Текст книги "Православная Церковь и Русская революция. Очерки истории. 1917—1920"

Автор книги: Павел Рогозный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

Кампания по вскрытию мощей была самой удачной антиклерикальной и антицерковной акцией за все существование Советской власти, ее итоги использовались в атеистической пропаганде вплоть до начала перестройки. И совершенно прав Григорий Федотов, когда писал, что для многих верующих результаты кощунственного вскрытия мощей были «тяжелым потрясением». Причем идеологическая составляющая этой акции менялась: вначале ее рассматривали как антиклерикальную («посмотрите, как попы вас обманывают»), потом как антицерковную («вас обманывает православная церковь») и, наконец, как антирелигиозную («если нет нетленных святых, то нет и Бога»).

Однако даже вскрытие мощей и антицерковная пропаганда не сильно помогли большевикам – Россия все равно оставалась верующей страной. Показательно, что даже в 1948 г. директор Музея истории религии В.Д. Бонч-Бруевич предупреждал своего коллегу о возможности эксцессов при известии о прибытии уже давно изъятых мощей в музей. «Никому их не показывайте и не разглашайте. Предупредите об этом всех сотрудников и скажите им, что эти предметы находятся под охраной государственной тайны со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я думаю вскоре от них избавиться. Выставлять их не нужно. Это возбудит религиозный фанатизм верующих, оскорбляющихся в своих религиозных чувствах, и даже получит обратное действие». Далее Бонч-Бруевич сообщал, что и в московском музее были случаи поклонения, и «тут высказывались вслух против поношения святынь»; он напоминал, что и сейчас «религиозный фанатизм огромен» и никому не нужно позволять задевать религиозные чувства, и «эти мои слова должны относиться равно ко всем религиям, в том числе и католической».

Сам Бонч-Бруевич – один из немногих выживших старых ленинцев тонко чувствовал запросы эпохи и господствующие умонастроения. Времена глумлений, считал он, прошли, и даже в запасниках музея мощи могут представлять политическую опасность: там же есть и мощи Александра Невского, который упоминался Сталиным как один из наших «героических предков», и не лучше ли по-тихому вообще закрыть эту тему. Действительно, старый большевик, знакомый с вопросами народной религиозности не понаслышке, Бонч-Бруевич не напоминал уже покойного Емельяна Ярославского и, видимо, не считал допустимым издеваться над чувствами верующих. Конечно, он не мог себе представить, что времена Емельяна Ярославского скоро вернутся и «мощи» снова будут затребованы для антирелигиозной агитации, впрочем, ему уже было не суждено дожить до этого.

Побывавший в Советской России осенью 1920 г. писатель Герберт Уэллс писал в своей знаменитой книге – «Россия во мгле»: «Десять тысяч крестов московских церквей все еще сверкают на солнце. На кремлевских башнях простирают крылья императорские орлы... Церкви открыты: толпы молящихся усердно прикладываются к иконам, нищим все еще порой удается выпросить милостыню. Особенно популярностью пользуется знаменитая часовня чудотворной Иверской Божией Матери возле Спасских ворот; многие крестьянки, не попавшие внутрь ее, целуют ее каменные стены. Как раз напротив нее на стене дома выведен в рамке знаменитый ныне лозунг “Религия – опиум для народа”. Действенность этой надписи снижается тем, что русский народ не умеет читать. У меня произошел небольшой, но забавный спор насчет этой надписи с г. Вандерлипом, американским финансистом. он считал, что она должна быть уничтожена. Я находил, что ее стоит сохранить как историческую реликвию, а также потому, что веротерпимость должна распространяться и на атеистов».

Конечно, Уэллс не мог знать, что данная надпись сделана именно в начале революции, он мог так подумать, глядя на толпы богомольцев вокруг Красной площади, считая, что антирелигиозный проект большевиков не прошел, но надпись будет интересна будущим историкам. И его верующий оппонент считал, что вера победила и цитата Маркса должна быть уничтожена, не вводя в соблазн население Москвы. Они не знали, что все еще только начинается и что вскоре и тысячи крестов над московскими церквями, и орлы над башнями Кремля, и Иверскую часовню можно будет увидеть только на старой фотографии, впрочем, как и надпись «Религия – опиум для народа».

