Текст книги "Железный театр"

Автор книги: Отар Чиладзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Отар Чиладзе
Железный театр
роман

Перевод с грузинского Э. Ананиашвили

1

Землю возили на арбах. В ямках пузырилась мутная вода. Между ямок были разбросаны саженцы с укутанными в тряпки корнями: какой-то чудак-немец задумал разбить сад на песке. В порту несколько полусгнивших барок терлись бортами друг о друга. Искривленное отражение мачты покачивалось на зеленоватой морской глади. Чайки кричали, заливались хохотом. На берегу валялась мертвая лошадь. Из ее распоротого брюха внезапно выскакивала крыса, рассекала воздух, как снаряд, и плюхалась в мире. «Прямиком в Турцию», – говорил папа. Но всего удивительнее был молочник. Бидон молочника дразнил его, высовывая белый, дымящийся язык. У самого же молочника голова была обвязана башлыком, а изо рта торчала длинная пестрая трубка, которую он непрестанно со свистом посасывал. «Посажу тебя в эту посудину – родной отец вовек не отыщет!» – говорил он с улыбкой. Вместе с пустым бидоном он уносил остатки яств со вчерашнего стола. После него оставался на балконе сдобный запах, теплый и влажный. Так начиналось утро. А вечером беспрестанно подкатывали к зеленой калитке коляски, дрожки, фаэтоны, привозившие веселых гостей. Шум стоял немолчный, невообразимый: фырканье и ржанье лошадей, лихая брань кучеров, звонкий женский смех, густой мужской гогот – и, разумеется, оглушительная револьверная пальба (потолки, продырявленные пулями в те времена, несмотря на неоднократные ремонты, пропускали воду до сих пор, и всякий раз во время дождя – то есть чуть ли не через день – зала бывала заставлена лоханками и тазами). Гремело пианино, украшенное золочеными канделябрами, сияющее, как иконостас. Свечи трещали и роняли жаркие стеариновые слезы. В буфете звенела посуда. Упавшая со стола вилка сиротливо валялась на ковре под приплясывающими ногами застольцев, словно оторванная рука куклы. Было еще неясно, что, собственно, праздновалось – избавление от двухсотлетнего ига или всего лишь его двухсотая годовщина, – но, так или иначе, торжествовать казалось более уместным, нежели печалиться: ведь пришел конец бесконечным метаниям, и не приходилось больше бояться, что весь их город, со своими домами, лавками, морем и дождями, завтра окажется не там, где был вчера. И вновь гремело, заливалось пианино: вот придет любимый мой, ла, ла, ла, ла, а я выбегу навстречу с непокрытой головой, ла, ла, ла, ла… Десять проворных пальцев самозабвенно носились по белой сверкающей клавиатуре – вверх, вниз, вверх, вниз, точно крысы с потонувшего корабля на доске в бурном море, не догадывающиеся, что за обоими концами этой короткой доски их равно ждут губительные волны. Внезапно раскатывался громом револьверный выстрел, и испуганные дамы с визгом вскакивали с мест. На коленях у молоденького офицера, задетого – разумеется, случайно – шальной пулей, выпущенной из револьвера, только чтобы напугать дам и развеселить застольцев, сидел маленький мальчик, сын хозяина дома; на лице офицера, бледном как полотно, еще заметен был след ледяного дыхания коснувшейся его на лету поцелуем и промчавшейся мимо смерти; губы его, влажные от только что выпитого вина, чуть заметно дрожали, складываясь с усилием в гордую, презрительную улыбку; но ребенок у него на коленях чувствовал потным затылком, как часто и гулко билось сердце героя застолья, которому женщины посылали со всех сторон поцелуи, а мужчины воздавали хвалу в тостах, стоя с бокалами в руке, между тем как сам он крутил перед носом у мальчика рукой, обвязанной вуалью самой красивой из дам – наверно, матери ребенка (пуля чуть оцарапала ему кожу между большим и указательным пальцами), – и непрестанно повторял: «Вот какая у меня вава, вот какая у меня вава». Мальчик не понимал, чего от него ждет этот чужой дядя – жалости или восхищения, и, кутаясь в длинную ночную рубаху, поджимал от напряжения пальцы ног, ошеломленный донесшимся до него сквозь дремоту револьверным громом, разноцветным сверканием хрусталя, фарфора, серебра, сладковатым благоуханием духов, к которому примешивался острый запах сгоревшего пороха. Смутное детское чутье подсказывало ему, что он и сам должен скрыть свой испуг, должен притвориться, хотя бы ради этого чужого дяди, на колени к которому его так торжественно усадили – чтобы запомнил этот вечер! – и которого гости высокопарно именовали героем вечера, хотя сердце у этого дяденьки трепыхалось, как пойманная птаха, и штаны между ляжек были совершенно мокры. Чтобы не выдать дяденьку и не обнаружить собственного страха, мальчик засовывал себе в рот ложку, как молочник в башлыке – чубук, и, делая вид, что посасывает ее, чмокал губами. Все смеялись. «Вот чертенок! Да это уже готовый актер», – твердили гости, чтобы сделать приятное хозяйке.

 
Вот придет любимый мой,
ах, придет любимый мой,
а я выбегу навстречу
с непокрытой головой,
ла, ла, ла, ла…
 

А время шло. Теперь мальчика будили по ночам внезапно прорезавшие тишину паровозные гудки. С непривычки он вздрагивал во сне. Когда первый поезд подкатил к новенькому батумскому вокзалу, его отец, поздравив собравшихся на дебаркадере, сказал: «Кончено! Теперь уже наш город с места больше не стронется». И в самом деле, после того как Батуми переместился с крайнего севера Оттоманской империи на крайний юг империи Российской и новая и власть связала его сначала железной дорогой с Тбилиси, а потом подземным трубопроводом с Баку, столько народу хлынуло сюда со всех сторон, что этому городу-путешественнику не то что снова пуститься в путь, но и голову поднять, передохнуть было уже некогда. Жизнь кипела, жизнь била ключом. Товарная и пассажирская станции содрогались от непрестанного грохота прибывающих, отправляющихся, маневрирующих составов, паровозы с шипением и свистом выпускали облака белоснежного пара, в порту ревели трехпалубные нефтеналивные суда фирмы «Самуэльсон и К°», нетерпеливо дожидаясь, пока их чрево наполнится густой черной огненной жидкостью. Огромные цилиндры нефтяных резервуаров вырастали один за другим из земли, как грибы после дождя. Но нефть нефтью, а вскоре до самого Зеленого мыса раскинулись плантации чая и китайской крапивы. Земля покупалась за бесценок. Коренные жители покидали насиженные места, пришельцы пускали корни. Никто не сопротивлялся, ничто не препятствовало им, кроме разве лихорадки. Но и лихорадку не ставили ни во что орды искателей счастья, дельцов и неудачников. Кого только не привлекала «обетованная земля» – отставного генерала и директора гимназии, врача и нотариуса, бродягу и разбойника. Жизнь кипела, жизнь била через край. Толпы людей стекались со всех сторон, спешили как можно прочнее, как можно глубже укорениться в здешней земле. В порту надо было кричать, чтобы услышать друг друга; стонали, скрежетали насосы, скрипел деревянный настил, дрожали натянутые канаты, тускло отсвечивали железные бочки, блестели нефтяные лужи и голые спины грузчиков, доверчивые дельфины выскакивали из воды, переворачиваясь в воздухе в акробатических прыжках. Какой-нибудь ошалевший от скуки моряк, сбегав в