Текст книги "Страх высоты. Через лабиринт. Три дня в Дагезане. Остановка"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 36 страниц)

– Я видел его с карабином. Больше я ничего не сказал. А кого подозреваю, дело мое.

– Напрасно ты не подошел к нему. Возможно, он объяснил бы свое поведение, – вставил Борис Михайлович.

– Хотел бы послушать.

– Возможен и такой вариант, – предположил Мазин. – Стрелял не Демьяныч, а… ну Икс, скажем. Выстрелил и бросил винтовку на тропе. Пасечник проезжал и увидел ее.

– Свежо предание, но верится с трудом…

– Значит, вы допускаете, что Демьяныч мог стрелять. Не утверждаете, но допускаете. Почему? Известно, что пасечник не берет в руки оружия, что он стар и, вероятно, не такой уж отчаянный человек – наконец, у него нет видимых оснований желать моей смерти. Это говорит в пользу Демьяныча, не так ли? И все‑таки вы допускаете противоположное. Повторяю: почему? Есть ли у вас какие‑то еще, неизвестные нам с Борисом Михайловичем основания? Или вас запугала путаница с ножом и подозрения Кушнарева, вы нервничаете и ищете алиби?

Валерий покусал верхнюю губу.

– А вы не из простаков, доктор. Может быть, это вы прокурор? Что‑то вы в нашей беседе на допрос сбиваетесь. Не нравится мне это. Я сам к вам пришел.

– Важно понять, зачем вы пришли и с чем, с какой целью.

– С чем, я выложил. А вот зачем, ответить трудно. Предположим, вы мне симпатичны, и я не хочу, чтобы вас подстрелили.

– Спасибо. Уверен, что в вашей иронии есть доля серьезного. Но не все вы сказали. Что‑то еще у вас на душе осталось.

– Душа, док, – загадка. Особенно славянская. Оставим ее. И пасечника тоже. Нет у меня улик против него. Но он мне не нравится. Финиш.

– Откуда финиш, Валерий? Четверть дистанции.

– Я сошел с дорожки.

– А нам что делать?

– Бегайте. Можете забежать к старику и поинтересоваться его похождениями.

– Вы и утром его подозревали? Во время нашего разговора в хижине? спросил Мазин.

Художник вспылил:

– Я вам отвечал! Помните, что я отвечал? Никаких предположений! Я к вам не с догадками пришел, а с фактом. Не устраивает он вас – разрешите откланяться.

Он круто повернулся на каблуках, оставив на полу комок грязи, прилипшей к подошве, и вышел из домика.

– Нервный юноша, – проговорил Игорь Николаевич, раздумывая. – Старика он подозревает. И не подошел к нему в лесу, потому что выслеживал, хоть и не нравится ему это слово. А зачем было следить, если он не знал, что стреляли по человеку в хижине? Не знал? Мог и не знать. Такие ребята легко заводятся. Но материал он нам подбросил. Куда только его употребить? И как систематизировать? Может быть, в самом деле спросить у Демьяныча? Он приглашал меня на чашку чаю.

– Постой. А что плел Валерий об отравлении?

– Это от избытка воображения. Сначала предостерег, потом говорит: зайди! Непоследовательно. Однако зайти придется. Не понимаю, зачем было старику тащить с собой карабин?..

Пасечник увидел Мазина в окно и гостеприимно распахнул дверь.

– Решились, Игорь Николаевич?

– Соблазнился чаем.

– Чаек готов. Он у меня всегда готов. Присаживайтесь.

– Как сапоги, Демьяныч?

– Великоваты сапожки оказались. Портянку подворачивать приходится. Не будет ли неловко, если я их егерю уступлю? Нога у него побольше…

Старик возился неторопливо, и ничего в его поведении не подтверждало подозрений Валерия, разве что желание угодить, да и в том не заметно было угодничества, скорее чувствовалось хорошее доброжелательство.

– Выходит, не продвинулось расследование, Игорь Николаевич?

– Расследование? Это вы, Демьяныч, неточно сказали. Расследовать милиция будет, а мы с Борисом Михайловичем помочь хотели по возможности, да похвастаться пока нечем.

– Может, оно и к лучшему, Игорь Николаевич. Дело замысловатое, запутаться легко. А коль результата нет – значит, на худой конец, и путаницы нет, ошибки нету.

