Текст книги "Страх высоты. Через лабиринт. Три дня в Дагезане. Остановка"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)

– А если гуляет?

– Тогда как найдешь нужным.

"Частный сыщик я, что ли!.."

Но желание пойти уже возникало понемногу. Вдруг что‑то и прояснится. Все легче, чем сидеть в неизвестности, дожидаясь звонка Игоря Николаевича.

– Схожу, Полина Антоновна. Только адрес запишу. Память уже не та…

Квартал, в котором жил Перепахин, был совсем не похож на улицу, где стоял дом Сергея. Реконструкция и снос обошли его пока стороной. До революции мелкие наживалы строили здесь "доходные" домишки в один–два этажа с маленькими двориками. Сейчас люди понемногу покидали обветшалые строения, однако дом, в котором я искал Перепахина, не выглядел запущенным. Старые стены были заплетены диким виноградом, двор недавно асфальтировали.

У ворот женщина неопределенного возраста развешивала белье на веревке, протянутой от дома к забору.

– Вы мне не подскажете, как найти квартиру Перепахина?

Женщина оглядела меня с нескрываемым любопытством.

– Вон, по лестнице, – махнула она наконец рукой с прищепкой. – Он вам сам нужен?

– Сам.

– Нету его.

– Нету?

– Нету.

Пояснять свои слова она не стала, отвернулась и занялась бельем.

– А вы не родственница?

– Еще чего!

Сказано было выразительно и к дальнейшим вопросам не располагало.

По гнущимся под ногами ступенькам я поднялся на площадку, своего рода балкон, опоясывающий весь второй этаж. Отсюда двери вели в квартиры, сюда же выходили и окна.

Я постучал. Дверь была не заперта, но мне никто не ответил.

– Можно к вам? – спросил я громко.

– Кто еще? – послышался неприветливый голос.

Входить не хотелось, однако я толкнул дверь. В крошечной прихожей мне пришлось пригнуться, чтобы не стукнуться о педаль висевшего на стене велосипеда. За прихожей шла комната. Прежде всего я увидел детей. Мальчишка лет двенадцати в истерзанных джинсах наблюдал за пыхтящей стиральной машиной. Девочка поменьше кормила манной кашей малыша, повязанного слюнявчиком.

– Здравствуйте, – сказал я.

Откуда‑то изнутри квартиры появилась женщина в халате. Не отвечая на приветствие, она смотрела хмуро, выжидательно.

– Мне нужен Женя Перепахин, – произнес я неуверенно.

– Опоздали.

– Он ушел?

– Ушли… его.

"Неужели все‑таки он?!"

– Как? Куда?

– Милиция забрала.

Сомневаться больше не приходилось, но я пробормотал неловко:

– Может быть, это ошибка…

– Какая ошибка! Сидел тут, побрякушками любовался. С поличным и взяли.

– С монетами?

– А то с чем же! Увидал милиционера в окно – раз их под подушку.

– Там и нашли? – спросил я без особой надобности.

– И не искали. Сам отдал, как милиционер у него спросил.

– Милиционер пожилой?

– Почему пожилой? Молодой парень.

– А пожилой среди них был? В штатском?

Не знаю даже, почему я так допытывался об участии в аресте Игоря Николаевича. Наверно, испытывал потребность убедиться, что все это не дурной сон. Однако, напротив, совсем не убедился.

– Среди кого? – не поняла меня жена Перепахина. – Один был парень. Чего тут другим еще делать? Это ж не бандита ловить…

Будничность ее слов никак не вязалась с моим представлением об аресте убийцы, опасного преступника. Рядовой милиционер среди бела дня, в форме, поднимается спокойно по лестнице… Ерунда неправдоподобная.

– Странно. Значит, Женя… – я поколебался, подбирая слово, присвоил чужие монеты? Из коллекции взял?

Женщина в ответ неожиданно закричала:

– Монеты взял! Плевать мне на эти монеты. Он кровь мою выпил, жизнь сгубил, а теперь на казенные харчи сядет, на химию устроится. Не клят, не мят… А я с этими тремя ртами как, а?!

Я взглянул на детей, почему‑то ожидая увидеть три широко открытых рта, но рты были сомкнуты, даже евший кашу маленький сжал тоненькие губки и испуганно смотрел на мать.

