Текст книги "Ответная месть"

Автор книги: Паула Гослинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

6

Френч-стрит в восемь утра едва ли приведет вас в восторг; но если вы – полицейский детектив и намерены взять интервью у нескольких пьяниц, такое намерение вполне осуществимо.

Бродяги здесь повсюду: прячутся в подъездах, спят, свернувшись калачиком на мешках из-под мусора, сидят, привалившись к мусорным бакам. Конечно, гораздо больше их проживает в роскоши ночлежек: постель, одеяло, отхожее место.

На Френч-стрит существует довольно четкий распорядок жизни.

На рассвете здесь относительно спокойно. Позднее откроются несколько магазинов. Доходы низкие, но торговцы не сдаются: предлагают аспирин, газеты, хлеб, соленья и, конечно, выпивку. Постепенно выползают пьяницы, бледные, с помятыми лицами и мутными глазами; медленным, но целеустремленным шагом они направляются к ближайшему винному магазинчику или бару. Еще позже появятся оптовые торговцы наркотиками в темных лимузинах, они медленно будут кружить по боковым улочкам, подавая сигналы мелким торговцам, которые невозмутимо сидят в своих обычных укромных местечках и всегда готовы помочь тоскующему клиенту, у которого прямо в глазах написано: «Господи! Сейчас утро, а впереди еще долгий день»! После пяти темные лимузины снова прикатят, чтобы подсчитать добычу и пополнить запасы зелья у мелких торговцев. А вечером будет совсем весело. Крикливые рекламы баров со стриптизом и секс-шопов будут сверкать, мигать, привлекая и заманивая клиентов. Сутенеры в светлых костюмах будут разъезжать на сверкающих «кадиллаках», проверять своих девочек, собирать с них дань, кое-где даже наводить дисциплину. И среди всего этого недолгого шума и веселья будут слоняться пьяницы, с остекленевшими глазами, с открытыми ртами, будут прикладываться то к одной бутылке, то к другой, шататься от одних дверей к другим, от одного благотворительного супа к другому; неоновый свет окрашивает румянцем их щеки, на которых уже давно нет румянца, вечерние тени скрывают грязь и изношенность их одежд. Время снов, благодатная тьма, обманчивый свет.

Но утро бывает так жестоко.

Страйкер припарковался за углом, на Делэни-авеню и запер дверцы машины. Они пешком дошли до конца улицы, обозревая по дороге вереницу закрытых баров и магазинов.

– Я вижу теперь, что вы имели в виду, – сказала Дэйна Марчант.

– Вам не следовало сюда приезжать, – резко сказал Страйкер.

– Конечно, не следовало бы, – парировала она. – Я могла бы остаться в отеле и сделать себе маникюр. Это было бы гораздо удобнее.

– Не раздражайтесь, не надо, – мягко заметил Тос. – Вы, конечно, хорошенькая, но не следует забывать и хороших манер.

– Не следует? – взглянула она на него.

– Конечно, – ответил Тос.

Она с минуту пристально смотрела на него, затем улыбнулась:

– Наверно, я сегодня слишком рано встала. В Вашингтоне я работаю с девяти до пяти.

Тос нерешительно посмотрел на нее, затем не выдержал и улыбнулся ей в ответ.

– Здесь так не выйдет, – Страйкер был не расположен шутить.

– Я ведь не прошу одолжений, лейтенант, – сказала Дэйна. Она взглянула ему в глаза, и улыбка ее погасла. – Только об одном – делать мою работу на вашей территории. Обещаю не плакать.

На ней были джинсы, ботинки, пара толстых свитеров под курткой, вязаная шапочка прикрывала ее рыжие волосы. И все равно она выглядела очень женственно.

– Подумать только, что Ривера уже давно добровольно здесь работает… – проговорил Тос, покачав головой. – Немудрено, что половина наших ребят считает его святым, а другая половина – чокнутым.

– А кто это Ривера? – спросила Дэйна.

– Его называют живой легендой, – пояснил Тос.