Мазин улыбнулся.

– Кто ничего не делает, тот, по крайней мере, не ошибается?

– Попроще беру. Себя виню, наговорил вам лишнего.

– Лишнего?

– Именно. Про Валерия. Выдумка моя, несерьезно.

– Почему так строго, Демьяныч?

– Если уж бесхитростно сказать, от обиды вышло, Игорь Николаевич. Плохой советчик обида.

– Чем он вас обидел?

Пасечник подул на горячий чай.

– Да ничем вроде и не обижал. Скорее видимость одна. Человек так устроен: составит мнение и поверил, горе одно!

"Они почти одинаково признаются во взаимной антипатии!"

– Как сказал Цицерон: горе порождается не природой, но нашими мнениями?

– Очень верно, Игорь Николаевич. Запомнить такие слова хочется. Мнение – важный предмет. И у меня своя гордость есть. Хоть я не заслуженный художник и ничем не знаменитый, а человек простой, трудящийся, но люблю, чтобы меня люди уважали. Тщеславие такое. Здесь я с людьми поладил, никто не жалуется, а вот Валерий, чувствую, против меня настроен. Зла не делает, но в шутках, насмешках проявляется. То сектантом обзовет, то единоличником. А какой же я единоличник, если за колхозной пасекой смотрю? Зачем такие политические упреки делать? Недобрый он, Игорь Николаевич. Отцу завидовал, а это нехорошо. И насчет супруги его вел себя недостойно. Врать я вам не врал. Что видел, то было. А говорить не следовало. Перепуталось все, а я вроде бы мщу, счеты свожу. Потому повторно вас прошу: сплетню мою до следствия не доводите.

"Хитрит старик, – подумал Мазин. – Вроде бы сожалеет, а сам не любит Валерия крепко".

– Напрасно беспокоитесь, Демьяныч.

– Успокоили, Игорь Николаевич, успокоили. А то я заметил, изменились вы с утра.

"Ему не откажешь в наблюдательности!"

– В самом деле?

– Сдержаннее стали, посуровели.

"Старик настойчив, и за этим не одно любопытство. Однако о карабине ни слова. Впрочем, если он не знает, что в меня стреляли, зачем ему говорить об этом?"

– С утра кое‑что произошло, Демьяныч. В меня стреляли.

Мазин сделал паузу, а пасечник осторожно поставил на стол блюдце с недопитым чаем и вытер бескровные губы.

– В вас? Не ожидал. Слава богу, промахнулись. Как же это произошло?

– Я стоял у окна в домике на озере… – начал Мазин, а окончив, спросил: – Как вам моя история показалась?

Ответ последовал фаталистический:

– Да раз возникло, Игорь Николаевич, смертоубийство, так что поделаешь? Кто такое начал, того не остановишь, пока он цели своей не добьется или, наоборот, шею не сломает.

– Цель‑то в чем?

Пасечник глянул, как показалось Мазину, снисходительно.

– Не знаю, Игорь Николаевич. А вы?

И он принялся наливать себе чай. Не в чашку, а прямо в блюдце, очень крепкий чай из заварного чайника. Густого ароматного настоя.

– Есть у меня, Демьяныч, зацепка для поиска. Пуля. Нужно выяснить, у кого здесь карабин имеется.

Пасечник поднес блюдце к губам и причмокнул, раскусывая во рту кусочек сахара.

– Труда это не составит, Игорь Николаевич. Секреты здешние на виду. От своих не скроешь. Тесновато.

– И вы знаете?

– Знаю, да и без меня вам его фамилия известна.

– Догадываюсь, – согласился Мазин.

– Но не Матвей в вас стрелял. Потому что не такой он парень, чтобы карабин в лесу бросить.

– Бросить?

– Именно. Привелось мне той тропкой ехать утречком. Гляжу, стоит винтовка, к дереву прислоненная. Бесхозная.

"Прислоненная к дереву! Любопытная аккуратность".

– Что же вы с ней сделали?

– Как что? Отвез Матвею.

Мазину стало досадно. Подтвердилась простая и бесплодная версия. Похожая на мираж, проплывший заманчиво по горизонту. Филипенко не стрелял, Валерий не стрелял, Демьяныч тоже. Остаются Олег и Кушнарев. Впрочем, почему он списал первую тройку? Матвей мог пожертвовать карабином, чтобы отвести от себя тяжкое обвинение, Валерий мог подсунуть оружие на пути пасечника и наблюдать из кустов, как тот среагирует. Да и сам Демьяныч… Хотя его психологическое алиби выглядит наиболее убедительно.