"Что это она?.. Не знает? Какая "химия"! "Не клят, не мят!" Он же убил. "С поличным и взяли". А она, выходит, не знает. Сказать? Язык не поворачивается. Лучше пусть без меня узнают. Хоть немного позже. Бедные дети…"

Я смотрел растерянно и бессильно.

– И зачем я с таким паразитом связалась! Тунеядец, захребетник проклятый, ворюга! Пожалела на свою голову. Думала, бедный человек, невезучий…

– Пожалуйста, успокойтесь!

– Да как я могу успокоиться? Как?! Если б я его сейчас увидеть могла, топором бы изрубила, собственными руками…

Но не зря говорят, что трагедию всегда может сменить фарс.

Старший мальчик, угрюмо отвернувшийся от матери и смотревший уже не за стиральной машиной, а в окно, вдруг крикнул:

– Да вот же он, мам! Вон идет!

Как говорится, я не поверил глазам. Через двор в самом деле шел маленький, обтрепанный человечек без шапки. Клочья седых, спускавшихся до воротника волос не могли скрыть давно определившейся лысины. Навряд ли я узнал бы в нем Женьку Перепахина, встретившись на улице. Но сейчас сомнений не было. Девочка, кормившая братишку, запрыгала с ложкой по комнате.

– Ура! Папку из тюрьмы выпустили!

Под эти слова Перепахин и вошел в комнату.

– Замолчи, глупышка. За что же папку в тюрьму сажать?

Произнес он это несколько смущенно, глядя на меня, и тоже, конечно, не узнавая.

Пришлось представиться и довольно невнятно пояснить, почему я оказался в его квартире. Но Перепахина мои разъяснения полностью удовлетворили. И вообще он был в отличном расположении духа.

– Видишь, Оля, сколько лет с другом не виделись, а он сразу поспешил, как я в беду попал. Спасибо, Николай!

И он протянул мне руку не без достоинства. Оля, только что рвавшаяся к топору, примолкла. Я тоже ждал разъяснений. Перепахин повесил пальто, провел ладонью по лысине.

– Конечно, понервничать пришлось. Когда я в комнату вошел, – ахнул. Так и в милиции сказал: "Вы что, с ума посходили, я как его увидел ахнул! А у вас такие подозрения". Ну, это они меня уже на пушку брали. Вскрытие‑то показало…

– Что?

– Инфаркт, брат, обширный.

– Сердце? А рана на голове?

– Это чепуха. Это он, когда падал… об угол столика.

И хотя смерть осталась смертью, и Сергей так или иначе ушел навсегда, я испытал некоторое облегчение. Ведь насильственная смерть подавляет особенно, унижает человеческое чувство… вот пришел негодяй и отнял жизнь, и никто не смог помешать, спасти, предотвратить. Бессилие перед подлостью, жестокостью унижает. А с природой приходится считаться. Милостей от нее все еще ждать не приходится, но ее суровая немилость все‑таки чуть легче переживается…

Отлегло и оттого, что Женька "реабилитировался" Хотя… Он понял.

– Про монеты думаешь?

– Да ведь взял.

– Вот чудак. Дело как было? Я вхожу. Сергей на полу Откуда мне про инфаркт знать? Подумал, как и все, – убили. Почему? Коллекция? Ключ в дверце. Открываю – все на месте. А сам думаю: сейчас сюда народ нагрянет, и держи карман. Старуха‑то ничего в коллекции не соображает. А знаешь, сколько уникальных экземпляров до музеев не доходит? Ого!

– Ты, значит, чтобы сохранить, взял?

– А зачем же еще?

Я предпочел принять его версию. Пусть по существу Игорь Николаевич разбирается.

– Ну и что ж дальше?

– А что? Дальше пусть, кому положено, действуют. Я на всякий случай "Скорую" вызвал. Ведь бывают и чудеса. Реанимации разные.

– Не случилось чуда.

– Знаю.

Вот и уточнилось, кто звонил. Правда, Игорь Николаевич об отключенном телефоне говорил, но разве это мое дело, Перепахина допрашивать по деталям? Главное‑то, преступления не было. Хоть эта чертовщина–детективщина закончилась, и то…

– А что ж ты в милицию не позвонил?

Он снова коснулся пальцами лысины, на этот раз как‑то нерешительно, виновато.

