Текст книги "Страх высоты. Через лабиринт. Три дня в Дагезане. Остановка"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 36 страниц)

– Посредник. Незаинтересованное лицо. Как в старину говорили, частный маклер.

– Ничего не понимаю.

– Значит, он не сказал вам. И правильно сделал. Я ведь не справился. Он сам добился.

Лена смотрела на меня, а я не знал, что говорить.

Прогрохотал за окнами обгоняющий нас поезд.

– О чем вы?

"Или я полный осел, или она говорит искренне".

– Я о квартире. Полина Антоновна согласилась сдать вам комнату.

Она как‑то дернулась, то ли от толчка двинувшейся электрички, то ли возмутившись услышанным.

– Я не обращалась. Не просила.

– Обращался Вадим. Сначала попросил меня. Потом сам.

– И она согласилась?

– Мне отказала. А ему нет.

– Почему?

– Я не знаю.

И я без хитростей рассказал, что произошло.

– Простите, пожалуйста, Вадима. Если бы я знала, я бы ни за что не позволила ему вмешивать вас.

– Вы думаете, он бы послушался?

Ответила она достаточно нелогично:

– Он ничего не понимает.

Не столько по словам, сколько по виду и интонациям Лены можно было предположить, что она вовсе не рада уступчивости Полины Антоновны.

– Разве он действовал… самостоятельно?

– Он не должен был… действовать.

– Вадим показался мне трудным человеком.

– Какой смысл вы вкладываете в это слово? – спросила она живо. Негативный?

"Неужели она еще будет защищать его! Ну, это уж слишком по–женски".

– В основном да, – сказал я прямо. – Не подарок.

– Да какой же муж теперь подарок?

"Теперь?"

Я подумал, что не только пожилые склонны приукрашивать прошлое. Но она говорила не о прошлом вообще.

– Вот мой… Олег Филиппович, муж мамы. Он подарок. Причем в самом прямом смысле слова. Подарок судьбы. Они познакомились в поезде. И с тех пор вместе. Он семьянин по природе. Любит дочку, все умеет. Мужчина в доме. Маме остается одно – быть доброй, заботливой и ценить его. Что она, между прочим, всю жизнь и делает.

– Вы иронизируете?

– Ничуть. Какое я имею право! Мама всегда его чтила.

Я не мог понять, насколько убежденно и всерьез произносит она эти слова.

– Все‑таки что‑то вам не нравится.

– Ничего подобного. У мамы прекрасный муж. Он несет ответственность, как и подобает мужчине. А у меня… Вадим. Современный муж.

– И раньше не все несли ответственность.

Ее реакция никак не соответствовала моим банальным словам. Лена спросила:

– Неужели он все рассказал вам?

Не знаю, как повел бы себя профессионал. Может быть, сделал вид, что ему известно больше, чем на самом деле. Я в такие игры играть не берусь. Как говорится, честность – лучшая политика. Да и справлюсь я.

– Леночка! Я вас не совсем понимаю. С Вадимом мы не так уж тесно общались. Я по его просьбе говорил с Полиной Антоновной. Вы знаете. Потом она согласилась. Хотя, как мне кажется, не очень охотно. Но до подоплеки я не допытывался.

– Значит, догадывались.

– Я не любитель чужих секретов. Если меня в них не посвящают, я стараюсь сдерживать любопытство.

Она посмотрела на меня с сожалением, как смотрят на мелкого лгунишку. Приблизительно так же смотрел и Перепахин, когда услышал, что я не знал о любви Сергея к Наташе.

– Вы мне не верите?

Лена передернула плечами.

– Странно сдерживать любопытство и в то же время судить о людях так категорично. Вы осудили Вадима, а что вы о нем знаете?

Если бы я ответил ей словами философа, который уверял, что знает только то, что ничего не знает, я бы не погрешил против истины. Новая попытка вступиться за Вадима ставила меня в полнейший тупик.

– Конечно, вы знаете больше.

– Его плохо понимают. И много винят. Да, сейчас мужчины слабее женщин. Наверно, это историческая закономерность. Женщины добились самостоятельности. А остались сварливыми бабами. Постоянно ругают мужчин, "слабак$1 – самое мягкое слово. Наверно, когда заканчивался матриархат, мужчины так же говорили о женщинах: "Ну и бабы пошли! Хлюпики. Сели нам на шею. То ли дело раньше. Женщина женщиной была!.."