– Откуда ж мне было знать, что из этого ружья на вас покушались? Вот и доставил хозяину. Еще чайку позволите?

Мазин подвинул пустой стакан.

– Налейте. Вы здесь, значит, обитатель не постоянный?

– Временный. Пчелок подкормиться вывез.

– Калугина давно знали?

– Что вы! – покачал головой пасечник, снисходя к простодушию собеседника. – Откуда мне такого человека знать? В Тригорске по случаю пришлось познакомиться. Медок у меня Михал Михалыч брал. Он там в санатории лечился. Понравился ему мед, беседовать стали. Он и посоветовал пчел сюда на лето вывозить. Место тут подходящее. И народ любопытный.

– А вы любитель понаблюдать за людьми?

– Есть грех, Игорь Николаевич.

Пасечник часто и охотно называл Мазина по имени и отчеству, твердо и отчетливо выговаривая оба слова.

– Поделитесь, Демьяныч.

– Да о покойнике мы с вами уже рассказывали, и о Валерии с Мариной Викторовной. – Два последних имени прозвучали вместе, случайно или преднамеренно объединенные. – А других вы сами знаете: друг ваш Борис Михайлович, Филипенко – лихой человек.

– Лихой?

– Вот именно. Не уважаю я людей, которым живую тварь жизни лишить ничего не стоит. Да еще бахвалится. По–настоящему, зачем эта охота? Государство обеспечивает, в магазине продукты продаются, зачем же живодерствовать? Тем более заказник, природа Советской властью охраняется. А он, вишь, пушку какую завел и стреляет.

– Однако карабин вы ему вернули.

– Это, Игорь Николаевич, вопрос другой. Людей не переделаешь. Осудить я Матвея могу, а переделать не в силах. Если уж природа подогнала характер, с тем и помрешь. Горячий егерь, обидчивый, непростительный, а уж такой есть. Отбери у него карабин, другой заведет, а стрелять не перестанет.

– И по людям может?

– Охота все ж и человекоубийство – вещи разные.

– Несомненно. А что про Олега скажете?

– С неделю всего как в поселке объявился. Замкнутый парень. Гордец. С чего бы это, Игорь Николаевич, молодежь такая пошла? Вроде мы, старые люди, обидели их чем. Предками называют, за первобытных людей считают, вроде обезьян, от которых они, человеки, произошли. А вся цена этим человекам – что машинками разными обзавелись: один мотоцикл гоняет, другой Магнитофон крутит. Да так к этому барахлу прикипают, что ни мать, ни отец на дороге не становись. А уж чужого враз стопчут.

– И Олег вам таким показался?

– Не скажу. В себе парень. Что‑то ищет, рыщет…

– Он искал самолет, который обнаружил Филипенко.

Демьяныч почесал худой, покрытый короткими, выцветшими волосками затылок.

– Зачем ему самолет?

– Он журналист, хочет написать о погибших летчиках.

– Вот оно что… Ну, вроде я вам обо всех рассказал.

– Про Кушнарева не говорили.

– Что про него скажешь? Ближайший друг считался…

"Считался… казался… вроде бы…" А на самом деле? Кто есть кто в действительности?

Об этом думал Мазин, возвращаясь от пасечника. Снегопад почти прекратился. Белый покров скрадывал наступающие сумерки, но светло было только внизу, над головой, и по ближайшим склонам по–прежнему висели тяжелые, неповоротливые тучи.

Сосновский хозяйничал. В печи теснилось энергичное пламя. Стало тепло и уютно. Пахло жареным мясом.

– Перцовочки, старик, отведаешь? Перцовка собственного изготовления. Хороша, бесовка! Чем порадовал Демьяныч?

– Ларчик просто открывался. Он нашел карабин и отвез егерю.

– Ты поверил?

– Сам не знаю. Налей‑ка горькой!

– Забавно, Игорь, получается. Знаменитый сыщик в тупике! Ты мне Печорина напоминаешь. Из "Тамани". Помнишь, как его контрабандисты околпачили?

– И прикончить хотели.