Заключение

До революции практически вся власть в Церкви сосредоточивалась в руках черного духовенства. Сделать быструю карьеру в духовном ведомстве было практически возможно только с принятием монашеского пострига. Неудивительно, что часть духовных лиц принимали монашество отнюдь не из духовных соображений. Традиционная карьера будущего архиерея выглядела так: духовная семинария и академия (часто магистерская диссертация), принятие монашеского пострига, назначение инспектором семинарии или настоятелем монастыря в чине архимандрита, затем после епископской хиротонии должность викария, а потом и управляющего епархией. Значительная часть епископов приняла монашеский постриг после смерти жены, занимая до этого или должность приходского священника, или преподавателя духовных семинарий или академий.

Важную роль в быстром прохождении по служебной лестнице имели также неформальные связи в среде синодской бюрократии, среди членов Синода, влиятельных государственных сановников и членов императорской фамилии. Возможность получить хорошее место зависела часто даже не от личных, нравственно-религиозных, ученых и административных заслуг епископа, а от включенности его в ближний синодально-бюрократический круг.

Придя к управлению епархиями и духовно-учебными заведениями, епископы порой действовали, выражаясь словами богослова Н.Н. Глубоковского, «с истинным вандализмом». В самой епархии власть архиерея над подчиненными ему священно– и церковнослужителями, духовно-учебными заведениями, монастырями была огромна и сравнима разве что с властью губернатора.

В своей епархии архиерей нередко чувствовал себя вотчинником, управу на которого часто не находили даже у столичных властей. Естественно, что значительная часть рядового духовенства смотрела на таких владык как на «деспотов в митре». Наибольший протест вызывали частые перемещения священников с места на место. (Впоследствии на Поместном соборе такие перемещения были запрещены, как и возможность епископа без суда уволить рядового священнослужителя.)

Хотя епископат имел неограниченную власть в епархиях, большинство даже самых консервативно настроенных архиереев являлись противниками синодального строя. Недовольство высшей иерархии вызывало вмешательство, часто совершенно беззаконное, светской власти во внутреннюю жизнь Церкви. Конечно, не следует путать антисинодальные и другие оппозиционные воззрения с антимонархизмом и революционностью.

Постоянные перемещения владык с кафедры на кафедру происходили иногда с нарушением даже существующего церковного законодательства. Это недовольство усилилось особенно в последние годы существования самодержавия. Большинство иерархов желали освобождения от административного контроля государства при сохранении государственной поддержки Церкви. Все сильнее звучали требования созыва Собора и избрания на нем канонически «законной» главы Церкви – патриарха. В противоположность этим требованиям значительная часть церковных деятелей видела в возможности избрания патриарха только усиление традиционной власти епископата.

С ликвидацией монархии властная ситуация сверху донизу поменялась. Епископату волей-неволей приходилось вступать в контакт с новыми органами власти, губернскими комиссарами, а в условиях двоевластия и с различными общественными комитетами и Советами. Именно с последними, видевшими в архиерее «агента старого режима», и возникали наиболее конфликтные ситуации.

Почти во всех случаях ареста епископов инициатива его исходила как раз от этих организаций. (Так, после Февральской революции арестам были подвергнуты: Питирим (Окнов), Макарий (Невский), Василий (Богоявленский), Тихон (Васильевский), Серафим (Голубятников), Феодор (Позднеевский), Иоаким (Левитский) и Палладий (Добронравов).) Только последний архиерей был арестован по инициативе местного духовенства.

Привыкший к безраздельному властвованию епископат вынужден был волей-неволей делить власть с рядовым духовенством. Повсеместно прошедшие съезды духовенства и мирян в ряде епархий вступили в открытую конфронтацию с местными архиереями. На местах создавались епархиальные советы, комитеты, объединявшие, как правило, наиболее оппозиционную часть духовенства и мирян. Важнейшим условием, позволявшим епископу удержаться у власти, становилось наличие авторитета у духовенства и наиболее активных прихожан.