– Ну, струсил. Вдруг пришьют…

– Тебе? – охнула Оля, окончательно сменившая гнев на милость. – Да Женя мухи не обидит, а на него наклепать такое! Что вы!

– Не шуми, мать, – успокоил супругу Перепахин. – Они там разбираются. И Николай все понимает. Меня, кто знает хорошо, понимают. И уважают меня люди. Вот Николай немедля прибежал. Правильно я говорю, Николай?

Я кивнул согласно.

– Вот видишь, Оля? А он у нас в классе, знаешь, какой ученик был! Его ребята уважали. И Сергея уважали.

Кладбище, на котором хоронили Сергея, мне не понравилось. Нельзя сказать, чтобы я был поклонником старинных склепов, мраморных ангелов со склоненными долу скорбными ликами и мрачновато–пророческих эпитафий типа: "Прохожий! Я дома, ты в гостях…". Однако тихие тенистые аллеи старого кладбища, куда проводил я многих близких, говорили сердцу больше, чем этот недавно отрезанный кусок голого поля, где умерших хоронили в строгой последовательности, без традиционных семейных участков и оградок, изо дня в день неумолимо заполняя поросшее бурьяном и жесткой степной травой четырехугольное пространство рядами невысоких холмиков.

Над осенней степью прохладный ветер гнал редкие облака, и было видно далеко в разные стороны – и растущий многоэтажный город, и ровную лесополосу в противоположной стороне, и поблескивающее новое шоссе, по которому подъезжали автобусы специального назначения, которые с некоторых пор сократили грустную церемонию последнего пути и освободили городские магистрали от мешающих движению автотранспортных медлительных процессий.

На залитой бетоном площадке неподалеку от подготовленной уже могилы стояло три автобуса – проводить Сергея приехали коллеги и студенты. Преподаватели держались поближе к месту погребения, студенты чуть поодаль и не так печально и строго, как люди постарше. Но в общем происходило то, что всегда бывает в подобных случаях, от добрых печальных слов до сурового стука молотка. Правда, слез было меньше, потому что из близких родственников провожала покойного одна Полина Антоновна. Она держалась строго и мужественно, остальные лишь время от времени проводили по глазам платками.

Одна только девушка обратила на себя мое внимание. Когда провожавшие бросали на гроб положенные горсти земли, она протиснулась между преподавателями, наклонилась быстро, подхватила глинистые комья, разжала ладони и сразу же, не задерживаясь, пошла прочь. На дорожке ее догнал высокий молодой человек, попытался остановить, положив руку на плечо, но она не остановилась, и они рядом, миновав автобусы, двинулись в сторону шоссе.

Все было кончено.

Отдавшие долг, соблюдая приличия, не спеша потянулись к машинам, но голоса уже окрепли, полушепот сменился деловыми репликами.

Я шел с Полиной Антоновной, соображая, как поймать машину. Дело в том, что коллеги автобусом собирались в кафе, где сняли зал для поминок. Звали, конечно, и нас, но Полина Антоновна, поблагодарив, отказалась.

– Спасибо, спасибо за помощь, за хлопоты, но в ресторан не могу. Обременительно в мои годы. Вы уж сами…

Коллеги не настаивали. А машина нашлась.

– Разрешите подвезти вас?

Предложение было уместно, но неожиданно. Говорил Игорь Николаевич. Он стоял у приоткрытой дверцы светлой "Волги", которая примостилась на площадке позади автобусов. У могилы я его не видел. Да и вообще делать ему тут было вроде бы нечего.

Еще когда я был у Перепахина, он позвонил Полине Антоновне и сообщил, что смерть Сергея естественного характера. Из нас троих он испытал, конечно, облегчение наибольшее, ведь разрешилось темное и, может быть, трудное дело. Одним убийством меньше – это всегда хорошо, только выдуманный Шерлок Холмс печалился, что преступность на убыль пойти может.

И конечно же, выразил Полине Антоновне сочувствие, причем особое, потому что, как сказал Игорь Николаевич, он знал немного Сергея еще по университету, хотя учились мы на разных факультетах.

Я говорю "мы", потому что и сам понял теперь тот взгляд, которым окинул меня Игорь Николаевич в комнате Сергея и который показался мне почти подозрительным, а на самом деле свидетельствовал только о том, что память его мою превосходила. Он и меня вспомнил. Впрочем, что удивительного?.. Как у них говорится, – такая работа. А я был не на работе, а в полной растерянности. Даже визитную карточку его в карман сунул, фамилию не прочитав.