– Вот это не смешно. Значит, ничего из старика не вытянул?

– Определенного нет. Пожалуй, несколько изменилось мое отношение к нему.

– В какую сторону?

– Если говорить упрощенно, оно ухудшилось. Старик не такой доброжелательный, каким хочет казаться.

– Выпустил коготки? На кого?

– Он никого не подозревает, даже вступался, когда речь заходила, и все‑таки не удержался, о каждом сказал такое, что может при случае наслоиться на тот или иной факт, создать неприятное впечатление.

– Это подозрительно.

– Вряд ли. У него не было необходимости покушаться на Калугина вторично, убивать тоже вроде незачем. История с карабином правдоподобна.

– Кого же подозревать?

– Пока я всех считаю невиновными.

– Обидно, что мы ничего не выяснили до приезда милиции. Даже то, что убил Калугина тот же тип, что стрелял в тебя, по существу, не доказано.

– Меня другое тревожит. Боюсь очередного кровопролития и не знаю, как его предотвратить. Как Архимеду, не хватает рычага. Если б знать, почему хотели убить меня?

– Ты опасен.

– Чем? Кручусь по поселку? Этого ж мало для убийства. Убивать меня имеет смысл в одном случае: если я напал на след, если получил преимущество в поединке, если противник попал в безвыходное Положение. Только в этой ситуации любой риск оправдан. Но я не вижу в своей позиции никаких, даже элементарных, преимуществ.

– Значит, видит он.

– Находится в приятном заблуждении?

– Не очень‑то приятном. А что касается заблуждения… Не проглядели ли мы чего? Не выплеснули в ажитации с водой и ребенка? Что‑то не заметили, не оценили! А он думает, что оценили.

Мазин заходил по комнате.

– Утверждать, конечно, невозможно, но это мысль. Нужно заново пересмотреть каждый шаг, каждую мелочь.

– Тигр! Осел! Стол не опрокинь!

– Тесно у тебя, Борька!

– Я ж не рассчитывал на взлет твоей неукротимой энергии. Думал, отдыхать человек едет. Будет рыбку довить, на коечке полеживать с журналом "Огонек", кроссворды решать.

– Не подначивай! Я по воздуху пройдусь, подышу, подумаю на морозце.

– Смотри не простудись. По–моему, ты уже сопишь.

– Есть немного. Нужно платок взять, кстати. А то я калугинский затащил из мастерской.

Игорь Николаевич показал выпачканный в краске платок.

– Он не из мастерской. Ты взял его в избушке на озере, когда я перевязал твоим платком рану, – вспомнил Сосновский.

– В самом деле? Не обратил внимания. Да, он валялся на койке, где лежал Валерий. Старею, Борис. Нервы сдают, память отказывает.

– Не прибедняйся!

Мазин вышел из домика. Снег больше не шел.

Луна

Было еще светло и очень тихо. Река примолкла, истощив нерасчетливо растраченные силы. Хотелось идти долго, отрешившись от беспокойных мыслей, но на пути вырос Валерий.

– Видели пчеловода?

Казалось, он поджидал Мазина.

– Демьяныч подтвердил мое предположение.

– Выкрутился?

– Не суди ближнего… И возьмите свой платок.

Художник посмотрел на платок.

– Не такая уж ценность. Но если вы щепетильны… Из хижины утащили?

– Случайно.

– Не сомневаюсь. Куда направляетесь?

– Алексея Фомича хочу повидать.

Валерий приподнял одну бровь.

– Дотошный вы…

Архитектор брился у окна. В комнате пахло "Шипром".

– Не помешаю?

– Представьте, нет. Присаживайтесь. Я ждал вас…

Он вытер полотенцем и осмотрел в зеркальце выбритую щеку. Выглядел Кушнарев не пьяным и не утомленным. Что‑то изменилось в нем за прошедший час.

– Хотел спросить, уважаемый…

За окном громоздкая туча с трудом продиралась по ущелью, цепляясь за скалы. В одном месте они вспороли продолговатую брешь, и в ней засветились розовые закатные лучи. В комнате стало виднее. Здесь царил строгий и неприхотливый, почти солдатский порядок. Кровать была покрыта одноцветным шерстяным одеялом, закрывавшим и подушку, ни на столе, ни на стуле не валялось ничего постороннего, и только несколько высокогорных, незнакомых Мазину цветов в глиняном кувшинчике нарушали это упорядоченное однообразие.

