Текст книги "Страх высоты. Через лабиринт. Три дня в Дагезане. Остановка"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)

XVII

Земля покрылась густой ватой облаков, и казалось, что самолет летит низко над безлюдной снежной пустыней.

Мазин и Козельский сидели в хвосте, где пассажиров почти не было. В это время года народ летит больше на юг. Вадим перелистывал на коленях первые протоколы допросов.

– Вспоминаю свою версию. Игорь Николаевич… Стыдно!

– Минорное настроение у вас, Вадим, не столько от ошибок, сколько от возраста. В молодости как-то не понимаешь, что не все приходит сразу…

– Утешаете?

– А что делать?

Козельский невольно улыбнулся:

– Игорь Николаевич. Скажите честно: вы про Укладникова с самого начала знали?

Мазин отрицательно покачал головой:

– Конечно, нет!

– Но думали вы о нем с самого начала?

– Думать и знать – вещи разные! Да, думал! Помните наш первый "военный совет"? Я намекнул вам на свои "несерьезные" мысли. Но тогда были лишь смутные догадки. Факты пришли позже. Да и то чуть было не рассеялись, когда я увидел дело Стрельцова.

– Еще бы! На карточке он совершенно неузнаваем. Кстати, как ему удалось изменить свою внешность?

– Довольно просто! Союзники помогли. Он действительно попал под бомбежку в Ганновере. Там ему и проломило нос. Но удачно – мягко. Кожа на лице не пострадала. Поэтому он и кажется просто курносым. Ну, а остальное сделали годы.

– А превращение в Укладникова?

– Собственно, не превращение, а возвращение. Укладников – его настоящая фамилия. Он сменил ее, когда отрекся от репрессированного отца. Как Стрельцов он был призван в армию, сдался в плен, свирепствовал в карателях, а когда после бомбежки затерялся в каком-то немецком госпитале и даже в эсэс его сочли погибшим, решил вернуться к прежней фамилии, чтобы ускользнуть от расплаты. Правда, наказания он не избежал, но явно не по вине… Впрочем, это уже компетенция генерала Возницына. Мы свое дело сделали.

– Не мы, а вы!

– Ни в коем случае. И мы с вами, и Волоков, и Васюченко, и Юра, и другие. А Брусков или эта Майя из Берегового?…

– Особенно, конечно, я?! Да у меня еще масса неясностей…

– Не только у вас. Мы, например, не знаем до сих пор, кто такой открытый вами "инвалид". Одно время я даже считал его центральной фигурой. Но теперь можно предполагать, что этот человек знал мать Стояновского и поэтому разыскивал его. Если б лейтенант-связист, о котором рассказывала Майя, не погиб, я подумал бы, что это он. Впрочем, на всякий случай я запросил Береговое. И Брускова тоже. Не зря же он в этом деле копается.

– В газете описать хочет?

– А что? Пусть пишет. Нужно помнить, что еще не все военные преступники наказаны. Тогда люди будут бдительнее. И осторожнее. Чтоб не было таких напрасных жертв, как Борис Стояновский.

– Вот кого действительно жаль!

– Еще бы! Такая неосторожность! Хотя понять его можно. То, что он узнал от "инвалида" и от Майи, особенно о палаче Стрельцове, могло потрясти кого угодно. Ясно, что Стояновский первым понял, кто такой Укладников. Он знал, что Укладникова зовут Иваном. Живя с ним в одной квартире, наверняка видел его "паучью" татуировку, слышал от Кравчука, что его тесть отбывал наказание за что-то, связанное с пребыванием в плену. С тем Иваном-карателем, который был обрисован в старой газете, совпало слишком многое. И это не давало Борису покоя. Вот он и решил вернуться. Ошибка его заключалась в том, что направился он не по адресу. Идти нужно было в Комитет госбезопасности, а он, как и Кравчук, пошел напролом. И это стоило ему жизни. Вернувшись в город, Борис направился прямо в котельную. Трудно придумать более подходящие условия для убийства. Ночь, никаких свидетелей, пылающая топка. Укладников был слишком опытным зверем, чтобы не воспользоваться такой обстановкой.