– Просто очень хороший полицейский, который работает здесь тайно, под прикрытием, – безо всякой патетики объяснил Страйкер. – Замечательно предприимчивый и стойкий человек. Сейчас он получил новое задание в этом районе, и ему разрешили поступать так, как он сочтет нужным.

– Мы можем случайно встретиться с ним, – заметил Тос.

– Да – и не узнать его, – улыбнулся Страйкер. – Когда-нибудь его и собственная мама не узнает.

– И чего вам приспичило залезать снова? – спросил Тос, неловко переминаясь с ноги на ногу. Он ненавидел этот район, ненавидел все, чем он был на самом деле и чем притворялся. Его собственный отец закончил здесь свой жизненный путь, и воспоминания о том, как надо было разыскивать отца, приводить его в чувство и тащить домой, были наиболее ужасными из воспоминаний о днях его юности. Когда отец умер, на его похоронах было больше вздохов облегчения, чем сожаления. Но Тос никогда не рассказывал об этом. Даже Страйкер этого не знал.

– Разойдемся или будем держаться вместе?

– Они слишком нетрезвы, чтобы быть опасными, – сказал Страйкер.

– Знаете, как это выглядит с другой стороны? – спросил Тос. – Как бы вы себя чувствовали в тяжелом похмелье, с резью в животе, с пониженным сахаром в крови, если бы какой-то проклятый полицейский разбудил вас и начал вам задавать свои дурацкие вопросы?

Страйкер плохо спал прошедшей ночью и устало кивнул:

– Ладно, ладно. Пойдем сначала по этой стороне улицы. Вместе. Так ты будешь себя лучше чувствовать?

– Конечно. Не могу сказать, что совсем хорошо, но гораздо лучше.

– Замечательно.

Они прошли метров десять, остановились над пьяным, затем двинулись дальше. Оглядев двух или трех попавшихся им на пути спавших бродяг, Страйкер нашел, кого искал.

– Ну вот и наш первый клиент, имя его, помнится, Грант, а «порт приписки» – двери вот этого чудесного заведения «Бар-Би-Кю», славящегося приготовлением мяса на вертеле. Доброе утро, Грант!

– Доброе утро, Грант, – эхом присоединился Тос.

Грант приоткрыл один сверкающий глаз.

– Провались ты в дерьмо, Страйкер, – пожелал он. – И ты сам, и эти двое.

Страйкер повернулся к Тосу:

– Ну вот видишь, нам повезло: Грант, кажется, в хорошем настроении сегодня.

– Молодец, – кисло пробурчал Тос.

– Ты знаешь парня, которого убили здесь в прошлое воскресенье, утром? – спросил Страйкер эту кучу тряпья. – Не хочешь ли присоединиться к нему? – Страйкер наклонился и, резко рванув, привел собеседника в сидячее положение.

– Какого черта? – Грант задергался в руках Страйкера. – Ты хочешь меня разбудить или что?

– Какой-то убийца появился на Френч-стрит, – мягко объяснил Страйкер. – Может, этот убийца выбирает себе на Френч-стрит какую-нибудь легкую добычу, просто так для развлечения. Просто для забавы, Грант. Кто-нибудь хочет стать такой забавой? А, Грант?

– Ох, ради Христа, прекрати эти голливудские россказни, Страйкер! Ты насмотрелся этих низкопробных фильмов, что ли? – Грант размотал свои тряпки и, отбросив их, потер ладонями лицо. – Какого хрена ты хочешь? Кто эта девка?

– Посмотри-ка на портретик. – Тос протянул фотографию Гэбриэла Хоторна.

– Ладно, допустим, посмотрел. А сколько сейчас времени-то, черт побери? – Грант стащил с головы рваную кепчонку, для того чтобы почесать копну свалявшихся волос и разогнать тех, кто там давно уже поселился. Он переместился с одной ягодицы на другую и поморщился от боли. – Вот дьявол, у меня задница примерзла к ступеньке.