Важно также отметить, что быстрое признание новой власти в лице Временного правительства нельзя объяснить трусостью или сервилизмом иерархии. По всей вероятности, архиереев, как, впрочем, и большую часть рядового духовенства, мало интересовал вопрос о государственном строе. Им в первую очередь было важно сохранить структуру Церкви и ее многовековые традиции. Церковь по-прежнему должна иметь возможность выполнять свои функции, невзирая на государственный строй, будь то самодержавие, республика или «диктатура пролетариата». Вместе с тем необходимо отметить, что очень многие церковные деятели не шли на компромисс с государством, если вопрос касался самой веры и деятельности Церкви вообще.

В первые месяцы после Февральской революции сильно увеличилось влияние и столичных церковных интеллектуалов. (В основном это была либеральная профессура духовных академий.) Многие из них активно обличали старое самодержавие епископата. По их мнению, власть епархиальных архиереев должна была быть существенно ограничена за счет более активного привлечения к управлению рядового духовенства и мирян. Весомым фактором усиления оппозиции служили и обвинения части епископата в «распутинщине». Доказать эти обвинения в большинстве случаев не удалось.

Показательно, что на самом представительном церковном форуме в 1917 г. (1268 человек) – Всероссийском съезде духовенства и мирян, прошедшем в Москве 1—10 июня, присутствовали по особому приглашению только пять архиереев.

И все же важно отметить, что, несмотря на все обвинения в распутинщине, лицемерии, карьеризме, деспотизме, кажется, что ни до, ни после епископат Русской Церкви не обладал таким интеллектуальным и практическим потенциалом как в 1917 г. Таких епископов, как Антоний (Храповицкий), Андроник (Никольский), Арсений (Стадницкий), Василий (Богоявленский), Вениамин (Казанский), Никон (Безсонов), Кирилл (Смирнов), Павел (Вильковский), Серафим (Остроумов), Сергий (Страгородский), Тихон (Беллавин), можно в полной мере назвать выдающимися церковными и политическими деятелями.

Можно сказать, что именно сильное давление снизу вынуждало Синод и обер-прокурора пойти на ряд принципиальных реформ в управлении и организации Церкви. С узаконением деятельности церковно-епархиальных советов, значительно ограничивших власть епископа, а также с проведением в жизнь выборного начала менялся столетиями возводимый фундамент «синодального православия». Важным было также решение о привлечении белого духовенства и мирян к разрешению принципиальных вопросов церковного строительства. Им были дарованы возможности не только активного, но и пассивного избирательного права, в том числе и при выборах на самые высшие церковные должности, несмотря на сильное противодействие ряда церковных деятелей.

Преследование части епископата после Февральской революции часто связывают с личностью обер-прокурора Святейшего Синода В.Н. Львова, однако, как показывают документы, его негативная оценка как у мемуаристов, так и у церковных историков кажется преувеличенной. Конечно, Львов, видимо, был не лучше, но и не хуже большинства членов Временного правительства. Обладая, безусловно, неуравновешенным характером, он и свои действия обставлял громкими заявлениями в прессе, выступал на митингах и съездах, «с шумом арестовывал и изгонял, задевая тем больно самолюбие епископата», – справедливо отмечал впоследствии А.В. Карташев.

Эти обиды сохранялись настолько долго, что даже в 1949 г. патриарх Алексий (Симанский) в своем письме председателю Совета по делам Церкви Г. Г. Карпову делился своими воспоминаниями о поведении Львова, утверждая, что тот якобы угрожал револьвером митрополиту Макарию, требуя прошения об отставке. «Он же терроризировал членов Синода и бесчинствовал на заседаниях... Хороша была тогда свобода Церкви», – заключал патриарх и в этом же письме просил Карпова о встрече по важным делам, «требующим Ваших указаний».

