Текст книги "Зеленое золото"

Автор книги: Освальд Тооминг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Глава седьмая

Хельми Киркма пришла домой усталая и голодная. Три дня она бродила по делянкам и складочным площадкам, одну ночь переночевала в сторожке лесника, в Кюдема, другую в общежитии лесорубов, на деревянной скамье. Близилось первое мая. Близился тот срок, к которому все сдаваемые лесхозу делянки следовало привести в порядок. Времени оставалось совсем в обрез. В былые годы на лесопункте и не подумали бы тревожиться – отношения с лесничеством были приятельские. «Предписания подождут, не расшибаться же из-за них в лепешку», – утешал Осмус и себя и работников лесопункта и засовывал инструкции леспромхоза в свой письменный стол, на самое дно ящика. Настойчивость Реммельгаса заставила его выделить несколько штатных рабочих для приведения лесосек в порядок, но, во-первых, этого было слишком мало, а во-вторых, и в эту зиму люди занимались уборкой с прохладцей и делали все кое-как. Из-за этого пришлось шкурить заново часть пней, собирать и либо вывозить, либо аккуратно складывать на месте сор из-под штабелей, валявшиеся тут и там обрубки, забытые слеги.

Так было всюду, так было и на лесосеках Хельми. Настроение от этого не поднималось. Рабочие делали все нехотя, с ленцой. «В прошлом году куда больше сору было, и ничего, чего же в нынешнем-то из кожи лезть?» – ворчали они. Однажды Хельми не выдержала и накричала на людей. Те уставились на нее, разинув рот. Мастер Киркма никогда не кричала на рабочих, а тем более из-за таких пустяков.

Хуже всего у нее обстояло дело на одной из больших, совсем свежих вырубок в Сурру, на делянке № 126. Хельми была там три дня тому назад. Два старика, постукивая топорами, не спеша окоряли пропсы, им этой работы хватило бы до осени. Хельми послала им в подмогу еще восемь человек. Хоть начерно приведут лесосеку в порядок.

«Сейчас бы чашечку кофе погорячей – подбодрить себя немного», – подумала Хельми, но не смогла заставить себя пойти на громадную общую кухню и развести огонь в плите. Совсем обессиленная, она легла на свой узкий диванчик. Ей было отведено две комнаты в низком, но просторном крестьянском доме. В одной помещалась контора, в другой жила она сама.

Хельми была нелюдимой, и мало кто знал, как она живет, – в ее комнату редко заглядывали даже женщины, не говоря уж о мужчинах.

Не пролежала она и пяти минут, как кто-то постучал в дверь конторы. Она скорчила гримасу и не шевельнулась. Пускай стучит. Дверь в соседней комнате была закрыта изнутри на крюк и на засов. Приемные часы кончились, пусть приходят утром.

Но посетитель оказался настойчивым: он забарабанил кулаком, да так, что Хельми испугалась, как бы старая дверь не соскочила с петель. И все же, решив не открывать, она уткнулась головой в подушку. Когда за дверью, наконец, стало тихо, она с облегчением вздохнула…

– Здравствуйте! – сказал незнакомый голос. Хельми так и вскочила, словно ее иголкой укололи. В дверях, ведущих в кухню, стоял, придерживая занавеску, лесничий Реммельгас. – Извините, что ворвался в ваше святилище. Я видел, что вы пошли домой. Побежал следом, но не догнал – шаг у вас проворный, и вы успели юркнуть к себе.

– Я устала…

Реммельгас подошел и протянул ей руку.

– Поздороваться все же не мешает, хотя бы и с непрошеным гостем. Уделите мне всего лишь пять минут.

– О чем пойдет речь? О лесе?

– О лесе.

Киркма вздохнула.

– Спасенья от него нет ни на минуту. Ну, раз уж вы ворвались силой, то от вас так просто не отделаешься. Прошу вас, пройдемте в контору.