Лена улыбнулась.

И тут я увидел то, что видел Женька Перепахин. Я узнал в ней Наташу. До сих пор мне мешало ее выражение лица, то озабоченное, то огорченное, неприветливое. А Наташа, – теперь я хорошо вспомнил, – была ровной, спокойной.

– Вы похожи на маму.

– Да… по праздникам.

– Они… редко бывают?

– Как положено. В основном будни. А вы помните маму?

– Вспоминаю, глядя на вас. Много лет прошло. И уехала она неожиданно.

– У нее были причины.

Улыбка исчезла. Я не мог понять, действительно ли она постоянно нервничает или это мои домыслы, издержки не своего дела, в которое я втянулся.

– Да, я помню. Домашние обстоятельства.

– Не только домашние.

– Об этом я не знал.

Лена посмотрела уже знакомым мне взглядом.

– Простите. Вы же не любитель чужих секретов. Наверно, это хорошо. Своего рода защитная реакция…

"Сейчас про улитку в раковине вспомнит…" Но обошлось без расхожего сравнения.

– Вы удачно адаптировались к жизни. А вот Вадим не может. Что же ему делать?

"Да что это она? Зачем?"

– Боюсь, что это разные вещи – чужие секреты и адаптация к жизни.

– Для вас. А для меня и Вадима… – Она не закончила. – Нам трудно жить.

– Я вижу.

– Все видят. И хотят, чтобы я его бросила.

Я не стал уточнять, что значит – все.

– А вы нет?

– Нет. Хотя вы правы, конечно. Он трудный человек. Но лучше стерпеть, чем предать.

"Кто же из них терпит? И кто предает? Или предавал?"

– Может быть, он просто ревнует вас?

Лена отпустила ремень и сделала недоуменный жест.

– Ревнует? Меня? Откуда вы взяли? Какая ерунда!

"Что там сказал Лев Толстой? Кажется, кто сумасшедший – они или я?.."

– Извините.

– Но откуда вы взяли? Вы же не могли это сказать случайно.

– Мне показалось, что Вадим не очень… доброжелательно относился к Сергею Ильичу.

– Господи!

Она воскликнула и остановилась, видимо, не зная, как продолжить.

– Простите. Я думала, вы просто избегали. А вы и в самом деле… Вам никто не говорил? Ни Вадим? Ни Полина Антоновна? Ни… Сергей Ильич?

Мне оставалось в ответ только головой повести.

– Но вы же сказали: и раньше не все несли ответственность?

– Да. Это же общая фраза.

– А я думала…

– Скажите, пожалуйста, что вы думали?

Я не спросил, а попросил, готовый в случае отказа действительно сойти на ближайшей остановке.

Лена, однако, колебалась.

Но недолго.

– Ах!.. Может быть, это и к лучшему. Вы ведь к маме едете. Должна же она когда‑нибудь узнать, что я знаю… А вы правда не…

– Правда, Лена, правда.

– Ну, так узнайте чужой секрет. От жизни не укроешься. Я же не укрылась. И не нужно. Они должны были сказать мне вовремя. В свое время. Когда я выросла. Неужели они думали, что я могу изменить отношение к Олегу Филипповичу? Странно. Почему люди не понимают друг друга?

Я не ответил. Я ждал ее ответа.

– Мой настоящий отец Сергей Ильич. Неужели вы не подозревали?

Подозревал я многое. Но такое?

– Вы мне ошеломили.

"Она спрашивала, не говорил ли мне сам Сергей? Да он и себе говорить такое не решался!"

Я вспомнил дневник: "Она согласилась встретиться".

Строчка без комментариев и продолжения. Так я думал. А вся прожитая жизнь Сергея была продолжением этой строчки. В одно мгновенье жизнь эта предстала передо мной в ином свете. То есть просто осветилась, потому что раньше я ее не видел, не понимал по–настоящему.

– Он сам сказал вам?

– К сожалению, нет.

– И вы осуждаете его?

– Вы сами говорили об ответственности.

Мне захотелось вступиться.

– Я говорил не о Сергее. Это не такой человек. Бывает, что и женщины поступают своенравно, неразумно. Случайная вспышка, ссора. Они расстаются. Она уезжает, ничего не открыв. Возникают новые обстоятельства, другой человек. Он становится мужем, и говорить уже поздно и не нужно…

Звучало это довольно сумбурно, и Лена остановила меня короткими словами:

– Он знал.

