызовет массу эксцессов.

Как образованная часть общества воспринимала большевистский декрет? Источником для такой реконструкции могут быть только синхронные источники: дневники, письма, газетные статьи. Многочисленные мемуары в данном случае, за редким исключением, малоинтересны, так как, написанные спустя годы, они, как правило, отражают разве только завидную способность авторов «предвидеть» будущее.

«Декрет об отделении церкви от государства может иметь силу только в зависимости от того, как его будут осуществлять», – записал в своем дневнике профессор Юрий Готье, прочитав текст декрета в газете. Профессор Готье был прав: публикация такого документа в демократическом государстве, даже несмотря на некоторые явно сомнительные статьи (например, о лишении Церкви юридического статуса), не повлекла бы вслед за собой ничего репрессивного. Более того, репрессии и гонения, впоследствии обрушившиеся на Православную Церковь, шли вопреки этому декрету, а не исходили из него. Декрет активно обсуждали; традиционно считается, что значительная часть русской интеллигенции начала «возвращаться» к Богу в революционный период.

Всяческих покаянных текстов написано много, самый известный из них сборник «Вехи» – «энциклопедия либерального ренегатства», по словам Ленина. Кающийся интеллигент – типичная фигура того времени. Действительно, приток в Церковь именно образованных людей, особенно после Октябрьской революции и начала Гражданской войны, отмечают многие современники.

«Я очень сблизился с церковью, – писал историк и философ Г.П. Федотов своей возлюбленной. – Кругом меня почти все обратились, никогда еще церковь не собирала такого богатого урожая. Гревс, Лосский, Анциферов в первый раз причащаются. О.А. Доби-аш вступила в основанное Карташовым братство-орден, где кроме названных состоит и обратившийся Карсавин». Все перечисленные лица очень значимы для истории русской интеллигенции.

Ранее бывшие религиозно индифферентными, многие интеллигенты открыто осуждали декрет и церковную политику большевиков. «Теперь никто не мешает интеллигенции идти в церковь», – говорил протоиерей Филоненко, выступая на вечере докладов «Церковь и общество» на Бестужевских курсах. «Наша революция совершилась без Бога, без молитвы, без колокольного звона, – там же говорил Гревс, – выше надо поднять стяг религии по имя спасения нации. Безбожие, безумие, беспутство тесно связаны между собой. Религия – не порождение невежества, не выдумка, она душа культуры... церковь – хранительница единства нации. Не механический интернационал, а органическое единство нации и всего человечества возможно только через религию и церковь. Интеллигенция должна идти к религии, помочь церкви».

Еще одна «кающаяся интеллигентка» Добиаш-Рождественская говорила, что «интеллигенция все же была связана с церковью. Нельзя выбросить из жизни, например, церковного брака, забыть пасхальные колокола. Многие для себя питались высшей мудростью и вечной красотой религии и церкви. Все же интеллигенция мало давала церкви, малое ценила. Вместо того чтобы работать внутри церкви, устраняя недостатки церковной жизни, она уходила из церкви, как уходила она из государства. Между тем церковь была всегда с народом в трудные минуты его истории. И теперь она с нами в страстную минуту русской истории. Надо беречь церковь, защищать остатки нашего культурного богатства».

«Религиозный подъем есть один из величайших элементов очищения», – тогда же записал в свой дневник Владимир Вернадский. «Вчера я получил замечательное письмо Георгия Вернадского, который описывает этот подъем в Перми». Через несколько дней Вернадский зачитал письмо своего сына Короленко, на которого оно произвело «сильное впечатление». Короленко, по его словам, «верит в силу религии, но считает, что должна создаваться новая религия, которая в своих обобщениях и космогониях пойдет дальше научных обобщений. В церкви, в частности православной, он видит много темного и думает, что это движение может привести к изуверству, к возвращению старого».