Знаменитая «чистка» епископата, связанная с именем В.Н. Львова, была несоизмерима, например, с действиями военного министра Временного правительства А.И. Гучкова, по указанию которого было смещено с занимаемых должностей до 60% высшего офицерского состава. Вместе с тем Львов был склонен преувеличивать свои властные возможности, сам репрезентовал себя в виде церковного диктатора. Однако там, где его инициатива наталкивалась на сильное общественное движение духовенства и мирян, он оказывался бессильным. Так было, например, при выборах столичных архиереев. При всем желании Львов не смог бы сместить епископа, пользовавшегося авторитетом в епархии, несмотря на, казалось бы, компрометирующую с точки зрения революционного сознания позицию владыки.

Можно сказать, что на негативную характеристику Львова повлияла и его роль в деле Корнилова, а также и «похождения» в Советской России, уже после возвращения из эмиграции. Львов еще в эмиграции примкнул к сменовеховцам, которые считали советскую власть закономерным итогом революции. Он считал себя церковным большевиком и просил о разрешении вернуться в Советскую Россию. Видимо, в то время и родилась злая легенда о бывшем обер-прокуроре Синода – активном члене «Союза воинствующих безбожников».

Сменивший В.Н. Львова А.В. Карташев по радикализму, кажется, превосходил своего предшественника. Так, 13 марта Карташев от имени Религиозно-философского общества направил записку новому правительству с предложением церковных реформ. В ней предлагалось немедленно отделить Церковь от государства, но до этого правительство должно было «устранить с ответственных постов всех иерархов, составляющих оплот самодержавия». По мнению Карташева, этого требуют «не только соображения политические, но и уважение к достоинству иерархии, которая лишь по принуждению присоединилась к новому свободному строю». Тут же содержалось предложение: «для раскрепощения народной совести и предотвращения возможности реставрации выпустить соответствующий акт... упраздняющий силу таинства царского миропомазания». Можно представить, к какой смуте привели бы такого рода «реформы». Особенно непонятным представляется практическое выявление всех иерархов, сочувствующих самодержавию.

И хотя лично А.В. Карташев отличался мягким характером, в области же практических действий его деятельность мало разнилась с деятельностью В.Н. Львова. Отчасти это сказалось и в мемуарах Карташева, где тот даже упрекал Львова в недостатке «политического радикализма».

В конфликте архиерея с Советом или Исполнительным комитетом обер-прокурор почти неизменно принимал сторону епископата. То же самое можно сказать и о деятельности самого Синода. Как правило, все участники конфликтов апеллировали к нему как к важному и авторитетному арбитру. Члены Синода, вынужденные принимать неотложные решения в обстановке нарастающего хаоса, в целом контролировали ситуацию на местах. (Исключение составляют грузинские епархии.) Решения Синода признавались и высшим, и низшим духовенством.

Следует указать, что роль собственно религиозных споров в церковной среде была невелика или отсутствовала совсем. Основной спор шел не о вере, а о власти в Церкви. Поэтому процессы, происходившие в церковном обществе после государственного переворота, невозможно именовать «религиозной революцией». Термин «церковная революция» наиболее адекватен и отражает весь спектр проблем и настроений, переживаемых Церковью. Отчасти это была революция снизу. Духовенство после Февраля проявило завидную способность к самоорганизации. Налицо также и элементы двоевластия, которое сложилось в целом ряде епархий. Там властные полномочия одновременно оспаривали новообразованные организации духовенства, с одной стороны, и консистория и епископ – с другой.

В этот период начал складываться и миф о якобы антицерковной политике Временного правительства. Истоком его была не только деятельность «революционного» обер-прокурора, но и попытка власти секуляризировать начальное образование. Некоторые наиболее горячие головы уже на Соборе именовали правительство ордой. Конечно, это не соответствует действительности. Наоборот новая власть сделала все, чтобы дать возможность Церкви самоопределиться. Именно благодаря ей и на ее деньги был созван Поместный собор.

Важно отметить и то, что на местах власть Временного правительства была более чем призрачна, там часто основную властную роль играли различные советы и комитеты, которые нередко активным образом пытались вмешиваться во внутрицерковные проблемы. Если же говорить об институциональных взаимоотношениях, то отделение Церкви от государства рано или поздно произошло бы, хотя, конечно, не имело бы таких печальных последствий, как после известного большевистского Декрета О свободе совести.