"Конечно, знал, конечно". Но по инерции я спросил:

– Вы уверены?

– Еще бы! Вы бы видели, как он смотрел на меня. Как старался помочь. Он готов был написать за меня диссертацию. До последней строчки. Он смотрел… виноватыми глазами.

– Но сейчас… Неужели вы и сейчас осуждаете?

– Не знаю. Вы говорите о ссоре, о вспышке. О случайных обстоятельствах. Но ребенок для женщины – это самое главное. Я знаю маму. Если мама уехала, это не блажь. Наверно, он оскорбил ее. Мама очень самолюбивая, хотя и мягкая.

– Вы сказали – наверно. Значит, и мама не объяснила, почему они расстались?

– Мама ничего мне не сказала, как и Сергей Ильич. И этого я тоже не могу понять. Я говорила, она чтит Олега Филипповича… Но ведь правда есть правда. И я не все могу понять. Я давно не девочка. Лучше отца, чем Олег Филиппович, не может быть на свете. Не понимаю, почему они смалодушничали. По–моему, это умолчание только оскорбило нас всех.

Дважды она произнесла глагол "оскорблять". Она мучилась. Может быть, потому, что кто‑то вторгся в душу с такой болезненно–личной тайной. Посторонний?

– Откуда же вы узнали?

Лена рывком раскрыла сумочку и выхватила оттуда паспорт.

– Это написано черным по белому. Посмотрите на дату моего рождения.

Я посмотрел, но, признаться, прямого вывода сделать не смог.

– Такая дата у каждого в паспорте.

– Вы же должны знать, что за полгода до этой даты мама еще училась вместе с вами и не была знакома с Олегом Филипповичем. Не помните?

Я мог и не помнить, когда уехала Наташа, но я помнил. Она уехала после смерти Михаила, а это число мы с Сергеем не забывали никогда, если даже он и допустил в волнении описку в дневнике, ошибся числом.

– Да, так.

Я хорошо запомнил Наташу на похоронах. Она держала на руках ребенка Михаила, когда жена его подходила к гробу прощаться.

– Вот вам и вся тайна.

Лена взяла у меня из рук паспорт и спрятала в сумку.

– Вы сопоставили даты.

Она подняла голову, мельком глянула в окно.

– Мы уже приехали!

Да, сельская местность давно закончилась. Теперь за окном был виден большой завод с целым частоколом высоких труб, старые кирпичные цехи соседствовали с новыми, бетонными, обильно остекленными. Между ними тянулись рельсы узкоколейки. Миновав завод, электропоезд прошел под путепроводом и остановился у вокзала, построенного в пятидесятых годах на месте разрушенного при отступлении немцами. Здание было типичным для своего времейи, с колоннадой и капителями. Под арками колоннады по–южному говорливый народ толпился у вынесенного на воздух буфета с мороженым.

– Девчонками мы бегали сюда покупать мороженое из города. На вокзал привозили, а в городе не было, – сказала Лена.

Разговор, который так взволновал меня, прервался. Я бы с удовольствием сел на скамейку под колоннадой и тоже съел мороженое, чтобы отдалить его продолжение. Ведь предстояла встреча с Наташей, и о чем бы мы ни заговорили, для меня главным останется то, что я только что услышал.

Лена понимала, наверное, мое состояние.

– Хотите, пойдем пешком? Это не так далеко, если по набережной.

– Да, да, конечно, – обрадовался я.

Мы молча прошли пару привокзальных кварталов и вышли к реке. Когда‑то она несла воды у самой каменной стенки, и тогда набережная называлась набережной по праву, то есть находилась на берегу. Теперь положение изменилось. Река ушла, обмелела или сменила русло, оставив у стенки обширное песчаное пространство, недавно засаженное молодыми деревцами. В осенний день они смотрелись приятно, с золотым отливом. "Когда они подрастут, здесь будет обыкновенная парковая аллея, которую по привычке еще долго будут величать набережной", – думал я, отвлекаясь от мыслей о предстоящей встрече. Отвлекался, конечно, неправомерно, потому что следовало посоветоваться, как себя вести, распределить роли, ведь она просила меня сказать о смерти Сергея. Тогда просьба не показалась мне сложной, теперь дело выглядело иначе.