Теперь карточка пригодилась. Фамилия вдруг вырвала из прошлого лихое какое‑то студенческое сборище и парня в узких брюках, отчаянно проколачивающего на расстроенном рояле модные буги–вуги. С узкими брюками и бугами общественность боролась. Был даже стишок:

Когда студенты на досуге сплясали лихо буги–вуги,

Профком, багровый от стыда, прикрыл тот танец навсегда.

Я тогда был близок к точке зрения профкома. Немудрено, что через столько лет я не опознал в представителе закона показавшегося когда‑то чересчур легкомысленным парня.

Однако такого рода мимолетных знакомств в человеческой жизни сотни бывают, и неожиданных встреч тоже, и не так уж важно, помнятся они или забываются, если только… неожиданное равнозначно случайному. Но на кладбище Игорь Мазин, как я теперь его про себя называл, случайно появиться не мог.

– Как вы здесь?

– Не знаю. Сел и приехал.

Вопрос мой фактически остался без ответа, но Полина Антоновна была им довольна.

– Вот и молодец, что приехал. Забери старуху, забери. В автобусе бензином воняет. И ехать тряско. И не по пути мне с ними. Они на поминки. Я им только мешать буду. Без меня они по рюмке–другой опрокинут и забудут, зачем собрались. Анекдоты рассказывать начнут. Ну, и пусть! Зачем мне их смущать? Они свое дело сделали: и комиссию, и венки, чин чином… Спасибо им. А ресторан или кафе, зачем оно мне? Он, Сережа, в сердце, вот тут…

Она прижала руки к груди.

– Садитесь, Полина Антоновна, садитесь, – поддержал ее за локоть Мазин.

Мы вместе усадили старую тетку в машину.

Автобусы между тем уже двигались по узкой дороге, обогнать их пока было невозможно, и Мазин медленно повел "Волгу" следом. Внезапно впереди идущий включил предостерегающий красный сигнал и притормозил.

– Лена! – крикнули в окно. – Садись скорей!

Кричали той самой девушке, что ушла раньше с молодым человеком. Он и ответил за нее:

– Езжайте! Мы сами.

– С ума сошли. Это же далеко.

– Поезжайте! – повторил парень.

Сказано это было так, как говорят – проезжайте! Тоном, каким отвечают, когда хотят, чтобы оставили в покое, отстали.

И в автобусе отстали, а вернее, двинулись вперед и мы поравнялись с молодыми людьми. Вблизи девушка оказалась старше, чем со стороны, и на лице ее я увидел то, чего не замечал на лицах других – подлинно горестное выражение, глубокое, без сомнения, чувство. Вдруг она увидела Полину Антоновну и резко шагнула с обочины.

– Полина Антоновна!

Мазин остановился, а я опустил стекло.

– Что, Леночка, подвезти?

– Нет, нет… Можно мне к вам зайти?

– Конечно.

– А когда?

– Я всегда рада буду.

– Я зайду, зайду обязательно.

– Буду ждать тебя.

На этот раз спутник девушки не чинил никаких помех. Он только рассматривал меня и Мазина, людей ему незнакомых.

– До свиданья, – сказала Лена, отступая на траву, и мы снова двинулись.

– Спасибо! – донеслось вслед.

– Кто это? – спросил я.

– Аспирантка Сережина.

Полина Антоновна повернулась и взмахнула перед задним стеклом сухой ладонью с носовым платком.

– Она вас хорошо знает, – заметил Игорь Николаевич, глянув в зеркальце на две удалявшиеся от нас фигуры.

Девушка все еще держала над головой приподнятую руку.

– Лена к нам часто ходила. Она же работу писала под Сережиным руководством.

– А он?

– Кто? – не поняла Полина Антоновна.

– Этот молодой человек.

– Муж, – ответила старая женщина коротко и недоброжелательно.

– Понятно, – кивнул Мазин, но спрашивать больше ничего не стал.

Тем временем мы выбрались наконец на шоссе, и он с удовольствием прибавил скорость, плавно обойдя мешавшие нам до сих пор автобусы. Я решил, что пришло время скорректировать наши отношения.