Сам Вернадский писал: «Для меня эти вопросы стоят очень остро. Если бы я был безразличен в религиозном настроении или принимал основы христианства, я вошел бы в свободную православную церковь. Но для меня основы его неприемлемы. А вместе с тем я считаю православие (свободную церковь) и христианство меньшим врагом культуры, чем заменяющий религию социализм в той форме, в какой он охватывает массы».

В данном высказывании интересна мысль о некоей «свободной церкви», которая должна была, по мысли Вернадского, заменить старую, попытка оживить которую «может привести только к реставрации». Конечно, все это не мнения рядового обывателя, а мысли выдающихся ученых, оставивших после себя целые научные школы.

И все же не следует говорить о том, что декрет был актом «злостного гонения на Церковь», как это делают некоторые современные историки; утверждать такое можно, только не читая самого документа. Текст декрета был слишком размыт и, как признавали все, «декларативен», как, впрочем, и все первые декреты новой власти: как его реализовывать на практике, пока никто не знал. Тогда, весной 1918 г., у многих даже складывалось впечатление, что на данном этапе реализация декрета в принципе невозможна. Причем так думали не только церковные люди.

Так, в социалистической газете «Новая жизнь», издаваемой Горьким, появилась статья с красноречивым названием «Отбой». «Попытка Советской власти одним ударом – изданием декрета – осуществить отделение Церкви от государства натолкнулась на неожиданные препятствия, – заявлял автор статьи Десниц-кий. – Даже для городского населения, более культурного, чем деревенское, реформа в общем и целом осталась малоубедительной и неприемлемой. Советская власть не позаботилась подготовить к реформе массы, терпеливо и с уважением к чужим убеждениям вскрыть перед верующими истинный смысл ее. Красногвардейские же и солдатские способы проведения реформы в жизнь еще более исказили ее истинное лицо, демократическую борьбу за свободу мысли, превращая иногда в нелепую и ненужную борьбу с Церковью и верой».

Однако новые власти думали по-другому: для проведения декрета была создана специальная комиссия в составе комиссариата юстиции. Постановление о создании комиссии было принято 13 апреля 1918 г. Комиссия получила наименование «по проведению в жизнь отделения церкви от государства». 10 мая 1918 г., на своем первом заседании она ставила себе среди прочих задач «разбор многочисленных случаев прецендентарного (так. – П.Р.), возникших при непосредственном применении отдельных положений декрета к запутанным правоотношениям современности».

При всей неуклюжести данной формулировки точнее было не сказать. Задачей комиссии было развитие, дополнение и разъяснение текста декрета, «сжатость и недостаточная ясность» которого «дает повод противоречивым толкованием». Тогда же по инициативе Красикова, «во избежание всяческих неясностей и недоразумений», комиссия получила свое историческое наименование: «8-ой отдел Народного комиссариата юстиции». Возглавил отдел сам Петр Красиков. На том же заседании по инициативе Рейснера было постановлено привлечь к работе комиссии «экспертов или сведущих лиц». Названы были фамилии Громогласова, Галкина, Агеева, Мельникова и Проханова. Следует кратко рассказать о людях, которых большевики желали видеть в качестве экспертов по проведению в жизнь Декрета о свободе совести.

Известный канонист и историк профессор Илья Громогласов был изгнан из Московской духовной академии за либеральные, или, как тогда говорили, «прогрессивные взгляды», в 1911 г. Громогласов был типичным дореволюционным «обновленцем». После Февральской революции он был восстановлен в должности. Будучи членом Поместного собора, Громогласов все свои силы и знания канонов использовал для защиты Церкви от надвигающихся репрессий. В 1922 г. профессор принимает священнический сан, затем следуют аресты, тюрьмы, ссылки и как итог расстрел в 1937 г.

Священник Константин Агеев был одним из самых известных столичных священнослужителей, принадлежал к дореволюционному «обновленчеству» и кроме общественно-церковных вопросов занимался творчеством Константина Леонтьева. Агеев, один из наиболее активных членов Поместного собора, резко выступал против политики большевиков, пропал без вести в годы Гражданской войны и, по некоторым данным, был расстрелян в Крыму в 1921 г.