– Вы по–прежнему хотите, чтобы именно я сообщил о смерти Сергея Ильича?

– Я хочу больше, – сказала Лена и остановилась.

Мне тоже пришлось остановиться. Вдали между деревьями поблескивала полоска ушедшей от нас сузившейся реки.

– Да, пожалуйста, – отозвался я, вспоминаю поговорку о грузде, попавшем в кузов.

– Если можете… Я прошу вас. Зайдите один.

– А вы?

– Тут рядом автовокзал. Я уеду. Назад.

Невольно я улыбнулся. Мы, кажется, поменялись ролями. Недавно я собирался покинуть ее приблизительно таким же образом.

Однако ее решение показалось мне более разумным. Во всяком случае, меня оно устраивало. Прийти и говорить вместе было бы тяжелее для обоих.

– Я уеду, – повторила Лена, сламывая с дерева засохшую веточку. – А вас я прошу… Скажите матери, что я все знаю.

До этого она говорила только "мама".

"Ну, совсем хорошо!.."

– Сама я не набралась смелости. Поэтому и прошу вас. Пусть знает, что я знаю. Может быть, она станет терпимее к Вадиму.

Я колебался.

– Но если вам трудно…

– Ничего. Я попытаюсь.

– Спасибо.

– Я провожу вас до автовокзала.

Лена не возразила, и мы опять пошли молча. На площади, откуда отправлялись автобусы, женщины продавали цветы. Я взял несколько белых астр, половину протянул Лене.

– Спасибо. Скажите маме, что у меня все в порядке. И вот еще передайте, пожалуйста.

Это были какие‑то бумаги, завернутые в газету.

– Передам.

– Вы найдете дорогу?

– Найду.

– Счастливо. Я позвоню вам.

– Хорошо, – кивнул я, позабыв, что перебрался к Мазину.

К дому Наташи я шел тихой улицей, где старые деревья выстроились рядами вдоль еще более старых, поблекших особняков, когда‑то принадлежавших зажиточным владельцам, а потом превращенных в общий городской жилфонд. Фонд этот порядком обветшал и понемногу сносился. На его месте возникали панельные дома, почему‑то выходившие на улицу торцом, а не фасадом. В одном из них и жила Наташа. Все было, как положено: овощной магазин в первом этаже и детская площадка во дворе. На площадке здоровые мужики забивали "козла".

В подъезде я справился со списком жильцов и поднялся на пятый этаж. Дверь отворили сразу, не спрашивая.

"Дочку ждала", – подумал я, разглядывая Наташу.

Конечно, я не узнал бы ее, встретив случайно на улице. Но я был достаточно подготовлен к встрече.

– Здравствуй, Наташа.

Полная женщина в фартуке держала, разведя в стороны, руки, покрытые мукой, и с недоумением смотрела на меня. Она‑то подготовлена не была.

– Не узнаешь?

Я взглянул на себя ее глазами, увидел грузного немолодого человека с почти белой головой, и стало грустно.

– Коля?..

Сразу полегчало. Раз узнала, значит, в памяти ее я не чужой, значит, и говорить будет легче.

– Он самый.

И я протянул через порог цветы.

– Что ты! Вот чудак. Да ты войди сначала.

Я вошел.

В квартире было, как во многих современных квартирах – полированная мебель, немецкие обои, но и отличалась она чем‑то, какой‑то заметной добротностью и порядком. Видно было, что многое здесь сделано своими руками. "Мужчина в доме", – вспомнил я. Однако рассматривать подробно было некогда.

– Не ожидала?

– Нет. Как это ты собрался?

– Так уж получилось. Заехал родные места навестить, а тут такое разное…

– Да ты будто оправдываешься. Молодец, что тряхнул стариной. Я тебя с дочкой познакомлю.

Наташа глянула на часы с некоторым беспокойством.

– Сколько сейчас? Ты электричкой?

– Да.

– И она должна. Видно, в магазин забежала.

Вот так, без раскачки, и пришлось говорить.

– Лена не приедет, Наташа.

– Что? Откуда ты знаешь? Ты знаешь Лену?

– Да, у Полины Антоновны познакомились.

Она не обратила внимания на то, что я не назвал Сергея.

– Почему же не приедет?

Собственно, об ответе на этот естественный вопрос мы с Леной договориться не сообразили. И я сказал то, о чем, может быть, следовало сказать чуть позже.