Как уже отмечалось, на Поместном соборе одним из виновников хаоса, охватившего епархии Российской Церкви в 1917 г. называли газету «Всероссийский церковно-общественный вестник». Якобы именно это центральное церковное издание «сделало что могло, чтобы расшатать влияние Церкви на народ». Все, конечно, было не так, пик революционного энтузиазма, в том числе и у духовенства, пришелся на март 1917 г. Первый же номер обновленного «Вестника» вышел в свет 7 апреля, и уж конечно не мог задним числом повлиять на настроение духовенства.

Более того, редактору газеты профессору Б.В. Титлинову и его коллегам удалось создать интересную и самую читаемую церковную газету того времени, носившую умеренный характер и выступавшую против любых анархических проявлений в церковной жизни. Надо сказать, что отрицательную репутацию «Вестник» и лично Титлинов, получивший в среде иерархов прозвище «Растлинов», заслужили во многом за то, что они выступали против восстановления патриаршества. Используя советскую терминологию, эту газету можно назвать «кадетской». «Вестник» призывал голосовать за партию «народной свободы» как за самую церковную, что в условиях 1917 г. было вполне понятно. Кадеты были не только «самой церковной», но и самой правой партией, реально осуществлявшей свою деятельность после Февральской революции. Очевидно, как и немалое число профессуры духовных академий, Титлинов был искренним противником патриаршества.

Являясь церковным либералом в наиболее чистом виде, Титлинов в своих взглядах порой демонстрировал независимость, которая его выделяла на фоне других, казалось бы, консервативных членов Собора. Так, например, он наиболее резко выступил на нем с осуждением убийства царской семьи. Интересно отметить, что в 1930 г. после ареста чекисты среди прочего инкриминировали ему и «контрреволюционные речи» на Поместном соборе.

Осужденный по статье «контрреволюционная пропаганда и антисемитизм», Титлинов после отбытия срока в лагере проживал в городе Луга и после его оккупации немцами в 1941 г. даже стал помощником бургомистра города, видимо, в связи с хорошим знанием немецкого языка. Данные о том, что он стал священником и был повешен нацистами, является легендой; до 1944 г. он был вполне жив и вместе с женой находился в Риге, после чего его следы теряются.

Всего в течение марта—октября 1917 г. 15 епархиальных архиереев были уволены. В 11 епархиях состоялись выборы высших иерархов. Следует отметить, что это были наиболее «престижные» и «богатые», по тогдашней терминологии, епархии. Возможно, именно поэтому борьба за церковную власть в них принимала столь острый характер.

Церковное движение было связано и с общими революционными процессами. В конфликтных ситуациях архиерей – духовенство революционный язык использовали обе стороны. Такие размытые революционной пропагандой термины, как «контрреволюционер», «черносотенец», «распутинец», «охранник», «буржуй», а с другой стороны, «церковный большевик» и «ленинец», служили весомым аргументом в политической борьбе за власть в Церкви. Практически повсеместным было и обвинение политических противников в связи с «темными силами». Причем данный штамп переводился по-разному и не всегда означал «придворную камарилью» и Распутина.

Важно отметить, что часто одни и те же политические ярлыки одновременно использовали обе противоборствующие силы, часто вкладывая в них диаметрально противоположный смысл. Именно так использовали термины «контрреволюционер» и «большевик».

Церковное прошлое, особенно синодальный период, фактически однозначно воспринималось всеми как порабощение Церкви бюрократическим государством и самодержавием. Причем с такими заявлениями выступали даже наиболее монархически настроенные епископы, например Антоний (Храповицкий), не говоря уже о рядовом духовенстве. Согласно этой концепции государство только и занималось тем, что всячески насиловало и угнетало Церковь.

Данный факт можно рассматривать как крайнюю степень виктимизации. Возможно, именно это и повлияло впоследствии на обоснование тезиса о Церкви как служанке государства. И если под пером церковных авторов Церковь являлась жертвой самодержавия, то в советской историографии она стала уже законной женой деспотичного режима. Следует отметить, что немалую роль в обоснование этого тезиса внесло в 1917 г. и высшее духовенство Российской Церкви.