Они перешли в соседнюю, более просторную комнату с потолком из толстых коричневых балок. Реммельгас с любопытством огляделся. Какой контраст! В первой комнате уют, приветливая теплота, а тут все такое деловое, строгое, официальное. Простой коричневый стол у окна, вдоль стен некрашеные скамьи и несколько стульев, большой застекленный шкаф для бумаг – вот и все, если не считать висящих графиков и таблиц, перед которыми Реммельгас задержался. Участок Хельми Киркмы поработал на славу. Вон сколько процентов выдано! Горячая волна опять ударила ему в голову. Состояние у него было такое, что он мог бы сейчас с родным отцом разругаться – его удерживало лишь то, что перед ним стояла женщина.

– Я пришел со сто двадцать шестой делянки. Она относится к вашему участку?

Хельми кивнула и пристально взглянула на лесничего. Значит, и он побывал на той же самой делянке! Но в конце концов сегодня еще не первое мая, десять человек за оставшийся срок со многим управятся…

– Ну и безобразие же у вас там! Я не очень удивился тому, что нашел на уборке вырубки лишь двух старичков, – это обычная для Куллиару картина. Гораздо хуже то, что рабочие идут на заведомое надувательство. Но обманывать лесничество – это все равно, что обманывать народ, это все равно, что пилить сук, на котором сидишь.

Хельми удивленно посмотрела на Реммельгаса – из-за пустяков он не стал бы так горячиться.

– Ну, и шайка у вас там подобралась! – заговорил Реммельгас тише. – Гляжу издали – лежит груда пропсов. Все ошкурено, подпорки крепко забиты в землю, – порядок, словом, образцовый. Я обрадовался. Но тут в штабель влетела оса, и мне почему-то вспомнились детские годы. В те годы я и один пастушонок с соседнего хутора занимались тем, что разоряли на спор осиные гнезда, кто больше разорит. Хочу я по мальчишеской привычке напасть на ос, раздвигаю пару бревен, чтобы посмотреть, где они устроились, и буквально немею от неожиданности. Все пропсы в штабеле неошкуренные, если не считать верхних, положенных для отвода глаз.

– Не может быть!

– Впрочем, только из-за этого я все же не стал бы врываться к вам через кухонную дверь. Это бы я еще стерпел. Но когда рабочие начали поднимать меня на смех: мол, зря вы тут рыскаете, нам, дескать, начальство велело одну видимость соблюдать, – тут я больше не мог…

Хельми покраснела до корней волос.

– Вам не кажется, товарищ Реммельгас, что вы заходите слишком далеко?..

– Я ничего от себя не прибавил. Что мне еще оставалось как не пойти к вам? Это же ваш участок, товарищ Киркма!

Не сказав ни слова, Хельми ушла в свою комнату и миг спустя вернулась в пальто и в темной лыжной шапке.

– Пойдемте!

– Куда?

– На сто двадцать шестую делянку.

– Ведь вы устали.

– Я разоблачу вашу клевету.

Они вскочили на велосипеды и поехали. Предсказание Тамма насчет дождя не сбылось, – тучи рассеялись, стало теплее и встречный ветерок ласково обвевал лица. Тысячи стебельков, словно только и ждали этого тепла: и тут, и там нежно зеленели на солнечных склонах островки молоденькой травы. Они ехали вдоль полей. Кое-где еще пахали, и оттуда слышались протяжные «но-о!» А местами уже и сеяли: по высокому холму в стороне катилась рядовая сеялка. Подальше, под косогором, попыхивал трактор. За ним перелетала пестрая стая птиц – нахальные вороны и крикливые галки, деловитые скворцы и скромные трясогузки, осторожные сороки и болтливые дрозды. Стараясь перещеголять друг друга в смелости, они подбирались чуть ли не к самому плугу.

Хельми ехала впереди, не снисходя даже до того, чтобы хоть раз оглянуться. Она так ловко лавировала между глубокими колеями, узловатыми корнями и камнями, что Реммельгас диву давался. Доехав до колхозного леса, они сошли с велосипедов, оставили их в кустах и пошли напрямик сквозь заросли. Так они сокращали путь на целый километр.

Новая вырубка была продолжением старой, тянувшейся от самой железной дороги. Довольно длинная, она упиралась в молодой смешанный лес.