Когда труп Бориса исчез в топке, Укладников понял, что надо немедленно бежать. Он не знал, кому успел Стояновский рассказать о своем открытии. Так пусть уж лучше думают, что это не Укладников убил Бориса, а, наоборот, Борис убил Укладникова. Если Борис и рассказал кому-то – в такое убийство легко поверят. Мстил, мол, за мать. А потом испугался и скрылся. Будут искать Стояновского. И никто не станет искать Укладникова. А именно это ему и было нужно!

Укладников быстро сообразил все. Даже то, что деньги на дорогу и вообще на три-четыре года спокойной жизни у него есть. Те, которые в тайнике. Напал он на них скорее всего случайно, обнаружив двойное дно в шкафу. Укладников понимал, что о пропаже этих денег в милицию не заявят. Ведь в тайниках хранят только ворованное. И поэтому он спокойно швырнул в топку железный футляр со своими очками и пошел за деньгами. Компания, которой они принадлежали, действовала нагло. Тянули все, особенно дефицитные детали к приемникам и телевизорам. Большую часть вырученных денег хранили в тайниках, потому что ОБХСС уже стал присматриваться к "хозяину".

Открытие тайника стоило Укладникову немалых мук. Соблазн был огромен. Но он опасался привлечь к себе внимание. Поймают жуликов, кто-нибудь из них проговорится о деньгах – доберутся и до него… Убийство Стояновского снимало все эти опасения. Важно было только умело разыграть спектакль. И Укладников решил так все запутать, чтобы из клубка не торчало ни одной нитки. Отчасти это ему и удалось. Он очень расчетливо использовал ботинки Бориса, чтобы обеспечить следствие ложными следами, выпачкал кровью рубашку, пиджак и топорик. Причем топорик, которым никто никого не убивал. Не пожалел на инсценировку и собственной крови. А затем сунул все в чемодан и забросил в пустой вагон на дальней станции. Лишь по чистой случайности это произошло в Береговом. Укладников ехал на юг, по маршруту Бориса, чтобы дать телеграмму откуда-нибудь из Крыма. А Береговое было первой большой стоянкой на пути поезда. Везти дальше чемодан с "опасными" вещами у старика просто не хватило духу.

Только дав телеграмму из Ялты, Укладников направился к Дубининой. Он рассчитывал без особого труда уговорить ее продать домик и перебраться в городок потише, поглуше, где можно не опасаться случайной встречи с теми, кто считает тебя мертвым. И он не просто так оставил свой паспорт в кармане пиджака. У него давно уже был припасен паспорт его собутыльника Семенченко, немного похожего на Укладникова. Этот паспорт Укладников когда-то украл просто так, на всякий случай. Слишком уж поразило сходство. И вот теперь паспорт пригодился.

Однако Дубинина и Кравчук сразу же разрушили все планы. Конечно, Дубинина считала себя "обиженной". Но активным врагом Советской власти никогда не была, и дружба ее с Укладниковым основывалась на неведении и женской доверчивости: считала судьбу его близкой своей – тоже, мол, за отца пострадал…

Козельский просмотрел еще несколько страниц протокола.

– Вот тут он говорит, что вначале не собирался убивать Дубинину.

– Конечно. Дубинина была ему очень нужна. И он не мог предугадать такого драматического хода событий.

– Встречи с зятем?

– Я бы сказал, не встречи, а того, что Кравчук узнает от Дубининой и что она узнает от Кравчука. Встречу-то он организовал сам. Эта встреча не случайна. Случайность только в том, что Кравчук и Укладников приехали в Тригорск в один день. Но тесть – на несколько часов раньше…

В дверях салона появилась стюардесса:

– Товарищ Мазин Игорь Николаевич – вы? Вам радиограмма.

– Спасибо.

Мазин взял листок бумаги, быстро пробежал его глазами.

– Вот видите, Вадим, еще одна загадка прояснилась. А вы газетчиков ругаете!…

Радиограмму прислал Волоков. "Только что получил письмо от Брускова на ваше имя. Фамилия "инвалида" Колесов. Он бывший партизан. Майя узнала его адрес. Проживает постоянно в Симферополе".

– Чудесно! – Мазин протянул радиограмму Вадиму. – Колесов может дать важные показания по делу Укладникова.