– Там неприятности, Наташа.

– У Лены?

– Не волнуйся. Нет.

А сам волновался и выражал свои мысли не лучшим образом.

– Видишь ли, Сергей умер, Наташа.

Она еще стояла посреди комнаты с цветами. Я сказал и повернулся к окну, чтобы не наблюдать за ней в эту минуту. Но ничего необычного не произошло.

– Как это случилось?

– Сердце. Неожиданно.

– Как жаль! Так рано.

И все. Обычная, в сущности, реакция на неприятное, но не поражающее болью известие. Так она могла отозваться и на мою смерть.

"Все проходит, – подумал я, несколько обиженный за Сергея. – Прав он был в дневнике. Она его не любила. А Лена?.."

Хотелось, как говорится, закрыть тему. Не углубляться. Но Лена просила сказать… И Мазин просил слушать. И куда девался алкоголик Перепахин?

– Для меня это был удар.

– Еще бы. Вы так дружили.

– И Лена переживала.

– Понимаю. Она к нему так относилась… с трепетом.

– Да. Именно так.

Я произнес эти слова со значением, хотя и считал, что отношение Лены к Сергею более противоречиво. Но я хотел оттолкнуться от них.

– И с диссертацией, наверно, усложнится, – добавила Наташа, снова покоробив меня будничностью слов.

– С работой утрясется. После Сергея осталось много материалов. Она сможет их использовать.

– Как использовать? Разве это этично?

Это был вопрос учительницы, человека, который десятилетиями учит не только предмету, но и честности, добру.

– Он был бы рад передать ей все это.

– Ты уверен?

Наконец‑то в ее тоне определилось отношение к Сергею. Сомнение в его чувстве.

– Да, я уверен. И Полина Антоновна. И Лена тоже.

– О!.. Сколько вас. Я поставлю цветы.

Наташа вышла с вазой и цветами, чтобы набрать воды. Я ждал. Она вернулась.

– Ты в последнее время редко видела Сергея?

– Очень. Жизнь заматывает. Дела, суета. Да и жили в разных городах, хоть и неподалеку. Но я его помню, хорошо помню. Эта смерть ужасна. Кто бы мог подумать, что в нашей группе он будет один из первых…

Пакет, переданный Леной, я все же держал в руке.

– Что там у тебя? Положи куда‑нибудь.

– Это Лена… Передала тебе.

Я не знал, что в пакете, но, судя по форме и размерам, предположил, что там фотография, та самая, что Лена взяла у Полины Антоновны.

– Она еще просила сказать…

Я протянул пакет.

– Что?

Наташа держала пакет, но не спешила развернуть газету.

– Она все знает.

"Ну, вот. Рубикон позади".

– О чем ты?

– О Лене.

– Да погоди с Леной. Сам‑то ты как? Где? Что? Кто? Я ведь о тебе не знаю.

Но Рубикон уже был позади.

– Обо мне потом. Я хочу выполнить ее просьбу. Сначала. Это деликатный вопрос, и лучше покончить с ним поскорее. Она просила. А я своим случайным приездом попал в целую историю, втесался не по своей вине в сложные отношения. Но что поделаешь? Семь бед – один ответ.

– О чем тебя просила Лена? Что она знает?

– Присядь, пожалуйста.

– У меня пирог подгорит.

– Ничего. Это важнее. Она знает, Наташа.

– Поясни, что она знает.

Сказано было внешне спокойно, но тревога уже возникла. Я видел это. Нужно было найти подходящие слова, но я не нашел и ляпнул несуразно:

– Она знает, что родилась после того, как ты вышла замуж.

Тут же я осознал, что сморозил чушь, и готов был рассмеяться, чтобы разрядить обстановку, но Наташа поняла суть.

– Ну, что ж… В жизни и так бывает. А сейчас сплошь и рядом.

– Но по–разному можно относиться…

– Она такая моралистка?

– Нет, что ты!

– Но не одобрила?

Наташа усмехнулась с горечью.

– Речь о другом. Она знает, что твой муж не отец ей.

У нее так напряглись руки, сжатые на груди, что мне показалось, сейчас костяшки пальцев прорвут побелевшую кожу.

– Вот оно что…

– Прости. Тебе плохо?

– Куда уж хуже. Если Олег узнает…

– При нем я бы не стал говорить.