Федор Мельников был крупным деятелем старообрядчества и известным духовным писателем, редактировал старообрядческие газеты «Утро» и «Народная газета», значительную часть своей жизни при большевиках провел в подполье в Сибири. Смог нелегально эмигрировать в Румынию, где умер в 1960 г.

Иван Проханов был видным деятелем русского протестантизма, председателем Союза евангельских христиан. Вначале Проханов вполне лояльно отнесся к большевикам. «Идеал Проханова, хотя и подкрепленный библейскими цитатами, мало отличался от других коммунистических утопий», – пишет современная исследовательница Т. Никольская. Но впоследствии, когда большевики перестали заигрывать с так называемыми «сектантами», Проханов был вынужден эмигрировать, он просто не вернулся в Советскую Россию, где у него остались дети. В своих воспоминаниях, совершенно не интересных и пустых, написанных в эмиграции, он положительно оценивал декрет, считая, что «низвержение православной церкви было значительным достижением, главной базой религиозной свободы».

Как видно, в комиссариате хотели привлечь к работе деятелей в основном либерально настроенных, так или иначе подвергавшихся репрессиям в старой России. Однако из этой затеи ничего не вышло, очевидно, потому, что наверху, в самом правительстве, не были заинтересованы в таком диалоге, да и в самом восьмом отделе считали, что Церковь становится главным идеологическим врагом новой власти. Это видно из протокола другого заседания комиссии от 19 мая 1918 г., когда разговор шел о противодействии церковным инициативам, принятым на Соборе в связи с декретом.

Священник Галкин признал, «что лишение религиозных сообществ прав юридического лица хотя и грешит против юридической стройности, но теперь, в период борьбы, этого права предоставлять религиозным сообществам нельзя на политических основаниях». Красиков считал, что Церковь, «безусловно, враждебна Советской власти. Это враги, с которыми надо бороться, и поэтому никакие послабления п. 12 и 13 декрета нельзя допустить» (п. 12 лишал Церковь юридического лица, п. 13 объявлял все церковное имущество «народным достоянием»). Рейснер полагал, что у Церкви нужно взять «ее орудие – организацию». Власть Церкви он сравнивал «со спаиванием алкоголем, которое всегда наказуемо».

Видно было, что сотрудники комиссариата были решительно настроены и ни на какой компромисс с Церковью идти не желали. Летом 1918 г. даже возникла идея создать отдельный комиссариат по религиозным делам, в архиве сохранилась бумага – инструкция, в которой были сформулированы функции и задачи предполагаемого комиссариата.

Одной из задач комиссариата было «направить все силы к расколу, указывая на противоречие интересов низшего духовенства и высшего». Уже тогда медленно вызревал план раскола изнутри Православной Церкви. Еще один удар по духовенству был нанесен 10 июля 1918 г., когда была принята Конституция РСФСР. В ней, согласно п. 65 гл. 13, «монахи и духовные служители церквей и религиозных культов» полностью лишались избирательных прав, становились так называемыми «лишенцами». Этот дискриминационный пункт действовал вплоть до принятия Конституции 1936 г.

Брак и развод

Сразу после победы Февральской революции в столице в Технологическом институте (в Техноложке – как институт называли в городе) сложился местный революционный центр, который начал претендовать и на судебные функции. Военной комиссией Временного комитета Государственной Думы и комендантом Московского района был назначен Тарасов-Родионов, который заседал в здании Техноложки. Впоследствии он вспоминал, что к нему обратилась одна женщина с просьбой развести ее с мужем. К вопросу о разводе он отнесся серьезно, потребовал от женщины представить ему злополучного мужа. Очевидно, муж на него произвел отрицательное впечатление, и он оформил развод. «И женщина, – писал он, – уходила с лучезарно-счастливым лицом». На постановлении о разводе была печать «Общества взаимопомощи студентов-технологов».