– Игорь Николаевич! Я, кажется, при первой нашей встрече несколько оплошал. Оказывается, мы не совсем незнакомые люди.

– Оказывается, – согласился он.

– Столько лет прошло… Вот и не узнал. Простите великодушно.

Мазин засмеялся.

– Я не кинозвезда. В нашей работе "узнавание" не преимущество.

Я не удержался и съязвил немножко.

– В узких брюках вы приметнее смотрелись.

– Запомнили? Было дело. Натерпелся я тогда, между прочим. Эх, если бы плохого человека по штанам узнавать можно было. Какое бы облегчение для криминалистов!

Мне вспомнились потрепанные, с "бахромой" брюки Перепахина.

– А как с монетами, кстати? Поверили вы в перепахинскую версию?

– Это не такой простой вопрос, – не принял Мазин мою ироническую интонацию. – Но лучше поверить.

Я тогда решил, что он Женькино семейное положение во внимание принял, и согласился с таким подходом. А Игорь Николаевич больше ничего не сказал, да и не мог сказать, как я потом понял. Он добавил только:

– Монеты возвратим Полине Антоновне.

– Возвращайте, возвращайте, я всю эту коллекцию в музей передам.

Я вздохнул потихоньку. "Куда же еще!" Грустно было сознавать, что Полине Антоновне не только коллекция, но и деньги, если бы она продать ее решилась, уже не нужны. Малым она всю жизнь обходиться привыкла, а теперь тем более…

Мы постояли у светофора и свернули на проспект. Теперь до дома оставалось рукой подать.

– Быстро вы нас довезли, Игорь Николаевич, – сказала Полина Антоновна. – Торопитесь, наверное?

– Сегодня воскресенье.

– В самом деле. Вот и хорошо. Не откажите, раз взялись поухаживать, зайдите ненадолго. Вы ведь Сережу знали…

– Спасибо, Полина Антоновна.

– Это как понимать, спасибо – да, или спасибо – нет? Не обижайте, пожалуйста.

– О чем вы говорите… С удовольствием с Николаем Сергеевичем посидим с вами.

– Я долго не задержу.

Так и было.

С немудреной закуской возиться не пришлось. Полина Антоновна поставила на стол тарелочки, меня попросила:

– Коля, сайру открой.

И потом еще, достав из шкафа графинчик с домашней настойкой, сказала:

– Налей, пожалуйста. У меня рука дрожит. Пролью.

Я наполнил стопки.

– Ну, спасибо еще раз, что времени не пожалели. Сегодня‑то выходной, а сейчас люди личное время берегут больше, чем рабочее. Так что благодарю покорно, как раньше говорили, и, как говорили, земля ему пухом, Сереже моему.

Она остановилась, смахнула слезу.

– И еще говорили, царствие небесное… Но мое поколение не верило, и я не верю. Ни в царствие, ни в страшный суд. Все здесь, на земле, начинается и тут кончается. И жизнь… и суд.

Потом мне вспомнилось, что последние слова произнесла она твердо очень, и как бы со значением, но в тот момент значения не уловил. Другое состояние души было.

Настойка пахла травами, степью, казалось, той самой, где мы только что оставили Сергея.

Посидели немного. Ни Полина Антоновна не задерживала, ни мы ее обременять не хотели. Обошлось и без избытка бесполезных славословий покойному. Может быть, эта велеречивость – свойство людей более молодых, которые всякий раз поражаются очередной смерти и, бессознательно протестуя против вечной ее несправедливости, восклицают: "Да как же это? Ведь какой человек был замечательный! За что?!"

Вышел я вместе с Мазиным. Хотел проводить его до машины, а потом пройтись по городу, погода была хорошая. Об этом я и сказал ему, протягивая руку на прощанье. Но прощанье наше и на этот раз не получилось.

– Да, погода установилась, – согласился он, задерживая мою руку. – А что, если нам за город проехать?

– Я с радостью. Если вам обстоятельства позволяют.

– Позволяют. Обитаю я сейчас один. Дочка в Москве учится, жена к матери поехала. Так что дома не ждут. А вот со службы позвонить в любой момент могут. Лучше удрать, а?

– Удерем.

– Садись, – сказал он, естественно переходя на "ты", и мы поехали.