– Еще судить эту сволочь! Я б таких сразу…

Мазин покачал головой:

– Именно судить, Вадим! И жаль, что о таких судах мало пишут. Я бы писал больше. Чтоб люди о нашей работе знали. Тогда, может, поменьше стало бы таких доморощенных Шерлоков Холмсов, как Кравчук. Вы все еще злитесь на него, Вадим?

Козельский махнул рукой:

– Дубина!

– Ну нет! Не согласен! Просто Кравчук, как и немалая, к сожалению, часть наших сограждан, считает, что истинные герои и следопыты обитают исключительно в тайге. Себя, во всяком случае, он считал достаточно опытным "сыщиком". Потому он и направился к Дубининой сам. Его, видите ли, не устраивали наши "примитивные" методы… Даже когда я спросил у него о Дубининой, он не сказал, что знает о ней. "Думал, затаскаете зря женщину!" А сам к ней пошел. Говорит, чтобы пролить свет на обстоятельства убийства тестя. Он тогда еще верил, что Укладников убит. Какой тонкий психолог! Посмотрите-ка его показания…

Козельский перелистал несколько страничек, прочитал: "Моя ошибка заключалась в том, что я не доверял следствию и хотел сам выяснить причины убийства тестя. Поэтому, приехав в Тригорск, я сразу же отправился к Дубининой, чтобы расспросить ее о прошлом Укладникова и прочитать его письма. Оказалось, что он жив и как раз в этот день приехал в Тригорск. Я был ошеломлен…"

– Представьте себе эту сцену, Вадим! Ведь новость была взаимно ошеломляющей. Дубинина только что говорила с живым Укладниковым. Он пришел, оставив чемодан в камере хранения. Первая их встреча была короткой. Укладников убедился, что Дубинина дома, ничего не знает и по-прежнему доверяет ему. После этого он отправился на вокзал за чемоданом, захватив ключ от дома. Тут и появился Кравчук с известием об "убийстве".

Когда Кравчук и Дубинина пришли в себя от первого удивления, о каких-то письмах уже и речи быть не могло! Дубинина предложила переговорить с Укладниковым и выяснить правду. Вот здесь, в протоколе допроса, посмотрите:

"…я был очень растерян и не смог правильно сориентироваться. Поэтому мы решили, что я зайду к Дубининой завтра и сначала она поговорит с Укладниковым сама. На этом она очень настаивала".

Именно эта ошибка оказалась роковой. Дубининой следовало бы схитрить, выпытать у своего друга все осторожно. Но потрясение было слишком сильным. Она не смогла сдержаться и потребовала объяснений. Это был смертельный удар по замыслам Укладникова. Он считал Дубинину своим очень прочным тылом. Никакие нити не вели к ней. Письма ее он уничтожил перед бегством. А о том письме, которое пришло после его отъезда, он не знал. И вдруг полный провал!

Он так и не сказал на первом допросе всего, о чем говорили они в этот вечер. Сказал только коротко: "Не поладили мы!… И попросила она меня сейчас же уехать!"

Понятно, что она боялась. Боялась Укладникова, боялась Кравчука, боялась следствия – всего боялась.

Страх ускорил ее гибель. Когда она принялась закрывать ставни и окна, чтобы никто с улицы не заметил гостя, Укладникову и пришел в голову замысел отделаться от Дубининой, разыграв ее "самоубийство". Он согласился исчезнуть навсегда. Попросился только переночевать – куда ж, мол, идти на ночь глядя?… Дубинина не возражала. Она уже плохо понимала, что к чему, была пьяна. Когда она заснула, Укладников уничтожил следы своего пребывания в доме и открыл газ…

Но оставался Кравчук. Что он делал тем временем?

"…Я видел в жизни немало передряг, – рассказывал он на допросе, но в такую попал впервые. Утром я пришел к дому Дубининой и узнал, что она отравилась газом. И тестя в доме не было. Это показалось мне очень подозрительным. Сначала я принял верное решение – сообщить все Мазину. Я догадывался, что мой попутчик, назвавшийся инженером-химиком, на самом деле работник милиции. Видел его в машине вместе с Мазиным. Но полной уверенности в этом у меня все-таки не было. Поэтому разговор у нас сложился неправильно. А выправить его я не успел. Неожиданно я увидел Укладникова…"

– Припоминаете этот момент, Вадим? – не удержался Мазин. – Появление Укладникова было вполне понятным – он следил за Кравчуком. Дубинина сказала, где тот остановился. Бежать из Тригорска, не повидавшись с зятем, было невозможно. Оставалось или убедить зятя молчать, или убить его.