– Сейчас восемь часов и не все в порядке, – сообщил Страйкер серому небу. Он наблюдал, как оборванец продолжает корчиться и жаловаться на холод. – Заболел, что ли?

Грант кивнул.

– Так вот показалось, когда проснулся. А ты что, собирался вызвать мне «скорую помощь» или еще что-то?

Страйкер, который чуть было не проникся сочувствием к этому промерзшему оборванцу, был застигнут насмешкой врасплох. Покрутил головой.

– Расскажи-ка мне, что ты знаешь о человеке с этой фотографии.

– Это «разведчик талантов» с какой-то киностудии. Он обещал мне все, сказал, что я мог бы… Ты сказал – восемь часов? – встревоженно прервал свой рассказ Грант. – Ты хочешь сказать, что разбудил меня за час до того, как я смогу добыть себе хоть какое-нибудь пойло? Ах ты, подлец!

Страйкер нащупал в кармане маленький пузырек виски и достал его. Потряс им перед чумазым лицом пьяницы:

– Расскажи мне о человеке с фотографии.

– О Господи, да ты – славный малый, – с чувством объявил Грант и потянулся за бутылочкой.

– Человек на фотографии, – настаивал Страйкер, отодвигая виски.

– Давай-ка еще раз взгляну, – попросил Грант, не отводя глаз от бутылочки.

Тос поместил фотографию между притягательной бутылочкой и блестящими глазами Гранта.

– Да, я рассмотрел. Ах, этот! Ну и что?

– Как он себя назвал?

– Я забыл.

– Очень плохо, – сказал Страйкер, выпрямившись и отправляя виски обратно в карман. Он прихватил с собой несколько таких бутылочек, чтобы с пользой употребить время, которое оставалось до открытия питейных заведений.

– Фрэнк, Фрэнк… он сказал, что его зовут Фрэнк, – быстро, срывающимся от нетерпения голосом проговорил Грант. – Так он нам сказал, а мы не уточняли.

Страйкер вновь извлек бутылочку из кармана:

– Где он жил?

– В приюте «Кот».

– У него было много денег? – спросила Дэйна.

– Если даже они у него были, я никогда их не видел, – пробормотал Грант. – Фрэнк – он и есть Фрэнк… Держался открыто[2]2
  Frank – честный, открытый.


[Закрыть], но ведь я не сказал, что он был глуп. – Затем, с подозрением взглянув на Дэйну, пробормотал: – А если у него были деньги, что он потерял здесь, девочка?

Страйкер протянул ему бутылочку и добавил десятидолларовую банкноту.

– Благодарим тебя и желаем тебе доброго утра.

Грант одним глотком осушил бутылочку и с укоризной посмотрел на них:

– Что за дерьмо ты мне сунул? Я помог вам выяснить такое до чертиков запутанное дело, а вы мне суете какую-то дрянную десятку?

– А ты не рассказал мне, сколько у него было зубов, не назвал мне его тайного пароля, не сказал, есть ли у него капитал в швейцарском банке, да еще не назвал кое-чего… – удаляясь, через плечо бросил Страйкер.

– Ладно, ладно, – прокричал Грант, который вдруг почувствовал себя обманутым. – В следующий раз я потребую полсотни.

– В следующий раз мы расспросим кого-нибудь еще, – сказал Тос.

Грант повернулся к алкашу, который стоял на коленях у входа в соседний магазин и не отводил глаз от миниатюрного пузырька.

– Видел? Нет, ты видел? Ты стараешься изо всех сил, а какова благодарность?

Царственным жестом Грант отбросил пустую бутылочку. Алкаш на четвереньках добрался до бутылочки, слизнул капли с ее узкого горлышка и спрятал добычу где-то в глубоких тайниках своей одежды.

– Спасибо, – проговорил алкаш и вернулся в прежнее положение. – Спасибо, спасибо, спасибо, спа…

– Не заговаривай со мной, – проворчал Грант.