В данном случае Тарасов-Родионов не врал, как многие мемуаристы. О том, что в Техноложке так легко развестись, появилась даже статья в прессе и, по сообщениям газеты, женщины, мечтающие о разводе, «гуськом потянулись» в Технологический институт. Конечно, наивно объяснять, что бумажка о разводе даже с печатью ничего не значила, официально развод мог только оформить Святейший Синод Православной Церкви.

Уже вскоре после Октябрьской революции новая власть выпустила Декрет о гражданском браке. В данном случае имеется в виду первоначальное, не современное значение этого термина. Если сейчас считается «гражданским браком» состояние, когда пара живет вместе без регистрации своих отношений, то тогда это называлось просто «сожительством». К тому времени были три формы гражданского брака.

Во-первых, «вынужденный» гражданский брак, когда церковь отказывает в заключении брака по причине, например, иноверия одного из брачующихся.

Во-вторых, «факультативный» гражданский брак, когда один или двое из брачующихся желают заключить брак без содействия церкви.

В-третьих, «обязательный» гражданский брак как обязательная форма заключения семейного союза по законодательству данного государства. После этого брачующиеся могут по желанию освятить свой брак в церкви.

Большевиками был введен третий вариант гражданского брака – «обязательный», который сохраняется и сегодня. Хочется еще раз подчеркнуть, что к современному «гражданскому браку» тот брак не имеет никакого отношения; в советском законодательстве это называлось «браком фактическим», в отличие от гражданского брака – «брака зарегистрированного».

Впервые в России возможность не венчанного в официальной церкви брака появилась в 1874 г., и это касалось старообрядцев. Желающий узаконить свой брак должен был объявить в местном полицейском управлении, в волостном правлении, что он вступает в брак. Вслед за этим полицейские органы должны были выставить объявление на видном месте, чтобы любой мог сообщить местной власти о невозможности данного брака. После записи в метрической книге, которую должны были вести полицейские органы, брак мог считаться официальным, что было очень важно в условиях законодательства имперской России. При регистрации должны были присутствовать два свидетеля, гарантировавшие, что препятствий к заключаемому браку нет.

При Временном правительстве было впервые закреплено внеисповедное состояние, то есть человек мог не принадлежать какому-либо вероисповеданию; на этих людей были распространены правила о гражданской регистрации.

Это было близко к тому, о чем говорилось в большевистском декрете и что в нем называлось гражданским браком, – брак, зарегистрированный в светских органах без церковного венчания.

Впрочем, уже и в то время термин «гражданский брак» начинал менять свое смысловое наполнение. Однако когда именно он окончательно принял современное значение, то есть просто сожительство без всякой регистрации, мне непонятно.

В определении Собора по поводу Декрета о браке отмечалось: «брачные сожития на основании одной только записи в гражданские книги, или так называемые гражданские браки, непременно должны быть освящены церковным венчанием».

Впрочем, большевистское законодательство мало что поменяло в вопросе заключения брака: брак по-прежнему в основном регистрировали в церкви, а развод осуществляла Церковь по тем же принципам, что и раньше. «Брачный кодекс» имперской России был обширен и чрезвычайно запутан, о семейном праве было много написано, особенно до революции, и уже тогда говорили о его несовершенстве и архаичности.

Сборник законов о браке и разводе, составленный канонистом Григоровским, составлял более 300 страниц и содержал множество нюансов, запомнить которые было трудно даже образованному священнику. Наиболее быстрым способом развода была супружеская измена, но, чтобы развестись, требовалось наличие свидетелей факта прелюбодеяния «виновной» стороны. Естественно, что удостоверить факт «совокупления» проблематично, хотя при наличии денег и связей всегда находились нужные свидетели. Синодские чиновники, занимавшиеся бракоразводными процессами, быстро сколачивали большие состояния. Современный американский историк Грегори Фриз иронизирует относительно той легкости, с которой находились свидетели супружеской измены: двери домов в России, «похоже, никогда не запирались». Видимо, и после декретов Советской власти ситуация не сильно поменялась.