Укладников знал, что на таких людей, как Кравчук, нужно прежде всего наступать, сбивать их с устойчивых позиций. И он достиг этого, обвинив зятя в том, что тот толкнул Дубинину на самоубийство.

"…Укладников сказал мне, что, вернувшись с вокзала, он застал Дубинину в подавленном состоянии. Она не хотела слушать никаких объяснений и выгнала его со словами: "Все равно моя жизнь разбита! Дай мне хоть умереть спокойно! Никаких следствий я больше не хочу!"

Он якобы уступил ей и ушел, а ночью ее не стало.

"Видишь, что ты наделал? – сказал мне Укладников. – Она покончила с собой из-за тебя. А теперь ты и меня погубить хочешь?" – "Но почему вы бежали? От кого скрываетесь?" – спросил я. "Тебя спасал и дочку! – ответил он. – Не чужие ведь вы мне! Знаешь, что такое анкета в наше время? Сейчас я свободен, и на вас со Светланой пятна нет. А если меня опять потянут? Ведь тебе ходу в жизни не будет! До гроба в тайге проторчишь!" Я ответил, что это меня не пугает. "Тебя-то, может, не пугает, – сказал он. – Так ведь Светку жалко! Ей-то из-за меня зачем страдать? Выросла в городе! Тайга ей не дом!…"

Укладников рассказал мне, что в лагере для военнопленных, где он находился, был его однофамилец, лагерный полицейский, который заставил его сделать такую же, как у того, татуировку, паука на плече. И теперь некий шантажист, тоже из бывших гитлеровских прихвостней, грозится, что донесет на него в органы КГБ. И чтобы не донести, требует очень много денег, которых у Укладникова нет. "Вот я и решил исчезнуть, вас спасая, – говорит тесть. – А если ты сообщишь, куда следует, то и Светке будет плохо, и тебе – особенно после самоубийства Дубининой, в доме которой ты был".

Он уверял, что тяжело переживает смерть Дубининой, которая знала о нем всю правду и могла помочь восстановить его доброе имя. Еще он рассказывал, что его взяли в плен раненого, прямо в госпитале, когда немцы внезапно захватили Тригорск. А Дубинина там работала санитаркой, и в госпитале они познакомились и полюбили друг друга. Обо всем этом якобы не раз вспоминалось в их переписке и в дневнике Дубининой, который вела она много лет и сохранила, несмотря на все беды. А в госпитале этом тесть лежал как раз в то время, когда его однофамилец – фашистский холуй с пауком на плече – зверствовал где-то на оккупированной территории…"

Козельский отложил протокол.

– Ловко он его запутал, Игорь Николаевич! Заставил, так сказать, добывать для себя алиби!

– Да, ловко! Хотя и ненадолго. Но больше Укладникову и не требовалось. Ему нужно было лишь ошеломить Кравчука, не дать тому принять правильное решение и убить при удобном случае. И зять сам подсказал такой момент. После встречи с Укладниковым он сгоряча попытался проникнуть в дом Дубининой, но был остановлен Рексом. Вот здесь и возникла еще одна маленькая загадка – вернее, путаница, которая могла нам помешать.

– Вы имеете в виду отпечатки пальцев на стаканах?

– Точнее – их отсутствие! Помните, как был смущен Васюченко, не найдя на стакане никаких отпечатков? Меня это тоже смутило. В чем же дело? Оказывается, Укладников, когда убирал посуду, перепутал стаканы и не мог вспомнить, который его, а который Дубининой. Он решил выбросить оба. А в буфете взял – осторожненько, через носовой платок! – третий стакан и для правдоподобия плеснул в него водки. Ясно, что эксперты не нашли на этом стакане отпечатков.

– А с отпечатками на осколках стакана Укладникову, видимо, просто повезло, – предположил Козельский.