Город, в котором я вырос, имеет то достоинство, что вырваться из него чрезвычайно просто. Центр примыкает к реке, тянется вдоль гранитной набережной, а напротив, через реку, сразу лес, низина. Весной ее заливает полая вода и топит все агрессивные замыслы ретивых градостроителей, жаждущих прорваться в заречье. Так что ехать на природу недалеко. Пересек реку по высокому мосту, спустился с моста, и ты уже не в городе, а он рядом, тянется по высокому противоположному берегу старыми и новыми зданиями. Там шумно, суетливо, скученно, а тут просторно, воздух другой, и тишина, и даже безлюдье.

Безлюдье это в некоторой степени удивительно. Мои земляки как‑то особенно чтут календарь. Дата первое сентября для них священна. Сказано, осень, значит, лето кончилось. Пусть вода теплее двадцати градусов, нас это не касается. Приезжие северяне понять ничего не могут, по их представлениям, почти июль, а у нас пляж пустой…

– Верны себе, – сказал я, оглядываясь. – Психологическая загадка.

– Легко разгадывается, – возразил Мазин. – Лето жаркое, устаем от зноя, вот и рады сезон закрыть.

– Действительно. А я и не подумал. Я ведь уехал в том возрасте, когда от жары еще не устаешь.

Мы поставили машину и пошли по берегу, оставляя неглубокие следы на влажном песке, усеянном ракушками. Стекла высотных башен в городе светились в косых вечерних лучах солнца.

– Одно хорошо, смерть легкая…

– Быстрая, – сказал Игорь. – Легких смертей, по–моему, не бывает.

– А во сне?

– Во сне снится страшное, вот сердце и не выдерживает, я так думаю.

– Какая нелепость, случайный кошмар…

– Но Сергей умер не во сне.

– Что ты хочешь сказать?

Мазин остановился и провел носком ботинка черту по песку, как бы ограничивая себе путь.

– Не идет из головы выключенный телефон.

– Не понимаю.

Игорь улыбнулся.

– Ладно! Не будем уподобляться Моржу из "Зазеркалья". Помнишь?

И молвил Морж: "Пришла пора

Подумать о делах:

О башмаках и сургуче,

Капусте, королях…"

У меня этой "капустой" вечно голова набита. А профессия всегда влияет на психику. Иногда даже деформирует.

– Преступники мерещатся?

– Ну, нет. Однако раздражает, если что‑то остается непонятным.

– Да так у каждого человека бывает. И у меня… Зудит какая‑нибудь мелочь занозой.

– Спасибо, успокоил.

– Мне тут все понятно.

– Например?

– Ну, вначале я тоже удивился, – заметил я великодушно, – а потом, когда все выяснилось… Собственно, какое это вообще имеет значение?

– Это и есть объяснение? – усмехнулся Мазин.

– Да, профессия у тебя тяжелая, ничего не скажешь.

– Это я знаю.

– И я знаю. Телефон отключил Сергей или…

– Или?..

– Знаешь… я, конечно, не сыщик. Я только детективы смотрю по телевизору. Но мог выключить и Перепахин.

– Зачем?

Он спрашивал очень ровным, невыразительным каким‑то тоном, так что я не мог понять, интересует ли его в самом деле мое дилетантское мнение или он просто подсмеивается надо мной.

– Ты же его видел. Представляешь, что это за человек. Наверняка перепугался до смерти. Он сам об этом говорил. Милицию боялся. Вызвал "Скорую" и решил – баста, больше времени будет унести ноги…

Мазин ответил вполне серьезно.

– Да, он перепугался. Даже паниковал. Например, телефонную трубку на пол бросил, однако…

Я перебил.

– Вот видишь! Даже трубку снял. Я‑то думал, ее Сергей уронил. А это Женька.

– Зачем? – повторил Мазин.

– Чтобы связь затруднить, пока он монеты вытащит.

Мазин не выдержал, усмехнулся чуть–чуть.

– Ты, однако, у телевизора много времени проводишь.

– Не смейся, пожалуйста. Я всего лишь отвечаю на твои вопросы.

– Прости. Я тоже отвечу. На твое предположение. Трубку он бросил с досады, потому что телефон не работал.

– Но он же звонил…

Эта загадка оказалась проста.

– Из автомата.

– Это он так сказал? Не соврал?

– На трубке есть его отпечатки, а на вилке и на розетке нет.