– Вы только посмотрите на просеку! – воскликнул, останавливаясь, Реммельгас. – Что за растяпы валили тут деревья?

Хельми и сама знала, что в этом лесничий прав. Просека была замерена достаточно прямо, но после того как лес сняли, ее стены выглядели вроде затылка, остриженного овечьими ножницами. У каждого дерева есть более легкая и более тяжелая сторона, на которую оно стремится упасть при повалке. Чтобы не попортить лес, приходится изменять естественное направление падающего дерева, заставляя его рухнуть на просеку. Но лесорубы, предоставленные самим себе, не особенно об этом заботились и позволяли деревьям падать, куда им вздумается. Большая ель рухнула на смешанный лес и до самой земли проложила широкую щель. Она подмяла несколько кустов, ободрала ветви соседних деревьев и даже сломала кое-какие юные деревца. В других местах пила как бы ненароком срезала лес вне просеки: там попалась ель покряжистей, там береза покрупнее. Фестметры доставались легко, – отошел на два шага в сторону и вали что приглянулось. Мелочь же, росшую на просеке, снимать не стали: возни много, а фестов мало. Ободранная и покалеченная, она придавала всему зрелищу особое безобразие.

Хельми почувствовала себя виноватой: оснований, чтобы, не принять делянку, более чем достаточно. Она робко поглядывала на Реммельгаса, но тот загадочно молчал. Он подвел ее к одному штабелю, к другому, к третьему, сбросил с них ошкуренные пропсы – и что же она видит… Ну, и жульничество! Хельми так стыдно, что она готова сквозь землю провалиться.

Она была здесь несколько дней назад, распорядилась сделать и то, и это, но никто и не подумал следовать ее распоряжениям: ей это стало понятно сразу, едва они сюда пришли. Хоть бы при ней постыдились: никто не ошкуряет пропсы и пни, как она велела, не собирает в кучи и не сжигает ветки, – знай себе грузят на подводы лес, будто ее здесь и нету. «Хорошо же!» – решила Хельми и предоставила действовать лесничему.

Тогда тот вспрыгнул на высокий пень и кликнул всех рабочих к костру, над которым поднимались густые клубы светлого дыма. Лениво и нехотя, с развальцем, люди потянулись к нему, обмениваясь между собой шуточками, как видно насчет пришедшего начальства. Сзади всех тащился здоровенный парень в желтых сапогах гармошкой. Подойдя к лесничему, он встал перед ним, расставив ноги и засунув руки в карманы.

– Ну, что там опять стряслось? – спросил он.

Он, очевидно, решил, что сейчас предстоит препираться с Реммельгасом, но тут вдруг на него налетела Хельми.

– Почему не выполняете распоряжений?

– Как так не выполняем? Выполняем! – Верзила медленно повернул голову к ней.

– Разве я три дня тому назад не приказала приняться за уборку?

Парень только осклабился. У Реммельгаса даже руки зачесались от злости.

– Что ни день, то новый приказ. Да что мы вам, шуты гороховые, чтобы плясать под любую дудку?

– Я не меняла своих распоряжений…

– Нашлись и другие, кроме вас. Вы тогда ушли, а следом за вами пришел с лесопункта наш начальник и сказал, что все это недоразумение. И приказал, чтоб работали по-старому.

– Товарищ Осмус?

– А кто же еще!

На лицах людей было написано любопытство. Хороши начальники: один не знает, что делает другой. Поняв, в какой тупик попала Хельми, Реммельгас, чтобы дать ей время собраться с мыслями и чтобы излить накипавшее в нем самом раздражение, крикнул:

– Почему вы нарушаете предписания по рубке леса?

Строгий тон лесничего испугал людей, – они сознавали свою вину. Все растерянно молчали, лесорубы не знали, кто из них должен отвечать лесничему.

Реммельгас обратился к верзиле в желтых сапогах.

– Ну, вы! Отвечайте – почему?

– Это не мое дело, я возчик, – пробормотал тот.

Какой-то человек с жидкой бородкой, гревшийся у костра, удивленно развел руками.

– Какие ж такие законы мы тут нарушили?..