– Какая разница! Раз уж стало известно. Не ждала от нее. За что? Ты представить себе не можешь, как это гадко. Плюнуть в душу человеку, который ночи не спал, носил на руках, когда она болела. Откуда это зло?..

– Погоди, Наташа, погоди! Лена совсем не злая. Для нее твой муж подлинный отец. Она говорила. Но есть и другой человек…

– Нет другого человека!

– Да, уже нет. Тем более. Почему бы не знать о нем правду?

– Потому что он подлец.

"Как же он обидел ее! А так любил…"

– Наташа! Я много лет дружил с Сергеем.

– Что из того, что ты дружил с Сергеем?

Мне вопрос показался риторическим.

– Мне трудно представить его подлецом.

Она довольно долго молча смотрела на меня.

– Что ты сказал?

– Наташа, поверь, я все понимаю. Лена не зря мне доверилась.

– Что она тебе сказала?

– Так, как есть. Как было. Ее отцом был Сергей. Зачем нам скрывать правду?

И я снова повернулся к окну. Оттуда доносились звонкие удары игроков в домино.

– Откуда же она все это… узнала?

– Я не расспрашивал. Кажется, началось с даты рождения и сопоставления…

– Чего?

– Со временем твоего отъезда.

"Козлы!$1 – заорали под окном.

А в комнате зашуршала бумага. Наташа наконец развернула газету.

– Что это?

Я думал, что в пакете фотография, взятая у Полины Антоновны, и не ошибся. Но завернуты были не одна, а две фотографии. Наташа посмотрела обе и повторила вопрос.

– Что это? Откуда?

– Вот эту Лена попросила у Полины Антоновны, а другую… позволь, я посмотрю.

Второй снимок – любительский, старый, пожелтевший – я видел впервые, ему было много лет, но запечатленная картина совсем недавно восстанавливалась в моей памяти, и узнать событие было нетрудно, сфотографированы были похороны Михаила. Наташа стояла чуть в стороне с ребенком на руках.

Я перевернул снимок. На обратной стороне были две надписи. Одна едва просматривалась – дата похорон, нанесенная, видимо, в то время, когда снималось фото. Вторая вполне современная, тонким фломастером. "Похороны М. До рождения Л. – шесть с пол. месяцев".

"Вот и доказательство". Она собиралась говорить с матерью, а тут я попался".

– Взгляни, – сказал я Наташе.

Она прочитала короткие записи, на которые сначала не обратила внимания.

– Понятно. Обличительный документ. Никогда не думала, что такой снимок существует. Кто это снимал?

Я тоже не знал. До того ли тогда было! А вот нашелся кто‑то, щелкнул "лейкой", не предполагая наверняка, какую роль придется сыграть этому проявленному и отпечатанному изображению скорбного момента.

– Понятия не имею. Во всяком случае, не я и не Сергей. Оба мы здесь. А какое значение это имеет?

– По делу – никакого. Но интересно все‑таки…

И я вдруг понял, что действительно интересно. Случайно попал снимок к Лене или с целью? Кто написал на обороте главное? Не сама же она, раз о ней говорится в третьем лице.

– Может быть, снимок был у Сергея? – предположил я.

– И надпись его? Зачем?

"В самом деле! Зачем Сергею такие доказательства…"

– На его почерк это не похоже.

– А написано точно. И в точку. Мы не раз рассказывали Лене, как познакомились с Олегом, когда меня вызвала больная мама. Кто бы мог подумать, что ей придет в голову сравнивать все эти числа!..

– Что поделаешь. Но стоит ли драматизировать? Главное, отнеситесь спокойно. Жизнь идет. Все образуется. Неплохо, что с жильем легче станет.

– Каким жильем?

Я подумал, что сказал лишнее. Хоть этого‑то можно же было избежать! Но, с другой стороны, я приехал слушать. Все. В том числе и по этому поводу. Хотя какой уж теперь повод! Почти все ясно. Если бы не этот дурень Женька, который скорее всего благополучно нашелся и страдает дома с похмелья. А если не нашелся?

– Лену и Вадима согласилась пустить на квартиру Полина Антоновна.

Из кухни аппетитно тянуло поджаривающимся пирогом. Но, боюсь, он мог и пережариться, потому что Наташа все реже оборачивалась к кухонной двери.

– Ничего не знаю.

Я рассказал, по возможности смягчая напористость Вадима. Можно сказать, мне редко случалось иметь такого внимательного слушателя.