– Еще бы! Когда Рекс бросился на незнакомца, выходившего ночью из дома, Укладникову пришлось отбиваться единственным предметом, оказавшимся в руках. А это был стакан. Так на осколках, которые я подобрал, оказались отпечатки пальцев Дубининой. Тут Укладникову действительно повезло. Но ведь на этом же стакане должны были быть и отпечатки пальцев самого Укладникова! На нижней части стакана, которую он держал в руке во время удара. Но, видимо, он не выпустил ее из рук! От удара откололась лишь верхняя часть, со следами пальцев Дубининой. Второй стакан остался в кармане. Укладников выбросил его где-то по дороге. А нам задал задачу!

Вот вам и предыстория первого визита Кравчука. Раненый Рекс не был расположен к дипломатии и без предупреждений вырвал у геолога клок рубахи вместе с мясом. Достать письма не удалось. Но идея осталась. О своей неудачной попытке он рассказал в кафе Укладникову. Это была их вторая встреча. Укладников извлек из нее максимальную выгоду. Казалось, случай опять подбрасывает ему удачу. Он легко изобразил благородство: "Не веришь, мол, – вот тебе ключ! Иди убедись!" А сам наверняка подумал: "Уж если сейчас не верит – значит, никогда не поверит! Дневника-то нет! И в письмах ничего такого. А раз не поверит – донесет. Надо упредить". Ведь отравись Кравчук газом или погибни в результате взрыва, мы бы думали, что он сам виноват.

Короче, если бы Юра не засек их встречу в кафе, – неизвестно, как сложилась бы судьба геолога.

Для меня сообщение Юры оказалось решающим. Внутренне-то я был к нему подготовлен. Но уверенности не было. Только когда узнал про ключ – понял, что это ключ к развязке.

– В том-то и дело, что вы были подготовлены!

– Да тут уж никаких секретов, Вадим! Опыт, немножко интуиции, наблюдательность – из этого наш суп и варится… И еще доверие к людям. Меньше подозрительности! Вы, например, упорно подозревали Кравчука. И факты у вас были, и мыслили вы логично, а у меня, знаете, все эти факты рассыпались, когда я вспомнил, как Кравчук рассказывал о Стояновском. Эпизод тот, со щенятами, в моих глазах обелял больше Кравчука, чем Стояновского. Хотя Кравчук с самого начала предстал перед нами в черном свете. Попробуй догадайся, что он укатил на два дня раньше из Москвы, чтобы встретиться со старым приятелем в Кирове! Если б он и сказал об этом – поверили бы мы ему не сразу. Вызвали бы приятеля, допрашивали его. А Кравчук этого не хотел.

Самолет развернулся на посадку.

– Ну и еще детали, Вадим, как любит говорить наш новый друг Валерий Брусков. Множество существенных мелочей. Скажем, волосы на топорике. Мне они показались слишком аккуратно срубленными. Даже не столько срубленными, сколько срезанными. Потом шарканье, о котором говорила Аллочка. Шаркать мог только тот, кому ботинки были очень велики. Я вспомнил небольшую по размеру обувь Укладникова. Так мозаика и подбиралась.

Но главное, конечно, то, что ни в Стояновском, ни в Кравчуке, ни в Семенистом, несмотря на все улики, не видел я, не чувствовал людей, способных на такое преступление. "Нет, не Миколка!" – думал я и ждал, когда же появится настоящая фигура. Уметь ждать в нашем деле тоже кое-что значит. Вот и дождались! То, что вначале казалось фантастическим, постепенно обросло фактами и превратилось в реальность. Грустную, правда, но что поделаешь? Лучше поздно раздавить такого "паука", чем никогда.

Три дня в Дагезане

Гроза

– Кто такой Калугин? – Мазин положил руку на дверцу машины. – Ты уверен, что в поселке полное безлюдье…

В полуметре от колеса "Волги" круто вниз уходила гранитная серо–розовая стенка, под ней пенилась, пробиваясь среди валунов, стиснутая ущельем бутылочного цвета речка. Впереди, прямо из скал, росли пихты. Их острые ярко–зеленые верхушки перемежались с ледовыми вершинами хребта, кипенно сверкавшими на фоне солнечного, почти фиолетового неба. Зато путь в долину преграждала черная, подернутая пепельной дымкой туча.

– В самом деле? Значит, упустил, старик, – произнес Сосновский сокрушенно.

– Выкладывай все, пока не поздно!

Борис Михайлович глянул в зеркальце на тучу.

– Пожалуй, поздно. Назад не проедешь. А Калугин личность вполне почтенная. Москвич, художник. Богат и расточителен. Посему окружен людьми.