– Спасибо, – закончил алкаш и уснул.

«Кот» – уменьшительное название приюта для бездомных, открытого здесь местной благотворительной общиной. Это было огромное здание, задней стеной выходящее на забитый грязью приток реки Грэнтэм; первоначально в нем помещался склад. Здесь было шумно и полно народа зимой, а летом много коек пустовало, потому что пьяницы с Френч-стрит предпочитали ночевать на земле, а не терпеть разные уставы и правила этого заведения.

А правила были очень строги. С улицы следовало возвращаться к девяти; ужин, состоящий из супа и хлеба, чтение духовных или других возвышающих душу книг. В десять тридцать – сон, подъем в семь, завтрак, состоящий из овсяной каши, хлеба и кофе с молоком; после завтрака – час уборки перед тем, как снова уйти на улицу – в девять утра. Если вы провели здесь ночь, на вашей руке при уходе ставили штамп; с ним вы могли вернуться сегодня же к ленчу – тушеное мясо с хлебом, после чего следовало помыть за собой тарелку. В посудомойку заливали отбеливатель, который смывал штамп на руке. (Когда «Кот» был только что открыт, использовали билеты на право ленча; но выяснилось, что этими билетами стали торговать, чтобы добыть денег на выпивку, тогда и придумали штампы. Сначала штампы делали в виде какой-либо картинки, но когда обнаружилось, что некоторые клиенты моют тарелки одной рукой, чтобы сохранить штамп, начали ставить день недели. Но и тут оказалось, что некоторые носят перчатку на руке, чтобы поесть на следующей неделе; вот тогда и стали применять систему нарастающей нумерации. Словом, борьба не затихала.)

«Кот», а точнее, общежитие на Френч-стрит, было открыто около двух лет тому назад, и открытие его сопровождалось большой шумихой. Идея была замечательной: создать простую, правильную модель жизни для тех, кто решил покончить с алкоголем и уличным существованием. Многие пытались подняться со дна. Кое-кому это удалось. У большинства вышло.

Главное, что ничего из задуманного здесь не получилось, кроме разве разработанной системы штампов для получения ленча. На самом деле «Кот» превратился в ночлежку для случайных бездомных, люди приходили и снова уходили на улицу. Однако заведующий этим приютом отец Фини обладал замечательной памятью. «Кот» не был чисто религиозным заведением, но это вполне устраивало отца Фини – оригинала, философа, искателя, решившего примерить монашеское одеяние. Лицо его не было чем-либо примечательно, а голову украшала натуральная тонзура – увеличивающаяся лысина придавала вполне достоверный монашеский вид его внешности. Его длинная, до пола, монашеская ряса из грубой домотканой материи была подпоясана веревкой; виднелись толстые ярко-красные носки. Возможно, ему очень нравился этот цвет, поскольку и несколько его помощников носили такие же носки. Но, может быть, носки именно такого цвета были пожертвованы приюту какой-нибудь компанией или частным благотворителем. Многие вещи и обстановка в этом приюте были пожертвованы сочувствующими компаниями благотворителями. Отец Фини с благодарностью принимал все: от шариковых ручек до туалетной бумаги, и не только принимал добровольные приношения, но и добивался пожертвований, воздействуя силой своей убежденности, преданностью делу помощи всем униженным и падшим.

Без сомнения, отец Фини был эксцентричен, но честен, справедлив и умел выслушивать любые человеческие жалобы без осуждения. Если бы не было в этом приюте отца Фини, не стало бы и самого приюта.

– Фрэнк? Да, я помню Фрэнка.

Отец Фини скоблил морковку для какой-то мешанины, которая булькала в двух огромных котлах на большой плите в кухне. Вокруг него еще несколько человек в обычной одежде двигались, что-то скребли, шинковали, приправляли, размешивали. Погода все еще стояла холодная, и к ленчу ожидалось много народа. Фини с гордостью сообщил, что в приюте полно тех, кто уже однажды переночевал в нем. За вечерней трапезой сегодня читали «Моби Дик» – это значительно повысило посещаемость, по его мнению.