– Ну, тогда же ясно, что это сам Сергей. Может быть, с вечера еще выключил, чтобы рано утром не беспокоили. Работал допоздна… Да мало ли что! У тебя телефон разве в печенках не сидит?

– Сидит. Но сейчас больше Сергеев.

– Оставь, Игорь. Или ты что‑то знаешь, о чем мне не говоришь, или у тебя в самом деле профессиональная аберрация.

– На вилке отпечатков Сергея тоже не было.

– А чьи же были?

– Не было никаких.

Мы так и стояли у черты, проведенной им по песку. Крошечная канавка постепенно наполнялась влагой.

– И что это, по–твоему, значит?

– Все что угодно. Например, он мог выдернуть вилку прямо за шнур…

– Вот видишь!

– …но он не мог этого сделать, потому что розетка еле держится, и отскочила бы, если ее не придерживать. А розетка тоже чистая.

– Слушай, ты меня разыгрываешь! Хочешь спровоцировать на детективные домыслы и посмеяться? Пожалуйста. Он был в перчатках.

– Еще достаточно тепло, и мужчины перчатки не носят. А некоторые женщины надевают.

– Теперь таинственная незнакомка?

Мазин поднял руки.

– Все, все. Виноват. Больше не буду. И так заморочил тебе голову. Иногда возникает такое желание – послушать здравомыслящего человека. Спасибо. Ты прав, и эксперты в таких случаях не ошибаются. Мне, во всяком случае, здесь делать нечего. Аберрация. Вместо причины преступления, кое не обнаружено, ищу причину инфаркта. Может быть, потому, что с самим домом у меня связано чувство поражения, первой неудачи…

– Даже поражения?

– Именно. И тебе эта история известна. Помнишь, там, во дворе, убили вашего однокурсника?

– Еще бы! Михаила. Он был наш друг, не просто однокурсник.

– Вот как? А я принимал участие в расследовании. Еще практикантом. Конечно, ответственности большой не нес, но ведь мнил себя пинкертоном. А получил щелчок по носу. Убийцу‑то не нашли.

– Амнистированный подонок убил проездом. Ищи–свищи…

– Так и сочли. Но это же не оправдание.

– Разве все преступления раскрываются?

– Нет, – сказал он жестко. – И у меня эта неудача не единственная. Но я утешаться такой мыслью не могу. Мне слова "куда смотрит милиция?" поперек горла. Вот так…

И он провел ладонью у шеи.

– Ну, это постановка вопроса обывательская, куда смотрит…

– Когда со стороны судачат. А если мать спрашивает, жена, сын?.. Того, кого потерпевшим называем…

Я не ожидал такой горячности.

– Послушай, Игорь. Но ведь человек привыкает к обстоятельствам. Да и в литературе, в кино, на телевидении, там же сплошь и рядом следователь с преступником беседует…

– По душам?

– Вроде того. И в самом деле, не можешь же ты каждого преступника ненавидеть? Дау тебя никаких нервов не хватит в личные с ним отношения вступать.

Мазин поостыл.

– Я зло не терплю, а особенно подлость, – сказал он, не повышая больше голоса. – Подлость за то, что остается часто неподсудна.

Наш разговор, взявший было детективный крен, качнулся в сторону философского отношения ко злу, но Мазин, как видно, не особенно любил распространяться на общие темы, и разговор выровнялся, пошел о предметах обычных – общих знакомых, пролетевших годах и тому подобном. Короче, в тот осенний чистый вечер ни морж, ни плотник не поймали ни одной устрицы. Неподвижные ракушки остались на берегу, а мы, подышав воздухом, вернулись в город. Я, собственно, и не придал особого значения той части разговора, что коснулась "сургуча и капусты". Тогда я думал, что это всего лишь инерция нашего отношения к смерти Сергея, вернее, к ее обстоятельствам.

Подвозя меня, Мазин, между прочим, спросил:

– Ты обратил внимание на девушку на кладбище?

– Ты, кажется, тоже.

– Интересная девушка. И переживала искренне.

Мы оба подумали об одном.

– Нет, Сергей не был способен увлекаться, – сообщил я.

Сплетничать не стали. Попрощались мы в машине.