Естественно, что после революции не все желали использовать столь сложный способ развода. Комиссар Самарской губернии в 1918 г. требовал от духовенства «немедленно приступить к исполнению воли народа, то есть совершать обряды венчания граждан, разведенных гражданским судом по декрету народных комиссаров, причем уклоняющиеся от этого будут увольняемы от должности и преданы суду». Значит, священника, не желавшего венчать «сомнительный» брак, могли уволить как государственного чиновника?

В Калуге местный комиссариат вообще издал приказ о наказании священников, не желающих венчать граждан, расторгнувших предыдущий брак через суд. «Усматривая в этом противодействие декрету Советской власти, объявляю, что в случае отказа в венчании виновные священники будут подвергаться суду революционного трибунала».

Вот так, ни много ни мало за отказ венчать явно сомнительный брак священника могли расстрелять. Правда, в данном случае отдел по проведению в жизнь декрета оперативно вмешался. «Отдел считает нужным отметить, что приказ не может быть обоснован ни на одном из законов рабоче-крестьянского правительства. По новым законам совершение обряда венчания является частным делом, не имеющим гражданского значения. Поэтому отказ священника по тем или иным мотивам совершить обряд венчания отнюдь не является противодействием декрету, и Советская власть не должна принуждать священников к совершению каких бы то ни было обрядов».

В Комиссариат юстиции поступали многочисленные жалобы и прошения, как от официальных лиц, так и от простых обывателей, с просьбой разъяснить положения декрета. Основной вопрос заключался в том, как соотносится этот декрет с церковным браком. Этот вопрос везде разъясняли по-разному. Самый актуальный и проблемный пункт декрета: что такое гражданский брак и как его заключают? Это было непонятно, особенно в сельской местности.

Хотя Декрет о гражданском браке был отдельно издан ранее, еще в декабре 1917 г., но он прошел фактически незамеченным: большевиков тогда всерьез не воспринимали, а в разгар Гражданский войны, когда «ленинцы» контролировали центральную часть страны, проблема так называемого «гражданского брака» затрагивала уже значительную часть населения.

Даже многие называвшие себя большевиками хотели «узаконить» на всякий случай свои отношения и церковным браком, возможно, по настойчивому требованию слабого пола. Отсюда и желание новых местных властей самим вести бракоразводные дела, когда священник должен был послушно венчать разведенные ими браки, а иногда даже требовать от местного архиерея рукоположения в сан угодного им священнослужителя.

Член Поместного собора профессор Николай Кузнецов июне 1918 г. жаловался в Комиссариат юстиции, что, по донесению Симбирского епископа Вениамина, председатель местного Совета Россловский изъял из духовной консистории бракоразводные дела, епископа, стуча «кулаком по столу», назвал «мерзавцем» и предложил ему «в самое непродолжительное время рукоположить в священники какого-то заштатного дьякона Майорова».

В Твери члены Исполнительного комитета еще в феврале 1918 г. забрали все бракоразводные дела из местной консистории, а перепуганному секретарю консистории, как он писал об этом в Синод, заявили, «что сами удовлетворят все просьбы о разводе».

Вопрос о браке и разводе был действительно самым широко толкуемым местом декрета. В сельской местности этот вопрос часто решали полюбовно. Документальных сведений об этом мало, и потому важно каждое свидетельство, как, например, бывшего чиновника департамента Министерства юстиции А.Л. Окнинского, который волею судьбы два года, с 1918 по 1920-й, прожил в Тамбовской губернии в деревне и записывал «акты гражданского состояния». Так как все метрические книги большевики довольно быстро изъяли из церквей, Окнинскому приходилось самому вписывать в книги всех умерших, родившихся и брачующихся. Окнинский описывает следующую схему действий неписаного «брачного кодекса», который сложился в первые годы советской власти и который в целом напоминает современный. Он выписывал «удостоверения», очевидно, проверяя по метрическим книгам возможность вступления в брак и т.п. «... Без такого удостоверения, – пишет Окнинский, – священники не крестили, не венчали, не отпевали». После получения такого удостоверения крестьянин мог идти в церковь, где брак венчали. Сложнее дело представлялось с разводами. Мемуарист вспоминает, что ему пришлось совершить два развода по обоюдной просьбе разводившихся, «каковые разводы, однако, насколько мне помнится, церковной властью признаны не были».