каюту за ружьем, бил с палубы безобидных морских зверей. Сгустки крови, словно стая медуз, медленно, как бы нерешительно продвигались к городу. Лишь солнце пекло да чайки кричали по-прежнему. А в городе жизнь кипела, жизнь била ключом. Начальник гарнизона полковник Везиришвили ежедневно устраивал парады. Раскатывалась бодрая барабанная дробь, в окнах звенели стекла. Полковник Везиришвили гарцевал на приплясывающем коне, мотал головой, как его конь, раскланиваясь во все стороны, и молодцевато приветствовал дам с пестрыми зонтиками, толпившихся на тротуарах с обеих сторон улицы: «Честь имею! Честь имею!» В гостиницах роились иностранцы в цилиндрах, фесках, беретах, съехавшиеся отовсюду, чтобы поглядеть на «обетованную землю»: не найдется ли здесь чем поживиться. А сама эта «обетованная земля» стояла на трех китах – у всех на устах были звучные таинственные имена, похожие на слова заклинаний: Ротшильд, Манташев, Нобель. Но половина города, как и прежде, засыпала с пустым желудком. Так говорила мама, которая сидела сейчас в хижине какого-то бедняка у постели умирающего ребенка, и обещала сделать для него все мыслимое и немыслимое – привезти протоиерея Иоанна Кронштадтского, добыть эликсир бессмертия, устроить бесплатное обучение в гимназии. Иссохший ребенок смотрел на нее из-под груды лохмотьев расширенными от счастья, изумленными глазами. Ему казалось, что все это сон или что он уже в раю и эта прекрасная, нарядная женщина, источающая благоухание, – ангел небесный. Но в соседней хижине боролся со смертью точно такой же ребенок, и сколько бы ни старалась мама, на всех ее никак не могло хватить. Она прижимала к лицу розовый шелковый платочек и тихо всхлипывала. За дверью ее поджидал экипаж. Вечером она ждала гостей – артистов, приехавших из Тбилиси, – а до того ей нужно было успеть переделать еще тысячу дел (мама любила показать себя перед гостями – и не только как хозяйка: прежде всего она удивляла посетителей своим вкусом и своей образованностью. «Тасо Эристави, – бросала она как бы вскользь, спокойно, с улыбкой, – Тасо Эристави не просто грузинская Офелия, это сама Грузия, погибающая оттого, что не считаются с ее стремлениями». И когда очарованные гости, хотя уже и подвыпившие, совершенно искренне говорили, что не ожидали услышать такие глубокие мысли не только от супруги полицмейстера, но даже от самих наших духовных отцов и просветителей, мама от радости и гордости возносилась на седьмое небо и, даже проводив гостей, долго не могла успокоиться и все твердила мужу: «Слыхал, что сказали эти именитые люди? Это ведь цвет нашего общества!»). А жизнь кипела, била ключом. Таможня и полиция были денно и нощно начеку, и все же на черном рынке можно было купить все – вплоть до птичьего молока. Всякий, кто имел лодку и не боялся выходить из дому по ночам, занимался контрабандой – как раньше рыболовством или выращиванием кукурузы. «Если так продолжится, скоро придется посадить под замок всех и каждого, не исключая меня самого», – говорил огорченно полицмейстер. Его подчиненные, усатые полицейские, устраивали на террасе сцену для домашнего спектакля; улучив минуту, они выкрадывали водку из буфета и глушили ее прямо из горлышка, подмигивая при этом хозяйскому ребенку. Жизнь кипела, жизнь била ключом. Нато Габуния рассыпала на сцене из уст розы и фиалки. Молодые подбирали их и прикалывали к груди. Александр Казбеги танцевал с кинжалами. На другой день на Нурийском базаре перед лавкой букиниста стояла очередь: все хотели купить книгу Казбеги. А сам писатель сидел допоздна в гостинице за столом и писал новую повесть. Тут же на столе перед ним лежал номер газеты «Дроэба» со статьей, в которой все его творчество объявлялось ничтожным и бесцветным. Стоило ему бросить взгляд на газету, как перо застывало в его руке. С улицы доносился пьяный гомон разгулявшихся матросов. Порой раздавался заливистый женский смех. Наутро полиция находила в переулке человека с перерезанным горлом. Труп увозили, кровавую лужу наспех засыпали землей. А жизнь кипела и била через край, как шампанское в стройных высоких бокалах. Фаэтон на Мариинском проспекте внезапно замедлял ход, потом останавливался, и палец с перстнем подзывал жавшуюся у входа в почтамт проститутку.

Вот все, что он успел запомнить до отъезда в Одессу. А через семь лет, вернувшись домой ученым и семейным человеком, он нашел тут столько изменений, что должен был, как и его жена, впервые попавшая в Батуми, привыкать ко всему с самого начала. Разбитый чудаком-немцем сад зеленым облаком пролег между городом и морем. «Здесь раньше не было ничего, кроме песка и мусора», – объяснял он жене, дивясь не менее, чем она. Над темным морем листвы лебедями красовались белоснежные цветы магнолии. Скрипели сосны с потрескавшейся корой. Из густой влажной зелени внезапно вырывались птичья песня или пряный запах какого-нибудь тропического цветка, непривычно волнуя душу. По широким, как улицы, аллеям прогуливались горожане. Бегали, резвились дети. Приятно шуршал под ногами осыпанный сухой хвоей песок. Но в первую очередь он должен был привыкнуть к собственному, отчему дому, опустевшему, заглохшему, в котором он явственно и остро ощущал беспощадную поступь времени и тщету человеческих страстей. Ушли, навеки покинули свое гнездо хозяйка-благотворительница и ее супруг, человеколюбивый полицмейстер; то ли растерянно, то ли пристыженно глядели они теперь из портретных рамок, словно из окошек несуществующего мира. Одна – хозяйка дома – считала приезд любого полуголодного голоштанника-актера гораздо более важным событием для города – или, по крайней мере, для своей семьи, – чем визит наместника, а то и самого царя; несколько месяцев держала она у себя в доме целую труппу гастролеров, окружая их деятельным и чутким вниманием, не скупясь на похвалы и комплименты, необходимые не меньше, чем пища земная, вольному и легкомысленному племени «сеятелей света и добра», которым не только на сцене, но и в действительной жизни неоднократно приходилось продевать голову в петлю, бросаться на меч, испивать чашу с ядом и вообще претерпевать всяческие беды и несчастья, – скажем, если они забывали справиться заранее о цене обеда у официанта. А другой, полицмейстер, был так человечен и добр или, вернее, так простодушен, что, арестовав заведомого и притом опасного преступника, не оставлял его на ночь в тюрьме, а, пожалев, отпускал домой, к семье, если только тот давал ему слово наутро вернуться. Разумеется, никто не отказывался дать такое обещание. Но, представьте себе, находились и такие, что сдерживали слово и возвращались как бы только для того, чтобы человеколюбивый – или простодушный – полицмейстер не утратил веру в человека и мог, в оправдание своего «метода» и для привлечения слушателей на свою сторону, объявить, что «из-за девяноста девяти негодяев не должен пострадать один честный человек». Но представление было окончено, зрители разошлись, и им двоим тоже больше нечего было здесь делать; смыв грим и сняв парики, они смотрели теперь из окошка несуществующей страны, любопытствуя, какие плоды принесли (или принесут) их земные труды.