– С ним что-то случилось? – отец Фини бросил очищенную морковку в миску и выбрал из кучи другую.

– Он умер, – тихо произнес Страйкер.

Нож дрогнул и задел палец отца Фини.

– Неужели? – поразился Фини, вытирая кровоточащую руку о край рясы. – Бедняга… А ведь он не казался больным. Он и не пил, я уверен в этом.

– Его убили, отец Фини, – сообщил Тос. – Застрелили, в конце прошлой недели. Это произошло на другом конце улицы. Вы не слышали об этом?

– Да, я слышал, что был убит какой-то мужчина. Но я не связал это с Фрэнком, так как считал, что там все случилось по пьянке. Кто-то, во всяком случае, сказал, что по пьянке, а я не усомнился. Они ведь все как дети: то сильные переживания, то ярость. Они не думают. У них нет времени подумать.

Кажется, он по-настоящему был опечален.

– Я возлагал надежды на Фрэнка. Он был интересным человеком. Интеллигентным. Казалось, его очень заинтересовало то, что мы здесь делаем. Он немного помогал мне в офисе – я больше люблю заниматься кухней, чем бухгалтерией, к сожалению. Когда он не вернулся, ну, они ведь часто не возвращаются, вы знаете… Какое-то время они держатся, потом…

Он глубоко вздохнул и вытащил новую морковку.

– Я стараюсь не думать о том, что происходит за стенами этого приюта. Вот то, что происходит здесь внутри, – это уж моя забота.

– Когда вы его видели в последний раз?

Отец Фини почесал нос, все еще держа в руке нож, который двигался при этом перед его прикрытыми глазами.

– Попробую вспомнить… Вы сказали, что его убили в конце недели?

– В субботу вечером или рано утром в воскресенье, – уточнил Страйкер.

– Да, конечно, как раз перед этим… именно накануне, в пятницу, он покинул нас. Я думал, он не устоял перед искушением Бахуса, честно говоря. Он пришел к нам в период трезвости, надеясь покончить с пьянством, и я подумал, что он не выдержал. Знаете, как некоторые – по две недели могут не пить, а затем снова пускаются в загул. Вот я и подумал, что он один из таких.

– Итак, вы его не видели с пятницы?

– Да, так. По крайней мере, с ленча в пятницу.

– А не было ли у него здесь друзей или врагов?

– Нет, не могу назвать никого. Он интересовался многими людьми, проявлял живой интерес почти к каждому. Он беседовал со многими – он, знаете ли, умел слушать. В нашей работе так важно уметь выслушать человека.

– В нашей работе тоже, – проговорил Страйкер, закрывая свой блокнот.

– Не понимаю, какого черта они потащили ее с собой на Фрэнч-стрит? – проворчал Нилсон, когда они с Пински направлялись к дому Ричмонда. – Это не место для женщины.

– Она же агент федеральной службы, не так ли? – заметил Пински, – значит, должна быть привычна к таким вещам.

– Ну, конечно, она читала об этом в книжках и изучала в школе. Это же совсем не то, что быть уличным полицейским, Нед. Эти федеральные работники умеют только хорошо говорить – когда же требуется выполнить грязную работу, сию же минуту зовут нас, – продолжал ворчать Нилсон. – Я думаю, она, возможно, защитила в колледже диплом по философии, выполнила какое-нибудь остросюжетное задание, чтобы говорить с гордостью: да, поработала! А потом перевелась подальше от нашего пекла.

– Она двигается, как энергичный, хорошо тренированный человек, – заявил Пински. – Я уверен, что она тренируется, занимается бегом или чем-то подобным. Никогда не будет у человека такой легкой свободной походки без занятий спортом: теннисом, например, или фехтованием, или танцами по крайней мере.