Это и понятно: развестись легче гражданским образом, да и с церковной точки зрения развод не таинство, а вот венчаться надо в церкви, и, конечно, большевистские декреты никак не изменили этого народного мнения. Окнинский вспоминает, что записи о браке приходилось срочно делать и в выходные дни, потому что по «воскресеньям и праздничным дням. в Советской России они были еще неприсутственные» (это было действительно так, под праздниками он имеет в виду, конечно, церковные. – П.Р.), и что однажды местный большевик грубо требовал от него справки о возможности венчания для своей дочери.

Эта практика дожила до наших дней, когда перед венчанием требуют справку из загса или предъявление паспорта. (Хотя, в принципе, это не является обязательным: если священник хорошо знает брачующихся, он может их венчать и без гражданской регистрации. Но сейчас церковный брак не имеет никаких юридических последствий.)

Так как метрические книги были изъяты из церквей, священник не мог удостовериться в правильности таинства и гражданское свидетельство давало информацию хотя бы о том, что брачующийся и брачующаяся не состояли в браке. Представляется, что такая практика в деревне была повсеместной, по крайней мере там, где была советская власть.

Мемуарному свидетельству Окнинского можно доверять, и в данном случае оно кажется беспристрастным. Оно не является важным в канве самих воспоминаний и занимает там всего две страницы; очевидно, что для автора это лишь эпизод, не содержащий никаких политических выводов. Важно и то, что воспоминания писались спустя два года и не имели никакого идеологического подтекста.

Интересно, что постановление Поместного собора о браке и разводе было менее радикальным – письменные доказательства в новых условиях были необязательны, требовалась только подписка жениха и невесты, а также четырех свидетелей. Очевидно, что священника могли обмануть, поэтому многие стали требовать письменной справки или выписки.

Видимо, часто многие игнорировали новый и, казалось бы, более легкий путь гражданского развода, предпочитая действовать надежно, по старинке, то есть разводясь с помощью лжесвидетельств. Так, известный советский инженер-кораблестроитель И.В. Гирс вспоминал, как он во время Гражданской войны выступал «лжесвидетелем» в петроградской консистории по делу о разводе приятеля. За данное действо он получил от друга пуд тыквы, характерный пример бартера эпохи военного коммунизма.

Зато после такого развода не возникало проблем при венчании нового брака. Поместный собор даже издал специальное определение, где говорилось, что «брак, освященный Церковью, не может быть расторгнут гражданской властью. Такое расторжение церковного брака простым заявлением у светских властей повинно в поругании Таинства брака».

Важным являлся и такой простой вопрос: где зарегистрировать свой «гражданский брак» или оформить развод? Судя по всему, если исходить из мемуарного рассказа Окнинского, такой вопрос везде решался по-разному. В Петрограде в начале 1918 г. появился один специальный гражданский отдел регистраций. Не имея информации по поводу функционирования данного отдела, можем с уверенностью предположить, что там в основном разводились те, чей развод не принимала Церковь.

Но такая информация есть по некоторым другим местам благодаря отчетам уже упоминаемого Галкина, которые он присылал в Комиссариат юстиции. Так, согласно его отчету от декабря 1918 г. в Новгороде первая запись акта гражданского состояния была произведена 2 февраля в городской управе. Впоследствии был создан специальный юридический отдел при местном Совете, и данная функция перешла к нему. За 1918 г. в отделе зарегистрировано: рождений 16, браков 69, смертей 1. Цифры были смешные и, как отмечал Галкин, «не рисующие картину действительной рождаемости, смертности и заключения браков по г. Новгороду».