Дом был все тот же: одноэтажный, с черепичной кровлей, весь утопающий в зелени (лимонные и мандаринные деревья, посаженные полицмейстером, принялись не хуже, чем саженцы немца-садовода). Раскидистая смоковница, опершись шершавыми локтями о каменную ограду, грустно глядела на улицу, словно глухонемой сторож этих покинутых мест. И калитка была по-прежнему выкрашена зеленой краской; только теперь, когда ее открывали, взвизгивала, как побитая собака, так что обитатели дома узнавали о приходе гостя еще до того, как посетитель, пройдя по шуршащему гравию дорожки – с чуть склоненной головой, чтобы не задеть нависшие ветви, – и поднявшись по лестнице всего в две ступени, появлялся на террасе. Впрочем, мало кто теперь приходил и гости в этот дом. Разве что заглядывал время от времени случайно раненный под этим кровом офицер Саба Лапачи – в высшей степени порядочный, благородный человек, почитавший за долг не забывать старинного знакомства. Не исключено, впрочем, что его приводил сюда неизбывный стыд: что удивительного, если самолюбивый офицер помнил до сих пор свой нечаянный позор и опасался невольного свидетеля своего позора? Впрочем, об этом действительно неприятном происшествии между ним и Димитрием ни разу не было речи. Все другие старинные знакомые держали себя так (должно быть из уважения к новому полицмейстеру или из страха перед ним), словно никогда не поднимали бокала с вином в доме у Журули, словно никто из них никогда не ставил торчком блестящий от жира большой палец, чтобы похвалить хозяйку: «Нет, что ни говори, а готовите вы – пальчики оближешь!» Но теперешних хозяев нисколько не огорчало бегство прежних завсегдатаев дома. Димитрию Журули, новому главе семьи, в глубине души никогда не нравилась шумная жизнь, какую вели его родители; детство вспоминалось ему как нескончаемый кошмар, и он мечтал лишь о никем и ничем не нарушаемой тишине, о спокойной, свободной от тревог жизни, в которой одинаково не могло быть места как случайно раненному офицеру с рукой, обвязанной вуалью красавицы гостьи, так и ученому с головой, рассеченной дубинкой глупых, жестоких дикарей. Мелочная суета повседневной жизни не привлекала и не занимала его. Прежде всего он убедился на примере своих родителей, что каждый из нас нужен другому человеку лишь до тех пор, пока может пригласить гостя к накрытому столу; что тот, кто назывался закадычным твоим приятелем, забудет тебя раньше, чем засыпят до конца твою могилу; и что друг, выходящий с кладбища после похорон друга, озабочен лишь одним – у кого сегодня провести с приятностью время. К тому же служба быстро остудила в нем пыл, унаследованный от студенческих лет, и превратила рыцаря справедливости, чуткости, доверия к людям, сострадания и снисходительности, каким он был при выходе из университета, в обыкновенного судейского шута. Накинув адвокатскую мантию, вступал он в рукопашную схватку с прокурором и судьей, чтобы по мере сил защитить еще одну сбившуюся с пути, забитую, обреченную душу, а тот, кого он защищал, следил, зажатый между двумя жандармами на скамье подсудимых, с удивлением и даже с некоторым раздражением за его лихорадочными усилиями и, быть может, жалел своего заступника больше, чем тот – его, так как заступник еще верил и надеялся, а он уже нет; он утратил веру еще до того, как совершил преступление, до того, как попал в когти закона; а его заступник осыпал градом заученных в университете и не имеющих никакой силы в действительной жизни фраз глухие, непроницаемые стены храма правосудия и, хотя не хуже своего подопечного знал, что приговор уже заранее вынесен, все же верил, что сможет сотворить чудо, сдвинуть скалу, растопить ледник, и если не уничтожить предвзятое решение, то хотя бы умерить его жестокость, хотя бы смягчить его железные грани; но сколько бы он ни старался, как бы ни завязывался узлом, все равно он был не второй стороной, вторым берегом, вторым суждением, второй мыслью в процессе судопроизводства, а лишь бесправным, хотя и непременным участником судебного спектакля, который не мог быть поставлен без его участия, но который и при его участии неизбежно заканчивался так, как было задумано его устроителями. И потому Димитрий выбрал домашнюю, замкнутую жизнь. Дома, в мечтах, он совершал поступки, которых не мог позволить себе вне дома, на людях. И жену судьба послала ему под стать: она вообще не высовывала носа на улицу, если на то не было крайней необходимости. Она была так запугана жизнью, что старалась как можно меньше попадаться на глаза людям. Бережно хранила она оставшийся от бабушки гагатовый крестик на шелковом шнурке и простодушно верила в его магическую силу. Прижав к боку локтем резиновую грелку, она сидела за вышиванием или вязаньем, дожидаясь минуты, когда взвизгнет, как побитая собака, калитка по дворе, – сидела, похожая сама на верную собачонку, чтобы броситься навстречу вернувшемуся супругу, хозяину, покровителю, другу, более того – единственному человеку, которого могла считать близким и родным и которого не боялась. Больше у нее не было ни близких, ни родных. Матери она вообще но знала, не помнила – мать умерла во время родов, да и ее самое, единственную дочь, еле спасли. Воспитывали ее дедушка и бабушка в Кахети, а когда они умерли, отец забрал ее к себе в Одессу. Отец служил лаборантом в Одесском университете, знаменитые профессора Меликишвили и Петриашвили считали его надеждой отечественной науки, будущим светилом. Но однажды он вступился за кого-то на улице, и хулиганы раскроили ему череп железной дубиной. Дарья осталась сиротой. Она долго и тяжело болела. Грузинская колония в Одессе из сострадания взяла на себя заботу о ней. Кое-как и на этот раз удалось ее выходить – она осталась жива, хотя и сама но знала, зачем: чего она могла ждать от жизни, какие еще беды и несчастья подстерегали ее? Когда Димитрий сделал ой предложение, она приняла это за проявление обычного, ставшего ей привычным сострадания и сразу решила в ответ пожертвовать ему всей своей жизнью, стать его служанкой и рабыней и тем отплатить заодно за заботу и доброту, проявленную к ней множеством великодушных людей, потративших столько усилий, чтобы вырвать ее из когтей смерти, хотя сама она видела в смерти лишь желанное пристанище. С тех пор как она стала женой Димитрия, единственным ее стремлением было заботиться о нем, служить ему, а единственной ее радостью – доставлять ему радость. И, однако, безошибочный женский инстинкт подсказывал ой, что не слишком хорошим товарищем оказалась она своему мужу, поскольку не выполнила долга всякой женщины – не дала своему избраннику испытать счастье отцовства. Но все ее существо, побитое жестокими бурями жизни, так обессилело и заледенело, что не осмеливалось пустить новый росток, несмотря на ее страстное желание и на все ее молитвы. Муж щадил ее и никогда не упрекал, но сама она втайне сокрушалась о своем бесплодии так же горько и безутешно, как о безвременной смерти матери, бабушки, дедушки и отца.