– В прошлом году нам не тыкали в нос каждой щепкой, – добавил пожилой, уже сутулый лесоруб в меховом жилете. И он, и бородатый были назначены Осмусом ответственными за чистку вырубки.

– Мы не будем обсуждать того, что было в прошлом году. Лесник уже давно объяснил вам, что и как нужно делать.

Бородатый выудил из костра горящий сучок и, прижав тлеющий конец к трубке, процедил, затягиваясь:

– Уж больно вы разошлись… Начальник пункта сказал, что если новый лесничий станет чересчур придираться, то принимать это к сердцу нечего…

Прежде чем лесничий успел ответить, Хельми крикнула:

– Вы клевещете на начальника лесопункта!

– То есть как это клевещем? – Рабочий в меховом жилете уставился на нее во все глаза. – Что слышал, то и говорю. Я хорошо помню, он еще сказал, что лесничий себя пупом земли вообразил, думает, что вокруг него все вертится, вот и сует свой нос во все щели.

Кое-кто рассмеялся. Отчего же и не посмеяться, если начальники живут, как кошка с собакой? И в конце концов, что же они рабочего человека за нос водят? Пусть говорят напрямик, как быть и что делать.

– Вы, по-видимому, неверно поняли товарища Осмуса, – сказала Хельми, и Реммельгас удивился тому, как хорошо она владеет собой. – Предписания, касающиеся рубки леса, одинаково относятся и к лесничеству и к лесопункту. Виноваты на этот раз мы, лесопункт. И я тоже виновата. Надо было с вас требовать точного выполнения предписаний, а я не требовала. Но говорить вам говорили не раз, и нечего вам прикидываться будто вы не знаете, о чем речь. Запомните, что я больше ни жерди от вас не приму прежде чем все не будет убрано, как полагается.

Люди хмуро посмотрели на ту часть лесосеки, которую они очистили на скорую руку и за которую им предстояло взяться снова. Исправлять старое в десять раз труднее, чем делать новое.

– Ведь мы требуем на вырубках полного порядка и чистоты не назло вам и не ради красоты, – добавил Реммельгас. – Лес жалко, гибнет он иначе… И еще одно. Если чего не сделаете, так не скрывайте, не старайтесь обмануть. Оставьте на виду то, что не успеете ошкурить, – не успеете или не захотите. Тогда, может, мы с лесниками устроим субботник и ошкурим сами. Договорились?

Обратно они пошли по другой дороге. Выйдя из поля зрения стоявших вокруг костра и бурно споривших людей, они присели на корявое березовое бревно, оттащенное возчиками на обочину. Дорога тут была ухабистая, изрытая. Тяжелые грузовики пытались проехать по ней зимой на лесосеку, но снега было мало да и тот они с телегами уже размесили в грязь, так что после двух рейсов, окончательно испортивших дорогу, от машин отказались и полностью перешли на конную тягу.

– Курите? – Реммельгас протянул Киркме коробку с папиросами. Он взглянул на ее грустное лицо, и его собственная досада несколько улеглась. Разговор на вырубке сложился совсем не так, как он ожидал, но, может, это и к лучшему. Удалось все же поближе познакомиться с людьми и понять их мысли. Да, наверно, и работа у них пойдет после этой стычки живее.

– Вы, вероятно, очень сердитесь на меня, – начал он, закурив папиросу. – Я несправедливо обвинил вас в том, что там работают только двое. А вы, оказывается, послали еще восьмерых. Что же вы мне об этом сразу не сказали?

Хельми отломила березовую ветку. Почки на ней лопнули, раскрыв нежно-зеленый комочек листьев. Девушка содрала с ветки кору и начала жевать, – она любила ее горьковатый вкус.

– Потому что я вам не верила. Думала, что вы осмотрели все поверхностно и ошиблись…

Помолчав немного, Реммельгас спросил:

– Вам, наверно, нелегко на лесопункте?

Хельми посмотрела в сторону и хлестнула себя веткой по ноге.

– Мы с Осмусом говорили о вас однажды. Он сказал, что считает вас не в меру ретивым, что вам следовало бы дать людям время на перестройку…

– Осмус охотно растянул бы эту перестройку лет на десять!