Впрочем, в самом большом пункте «брак» одновременно фиксировался и развод. Галкин объяснял эти цифры саботажем церковников, плохой постановкой проведения в жизнь Декрета об отделении церкви от государства и прочими мелочами. Выяснилось и то, что метрические книги из церквей не изъяты, за исключением почему-то еврейских, которые в отделе записей хранились по 1824 год включительно.

Впрочем, сам Галкин проявил удивительную дотошность, проверив действие декрета и целиком по губернии. Например, он указывал, что в городе Крестцы (в то время это был город) запись актов состояния сосредоточена при уездном отделе управления внутренних дел. Записей рождения произведено 1, браков 5, смертей 0. Счастливо жили в городе Крестцы.

По его словам, почему-то лучше всего обстояло дело в уездном городе Бологое и во всем уезде. Галкин даже составил таблицу, чтобы наглядно показать действие нового декрета. Оказывается, что в Бологом и его уезде женились, разводились, умирали и рождались больше, чем во всей Новгородской губернии в целом. Так, за 1918 г. там было зарегистрировано 226 рождений, 130 браков и 196 смертей. Для некоторых, предыдущий развод которых церковь бы явно не приняла, зарегистрировать гражданский брак было единственной возможностью узаконить отношения.

Так, например, поступили известный художник Сергей Судейкин и его подруга актриса Вера де Боссе. Для Веры это был уже третий брак, и естественно, что церковный брак было невозможно зарегистрировать. В своем дневнике Вера оставила такую запись: «Сегодня день нашей “свадьбы”, то есть утром идем в Алупку записаться у комиссара, что я, Вера Аркадьевна Судейкина , действительно гражданская жена Сергея Юрьевича Судейкина». Запись в дневнике датирована 24 февраля 1918 г., что дает предположение считать этот брак одним из первых гражданских в среде творческой интеллигенции. Также обращает на себя внимание то, что в дневнике слово «свадьба» закавычено.

Иногда в связи с новыми законами происходили и курьезные случаи. Так, например, священник из Олонецкой губернии А.И. Тихомиров направил письмо Ленину с просьбой разрешить ему вступить во второй брак, чему воспрепятствовали и патриарх Тихон, и правящий архиерей митрополит Вениамин. Священник писал, что искренне желает укрепления диктатуры пролетариата, и просил освободить уезд от «черных узурпаторов», то есть монашествующего духовенства. О патриархе Тихомиров писал как о ставленнике «небольшой кучки помещиков, графов, клобуков и других реакционеров».

Свою просьбу о вступлении во второй брак священник обосновал практически-цинично – так как ему нужна «дешевая рабочая сила... в целях улучшения собственного благосостояния», а наем служанки дорого обходится. Он также просил учесть искренность его пожеланий и желал «многолетия диктатуре пролетариата». Вряд ли это послание прочитал руководитель Совнаркома – письмо отправили в Восьмой «церковный» отдел Комиссариата юстиции на «разъяснение». Там данное послание вызвало удивление и неподдельный интерес. То, что священник так правдиво изложил свою просьбу, объясняя свое желание вступить в семейный союз необходимостью приобрести дешевую рабочую силу, «вызывает доверие к искренности его пожеланий многолетия диктатуре пролетариата», – говорилось в сопроводительном документе, который лег на стол Красикова.

В Тихомирове увидели реального «церковного большевика» и ответили более чем милостиво и «срочно» за личной подписью завотделом Красикова. Тихомирову сообщили, что согласно декрету «состояние в так называемом священнослужении не является препятствием во вступление в первый и последующие браки. а боязнь Тихомирова притеснителей-клобуков и некоторых попов-реакционеров не имеет под собой почвы в советском законодательстве».