– Вот видишь, как дела повернулись. А пирог у тебя не сгорит?

– И эта… тетка Сергея признала Лену родственницей?

Вопрос о пироге она пропустила мимо ушей. Я понимал ее, хотя испытывал уже некоторый аппетит.

– По всей вероятности. Раз согласилась.

Наташа потерла пальцами виски.

– Ты, однако, наговорил мне.

– Зато теперь ты знаешь все.

– Невероятно.

– Посмотри пирог.

– Что? А… Сейчас.

Она вернулась из кухни и задала вопрос, на который я предпочел бы не отвечать.

– Они будут жить там все втроем?

Я вынужден был сказать правду.

– Полина Антоновна собирается в дом престарелых.

– Значит, внучка ее не устраивает?

Наташа спросила спокойно, даже, я бы сказал, иронично, но я счел нужным защитить Полину Антоновну.

– Ты не знаешь этого человека. У нее своеобразный характер.

– И, судя по твоим словам, разумная голова?

– Дай Бог нам с тобой.

– И она не знала, что Лена… не чужой человек Сергею?

– Получается, так. Если он не сказал.

– Он не сказал.

– Ты уверена?

– Да, я уверена.

– Не можешь простить?

– Ах, Коля… Пора пирог вынимать.

Но она не ушла, а подумав, сказала:

– Как же он ее убедил?

– Вадим?

– Да. Зять.

Слово "зять" она сказала так, как другие произносят "негодяй" или "мерзавец".

– Лена говорила, что ты не жалуешь его.

– А ты в восторге?

О своих "восторгах" я распространяться не хотел.

– Нужно считаться с ее отношением.

– Эх, Коля! Тебе этого не понять. Это мое разбитое сердце.

– Ты, прости, рассуждаешь как теща.

– Как мать я рассуждаю. Не хочу, чтобы никчемный человек Ленке всю жизнь испортил.

– Она считает, что он трудно адаптируется…

– К чему? – перебила Наташа, и было видно, что вопрос для нее больной. – К жизни? Да он совсем не адаптируется, потому что жизнь идет сама по себе, а он сам. Ты его видел раз, а я почти столько, сколько он живет на свете. Он еще мальчишкой был у нас свой, они ж выросли вместе, учились вместе. Было время, я лучшего для Ленки не желала…

– Что же случилось?

– Гниль завелась.

– Откуда?

– А откуда все зло берется? Из рюмки.

– Ну, алкоголиком я бы его не назвал. На пути, может быть.

– На пути с односторонним движением. Да, на улицах его пока не подбирали, милиция не задерживала. Язык тоже вроде не заплетается, а без рюмки дня нет. Она для него не выпивка, не праздник, она – горючее, на котором он существует, которое мозги его питает, а на таком поливе что вырасти может?

"Имею право", – вспомнилось мне.

– На таком поливе, Коля, сорняк вырастает, паразит. Современный, конечно, нового типа, с философией. Он, видишь ли, себя личностью мнит, работягу презирает и работу вообще, о свободе и независимости может часами распространяться, а сам кто? Захребетник!

– А Лена…

– Лена, видишь ли, не может допустить, чтобы он погиб по ее вине. А погибать он будет всю ее и свою жизнь.

– Да, на погибающего он пока не похож.

– Потому что погиб уже. И это не игра слов. Вот такие мертвые и кусают живых.

"Зря Лена надеялась, что Наташа смягчится к зятю", – отметил я, но и желания переубеждать ее не нашел. Сказал только:

– В таких случаях компания много значит.

– У него компания? Да он плевал на всех, кроме этого подонка старого… Ты, наверно, помнишь Перепахина?

"Вот тебе и раз! Откуда эта взаимность?"

– Я знаю, что они знакомы. А ты‑то его как знаешь?

Тут я вспомнил, что Наташа жила с Женькой по соседству, но ведь это когда было…

– Имею счастье. Между прочим, не от него ли ветер дует? Не понравилась мне эта квартирная история. Очень на Вадима похожа. Нетрудовую пользу извлекать. А ну‑ка взгляну я еще раз на эту фотографию. Честное слово, на его почерк смахивает. Неужели он воду замутил?

"Все‑таки она очень пристрастна, – думал я. – Пусть даже мысль о Сергеевом отцовстве возникла у Вадима. Что из этого? Лена имеет право знать истину".