– …Вы сыщик–любитель или профессионал?

– Полномочий предъявлять не могу.

– Бумажки меня не волнуют. Меня интересует, подготовлены ли вы к роли, которую на себя взяли. Или играете в детектива, пользуясь советами милейшего Бориса Михайловича?

– Можете на меня положиться.

– Доверие предполагает взаимность. Если же я включен в проскрипции, взаимопонимание исключено.

– Для окончательных выводов у меня до сих пор нет данных. Поэтому жду любых неожиданностей.

– От меня сенсаций не ждите. Хотя обязан признать, что не ошиблись вы. Я в самом деле был несправедлив к покойному Мише, подозревал в его отношении к себе нечто нехорошее. Но этот вопрос не практический. Это мое, личное.

– Я знаю, Алексей Фомич, что вы особенно дорожите справедливостью. Мне стало известно…

– Моя грустная история? Это не тайна. Это в прошлом. Не поправишь. Я говорил. Не хочу множить зла. У ваших коллег все сошлось. Против меня были факты, а факты, как тогда говорили, – вещь упрямая. В чем я могу упрекнуть своих судей? В том, что у них не хватало… это трудно сформулировать… не хватило сил приподняться над очевидностью? Они выполняли долг, как они его понимали, даже добра желали, справедливости. Ох уж эти добрые намерения! Ими вымощена не одна дорога в ад. Потому что каждый идет туда своим путем. Я не выдержал, упал духом. Но Миша понимал мою трагедию. Он любил меня. Не боялся, а любил. Может быть, жалел… Я не имел права чернить его в ваших глазах. Он погиб. Это наказание.

Кушнарев нервно провел лезвием бритвы по широкому ремню, зацепленному пряжкой за гвоздь в стене.

– Кто наказан? Кем?

– Не ловите меня! Михаил наказал себя сам.

– Сам? Он же убит.

– Что из того! Наказать себя можно и чужими руками. Но я не желаю, не желаю об этом! Я боюсь слов, удобных, незаменимых формул, в ужасный смысл которых мы не вдумываемся и не способны их осмыслить, потому что если б осмыслили, то лишились рассудка. Например, эти крошечные газетные заметки о приговорах и слова, слова – "приговор приведен в исполнение". – Кушнарев глянул на Мазина, заметил, что тот хочет возразить, и замахал рукой с бритвой. – Только не говорите про выродка, который ходил по Москве с туристским топориком и убивал детей! Да, он заслужил! Но не себя ли мы убиваем, когда казним человека? Может быть, потому и убийцы существуют, что убивать‑то вообще можно? Только бы причина была! Вина! Вы думали об этом?

– Необходима ли смертная казнь? Боюсь, мы не решим этот вопрос. Я думаю о том, кто убил Калугина.

В отсвете красного заката глаза старика блеснули диковато.

– Послушайте, вы добиваетесь, чтобы я помог вам убить взамен Михаила другого человека, да?

Мазин отодвинулся. "Неужели его так взвинтили мои слова о допущенной несправедливости?"

– Я разъяснял, чего я добиваюсь. Я не хочу, чтобы этот другой человек прикончил сегодня ночью еще одного, третьего человека.

– Вас? Да? Вас? Чем вы ему помешали? Он боится? Значит, он тоже спасает себя! Разве вы не понимаете, что он защищается? Если б вы не угрожали его жизни, он не стал бы стрелять в вас!

– Алексей Фомич! – сказал Мазин устало. – Я вызываю в вас идиосинкразию. Простите. Вашу справедливость я готов признать в идеале, но живем‑то мы в мире реальном, и смотреть на него свысока, добру и злу внимая равнодушно, извините, не могу.

– А что оно дает, беспокойство ваше? Улучшает человечество на микрон? Ничтожный микрон?

– Пусть на полмикрона, на четверть. Ведь и до Луны‑то расстояние по сравнению с Галактикой ничтожно, но стремимся же! А крупица справедливости ничтожной быть не может! Сами знаете! И не верю я в вашу философию. Может, обижу я вас, но скажу: в отношении своем к убийце Калугина вы не из теории исходите!

– Как понять прикажете? – вскочил архитектор.