А жизнь шла своим чередом. «Честь имею! Честь имею!» – по-прежнему раскланивался с кокетливо выглядывающими из-под пестрых зонтиков красавицами полковник Везиришвили, гарцуя на своем приплясывающем жеребце. Зато в Барцхане, в замшелой, прогнившей от дождей хижине, вот уже второй год, не разгибаясь, словно прикипев к столу локтями и коленями, сидел лохматый, заросший бородой до самых глаз рабочий Иванэ Согорашвили и, напрягая глаза, переводил при свете лучины «Коммунистический манифест». То и дело собирались на улице рабочие в синих блузах и, развернув красное знамя, проходили с пением «Марсельезы» по городу. Отовсюду сбегались горожане, переговаривались, перешучивались, спорили с демонстрантами, но империи было не до этих споров – империя чувствовала, что приближается ее последний час, что ей не хватит времени для осуществления своих имперских целей, и пыталась с одного удара, силой достичь того, совершить то, что должно было по ее же плану совершиться постепенно, с течением времени и почти что само собой. Прежнее вкрадчивое, медоточивое коварство царских наместников обернулось теперь явным самоуправством, безудержным разгулом жестокости. Тюрьма роптала, стонала. С грохотом вкатились в тюремный двор дроги, нагруженные захваченной жандармами тайной типографией. Вся страна была превращена в тюрьму. На месте разоренных деревень вырастали военные плацдармы. В упраздненных храмах и монастырях стояли войска. Солдаты принуждали пить водку и плясать захмелевшую монахиню. Теперь уже только одни сумасшедшие продолжали мечтать о свободе, земстве, суде присяжных или об открытии высшего учебного заведения в Тбилиси. Цензоры бодрствовали с пером в руке: нигде не должно было проскользнуть невзначай слово «Грузия»; зачеркивая его жирной двойной чертой, они выводили сверху: «Наш край» или «Наша сторона» – твердым красивым почерком, но ведь недаром сказано, что иная беда не без пользы. Оказалось, что Грузия еще не умерла, как этого многим хотелось, она лишь спала, хоть и глубоким, летаргическим, сном; и теперь, когда ее так грубо и бесцеремонно разбудили, вскочила, огляделась вокруг себя и тряхнула головой, освобождаясь от остатков сладкого, коварного дурмана, все еще застилавшего ее мысли. В лавке букиниста на Нурийском базаре по вечерам яблоку негде было упасть. Спорили обо всем, что только могло стать предметом для спора, относительно чего могло существовать два мнения. Правда, споры эти пока еще часто сводились к столкновению противоположностей, противоречий и превращались из обсуждений в препирательства, в которых спорящие старались непременно одержать верх друг над другом, но дело все же делалось, рождались новое слово, новые убеждения, новые стремления… Вернее, давно уже рожденные и схороненные глубоко в душе, они наконец, задыхаясь без воздуха в своем подполье, вырывались на волю, на свет, как бы рождались во второй раз, и на этот раз – окончательно, навсегда. С нетерпением и надеждой, как умирающий – подушки с кислородом, ждали все каждое утро свежего номера газеты. Спорщики потрясали друг перед другом вчетверо сложенной газетой, одни – «Иверией», другие – «Квали», в знак того, что говорят не просто так, что попало, а высказывают обоснованные мысли. Это было переходное время, когда минувший век, отживший, одряхлевший, выживший из ума, насквозь прогнивший от бесчисленных своих грехов и недугов и отмеченный печатью бессилия на челе, уже не принадлежал этому миру, а идущий ему на смену еще лежал в колыбели и оттуда угрожал миру, показывая ему свои обкусанные слюнявыми деснами маленькие кулачки. И человек был раздвоен: одной рукой вливал лекарство в беззубый рот умирающего века, а другой – качал колыбель века наступающего. Люди сожалели об уходящем веке, так как привыкли к нему, и боялись нового, который, не сомневались они, заставит многое забыть, от многого привычного отказаться и бог весть что еще принесет, что предложит взамен. Собственно, не жили, а пережидали время, надеясь, что вскоре рассеется туман, кончится неопределенность, и притом все обойдется безболезненно. И, конечно, самым подходящим средством скоротать это ожидание была нескончаемая гостьба друг у друга, вечно накрытый стол, безмерное обжорство, бессмысленные игры вроде лото или «флирта цветов» и, главное, бесконечное, со спорами обсуждение повседневных досадных, пакостных мелочей, словно все неустройство жизни сводилось к наглости извозчиков, жадности официантов и нечестности мелких торгашей, словно, не будь этих вещей, все сразу устроится, осел влезет на дерево, из кошки выдоит вино, и сука станет щениться ягнятами. Ждали невесть чего, да и не знали вообще, чего можно ожидать, и все же ждали, в бездействии, без веры и надежды, так как с тех пор, как себя помнили, вечно вот так чего-то ждали, чего-то без образа и имени, забытых раньше, чем могла быть осознана бессмысленность ожидания; а бессмысленное ожидание заставляло жить бессмысленной жизнью, хитрить и лицемерить: день-другой не навестишь родича – упрекнет, что забросили его; не пригласишь к себе хоть раз мало-мальски знакомого человека, наживешь смертельного врага. Таков был образ жизни, установленный ее порядок… И не потому, что все так уж души не чаяли друг в друге, а потому, что страшились одиночества. Одиночество рождало мысли, а в мыслях поднималось, подступало целое войско несбывшихся надежд, невыполненных обещаний, совершенных ошибок, минут пережитого стыда, и шептало, шелестело назойливо, неотступно, как тот приморский сад, разбитый на бесплодном песке. Предки успели вовремя уйти, они навеки успокоились, поселившись в семейных альбомах или в черных рамках портретов на стенах. Но время не успокаивалось – время, не знающее границ между столетиями, сидело, как беженец, на вечно увязанном скарбе. В порту не умещались суда. Прокопченные лоцманы вводили в гавань один за другим огромные, соскучившиеся по берегам корабли, как свахи – жадных женихов, и в утробу города вливалось без разбора разноплеменное и разнопородное семя. В кофейнях роились турки в фесках, немцы в кожаных гетрах и шотландцы в коротеньких клетчатых юбках. Сам черт не мог бы разобрать, кто тут дрозд, а кто – ворона, кто – тетка, а кто – племянник. Все перепуталось, и, по пословице, собака не узнавала хозяина. Но тот одноэтажный дом с черепичной крышей пока что держался в стороне, притихнув в своем укромном углу, затаившись в густой зелени. В доме царило могильное безмолвие, трудно было представить себе, что здесь когда-то собиралось веселое шумное общество, разыгрывались домашние спектакли и полицейские, которые устраивали сцену, потихоньку глушили водку, выкраденную из буфета. Исчезли «следы величия былого», и новым, нынешним обитателям этого дома предстояло, наверно, так же точно исчезнуть, не оставив следа, если бы, конечно, в их существовании не произошли какие-нибудь коренные перемены. Почти половина жизни была уже прожита, а от оставшейся половины больше нечего было ждать – она могла лишь перерасти в вечный и нерушимый покой, в смерть, перерасти постепенно, незаметно, бесшумно, как тень – в тень, облако – в облако, ничто – в ничто. С такими мыслями проснулся Димитрий в одно прекрасное утро, остро чувствуя, что его род, его семья вообще вычеркнуты из жизни, сброшены со счетов, так как неуемный страх и преданность мечтам отняли у него прежде всего способность произвести на свет свое подобие, продолжателя его рода, того, кто мог бы явиться для него мостом в будущее, – и таким образом он и его жена оказались заключенными в молчании, оставленном прошедшей мимо жизнью, как слепые щепки в мешке. И яснее ясного было ему, что существование его и его жены окажется лишенным смысла, если так будет продолжаться и дальше, если ничего не случится, ни хорошего, ни хотя бы