– Жарятся шашлыки, и льются напитки?

– Не буду отрицать того, что скрыть невозможно. Шашлыки у Калугина отменные. У него, понимаешь, свой метод приготовления. Вымачивает мясо в вине.

– Борис! За сколько времени отсюда можно выбраться пешком?

– Не дури, старина. Места здесь всем хватит. Не желаешь цивилизации ставь палатку и гоняй комаров, сколько душе угодно. Можешь махнуть через перевал. – Сосновский кивнул в сторону ледовой гряды. – А поостынешь, осточертеет величавое уединение – возвращайся в компанию художественной интеллигенции. Между прочим, Марина Калугина отлично ездит верхом.

Бориса Мазин встретил случайно на улице. С тех пор как они вместе работали в уголовном розыске, прошло десять лет. Сосновский защитил диссертацию, располнел, то и дело вытирал носовым платком капли пота, катившиеся по загорелой шее за воротник рубашки.

– В такое пекло – спасение одно: горы. Не завидую тебе – париться летом в городе!

– Через три дня я иду в отпуск.

– В отпуск? Слушай, Игорь, махнем со мной! Райский уголок, первозданная природа. Крошечное местечко под самым хребтом. Одно время были лесозаготовки, но теперь заказник. Рабочих перебросили в соседнее ущелье. Домишки они распродали за бесценок. Я купил один за двести (учти, за двести рублей!), вложил еще сотни полторы, и теперь мне все завидуют. Правда, ближайший магазин в девяти километрах, но что стоит уединение!

Уединение и соблазнило Мазина, а, оказывается, его‑то и нет!

Удаляясь от наползающей тучи, "Волга" спускалась серпантиной вниз. Игорь Николаевич вытянул руку из окна, и она повисла над пропастью. На противоположном склоне можно было прочитать уцелевшие от военной поры слова: "Перевалы – наши. Фашист не прошел!" Внизу, возле дощатого моста, стоял и смотрел на спускающуюся машину парень в вылинявшей ковбойке и помятых джинсах. По обожженному солнцем лицу кустилась рыжеватая бородка. Лицо было из тех, что называют современными: вытянутое, с правильными чертами. Ровный нос пересекала тяжелая оправа очков.

– Эй! – махнул рукой Сосновский, притормаживая. – Как мост?

Парень подошел неторопливо.

– На скорости проскочите.

Вода шумно накатывалась на деревянные опоры, и одна уже заметно накренилась. Настил над ней прогнулся. Борис смотрел неуверенно, однако выбора не было. Машина скользнула по пружинящим доскам. Под ее тяжестью опора подалась, но выстояла. Сосновский вытер пот со лба и сказал не без удовольствия:

– Не завидую я тому, кто после нас поедет. А ты куда? – обратился он к парню. – Если в Дагезан, садись, подвезем.

Тот покосился на приблизившуюся тучу.

– Спасибо. Пожалуй, кости прополаскивать достаточно.

– Отдыхаешь? – спросил Сосновский, когда машина тронулась.

– Да.

– Один?

Снова короткое "да". Парень произносил совсем мало слов, но голос его что‑то напомнил Мазину.

– В палатке живешь? – продолжал выспрашивать Борис Михайлович.

– Ночую у Калугина.

Спасла парня от дальнейших признаний девушка. Она шла по дороге легким, привычным к горам, шагом. Сосновский широко распахнул дверцу:

– Галина Константиновна? Прошу.

Девушка заколебалась.

– Что тут ехать… Два километра осталось.

– Не нужно обижать трех одиноких мужчин, – сказал Борис Михайлович серьезно, и девушка села рядом с парнем в ковбойке.

– В Дагезан вы, конечно, по личному делу? – Сосновский прибавил скорость. – Школы там нет, да и время каникулярное.

– Какое может быть личное дело у учительницы! Хочу егеря повидать. Говорят, он самолет нашел, что в войну сбили.

– Самолет? – встрепенулся парень. – На Красной речке?

– Не знаю.

– Зачем он вам?

– Как зачем? Это же наш самолет, советский. Перенесем погибших в поселок, родственникам напишем.

– Удастся ли опознать? – усомнился Сосновский.

– Не опознаем, могилу Неизвестного летчика сделаем.