– Поясню. Только бритву спрячьте. Не люблю режущих предметов. Вам хотелось бы, чтоб убийца понес кару, но существует причина, которая пугает вас, заставляет опасаться разоблачения убийцы или обстоятельств преступления. Помилуйте нетактичного прагматика, но люди в своих поступках не столько от теории идут, сколько теорию под поступки подгоняют.

– Я не лицемер.

– Верю. Бритву‑то спрячьте, прошу! Думаете вы, как поступить лучше, правильнее, но устойчивости в решениях не находите, вот и выдумываете, мечетесь, себя убедить хотите – не меня!

Кушнарев опустился на койку и сложил бритву.

– Неотвязный вы человек! Что еще вымыслили?

– Вымыслил? Две вещи могут вас страшить. Или истина повредит вам самому, или она повредит… Ну, да вы понимаете кому.

– Как ему может стать хуже?

– А уж это вам виднее.

Кушнарев выдвинул ящичек из стола и начал укладывать бритвенный прибор. Потом сказал ровно, невыразительно:

– Клянусь вам честью, молодой человек, совестью своей, а я не подлец… Неизвестно мне, почему убили Михаила Калугина.

– Так я и знал, – вздохнул Мазин. – Так и знал! Все ваши сомнения отсюда. Ведь как бы ни теоретизировали, а изверга, зверя защищать бы не стали. Того, что с топориком по квартирам ходил. Его б спасать не стали! А тут вас червь гложет, не уверены вы, неизвестно вам: а не было ли на самом Калугине вины? Вы не за самосуд, разумеется, но вы настрадались, знаете много, видели, даже бессилие правосудия вам знакомо, и потому, именно потому не хотите вмешиваться. Терзают вас сомнения, и к легкому решению стремитесь, переложить его на судьбу хотите. А попросту – устраниться, руки умыть. Не от равнодушия, не из эгоизма, пусть от страха ошибиться, зла не причинить напрасного, но ведь что в лоб, что по лбу.

Мазин замолчал, потом добавил негромко:

– Поступайте, как знаете. Философствуйте в одиночку.

В приоткрытую форточку тянуло морозом и проникал приглушенный рокот успокаивающейся реки, бежавшей почти рядом, под окном. Чувствовалось, что наверху, где вода собиралась в мутный и быстрый поток, стихия уже побеждена. Скоро Филипенко переправится, вызовет милицию, делу будет дан законный ход, а он, Мазин, превратится в рядового свидетеля, даст показания, и отпуск его возобновится.

"И все‑таки кто же этот Калугин, что заставляет тебя заниматься его судьбой? Профессиональная инерция? Чувство самолюбия? Стремление к собственной безопасности? Нет! Тут не выделишь единственную причину. Ты поступаешь так, как обязан поступить, а долг в конечном счете категория не менее сложная, чем любые другие моральные побуждения, он также соткан из множества переплетенных ниточек, и их не разберешь, не разорвешь, не разорвав всю ткань".

– Алексей Фомич, если вы сказали все…

– Нет. Но я в затруднении. Сознаюсь, может проясниться неблагоприятное для Михаила. Никто ошибок в жизни не избежал, однако за некоторые платить приходится так дорого, что упрекать больше нельзя, бессовестно копаться в белье.

Мазин видел, что, как только Кушнарев приближался к черте, за которой начиналось то главное, что он знал о Калугине, что могло пролить свет на обстоятельства его гибели, щелкал выключатель, и архитектор лишь беспомощно разводил руками во мраке.

Прорваться к нему, как понимал Игорь Николаевич, можно было единственным путем – догадаться, сообразить самому, что тяготит архитектора. Мазин заметил, что старик не способен хитрить и быстро капитулирует, когда становится известной хотя бы часть того, что ему хочется удержать в секрете. Кушнарев ни за что не соглашается сказать первое слово, но он болтлив и готов назвать Б и В, хотя А и не произнесено. Осмыслить и использовать эту вторичную информацию – вот в чем задача!

"Он говорил об услуге, о поддержке, о помощи, оказанной Калугину. Но Кушнарев сидел в тюрьме, когда эта помощь могла оказаться необходимой. Неувязка? Противоречие… Соврал? Зачем? И как можно соврать? Вот оно! Соврать невозможно. Во всяком случае, самому Калугину. А тот признавал, подтверждал, что помощь была. Пусть лишь слова. Именно слова. Да как я этого раньше не сообразил!"