Хельми сильнее хлестнула веткой.

– Но относительно вас он прав. И есть тому веские, весьма веские доказательства.

– Сурруские лесосеки… – тихо сказал Реммельгас.

– Хотя бы сурруские лесосеки. Вы, кажется, еще не принимались за них?

– У лесопункта хорошая информация. Нет. Мы работали в Кюдема. Решили подождать, пока в Сурру немного подсохнет. Надежда на это есть: погода стоит хорошая и даже вода в Куллиару чуточку спа́ла.

– Так что вы не отказались от своего плана? Хотите устроить нам трудную жизнь? Я мастер лесопункта, но я не знаю, как оттуда вывезти материал. Может, вы нам посоветуете?

Реммельгас пожал плечами. Что сказать? Что вывозка – это забота лесопункта, а не лесничества? Хорош человек, который видит лишь свой огород и не умеет или не хочет считаться с соседями и с их трудностями. Словно каждый барахтается в одиночку, словно деятельность каждого не вливается маленьким ручейком в единый огромный поток всенародного труда.

Чувствуя на себе выжидательный взгляд Хельми, он неуверенно заговорил:

– Это, конечно, не легко. Нам часто бывало трудно, даже очень трудно, но необходимое из-за этого не оставалось несделанным.

И прервал себя на полуслове. Больно разумничался, на проповеди перешел! Не хватает еще добавить: тщательно подготовьтесь, взвесьте, организуйте! Разве ему самому не осточертела, разве мало его самого злила такая пустая болтовня, такие никчемные советы!

– Нет, не сумею сказать вам ничего дельного, – сказал он искренне. – Я думал об этом, но…

«Какое же „но“? – подумал он. – Работы было много? Ах, опять общие слова, а ведь я сам уже потерял к ним всякий вкус – пора сменить пластинку». И он сказал:

– Да мне ли распутывать за других клубки, когда я сам во всем запутался?

Хельми не ответила – знай катала носком сапога какой-то камешек. Тут на дороге появились люди, от которых они только что ушли. Кое у кого были обвернуты вокруг пояса двуручные пилы. Проходя мимо, они многозначительно переглянулись, а бородатый сказал как можно громче:

– Воркуют… То-то они так дружно на нас накинулись.

Хельми вскочила.

– Идиот! Вот они какие, мужчины. – И кинулась в лес.

Реммельгас побежал следом, и вскоре они добрались до своих велосипедов. Всю дорогу Хельми так гнала, что он едва поспевал за ней, а когда они добрались до конторы, то девушка, прощаясь, даже не взглянула на него.

– Спокойной ночи. Спасибо за указания. Впредь постараюсь быть повнимательней. А насчет вывозки не думайте, не ваша печаль. Как-нибудь и сами сообразим! А то еще поседеете до срока из-за чужих забот…

Реммельгас не спеша поехал домой. «Вольно же людям так распускать языки! – думал он. – Сколько из-за этого бывает расстройств, недоразумений, свар: не будь этого бородатого, так они бы всё обсудили и, наверняка, додумались бы до какой-нибудь полезной идеи. До чего ядовито она сказала: „Уж как-нибудь и сами сообразим!“ Что ж, соображайте сами, только поскорей. Мне же забот меньше!»

А забот у него хватало, хоть он и не решился сказать об этом Хельми. Он и думать забыл о странностях ее характера да о неурядицах на лесопункте, так он был занят в последующие дни. Для лесничества наступало самое горячее время: нужно было засадить лесом сто двадцать гектаров вырубок, пустошей и полян. Лесники озабоченно покачивали головами. Питкасте грозился, что запьет с отчаянья. На полях кипела посевная, колхозы и слушать не хотели о том, чтобы отпускать людей на лесопосадки. Председатель сельсовета лишь разводил руками, но Реммельгас не давал себя обескуражить. Конечно, с колхозов был спрос небольшой. Там каждый человек и каждая минута были на счету. «Раз лес торопится, то и нам надо торопиться», – говорили крестьяне. А лес в одну из ночей вдруг оделся листвой, начала буйно цвести черемуха.