– Я вот что тебе хочу рассказать, – продолжал Нил-сон. – Она была почему-то чертовски рада увидеть этого Хоторна на столе в морге, понимаешь? Спросила, якобы для идентификации, нет ли у него небольшого округлого шрама на заднице? Бэннэрман перевернул его – такой шрам был. Я предполагаю, что она этот шрам ему и устроила. Возможно, укусила его.

– Да брось ты!

– Нет, я думаю, так оно и было. У нее был очень довольный вид, это уж точно не от горя. Я уверен, что между ними кое-что было, а потом он ее бросил, или что-то в этом роде.

– Похожа она на тех женщин, которых бросают?

– Нет, конечно, – но кто знает, не был ли этот самый Хоторн такой тварью, что мог бы бросить и мисс Америку, например, а? Некоторые мужики, представь себе, испытывают неприязнь к красивым женщинам, им нравится унижать их, втаптывать в грязь.

– Ну, ты-то к ним не относишься, – заметил Пински, когда Нилсон свернул к обочине и сверил номер дома, возле которого они остановились, с записью в блокноте.

– Конечно, не отношусь, – согласился Нилсон. – Я ценю красоту во всех ее проявлениях, а особенно в женской половине человечества. Кажется, это здесь: номер 4583 Пэсифик-авеню.

Гостиная небольшого каркасного дома была чистой и опрятной, несмотря на то, что мебель была уже не новой и повсюду виднелись следы детского присутствия. В одном углу стоял ящик с игрушками, один маленький шлепанец был придавлен креслом-качалкой. Верх телевизора был буквально заставлен моментальными фотографиями детей, преимущественно улыбающихся, с выпавшими молочными зубами, разного возраста, пола, с разным оттенком волос, но с тем же удлиненным подбородком и широко расставленными глазами, как и у человека, стоящего сейчас напротив них.

– Я не хочу рассказывать об этом, – мрачно произнес он.

– Перестань, мужик, – этот негодяй уничтожает полицейских, – сказал Нилсон.

– Я знаю – сам видел.

Фрэнк Ричмонд был худым, высоким мужчиной с упрямым выражением глаз и легким акцентом, доказывающим, что он родом из штата Джорджия. Одежда свободно болталась на нем, как будто он совсем недавно потерял много веса. Кожа на его лице была бледной и сухой, а руки дрожали, когда он закуривал сигарету.

– Как бы вы себя почувствовали, когда мозги вашего партнера вдруг вылетели вам на колени, а? Слушайте, я всегда служил честно и хотел работать в полиции, но я вынужден был уйти, понимаете? Следующим мог быть я, а я хочу, чтобы мои мозги оставались внутри моего черепа.

– Поэтому вы ушли, верно?

Ричмонд как будто приготовился от чего-то защищаться:

– А из-за чего же, черт побери! Я не боюсь встречи с преступником один на один, не боюсь быть избитым, не боюсь, что мне будут плевать в лицо. С нами это бывает, мы все готовы к этому. Но когда в меня стреляют из засады, когда на меня охотятся, а я даже не имею шанса защитить себя? К черту такое дело!

Он то и дело постукивал своей сигаретой о край пепельницы, хотя пепел на ней еще не образовался. Его ногти были обкусаны до кожи.

– Как вы ладили с Рэндолфом?

– Замечательно ладили. У нас были очень хорошие отношения. Он был парень что надо.

– Как я понял, он был черным?

– Да, он был черным. Ну и что?

– Да у вас вовсе не бостонский акцент, – заметил Пински.

– Не все, живущие южнее линии Мэйсон – Диксон, круглые дураки, – сказал Ричмонд.

Он старался говорить спокойно, но в его тоне чувствовалось раздражение.

– Я вырос рядом с цветными. Я знаю их жизнь. Я был бы горд стоять рядом с Сэнди Рэндолфом всегда и везде, запишите это в ваш проклятый блокнот, ладно? Запишите это. – Его голос стал громким и резким, он как бы старался защитить себя от невидимого нападения.

– Ладно, ладно, успокойся, – сказал Пински. – Извини.