Открытие было настолько простым, что Мазин с трудом сдержался. Сдержался по двум причинам. Бросить эту сильную карту стоило только в единственный, подходящий момент. Потому что карта была все‑таки не самой старшей, не козырным тузом. И еще потому, что Кушнарев перепугался, приблизившись к опасной грани, и сделал неожиданную попытку отчаянным маневром отвлечь Мазина, пожертвовать частью, чтобы сберечь основное.

– А любители в скважину замочную заглядывать есть. И подсмотрели даже.

Трудно дались ему эти слова, эта жертва, в полезности которой Кушнарев наглядно сомневался.

– Кто?

– Нужно ли?

– Необходимо.

– Олег.

– Не ожидал, – сказал Мазин искренне. – Олег здесь единственный случайный человек. Я считал, что он интересуется самолетом.

– Одно не исключает другого.

– Вы хотите сказать, что прошлое, ошибка Калугина и самолет связаны?

Кушнарев уверенно покачал головой.

– Абсолютно нет. Здесь другое, неясное. Вы полагали, что Олег появился в здешних краях сам по себе и остановился в доме Калугина случайно. Это не так. Они знали друг друга.

Архитектор смотрел на Мазина не с торжеством человека, сообщившего неизвестный собеседнику факт–сюрприз, а с грустью.

– Что из того?

– Само по себе не предосудительно, разумеется. Непонятно, почему и Миша и Олег скрывали свое знакомство. Я прекрасно помню, как Олег появился в доме Михаил его представил: "Вот юноша, в наши дебри забрался, журналист. Познакомились только что. Прошу любить и жаловать".

– Почему же вы думаете, что Калугин его знал?

– О! Это просто и несомненно.

Кушнарев полез в карманчик вязаного шерстяного жилета и извлек свернутый дважды телеграфный бланк с наклеенными полосками отпечатанных на бумажной ленте букв.

"Дагезан. Калугину.

Вашего разрешения выезжаю условие помню Олег", – прочитал Мазин.

– В куртке Михаила Михайловича находилась. Марина Викторовна попросила меня вынуть все из карманов…

На сгибах помятого бланка виднелись табачные крошки.

"Что это? Ключ или еще один мираж? Калугин и Олег не распространялись о своем знакомстве, но в крошечном поселке телеграмма могла стать известной многим. Калугин ее даже не выбросил".

– О каком условии помнит Олег?

– Понятия не имею.

– И больше вам ничего не запомнилось, не показалось странным в их общении, отношениях?

– Нет. Дня за три до трагедии я, правда, услыхал мимоходом брошенные фразы, которым значения не придал, потому что ничего привлекающего внимание в них не нашел. Уж после телеграммы вспомнил. Мы с Демьянычем о пчелах беседовали в гостиной, а Миша с Олегом вошли, и Миша спросил: "По–прежнему безрезультатно?" Тот отвечал: "За осыпью – крутой склон. Поищу в другом месте". Тогда Михаил говорит: "Нет, нет. Там ищи!" Тут он меня увидал и отошел.

– Не хотел, чтобы слышали разговор? Прервался?

– Кто знает… Мерещится.

– Выходит, Калугин советовал Олегу искать самолет там, где он и обнаружился?

Что из того? Олег давно слышал о самолете, искал его. Где‑то, при вполне объяснимых обстоятельствах, он познакомился с Калугиным, рассказал о своем поиске, и тот пригласил парня в Дагезан. И разговор логичен. Олег не сумел пробиться к озеру, которое хотел осмотреть, а Калугин советует не отступать, не оставлять "белых пятен". Разумно. Но какие условия могли обсуждаться между ними? Условия, без которых Олег не мог приехать в Дагезан? Он принял условия и приехал, приехал, почему‑то никому не сказав о знакомстве с хозяином. Не в этом ли заключалось условие? А куда гнет Кушнарев? Зачем он рассказал об Олеге? Почему думает, что тот "подсмотрел в скважину"?"

Вопросов набегало слишком много, и Мазин почти с облегчением оборотился на отвлекающий скрип отворившейся двери. Там, словно подслушав его мысли, появился Олег. Видно было, что день он провел под открытым небом, штормовка намокла и топорщилась, схваченная морозцем, к джинсам прицепились репьи и комья глины.