– О ком ты? О Вадиме или о Перепахине? Кто воду замутил?

– Не знаю. Но вижу, своим открытием мой зять уже пользуется, как говорится, на всю катушку.

Я понимал ее. Конечно, "открытие" тревожило Наташу, грозило смутой в доме. Признание Сергея отцом, косвенное вступление Лены в какие‑то права, да еще вместе с мужем, от которого она не ждала для дочери ничего хорошего, – все это Наташу расстроило, и я мог только сожалеть о своей миссии вестника печалей. А "сверхзадача", с которой я, собственно, и предпринял свою поездку, представлялась в этой атмосфере чисто семейных проблем вообще надуманной.

"Детективщина…" Это слово снова раздражающе возникло у меня в голове. И надо же, чтобы опять повторился круг нелепых совпадений. Как в истории, где фарс нередко пародирует недавнюю трагедию. Так считают мыслители. Но одно дело – история, а совсем другое – запутавшиеся личные дела. Тут священного трепета не ощутишь. Мысли об истории вызвали в голове еще одну аналогию.

– Знаешь, Наташа, в древности гонцов, принесших дурные вести, нередко казнили.

– Ну, тебе это не угрожает.

– Как знать. Может быть, и я буду наказан.

– Чем?

– Не придется попробовать твоего вкусного пирога.

– Ты что?..

– Лучше мне уехать, не дожидаясь твоего супруга. Боюсь, что разговор натянутый получится.

– Но я же тебя не расспросила ни о чем.

Однако в душе она была согласна со мной. Сошлись на компромиссе – я взял кусок пирога в дорогу и оставил на всякий случай телефон Мазина. Может быть, она завтра будет в городе и мы еще повидаемся, во что я, признаться, не очень верил…

Обратный путь показался длиннее и скучнее. Я отламывал кусочки пирога и жевал понемногу, чтобы заморить червяка. Пирог был действительно вкусный, но пришелся не вовремя. Не проходил скверный осадок, состояние, которое я до конца объяснить не мог. С одной стороны, сам себе казался дураком, вообразившим таинственные джунгли на месте простых трех сосен. Но с другой – было же что‑то происходившее помимо всего прояснившегося! Был отключен телефон в квартире Сергея, да так, что к нему никто не прикасался, были вырванные зачем‑то страницы из дневника, были темные намеки и недомолвки, было, наконец, пальто Перепахина на набережной с дурацкой записью в членской карточке. Ну, положим, я профан, человек, склонный к избыточному воображению и так далее, а Мазин? Почему его заинтересовали все эти мелочи? Впрочем, возможное самоубийство Женьки, конечно, не мелочь. И тут я принял мудрое решение – отогнать пока все эти мысли. Ясно, что, если Перепахин жив, я осел, зря потерявший золотые дни бархатного сезона. А если нет? Тоже, наверно, осел, упершийся посреди незнакомой дороги вместо того, чтобы двигаться, куда следует. Вот приеду и узнаю, из той ли я породы ослов или из другой. Узнаю и уеду наконец.

Приняв соломоново решение, я достал из свертка остаток пирога и съел его решительно. "Сто против одного, что Женька нашелся!"

Жаль, что со мной никто не поспорил. Я бы выиграл.

Об этом я узнал поздно вечером от Мазина. Я придремал уже на тахте, дожидаясь его, когда услыхал сквозь полусон шаги в прихожей.

– Ты, Игорь?

Он вошел в комнату с целлофановым пакетом в руке.

– Спишь?

– Нет, жду тебя.

– Съездил?

– Да, конечно.

Я ожидал вопроса о результатах, но он спросил другое:

– Есть хочешь?

Я спустил ноги с тахты.

– Не пойму что‑то.

– Ну, просыпайся, и будем ужинать.

Мазин повесил пиджак на спинку стула и пошел в ванную.

Признаться, я ожидал большего интереса к итогам моего "расследования". Кое‑что я все‑таки узнал, но, вспомнив мои предшествующие размышления, решил, что ведет он себя правильно. Да и спросить, пожалуй, стоило сначала мне.

– Игорь! – крикнул я, чтобы он услышал сквозь шум льющейся из крана воды. – Как с Перепахиным?

Шум прекратился. Он закрыл кран.

– Нашелся.

"Ну вот и все, слава Богу", – подумал я, прогоняя остатки сна.