– Он был красивым парнем к тому же, – все еще сердито продолжал Ричмонд. – Негодяй разнес ему все лицо, его жена не могла даже взглянуть на него перед похоронами. Это меня доконало. Его жена, Клемми, была убита горем, она не могла даже плакать, только стояла на панихиде, как черная статуя, а их первый ребенок был еще в ней. Сэнди так и не увидел своей дочери. У меня четверо детей, и я не хочу, чтобы моя жена стояла под дождем у моей могилы и получала письма с соболезнованиями, в которых бы говорилось, каким великим полицейским я был. Я не был великим. Я был обычным полицейским и честно делал свое дело, вот и все. Сэнди был хорошим полицейским, но не на улице. Он был недостаточно жесток для уличной работы – и он ее оставил. Пошел на эти новые компьютерные курсы, которые организовала федерация, хотел перейти на административную работу. Возможно, он был бы у нас первым черным шефом, и вот… – Ричмонд остановился так же внезапно, как и начал говорить. – Вот он мертв.

Он закончил, с глубокой горечью произнеся последние слова. Перед ними был выжатый, убитый горем человек.

Миссис Ричмонд появилась с чашками кофе на подносе. Это была маленькая увядшая женщина с огромными блестящими глазами. На подносе было и блюдо с домашним печеньем.

– Я подумала, что вы все, должно быть, проголодались, – застенчиво произнесла она. Хотела выйти из комнаты, но Ричмонд догнал ее. Ничего не сказал, только прижал ее ладонь к своей щеке. Она погладила его по голове, как ребенка, а затем улыбнулась полицейским поверх головы мужа, как бы извиняясь за него. Фрэнк Ричмонд взял чашку, положил туда сахар из сахарницы и предложил всем кофе. Чашку он держал двумя руками, как будто хотел, чтобы тепло от нее проникло в его тело.

– Что был за вызов?

– Что?

– Что был за вызов, по которому вы выезжали тогда… – Нилсон, жестикулируя, пролил немного кофе на ковер.

– А! Поджог. Кто-то развел несколько небольших костров в подвале здания, предназначенного на снос, есть любители заниматься такими шуточками; но поскольку это все же поджог, пожарные вызвали нас. Мы и поехали. Дети, скорее всего, развлекались – какой-то бессмысленный поджог. Везде разлит керосин, валяются скомканные газеты… пожарных вызвали прежде, чем все как следует занялось, – наверно, хотели услышать вой сирен, увидеть мчащиеся машины. Мы обсудили с пожарниками детали происшествия и отправились обратно.

– А откуда приезжали пожарные?

– Из тамошнего депо – знаете район Гэлло? Они расположены на Эвергрин. Мы направлялись с пожара обратно в участок, когда этот автомобиль догнал нас, водитель поднял руку с пистолетом – и вышиб Сэнди мозги.

Его лицо было неподвижно, как будто он боялся, что одолевавшие его чувства отразятся на нем, но видно было, как пульсировали жилы на виске и на шее. Он сглотнул комок в горле, вздохнул и отвернулся.

– Все это изложено в моем рапорте. Я уже говорил об этом.

– Дело в том, что мы начинаем расследование снова, с самого старта, если можно так сказать. Раньше у вас интервью брала местная служба, а мы – из центра, – сказал Пински. – Все это очень тяжело, но ничего не поделаешь. Мы читали ваш рапорт – там все изложено четко и полно, но мы просто хотели услышать, как вы все это воспринимаете. Может быть, выяснилось бы что-нибудь особенное, какой-то маленький штрих.

– Я, наоборот, стараюсь все забыть, а не вспоминать.

– Мы хотим добраться до этого сукина сына, а вы разве нет? – воскликнул Нилсон.

Ричмонд мрачно взглянул на него:

– Я тоже хочу. Но наш священник говорит, что я не должен никому мстить, И я стараюсь не делать этого. Ведь я не могу вернуть ни Сэнди, ни остальных.