– У вас гость, Алексей Фомич? Добрый вечер, доктор. Все еще подозреваете меня или откопали, кто воспользовался ножом?

Спросил он почти небрежно, но подчеркнутая небрежность говорила больше о выдержке, чем о легкомыслии.

– Вы собирались выяснить это сами.

– Ошибаетесь. Это вы рекомендовали мне встряхнуть мозги до прибытия милиции. Но у меня не нашлось времени.

В комнате потемнело, выделялся только квадрат окна, да и то не ярко. Мазин не видел лиц собеседников. Он вспомнил, что электричество так и не подключили, и рассчитывать приходится в лучшем случае на керосиновую лампу, а то и на огарок свечи. А хотелось видеть Олега, его лицо, на котором просматривались одни очки да полукруг короткой бородки.

– Жаль. Человек‑то убит. Впрочем, вас больше интересует сбитый самолет.

– Представьте.

– А если смерть Калугина связана с находкой самолета?

Олег еще больше отодвинулся от окна. Ему потребовалось время, чтобы взвесить и оценить мысль Мазина.

– Парадоксы ищете? То с ножом, теперь с самолетом?

– Тут факты разного порядка. Связь между ножом и вами очевидна, хотя им мог воспользоваться и другой человек, связь же между находкой самолета и убийством в самом деле производит впечатление парадокса, но только на первый взгляд.

– Что вы знаете?

– Знаю, что вы приехали сюда не случайно.

– Вам не дает покоя батумский ресторан?

– Вспомнили меня?

– Это вы меня вспомнили. Но раз уж у вас такая хорошая память, вы должны помнить и другое: я говорил открыто, гибель этого самолета меня давно интересует.

– Почему?

Он мог бы возмутиться, надерзить, но ответил обстоятельно:

– Я работаю в авиационной газете, приходилось встречаться с ветеранами, они вспоминали этот случай. Самолет пропал без вести в сорок первом году. Произошла авария. Он выполнял важное задание, и погибшие заслужили, чтобы родные узнали, где они погибли. Достаточно?

– Почему никто не искал самолет до вас?

Олег снял очки и протер стекла носовым платком. С каждым вопросом он становился суше и спокойнее. Трудно было понять, насколько правдивы его ответы, но он не увиливал от них.

– Искали. Безрезультатно. Видимо, мешала лавина.

– А вам повезло?

– Не мне, а Филипенко. Машину нашел Матвей.

– Нашел там, где искали вы.

– Нашел там, где она находилась.

– И все‑таки вам повезло. Даже неоднократно. Калугин оказался жителем поселка, рядом с которым разбился самолет, предложил вам гостеприимство…

В спокойствии Олега пробилась первая трещина.

– Ну и что?

– Ничего особенного. Удачно, что вам не пришлось жить в палатке. Сыро, холодно. Радикулит подхватить можно.

– У меня отличное здоровье.

– А тренаж неважный. Озеро не одолели.

– И это известно?

– Тесно живем, – повторил Мазин слова Демьяныча. – Однако удачи не кончились. К озеру поднялся Филипенко. Не по совету ли Калугина?

Олег достал из кармана штормовки спички и сигареты. Первая спичка сломалась. Вторая тоже не зажглась. Наверное, коробка отсырела. Мазин вынул зажигалку и протянул журналисту.

Ответ после паузы прозвучал с вызовом:

– Возможно. Калугин любил советовать.

– А у вас не сложилось впечатление, что советы его на редкость безошибочны?

– Если и сложилось, какое отношение имеет это к смерти Михаила Михайловича?

"Резонно. Нельзя же думать, что парень сошел с ума и убил Калугина, чтобы не делить с ним славу первооткрывателя? Да и что за открытие? Случайно разбившийся самолет, летевший в тыл… Однако сложилось!"

– Когда погиб самолет, Олег?

– Двенадцатого октября.

"Знает даже день. Нет, не могла обыкновенная, непримечательная история так заинтересовать их обоих. Калугина тоже. Но чем? И что произошло в тот день? Калугин ехал из госпиталя в Ашхабад. Ехал поездом. Из окна вагона за сто километров не увидишь. Но услышать, узнать что‑то в пути можно. Только обязательно значительное, чтобы запомнить на два с лишним десятка лет!"