Вместе с тем епископат даже в большей степени, чем рядовое духовенство, проявил способность к консолидации и солидарности. Особенно это ярко проявилось в период выборов высших иерархов. Ни один из кандидатов, не имевших в 1917 г. сана епископа, так и не стал епархиальным архиереем. Выборы в Рязани и Екатеринбурге, где победу одержали не епископы, были признаны недействительными. Сыграло так же свою роль и общее изменение политической атмосферы в России. Постепенно значительная часть церковного общества после нескольких месяцев радужных революционных надежд, по мере «углубления революции» начала «праветь».

Изменение общей церковной атмосферы способствовало стабилизации властной ситуации в епархиях, отчасти даже до открытия Собора. Но и на нем, особенно в первые месяцы работы, чувствовалось противостояние белого духовенства и светских церковных либералов, с одной стороны, и черного духовенства, в основном в лице епископата – с другой.

Кризисная предреволюционная ситуация в «ведомстве православного исповедания», а также ход и направление самой «церковной революции» в кругах даже верующей интеллигенции порождали безудержный пессимизм относительно будущего бытия Церкви.

«Я стараюсь тем сильнее питать в душе старую “веру”, чем острее отчаяние от действительности», – писал в августе 1917 г. известный историк С.Ф. Платонов С.Д. Шереметеву. «Одно только изменяется: совсем исчезает доверие к будущему нашей церковности. Что может быть безотраднее впечатлений от безжизненности и фальшивости пресловутого “поместного собора”!? Государство, верно, выдержит, а церковь – уже давно “гроб повапленный”». Ему позднее вторил другой историк, профессор Ю.В. Готье, считавший, что «нашу церковь и попов, утолстевших и забывших Бога, может вернуть к их обязанностям и вообще поднять церковь только некоторое гонение». Такие высказывания родились на фоне критического осмысления церковных событий последних лет, а также, возможно, под впечатлением от политической деятельности части духовенства в ходе революции, которая, конечно, мало соответствовала духовному сану.

Между тем, несмотря на мрачные прогнозы, Церковь не только выстояла, но и сумела консолидироваться, постепенно изживая крайности революционного периода. По сути, Церковь стала единственной официальной организацией старой России, которая институционально не развалилась после революций 1917 г.

По мере работы Поместного собора начинали вырисовываться четкие контуры будущей организации церковной жизни. Можно сказать, что ни сторонники «самодержавия» епископата, ни их противники из среды церковных либералов не одержали на Соборе победу. Возобладала средняя линия, выдающимся олицетворением которой и стал избранный патриархом Московский митрополит Тихон. Важно отметить, что на итоги деятельности Поместного собора, безусловно, центрального события в жизни Русской Православной Церкви в XX в., определяющее влияние оказал ход и направление самой церковной революции.

Приход к власти большевиков первоначально многие церковные деятели восприняли вполне равнодушно. Хуже, казалось, не будет, однако очень скоро большевики показали, что церемониться, как Временное правительство, они с Церковью не станут. Хотя, конечно, первое время расправиться с ней у «ленинцев» не было ни сил, ни возможностей. Только через несколько лет власти искусственно организуют новую «церковную революцию», вошедшую в историю под не совсем точным термином – «обновленческий раскол». И значительную помощь им в этом окажут новые «церковные большевики», которые в отличие от осужденных Поместным собором в марте-апреле 1918 г., будут гораздо больше соответствовать этому термину и по форме и по содержанию.

После окончательной победы большевиков в Гражданской войне ситуация с так называемой «свободой совести» стала меняться. Лидеры большевиков Ленин и Троцкий отлично понимали, что теперь главным идеологическим врагом советской власти становится Церковь. Разделаться с ней «кавалерийским наскоком» явно не получилось, при всем своем догматизме вожди большевиков были в то же время и прагматиками.