Я поднялся по лестнице и позвонил, но открыла мне не Полина Антоновна. На пороге стояла Лена, та самая, о которой только что вспоминали. Впрочем, удивляться не приходилось, она же сама говорила, что собирается зайти. Я, правда, не думал, что так быстро. А с другой стороны, когда же, если не сегодня?

– Заходите, пожалуйста.

Я вошел и повесил плащ в прихожей.

– А мы с Леночкой сумерничаем, – сказала Полина Антоновна. – Посидишь с нами?

– Конечно.

Я присел на кушетку (Лена и тетя Поля сидели за столом) и посмотрел на гостью. Да, она была старше, чем показалось мне вначале. Хотя сейчас и нелегко определять женские годы, ей, видимо, было около тридцати. Выдавали не морщинки или другие приметы внешности, а глаза, взгляд женщины, оставившей позади юношеский рубеж.

– Лена писала под Сережиным руководством, – повторила Полина Антоновна то, что я уже знал.

– Вас тоже интересовал восемнадцатый век?

У Сергея сохранились пристрастия деда.

– Представьте.

– Время пудреных париков и мушек?

– Сергей Ильич считал, что это было время сильных характеров.

Она смотрела прямо, широко открытыми серыми глазами.

– Сильные характеры встречаются в любое время.

– К сожалению, не всем.

Я вдруг сообразил, что оговорился, сказал "интересовал", а не "интересует" и она, возможно, неправильно поняла, даже обиделась. Потому и говорит с каким‑то сдержанным, но ощутимым вызовом.

– Теперь вам труднее будет работать? – спросил я по возможности доброжелательно, стремясь загладить оплошность.

– Да.

Разговор, очевидно, не клеился. Я сделал последнюю попытку.

– Ваш муж тоже научный работник?

Попытка провалилась. В ответ прозвучало так же коротко:

– Нет.

– Простите. Я, кажется, слишком много спрашиваю?

– Почему? Обычные анкетные данные.

Это было не так уж точно и несправедливо. Что‑то во мне отталкивало ее. А она мне между тем нравилась, привлекала. Но чем? Непонятно было. Вижу человека безусловно впервые, а ощущение такое, будто знакомый, чем‑то тобой обиженный. Во всяком случае, не обрадовал я ее своим приходом, и так она себя и повела.

– Я пойду, Полина Антоновна.

Она поднялась, и ясно было, что не нужно ее удерживать. И в то же время… она сама задержалась. Ненадолго, правда.

– Полина Антоновна!

– Да, деточка. Пора тебе? Что ж… иди.

– Вы обещали… Помните?

– Ах!.. Голова дырявая. Конечно, конечно.

И старушка торопливо подошла к шкафу, отворила дверцу, наклонилась и достала из нижнего ящика что‑то завернутое в газету, плоское, небольшое.

– Вот, Леночка.

Она уже протянула сверток, сверху он был крест–накрест перевязан черной тесьмой, – но тут посмотрела на меня и опустила руку.

– Ты, Коля, наверно, хочешь взглянуть?

– Что это?

– На, развяжи.

Лена смотрела куда‑то в пространство.

Я с некоторым трудом одолел туго стянутый узелок и развернул газету Под ней оказалась всего лишь фотография, старый снимок, застекленный в рамочке. Но зато какой! – три молодых человека, положив руки на плечи друг другу, улыбались бездумными улыбками безмятежной юности… Да, да, тот самый, на котором слева во вздутом ватой пиджаке стоял и я вместе с Сергеем и Михаилом. Тот самый, который помнил и не нашел на стене, потому что Сергей снял его.

– Вот не ожидал…

– Если вы хотите взять эту фотографию себе, возьмите.

Лена произнесла слова четко, будто прочитала, но не дочитала. Дальше ясно слышалось: "Не берите! Она нужна мне!"

И, подчиняясь этим непроизнесенным словам, я запротестовал:

– Что вы! Пожалуйста! Мне было просто любопытно взглянуть.

Хотя внутренне я был в полном недоумении. Зачем? Почему? Нашел один только аргумент. Девушка может быть полезной одинокой Полине Антоновне. Забежит, поможет. Вот и уступает она капризу, желанию Лены иметь юношеский снимок покойного учителя. И я, так подумав, уступил первородство.

– Пожалуйста.

Фотография была снова завернута, но на этот раз обошлось без тесьмы Лена уложила ее в сумку.