плохого, в этом внезапно опустевшем, внезапно заглохшем доме, где после минувшей жизни, шумливой и неугомонной, воцарилась гнетущая тишина. Правда, Димитрий никогда не одобрял образа жизни своих родителей, но, по-видимому, сам он ничего не понимал в делах житейских. Они жили полной жизнью, а он только мечтал. Они любили жизнь с ее повседневными радостями и поэтому, возможно, были простодушнее его, но зато и сильнее, и во всяком случае упорнее. Чувство страха, вероятно, и им не было чуждо, но благодаря любви, или тому же простодушию, или упорству они легче подавляли или скрывали его. Отец Димитрия, лежа на смертном одре, распоряжался своими будущими похоронами: как принять приехавших друзей и родичей, кого известить о его смерти, а кого – нет; мать же больше, чем о понесенной утрате, думала о том, как бы не забыть положить в гроб какую-нибудь вещь, без которой ее мужу трудно будет обойтись «там», в другом мире, – например, табакерку или кашемировую шаль, которой обвязывал поясницу каждый вечер перед сном престарелый полицмейстер. Они считали смерть не уничтожением, не концом всего, а лишь переменой, преобразованием жизни, словно им предстояло лишь переселиться из одной страны в другую, как политическим ссыльным – в Сибирь, и там, в новом своем обиталище, быть снова вместе, а главное, оставаться такими же, какими они покидали этот мир. «Твой отец ушел первым, чтобы согреть для меня могилу», – говорила мать, когда сама готовилась уйти, и Димитрий так и не мог разобраться – хотела ли она лишь успокоить его, облегчить его горе или на самом дело верила в свои слова. Так оно было или иначе, но им, умершим, жизнь представлялась непрерывной и неизбежной сменой радости и горя, счастья и невзгод, и обо всем жизненном у них было незыблемое, хотя, быть может, и неверное представление: они не прятались от горя, не страшились невзгод и с благодарностью принимали счастье и радость. А сын их воспринимал жизнь лишь как цепь кратких промежутков покоя между счастьем и горем – он не понимал, что тем самым вообще отказывается от нее. Он растерянно огляделся – словно человек, проснувшийся в незнакомом доме. Вещи, предметы, стены, картины на стенах, казалось, пристально всматривались в него, как бы нетерпеливо ожидая, что скажет или что сделает этот внезапно пробудившийся после долгого сна человек. Он невольно тряхнул головой, словно хотел спугнуть, отогнать весь этот неживой мир, избавиться от этого напряженного, гнетущего взгляда. Дарья сидела у окна с вязаньем. Правым локтем она прижимала к боку резиновую грелку – и эта молчаливая фигура как бы еще более углубляла царившую в доме тишину: не в силу своего мирно-домашнего, в высшей степени женственного занятия, а благодаря своему нерушимому, как у неживой вещи, безучастию, благодаря излучаемым ею терпению и покорности; казалось, она сама была частью неживого мира вещей и предметов, как крючок, которым вязала, или стул, на котором сидела. Димитрий вскочил, сунул ноги в домашние туфли и накинул халат. «Подогреть тебе хлеб?» – вскинув на него взгляд, спросила с улыбкой Дарья. «Где ты была, о чем мечтала?» – улыбнулся ей в ответ Димитрий – так взрослые улыбаются детям, когда хотят заставить их разговориться, чтобы выведать их маленькие ребячьи тайны. «Когда я была девочкой, если мне случалось ушибиться, дедушка сажал меня на ослика, и боль тотчас же унималась», – сказала Дарья и опустила вязанье на колени. Димитрий насильственно улыбнулся: «Не думал я, что катание на осле – это лекарство». Он стоял посреди комнаты, засунув руки в карманы халата, и слышал, как стучала на кухне крышка чайника, кипевшего на керосинке. «Да, да, лекарство!» – обрадовалась Дарья. «Мы не живем, а лишь дожидаемся смерти», – почему-то рассердился Димитрий. Глаза у Дарьи наполнились слезами. Так случалось с нею всякий раз, когда она чувствовала себя растерянной, испуганной или встревоженной: глаза ее сразу застилали слезы. «Кто тебя обидел, девочка? Погоди, сейчас приду!» – крикнул ей из виноградника дедушка; пыльным зноем летнего дня пахнуло ей в лицо, комок подступил к горлу, она внезапно превратилась в маленькую девочку давних времен; на ней были голубое платье с лентами и красные башмачки со скрипом; она сидела на соломенном стуле в беседке на краю виноградника и ждала, чтобы дедушка вынес ей оттуда опутанную паутиной ветку с гроздьями или розовый бархатный персик. И в то же время она была здесь, в доме своего мужа, и удивленно смотрела на какого-то чужого человека с копной растрепанных волос на голове и с голыми икрами, метавшегося по комнате, засунув руки в карманы халата, как зверь по клетке, и время от времени украдкой вскидывавшего на нее взгляд, полный немой тоски, невысказанной тревоги. И Дарья не могла понять, что было действительностью – дедушкин виноградник или мужний дом; что ей чудилось и что было настоящим: голос деда или вдруг ставший жалким и чужим муж. Но так или иначе, а с этого дня семейный мир Димитрия и Дарьи дал трещину, хотя сквозь эту трещину в спокойной семейной жизни, с каждым днем расширявшуюся, виднелись пока лишь обрывки прошлого; для одной это были виноградник, ослик, недвижный под шатром миндального дерева, церковь без купола, восковой огарок на могильном камне матери или группа студентов перед дверями морга; для другого – вылетающая, как снаряд, из брюха мертвой лошади крыса, ямки с пузырящейся водой, перебитые дельфины в бухте, впечатляющий бюст какой-то гостьи его матери или офицер с окровавленной, обернутой вуалью рукой и мокрыми между ляжек брюками. Пока что у них не было ничего, кроме прошлого. Все, что они знали, все, что они испытали в жизни и запомнили, возвращало их, помимо их воли, к минувшему. Но на беду, прошлое не было у них общим, и, лежа рядышком в супружеской постели – неподвижно и молча, как бы оберегая покой друг друга, – они украдкой, незаметно друг от друга, ускользали каждый в свое прошлое, где оба чувствовали себя гораздо свободнее и легче, и откуда возвращались каждое утро к бесплодной, лишенной будущего действительности, скованные и подавленные угрызениями совести после еще одной ночи, проведенной вместе и врозь. У них было такое чувство, как будто они изменяли друг другу, нарушали супружеские обеты – поскольку любовь, предназначенную для сотворения грядущего, растрачивали в воспоминаниях, – утаскивали, словно вороватые лисицы, угощение с общего стола каждый в свою нору; но то, что они терзались, страдали, то, что они стыдились друг друга и чувствовали себя виноватыми друг перед другом, было уже некоторым облегчением для бездетных, бесплодных супругов и даже в известной мере обещанием какого-то крутого изменения их жизни в будущем, после которого они или расстанутся окончательно и навсегда, или, напротив, соединятся навеки, станут единой плотью и единой душой, перельются друг в друга и с того дня будут полны друг другом, сопряжены друг с другом неразрывно и вечно, как день и ночь, до тех пор, пока каждая их жила, каждый мускул, каждая клетка не освободится, не очистится от перенесенного ужаса, от страха и сомнений, пока они не уверуют, что и сами они – обыкновенные люди, достойные обыкновенной человеческой судьбы, что они не только способны, но и обязаны создать, породить существо, подобное им, – все равно, принесет ли оно им в грядущем радость или горе, будет ли само счастливым или несчастным; а до тех пор их существование и не могло именоваться жизнью: одна не поднимала головы от своего бесконечного вязания, а другой произносил пламенные речи, защищая людей, которым, собственно, ничего больше не было нужно, кроме похорон, и стараясь растрогать людей, которыми управляла человеческая воля, а не закон. Разумеется, не для этого были они оба рождены на свет, не это было их непреложным долгом – долгом, который они не могли не исполнить рано или поздно, хотели того или нет, хватало им или нет для этого сил и способностей, ибо жизнь, наверно, уже отвела для них место на своей обширной беспредельной сцене – место, быть может, еще меньшее, еще более незначительное, чем сцена, которую устраивали на террасе для домашних спектаклей госпожи Кетеван полицейские ее мужа-полицмейстера, но зато предназначенное для гораздо большего числа зрителей, которым нет никакого дела до твоего таланта или твоей бездарности, до твоей смелости или трусости, которые требуют только одного – чтобы ты разделся на подмостках догола, обнажил перед ними все свое тело и всю свою душу до самого дна. Оба они, и муж и жена, все это угадывали или осознавали, но такого сознания было еще недостаточно, чтобы всемирный этот закон, всеобщий порядок породил желание, желание превратилось в страсть, а страсть дала начало новой жизни; им нужен был толчок, наглядный пример, который позволил бы им подняться на сцену, который потряс бы, пробудил бы их усыпленную страхом и мечтами бесплодную плоть и вселил бы в них веру в завтра, в будущее. И вот в один прекрасный день (хотя впоследствии, когда случилось все, чему суждено было случиться, Димитрий именно от этого «прекрасного дня» вел летосчисление своих бед и невзгод) взвизгнула, как побитая собака, зеленая калитка и во двор вошли незнакомая женщина и незнакомый мужчина. Дарья обрызгивала белье перед глажкой; утюг, уже раскаленный, стоял рядом. Димитрий только что вошел в дом; он успел обойти, как обычно, отцовские деревья в саду и во дворе и теперь стоял, потирая руки, посреди комнаты с видом человека, которому сообщили нечто очень приятное. Запах горячего утюга и влажной ткани отнюдь не рождал предчувствия надвигающейся опасности, но жизненные бури, преграждать путь которым человек еще не научился (и, к счастью, наверно, не научится никогда), уже сорвались с места, хотя пока еще лишь самые дальние, самые слабые, передовые волны плескались вокруг этого затененного густой зеленью дома, так что хозяин ничего не мог заподозрить, не мог подготовиться к последнему, решающему, сокрушительному удару. И вот калитка, взвизгнув, широко распахнулась и на дорожке показались чужие, незнакомые люди. Впереди шла, приветливо улыбаясь, женщина; она то и дело оглядывалась, словно сомневаясь, следует ли ее спутник за нею, и желая в этом убедиться. Дарья и Димитрий вышли на террасу и с любопытством и нетерпением, под которыми, возможно, скрывался страх, всматривались в приближавшихся к ним незнакомца и незнакомку. «Не сердитесь на нас, мы к вам не с враждебными намерениями!» – крикнул издали мужчина, воздев и раскинув руки. Это был высокий человек с пышной, как львиная грива, шевелюрой. «Здравствуйте!» – сказал он, подойдя к ступеням, ведущим на террасу, и улыбнулся так обезоруживающе простодушно, что улыбка его невольно передалась и хозяевам. Оба, и мужчина и женщина, были нескрываемо, даже как бы вызывающе радостны и полны жизни; они напоминали породистых лошадей, беспокойно переминающихся на месте, перед том как сорваться и понестись вдаль в бешеной скачке. Димитрий принял было сперва их за брата и сестру, но мужчина, как бы спеша исправить его ошибку, сразу добавил со своей обворожительной улыбкой: «Это моя жена во всем виновата, если уж она чего-нибудь захочет…» – и с нежностью обнял женщину за плечи. «Я, кажется, пока еще ни в чем не провинилась», – сказала женщина со столь же обворожительной улыбкой. Она была одета в платье салатного цвета, казалось, еще более светлое от пробивающегося сквозь него сияния гибкого молодого тела. Над верхней губой у нее блестели крупные капельки пота. Чуть приоткрытые губы обнажали ровный ряд белоснежных зубов. «Только ведьма может быть так красива», – подумал Димитрий и вдруг, совершенно без всякой причины, испугался пришельцев, но тут же устыдился своего беспричинного страха и смущенно пробормотал: «Пожалуйте, пожалуйте, гость – это дар божий». «Сейчас я вам все объясню», – продолжал незнакомец и еще крепче прижал к себе свою спутницу. Хозяева чуть смутились, впрочем лишь на мгновение; просто они и сами были супругами, но никогда, ни разу в жизни не обнимались при посторонних. Димитрий кашлянул, у Дарьи вспыхнули щеки. «Неудобно, пусти меня!» – сказала женщина. Она стояла, вся изогнувшись, на одной ноге, кончиком другой чуть касаясь земли. «Сейчас все объясню», – повторил мужчина. «Пожалуйте в дом, там прохладней», – прервал его Димитрий. «Мы – муж и жена, актеры, – продолжал мужчина. – Ваш театр пригласил нас на работу. Приехали мы из Тбилиси. То есть актер, собственно, я, а это – супруга актера, моя супруга. Если я что-нибудь напутаю на сцене – не дай бог, со света сживет. Не правда ли?» – обернулся он к женщине. Та кивнула в знак согласия. Она стояла все так же на одной ноге, с изогнутым станом, неотразимо, волнующе, опасно красивая, красивая, как ведьма. «Мы сняли квартиру по соседству с вами», – мужчина показал свободной рукой назад, через плечо. Димитрий и Дарья одновременно посмотрели на единственное окно в глухой стене соседнего дома. «Но моей супруге не по душе ее новое гнездышко. Она к лучшему привыкла. Станет у окна и смотрит на ваш дом, как ребенок-лакомка на витрину в кондитерской». «Пожалуйте в дом, там прохладнее», – повторил Димитрий, чтобы что-нибудь сказать, чтобы не стоять перед нежданными гостями с растерянным и глупым видом. «Напрасно мы побеспокоили этих почтенных людей», – сказала женщина. Она стояла, не поднимая головы, устремив взгляд в землю, и улыбалась. Ей как будто нравились мужние речи, и в то же время она как будто стыдилась их, стеснялась за мужа. «Постой, – сказал мужчина и ступил на первую ступеньку. – Раз уж мы пришли, так нет смысла теперь жеманиться. Что сделано, то сделано. По правде сказать, я почему-то представлял вас стариками. Виноват ваш сосед – деревянная нога. Он сказал, что вы бездетная семья. И я подумал: в таком доме должны жить старые бездетные супруги, тихие, добрые, у которых только и осталось забот, что поливать цветы или сыпать корм птицам; их не интересует, что делается в мире и существует ли мир вообще за пределами их двора: живут себе в своем маленьком раю спокойно, беззаботно, безгрешно, как состарившиеся Адам и Ева. А вы, оказывается… – Так, не умолкая ни на минуту, поднялся он на террасу, обняв за плечи и ведя с собой свою жену, как будто ей самой было трудно идти без поддержки или как будто она упиралась, сопротивляясь ему. – Боже мой! – воскликнул он, войдя в гостиную. – Вот она, наша старинная грузинская простота! Надо было мне приехать в Аджару, чтобы найти Грузию. Ты права, – обернулся он к жене. – Будь это мой дом, я никого не впустил бы сюда. Или впускал бы только в определенные часы желающих осмотреть его. И притом за плату, по билетам, как в музей, или нет, как к нам, в театр. Цена билета от пяти копеек до пяти рублей. Для бедных – пять копеек, пять рублей – для богатых. Приобретайте билеты, господа! Весь доход в пользу Общества распространения грамотности. В пользу NN, неимущего ученика гимназии. В пользу пострадавших от неурожая. В пользу переселенцев. В пользу нуждающегося студента такого-то…» «Ну, пошел, теперь тебя не остановишь, – улыбнулась ему женщина и потерлась щекой об его плечо. – В самом деле, как здесь прохладно. Только в старинных домах бывает такая прохлада, такая тишина». «Только в музеях и храмах, – поправил ее мужчина. – Музей и храм. Прошлое и будущее. Сожаление и надежда. Смотри – а вот наш великий прадед!» – он показал на стену театральным жестом. Там висел вышитый цветными шелками портрет Руставели. В полумраке гостиной вспыхнуло, переливаясь розовым, багряным, золотистым цветами, лицо, – казалось, внезапно появился, выступив