Большинство населения, которое поддерживало советскую власть, оставалось верующими людьми. «У нас в коренной России крестьяне, конечно, все православные», – говорил в 1923 г. Калинин. «Против моего окна церковь, – писал Троцкий в Политбюро. – Из десяти прохожих (считая всех, в том числе детей), по крайней мере семь, если не восемь, крестятся, проходя мимо. А проходит много красноармейцев, много молодежи». И конечно, Красная армия, победившая в Гражданской войне, была такая же православная, как и Белая.

Конечно, официального духовенства в армии не было, и множество солдат под влиянием большевистской пропаганды теряли веру. Наверное, именно это позволило В.В. Розанову писать в 1918 г.: «Переход в социализм и, значит, в полный атеизм совершился у мужиков, у солдат до того легко, точно в баню сходили и окатились новой водой. Это совершенно точно, это действительность, а не дикий кошмар». Но это, конечно, было не так. Именно достаточно тонкая политика большевиков в религиозном вопросе способствовала их победе в Гражданской войне.

Для решения церковного вопроса нужны были более тонкие меры, и не только репрессивные. Вскоре для этого подвернулся и повод – сильный голод в Поволжье. Для помощи голодающим решено было использовать ценности Церкви. Попытки сопротивления верующих были истолкованы большевиками в свою пользу События в городе Шуя, когда изъятие ценностей привело к самому настоящему бунту против властей, Ленин решил использовать в свою пользу. Именно после этого события родилось его знаменитое «секретное» письмо членам Политбюро, которое впервые было опубликовано в СССР только в 1990 г. В нем Ленин совершенно недвусмысленно писал, что события в Шуе не только «исключительно благоприятный, но и вообще единственный момент, когда мы можем 99 из 100 шансов на полный успех разбить неприятеля наголову и обеспечить за собой необходимые для нас позиции на много десятилетий». Изъятие ценностей, считал Ленин, нужно провести самым «решительным и быстрым способом... чем больше представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно сейчас проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать».

Ленин стал прагматиком: пять лет, проведенные у власти, его многому научили. Есть идеологический враг – Церковь и религия, которая не отомрет сама собой, а будет существовать не один десяток лет, и, значит, по ней в благоприятный момент нужно нанести решительный удар. Ленин не строил никаких иллюзий насчет атеизма населения бывшей Российской империи и писал, перефразируя Макиавелли: «Один умный писатель по государственным вопросам справедливо сказал, что если необходимо для осуществления известной политической цели пойти на ряд жестокостей, то надо осуществлять их самым энергичным способом и в самый короткий срок, ибо длительного применения жестокостей народные массы не вынесут».

Обратим внимание на слово «народные массы»: это не кучки «черносотенного духовенства» и «недорезанные большевиками помещики» – это те же крестьяне и рабочие, благодаря которым большевики и победили в Гражданской войне. Как показано выше, понимал это и Троцкий, который считался главным «экспертом» по Православию в Политбюро.

Тогда же он и составил свою записку по поводу разложения Православной Церкви изнутри, считая, что нужно натравить одну часть духовенства, «сменовеховского» (то есть просоветского), на другую, «черносотенную», и ждать результата, ибо «нет более бешеного ругателя, как оппозиционный поп», а после разделаться и со «сменовеховским» духовенством, «которое надлежит рассматривать как опаснейшего врага завтрашнего дня».

Именно так, с политического решения властей начался «обновленческий раскол» в Церкви. При активном содействии властей обновленцы быстро узурпировали церковную власть. Однако их первоначальный успех вскоре натолкнулся на такое пассивное сопротивление верующих, которого не ожидали ни большевики, ни сами обновленцы. Культурный консерватизм верующих оказался сильнее политических колебаний всей церковной элиты в целом. Ни нового календаря, ни попыток перевода богослужения на русский язык, ни женатого епископата массы простых людей в большинстве не приняли. Это и объясняло неудачу обновленчества, которое просуществовало до 1945 г., но было обречено. Это было понятно и чекистам, которые считали, что данный проект следует закрыть, что и произошло.

Вместе с тем не стоит мазать обновленчество одними черными красками, как это часто сейчас происходит. Там были разные люди, и некоторые вполне искренне сочувствовали идеям обновления Православия. Многие из них были антиклерикалами, считая, что главное зло Церкви – это господство черного духовенства.