– Это так. Но ведь можно остановить его, чтобы он не убивал еще и еще.

– Да, вы правы, я понимаю, что вы правы, – вздохнул Ричмонд – он уже не мог сопротивляться. – Но ведь я его не разглядел, его загораживал от меня Сэнди, понимаете? Сэнди сидел за рулем, я был на радиосвязи, когда эта чертова машина поравнялась с нами. Это был черный «камаро». Солнце было как раз над ним, поэтому тот, кто сидел в машине, казался просто черной фигурой. Сэнди выругался, потому что этот парень прижался к нам. А тот поднял руку, на пистолете отразился луч солнца – потом везде кровь, мы врезались в стену… вот и все. Больше ничего не помню. Очнулся в госпитале, весь перевязанный. Мне не рассказали о Сэнди, о нем вообще никто не говорил, именно поэтому я догадался, что он умер. Сразу догадался.

– Вы сказали, что Рэндолф был «недостаточно жесток» для уличной работы, – сказал Нилсон. – Что именно вы имели в виду?

Ричмонд пожал плечами. Он сидел в кресле, на нем был свободный бежевый свитер с вырезом, под свитером светло-голубая форменная рубашка. Свитер с одного бока пристал к ворсовой обивке кресла, и от этого Ричмонд казался кривобоким.

– Сэнди любил книги по психологии, социологии – ну и тому подобное… покажи ему подростка, захваченного с ломиком в руках у развороченного сейфа, и он сразу постарается «понять» его психологию – вместо того, чтобы сразу арестовать. У нас было несколько таких случаев – и пару раз он, как бы это сказать? – «принимал свое решение», понимаете?

– Что ж, иногда это оправданно, – мягко проговорил Пински.

– Иногда, согласен. В других случаях – нет. Ведь никогда не узнаешь заранее: может быть, этот сукин сын завернет за угол, а потом вернется за тем же, а? Над ним часто смеялись, но он как бы и не замечал этого. Правда, последнее время он все же стал кое-что понимать. Район Гэлло – это вам не Блумсбери-Хиллз, в конце концов. День за днем жизнь вас учит, и вы начинаете понимать, что можно, а чего нельзя. Впрочем, это теперь не имеет значения.

Они немного помолчали.

– Ну вот та темная фигура в «камаро» – что-нибудь еще вы заметили? – спросил Пински.

– Да нет. Просто темная фигура, я бы сказал, силуэт.

– Плечи широкие или узкие? – снова спросил Пински, поставив пустую чашку на поднос и выбирая на блюде еще одно печенье. – Силуэт был широкий или узкий?

Ричмонд прищурил глаза.

– Широкий, – наконец ответил он.

– Шея короткая или длинная? – спросил Пински с набитым ртом.

– Длинная, – после долгой паузы.

– Форма головы?

– Круглая. Нет – массивная, скорее квадратная, чем круглая.

– А на голове?

Ричмонд открыл глаза – он больше не копался в собственной памяти, а уставился на Пински.

– Как понимать – что на голове?

– Кудрявая или гладкая? – громко спросил Нилсон. – Были у него волосы или он лысый? Или же на нем была шляпа?

Ричмонд вдруг усмехнулся:

– Да, на нем было кепи, черт побери! Когда он смотрел вперед, можно было увидеть козырек, а когда повернулся к нам – нет. Если бы он был в шляпе, то поля видны были бы, как бы он ни поворачивался, верно ведь? Кепи, вроде бейсбольного!

Пински откинулся в кресле и отправил в рот остатки печенья:

– Верно.

– Ах, сукин сын! Я никогда и не задумывался об этом раньше.

Они еще минут двадцать поговорили с Ричмондом, но кроме этой маленькой детали ничего больше не узнали. Когда они выходили, Пински был доволен.

– Ну вот, мы узнали о кепи, – сказал он.

Нилсон посмотрел на него с некоторым сожалением.

– Нед, восемь миллионов кепи может оказаться в этом проклятом городе. И одно из них – на убийце.