из своей кельи, монах в праздничном облачении, вышел, как настоящий хозяин дома, навстречу гостям. «В детстве я где-то видела такого Руставели», – сказала женщина. «Дед Мороз нашего детства, – прервал ее мужчина. – Я принес вам, дети, в подарок смерть со славой. Не разевайте рты, как воробышки, а раскройте пошире глаза. Все мы помним его, а ведь даже не знаем, был ли он в действительности». «Почему наш театр называется железным?» – спросила вдруг женщина. Дарья недоуменно пожала плечами и посмотрела на Димитрия. Димитрий пожал плечами в свою очередь: «Не знаю, такое у него прозвание. Возможно, потому, что там раньше был склад скобяных товаров». «Возможно, возможно… – прервал его гость. – Но театр должен быть прочен, как железо, крепок, как железо. Потому что только в театре еще развевается наше знамя назло нашим врагам». «О-ох, – нахмурилась женщина. – Чего ты разошелся? Пощади хоть наших ни в чем не повинных, почтенных хозяев, – может быть, им неприятны такие разговоры!» «Разве я что-нибудь особенное сказал? – удивился мужчина. – Что ж, нам уж и не разговаривать? Онеметь, ослепнуть, оглохнуть? Скрестить на груди руки, будто мы покойники? Разве мы умерли? Нас уже нет? Наше знатное дворянство думает спасти страну позорными юбилеями, но и на этот раз оно обманулось в своих ожиданиях. Вместо университета получило в подарок еще одно военное училище. Что ж, пусть наши таланты утопают в пороховом дыму! Раз, два, три! Раз, два, три! Браво, грузинская знать! Служим государю! Верой и правдой! Раз, два, три…» Женщина рассердилась: «Пусти меня! Мы за этим сюда пришли? Для чего ты взял меня с собой?» Она попыталась было вырваться, но мужчина еще крепче прижал ее к себе. У женщины от гнева дрожали губы. «Я говорю то, что думаю, и никого не боюсь», – сказал мужчина. Зато Димитрий насмерть перепугался. Он не мог понять и не решался спросить – да они и не дали ему возможности вставить слово, – что от него требуется этой странной супружеской паре. Нет, конечно, не адвокат был им нужен – об этом Димитрий догадался с самого начала. Эти люди сами годились в адвокаты. Но, разумеется, и не для того они явились, чтобы узнать, почему батумский театр называется железным. И Димитрий, хотя и был у себя дома, почему-то не чувствовал себя свободно, как хозяин, принимающий гостей. Он испытывал такое напряжение, как будто в его дом ворвалась целая толпа цыган и во что бы то ни стало хочет погадать ему; он словно ждал, что сейчас услышит что-то ужасное, невообразимое, и даже подумал – не подосланы ли к нему эти диковинные люди, но тут же устыдился столь низкого подозрения: в самом деле, как ни странно вели себя пришельцы, но уж недоверия наверняка не заслуживали; и, однако, едва ли было очень прилично с их стороны вести с незнакомыми людьми разговоры на скользкие темы, из-за которых и говорящий, и его слушатели запросто могли угодить на самую дальнюю окраину Сибири. Да и что там ни говори, а должны они были объяснить наконец причину своего посещения! А они только препирались друг с другом, словно не в чужой дом пришли, а играли на сцене в каком-то спектакле, так что Димитрию и Дарье оставалось только глядеть и дивиться на их игру. Не исключено, впрочем, что они старались скрыть под этим развязным поведением свое волнение; вернее, что поведение получалось развязным против их воли, – но, даже если так, разве от этого легче было Димитрию? Напротив, ему самому, Димитрию, передалось это плохо замаскированное волнение – неясное и ничем не оправданное, никакого отношения не имеющее к его существованию, неприемлемое, чуждое и потому гораздо более тяжкое, гнетущее, чем если бы оно было вызвано какими-то своими понятными причинами. Воздух в комнате словно сгустился, стало вдруг трудно дышать. И даже вещам, казалось, сообщилось воцарившееся напряжение – они тоже, казалось, что-то подозревали. Димитрий невольно покосился на портрет отца – словно покойный полицмейстер мог защитить его, выставить из дома этих незваных гостей, нет, не гостей, а контрабандистов запрещенных идей. «Дарья, Дарья!» – позвал он вдруг жену, гораздо громче, чем было нужно, чем это подобало спокойному, уверенному в себе хозяину при гостях. Дарья удивленно взглянула на него, словно и она только что очнулась от дремотного забытья. Возможно, впрочем, что оно так и было. Возможно, что ее еще больше, чем мужа, взволновало это неожиданное посещение. Стоило ей увидеть тбилисского артиста, вернее, стоило тому вскинуть руки, как перед глазами у нее почему-то встал как живой ее отец; впрочем, ясно – почему: тбилисский артист походил на ее отца, как одна половинка яблока на другую. Отец точно так же вскидывал руки, возвращаясь домой, чтобы дочь сразу увидела его из окна. Так, с руками, вскинутыми над головой, шел он к дому, нисколько не смущаясь тем, что вся улица глазеет на него, что удивленные прохожие улыбаются и пожимают плечами. С руками, вскинутыми над головой, шел он по улице, красивый и статный, как этот тбилисский артист, и улыбался дочери, прижавшейся носом к оконному стеклу. А дочь улыбалась ему в ответ и делала ему знаки – дескать, неловко, люди смотрят, – а душа у нее при этом переполнялась радостью и гордостью оттого, что у нее такой отец, веселый и озорной, как бы сверстник и ровня ей, как бы мальчишка-товарищ, а не отец, да еще к тому же восходящая звезда и будущее светило науки… И, главное, такое же возбужденное лицо было у ее отца в тот ужасный, роковой день. В тот ужасный день отец не вскидывал рук над головой, завидя дочь; только бросил на нее беглый взгляд, беглый и рассеянный, как бы случайный взгляд, и снова повернулся к каким-то пьяным людям. Пьяные размахивали руками и лезли на тщедушного старика с длинной бородой, которого Дарья заметила не сразу. Увидела она старика, только когда отец толкнул в грудь пьяного с выпученными глазами и когда остальные пьяницы набросились на него, а тот тщедушный, длиннобородый старик понесся прочь мелкими смешными прыжками. Дарья ужаснулась именно этому нелепому бегу: она сразу поняла, что с отцом ее стряслась беда, что от этой именно беды убегает так смешно, так нелепо тщедушный старик с длинной бородой. Что было дальше с ней, она не помнила, – должно быть, выбила головой стекло и, высунувшись из окна до пояса, кричала, кричала… до тех пор, пока сбежавшиеся незнакомые люди не оторвали ее, окровавленную, изрезанную стеклянными осколками, от окна. И в эту минуту Димитрий позвал: «Дарья! Дарья!» – и она удивленно взглянула на него, внезапно возвращенная его голосом издалека, из детства, из Одессы… «Предложи хоть фруктов гостям, а то подумают, что мы бирюки какие-то!» – продолжал Димитрий торопливой скороговоркой, словно оправдываясь в том, что так грубо вырвал жену из мира ее грез, или радуясь тому, что сумел наконец вырваться из круга собственных мыслей. «Не беспокойтесь. Как-нибудь в другой раз. Сейчас нам пора идти. Право, не можем остаться. Нас ждут в театре. Считайте, что мы просто зашли познакомиться. В конце концов, мы с вами ближайшие соседи, а значит, если верить Гесиоду, больше чем родственники. Впрочем, не скрою, что мы были бы рады и еще более близкому соседству, если, конечно, такие легкомысленные жильцы не покажутся вам несносными нарушителями вашего мира и покоя», – сказал мужчина. У Димитрия отлегло от сердца, воздух в комнате сразу словно разрядился, стало легко дышать, напряженные мышцы приятно расслабились. Но теперь ему было неприятно, что придется отказать этим красивым, ворвавшимся в его дом с поистине цыганской бесцеремонностью шумным людям. А отказать придется – хотя бы потому, что было бы оскорблением памяти родителей пустить к себе жильцов, да к тому же принять плату от актера, когда мать Димитрия сама могла считаться актрисой и готова была поделиться