Дагезан появился из‑за очередного поворота. Ущелье расширилось, отвесные склоны сменились пологими, поросшими густым орешником. Ниже под серыми потемневшими крышами примостились дома, окруженные садиками и огородами.

– Повезло мне, дома Матвей, – обрадовалась учительница, показывая в сторону от дороги. Там, за низким заборчиком из штакетника, стоял мужчина в гимнастерке без пояса и разглядывал "Волгу", прикрыв от солнца глаза ладонью. – Он ведь в горах больше…

– Мне тоже нужен Филипенко, – сообщил бородатый и вышел вслед за Галиной.

Мазин снова прислушался к его голосу. На этот раз он показался ему не только знакомым, но и озабоченным.

Они пошли тропинкой через мокрый луг, где местами были проложены широкие доски. Галина обернулась и помахала рукой.

– Здешняя? – поинтересовался Мазин.

– Преподает в интернате в Мешкове. Там вся окрестная детвора учится. Ну и общественница, конечно. Вечно в хлопотах. Славная девушка.

Стало видно, что поселок пустует, в окнах не было рам, заборы покосились, а огороды заросли бурьяном.

– И у тебя такая развалина?

– Жилище мое не поражает роскошью, но всегда открыто для людей с чистым сердцем.

– Считай, что тебе попался именно такой человек. И не раздави на радостях ишака, – предостерег Мазин.

Впереди по дороге ехал на осле человек, одетый в черный пиджак и солдатские галифе, заправленные в коричневые, домашней вязки носки. Сосновский просигналил, но ишак и ухом не повел, меланхолично перебирая крепкими ногами. Зато седок обернулся и приподнял над головой потрепанную соломенную шляпу.

– Мое почтение уважаемым путникам.

– Здоров, Демьяныч! Много меду накачал?

– Солнышка пчелкам не хватает, Борис Михайлович.

У Демьяныча было маленькое ласковое лицо.

– А я тебе сапоги привез резиновые.

– Много благодарен. Вещь в здешних условиях необходимая.

Демьяныч стукнул ишака кулаком по шее, чтобы тот освободил дорогу. "Волга" с трудом обогнула упрямого конкурента. Осел смотрел на машину с отвращением.

– Забавный старик. Пасечник из Тригорска. За колхозными ульями присматривает. И сам этакий продукт природы: травы варит, зверье уважает. Говорит: "И в пчеле душа есть, только тайна ее от нас скрыта…" А вот и калугинский дворец.

Дом художника резко выделялся среди местных строений. Было в нем почти три этажа: нижний, полуподвальный – гараж, выложенный неровным красноватым камнем; основной – деревянный, с широкими окнами в замысловатых переплетах, и мансарда – мастерская. Чувствовалось, что сооружен дом по собственному замыслу человеком знающим и умелым.

– Почти все своими руками сделал. Жадный на работу мужик.

– Не зря потрудился, – согласился Мазин.

Речка делала здесь крутой изгиб, и дом возвышался на полуострове, окруженный великолепными елями.

– Увы, мой дворец много скромнее.

Через несколько минут они разминали затекшие ноги у небольшого, но ладного, недавно отремонтированного домика, пахнущего хвоей. В комнате стояли две раскладушки, шкаф и столик с тумбочкой. Мазин выглянул в окно. Снежные вершины начало затягивать.

– Там бывают туры, – провел рукой вдоль хребта Борис.

– Можно получить лицензию на отстрел?

– Получить можно. Подстрелить труднее. Мясо я у Филипенко добываю. У него оленина не переводится. Между прочим, Игорь, ты тут не хвались специальностью. Скажи, что инженер или врач–педиатр, а то мы голодными насидимся.

– И это говорит юрист!

Игорь Николаевич покачал головой и, перекинув через плечо мохнатое полотенце, пошел к реке умываться. Небо потемнело, подул ветер. Мазин разделся до пояса и поежился, опустив руки в ледяную воду.

– Прохладно?

Это спросил, заметно окая, худощавый пожилой человек в большом берете, весь в крупных, будто вырезанных по дереву морщинах. Он опирался на сучковатую толстую палку.

– Прохладно.

Незнакомец прыгнул с камня на камень.

– Тут не Сочи. Все, что угодно, но не Сочи. А там, – он поднял палку над беретом, – тундра. Камушки, снежок, ледок. Откуда и спускается портящая настроение погода. Однако разрешите представиться: Кушнарев, Алексей Фомич, некогда архитектор. – Старик перескочил на ближайший валун. – По–видимому, встречаться придется. У Михаила Михалыча Калугина.

– Я незнаком с Калугиным.

– Неважно, несущественно. Природа сведет и познакомит. Уже сегодня, судя по грозе, которой не миновать.

И запрыгал дальше.

– Игорь! Где ты застрял? – крикнул Сосновский.

Мазин вернулся в дом, растирая полотенцем мокрые плечи.

– Архитектора встретил. Что за личность?

– Кушнарев? Постоянный гость Калугина. Друг юности.

Черно–синяя туча придавила ущелье. По тяжелому, переполненному водой брюху ее скользили седые клочья, но дождь еще не начался, только отдельные крупные капли, срываясь, постукивали по крыше, врываясь ударами в шум кипящей реки.

Неожиданно в открытую дверь шагнул парень с черной, давно не стриженной шевелюрой.

– Про крючки, конечно, забыли? – спросил он у Сосновского, не здороваясь.

– Крючки привез.

– Профессиональная прокурорская память?

– Я, Валерий, никогда не был прокурором.

– Все равно. "За богатство и громкую славу везут его в Лондон на суд и расправу".

Сосновский пояснил:

– Это сын художника Калугина.

– Я догадался, – сказал Мазин.

– Догадались? Вы тоже прокурор?

– Игорь Нколаевич – врач.

– Очень приятно. Не можете ли вы пересадить мне сердце? Скучно жить с одним и тем же сердцем. Особенно художнику. Потому что я не сын художника, как отрекомендовал меня ваш нетактичный друг, а сам художник.

– Непризнанный?

– Опять догадались, доктор. Что вы еще про меня скажете?

– Зря ершитесь! Непризнанный не значит бездарный.

– Попробуйте убедить в этом моего родителя! Впрочем, бесполезно. Мы странно спроектированы, доктор. Все видим по–разному. Что видите вы в этом окне? Горы? Деревья? Тучи? А я вижу крики души своей, спутанные вихрем, рвущиеся о скалы.

– Как поживает Михаил Михайлович? – прервал Сосновский.

– Вопрос, разумеется, задуман как риторический. Вы не мыслите родителя иначе чем в бодром времяпрепровождении, так сказать, в веселом грохоте огня и звона. А между тем последние дни он погружен в думы, что противоестественно для признанного человека. Хотел видеть вас. Зайдите, утешьте! И вы, доктор… Не забудьте скальпель. Вы обещали мне новое сердце.

Выходя, Валерий качнулся.

– Сердитый молодой человек? – спросил Игорь Николаевич.

– Доморощенный. Мажет холсты несусветной чушью, а считает художественным откровением. Позер, кривляка, паяц.

– Не жалуешь ты его.

– Зато папаша балует. Марина‑то у Калугина жена вторая. А мать Валерия умерла. Сам Михаил Михайлович – человек мягкий, деликатный, выпороть парня как следует не способен. Родительская рука не поднимается. От этих поблажек один вред. Попомни мое слово, отмочит Валерий штучку! Ну да нас с тобой это не касается, на чужом пиру похмелье.

– Вот именно. Между прочим, я бы отдохнул с дороги.

Мазин прилег на раскладушке и сразу же почувствовал усталость сказались пятьсот километров в машине, да и весь трудовой год давал знать. Зато впереди целый месяц, свободный от повседневных хлопот и обязанностей. Ни одного преступника, разве что егерь–браконьер, да это что за преступник, так… Все же трудную он работу себе выбрал. Сизифову. По статистике преступность сокращается, но в служебном кабинете этого не заметишь. Правда, придет иногда трогательное письмо: "Игорь Николаевич, вы мне отца родного дороже, если б не вы, пропал бы я, сгубил жизнь молодую навеки, а вы спасли, свели с неверной дорожки…" Правильно, и такие были. Но не успеешь письмо дочитать – звонок: выезжай на место происшествия! То ли дело Борька! Без пяти минут профессор. Окружен молодыми порядочными людьми. Приобрел райский домишко. Красотища какая – воздух, тишина, покой…