последним куском с любым товарищем-актером, расшибиться ради него в лепешку, вымыть ему ноги, как святому, как мученику, как самопожертвователю. Да сдай он сейчас комнату, перевернулась бы, наверно, в гробу почитательница и покровительница театра, не раз с гордостью заявлявшая: «Это я научила здешних грузин гордиться Грузией». В самом деле, когда мать Димитрия впервые устроила в Батуми в день святой Нины праздничный вечер и на сцену в числе других именитых людей вышел Акакий Церетели, восхищенным и изумленным иностранным гостям казалось, что они видят бога Саваофа. А грузины ходили с высоко поднятыми головами, их распирала гордость. Принять актера и его жену в качестве гостей и на какой угодно срок – это пожалуйста, гостям в этом доме всегда рады, но сдать комнату за плату – нет, этого Димитрий не может, это для него немыслимо. Но и сказать им: «Не надо мне ваших денег» – тоже нельзя, это было бы оскорбительно: в конце концов, они ведь артисты, а не какие-нибудь бездомные бродячие цыгане; и все же они должны понять Димитрия, не обижаться на него и сохранять с ним в дальнейшем добрососедские, дружеские отношения. «Кстати, моя мать тоже играла на сцене, была, так сказать, артисткой, – может быть, слыхали?» – добавил Димитрий застенчиво. Мужчина улыбнулся и, чтобы доказать Димитрию, что ничего обидного не видит в его словах, пригрозил шутливо: «Не забывайте, что из нашего окошка ваши райские кущи видны как на ладони, и мы их можем, так сказать, пожирать глазами, а заодно и вас самих». Разговор продолжался весело и непринужденно, так что Дарья имела бы время и фрукты подать, и даже испечь хачапури, но никто уже не думал об угощении. Все четверо были возбуждены и даже чуть взволнованы этим поистине необычайным знакомством. Гости все извинялись за свою «навязчивость», хозяева огорчались, что вынуждены отказать в первой же просьбе «столь приятным» соседям, и от чистого сердца просили их (раз уж удалось уйти от опасности с миром) приходить почаще, когда угодно, «не дожидаясь приглашения», «без церемоний, как в свой собственный дом». (Уж как впоследствии кусал себе локти Димитрий, но сказанного не воротишь, испорченного не исправишь. «Вот уж в самом деле – язык мой враг мой», – твердил он в сердцах, когда уже за полночь во дворе взвизгивала калитка, словно побитая собака, и тбилисский артист появлялся в его гостиной «без приглашения».) Впрочем, посетители не уступали в учтивости хозяевам. Мужчина сразу пригласил их в театр, хотя еще не знал точно, когда состоится спектакль и какую роль он будет играть; впрочем, он обещал, как только доподлинно все узнает, известить их и доставить билеты. «Буду играть или Юлия Цезаря, или Гая Гракха, или Уриеля Акосту, или Химшиашвили. А может быть, и Гамлета», – сказал он вдруг, словно под внезапным наитием; глаза у него неестественно расширились, лицо покрылось смертельной бледностью; он прижал жену теперь уже обеими руками к груди и изменившимся, нечеловеческим, потусторонним голосом продолжал: «Иль нет, забудьте все мои советы! И пусть король вас снова завлечет на ложе блуда для забав греховных. Ценой нечистых ласк и поцелуев он выведает с легкостью у вас доверенную мной сегодня тайну. Вы все ему расскажете – пусть знает, что не безумец я, а лишь притворщик. Да, да, зачем хранить мои секреты вам, умной и красивой королеве? Зачем скрывать столь важные известья от короля, супруга, господина, от этого лемура, этой жабы, от этого блудливого кота…» «Браво, браво!» – захлопал еще более растерянный и испуганный Димитрий. У Дарьи в глазах стояли слезы. «Бедняжки», – вымолвила она наконец. Впрочем, она это сказала, когда гостей уже не было – они давно успели уйти. Сама же Дарья все стояла около стола, сложив руки на стопке увлажненного белья. Димитрии сделал вид, что не слышал. А между тем его очень удивило это брошенное Дарьей слово – удивило и даже, пожалуй, огорчило: ему почудилось, что жена осуждает его; а между тем, по мнению Димитрия, гости вовсе не заслуживали жалости; он был убежден, что никто и ничто не могло противиться их воле и желанию. Ну, а если речь шла лишь о квартире, о жилище – так ведь им нетрудно будет устроиться по своему вкусу, они ведь только еще приехали, только начинают жизнь в этом городе, не такая уж беда, если некоторое время придется терпеть кое-какие неудобства. Главное, что у них есть крыша над головой; в конце концов, они же не убежища пришли просить, а только искали лучших, более приятных условий. Говорят, безумцу в чужом доме лучше, чем у себя, – словно про них сказано. В первый раз мнение Дарьи не совпало с его собственным. И Димитрий с некоторой даже обидой мерил шагами комнату, но когда Дарья попросила помочь ей вытянуть простыню, он обрадовался, потому что, будучи предоставлен самому себе, он против воли продолжал думать о недавних посетителях, как впечатлительный зритель о героях окончившейся тяжелой, напряженной пьесы. Он схватился за протянутый ему кончик простыни и стиснул его дрожащими пальцами. Дарья держалась за другой конец и спокойно ждала. Простыня, провисшая между мужем и женой, чуть покачивалась, словно пустой гамак, с которого только что встал кто-то третий, от которого зависела их судьба. Димитрий вдруг почувствовал такую тяжесть на душе, ему стало так жалко жену и себя самого, как если бы между ним и Дарьей зияла пропасть, и лишь эта неглаженая сырая простыня связывала их друг с другом; казалось, стоит ему или ей выпустить свой конец из рук, и оба навеки разлучатся, потеряют друг друга, исчезнут в бездонной пропасти несуществования. Нерешительно, осторожно потянул он к себе простыню и почувствовал, как напряглось, сопротивляясь, тело его жены по ту сторону бездны. «Чего же ты ждешь?» – спросила его взглядом жена, и Димитрий на этот раз рванул простыню с такой силой, что Дарья, не удержавшись, полетела вперед и очутилась у него в объятиях. Она недоуменно, растерянно вскинула на него глаза. «Ну что, ну что, Дарья?» – ласково сказал Димитрий, но собственный голос смутил его, он с трудом проглотил слюну, поспешно отвел глаза, уперся подбородком ей в голову и застыл, непонятно взволнованный, прислушиваясь к биению сердца Дарьи, стучавшего где-то совсем близко, почти в его собственном теле. Лицо у него стало таким напряженно-сосредоточенным, словно он был маленьким ребенком и впервые приложил к уху отцовские часы. И в самом деле, далекие детские воспоминания мелькнули на мгновение в его голове: офицер с пораненной, обвязанной вуалью рукой, веселый говор оживленных гостей, потрескивание свечей в канделябрах… Мелькнули всего лишь на мгновение. Сейчас ему было не до воспоминаний. Как давно уже был он мужем своей жены, и до сих пор не знал, что тело ее источает такое нежное, такое пьянящее благоухание, что так волнующе, так нежно податливы стиснутые его объятиями стан, грудь, хрупкие ребра… Еще через мгновение он покрывал жаркими поцелуями ее наполненные слезами глаза, ее щеки, губы, волосы… Простыня мешала ему, простыня путалась между ними, окутывала их, и оба они, вместе с простыней, летели в непроглядную бездну, в пропасть доныне не изведанного ими, доныне не существовавшего для них наслаждения, блаженства, самозабвения. «Димитрий! Димитрий!» – удерживала, остерегала, просила его жена, но Димитрия ничто сейчас не могло остановить; весь, до самых глубин души и плоти, до последней капельки крови должен был он излиться в бездну блаженства. Ничего похожего ему прежде не приходилось испытывать; никогда не чувствовал он до сих пор в такой мере своей мужественности, своей плоти, слитой воедино с плотью жены; никогда не был он столь искренним, столь щедрым, столь смелым; никогда не дарил и не получал в дар таких милостей, таких сокровищ, такого блага. Никогда. Никогда. Никогда… Дарья!..