Да, дел было невпроворот, но Реммельгас все же выбрал время, чтобы сходить и в Сурру. Уходя из лесничества, он сказал бухгалтеру, что ему надо посмотреть, как дела с лесопосадками. Тот лишь усмехнулся: знаем, мол, в чем суть, – хоть и не ваше дело проверять, как там с семенами, но разве на Питкасте можно положиться? Реммельгас поторопился уйти.

Они высчитали с Нугисом, сколько потребуется семян, сколько наберется в питомниках и на откосах канав еловых и сосновых саженцев. Взвесив запас Нугисовых семян, они выяснили, что на посев в Сурру их хватит с избытком.

– Не одолжите ли другим лесникам? – спросил Реммельгас.

– А где они сами были зимой? – проворчал Нугис.

– Им придется сеять намного больше, чем в Сурру.

Сосновые семена, гладкие и коричневые, потекли между шершавых пальцев Нугиса. Он задумчиво сказал:

– Но на будущий год мне понадобится больше…

Реммельгас рассмеялся.

– Однако вы осторожны и дальновидны. Не беда, следующей зимой мы все будем запасливей, соберем больше.

Старик согласился. Они пошли на вырубку, где люди уже подготовили посевные площадки: половина участка была покрыта двухметровыми пятнами взрыхленной земли. Реммельгас удовлетворенно улыбнулся. Он хорошо помнил, каким серьезным и молчаливым был Нугис на последнем занятии мичуринского кружка, когда Реммельгас рассказывал о новейших методах выращивания леса. Хоть лесник тогда и держал в руке огрызок карандаша, но он ни разу не коснулся им бумаги.

– Почему вы ничего не записываете? – спросил лесничий.

– Зачем! – буркнул лесник. – И так запомню…

А теперь они зашли в баню при сторожке, в которой лесник лущил зимой шишки, и Реммельгас увидел там бидон с известью и малярные кисти. Да, похоже было на то, что старик слово в слово запомнил урок, хоть и не записал его.

– Решили попробовать? – спросил он и показал на известь.

– Да. На одном квартале. Там у меня трава стеной стоит…

Злейший враг лесов – хвойка. Она накидывается на свежие вырубки, и потому их оставляют незасаженными года два-три. Но тогда приходит другая беда: трава входит в силу, заглушает лесные посевы, душит побеги. Значит, следовало бы сажать или сеять в первый же год после рубки, когда травы еще мало. Чтоб отпугнуть хвойку от побегов, лесничий посоветовал окунать корни саженцев в известь. Лесники недоверчиво качали головами. «Поможет ли это?» – усомнился Килькман. «Известь обожжет корни», – решил Питкасте. Лишь Нугис ничего не сказал. Он вертел в пальцах карандаш и с жадным вниманием ждал продолжения лекции. Но кругом все еще спорили и не давали слушать, пока старик не цыкнул яростно: «Да заткнитесь же!»

Да, старик хорошо усвоил урок: у него все было готово к севу, хоть он ни разу не просил ничьей помощи. Не то что у других, например у Тюура. Тот не переставая плакался: рабочих мало, семян нет, кочки срезать нечем, в лавке уже восемь лет как не было извести – самому ее, что ли, обжигать. Без конца он выпрашивал в лесничестве то одно, то другое, но до сих пор так и не подготовился к севу.

Когда они вернулись в Сурру, их встретил лишь лай собак и завывание Кирр. Реммельгас только что собрался спросить, куда делась Анне, когда Нугис протянул ему коробочки.

– Что это?

– Жуки.

– Откуда?

– Из заградительных рвов. Помните, вы говорили на одном занятии, что от хвойки помогает окапывание. Вот я и окопал на пробу кой-какие участки. Рвы по утрам так и кишат жуками. Лягушки и то в них застревают, а вчера я убил там гадюку.

Реммельгас вытряхнул содержимое коробки на большой лист бумаги, который зашуршал под жуками. Лесничий взял спичку и рассортировал их. Большей частью тут были старые знакомые, но некоторых следовало бы еще изучить.

– Мне показалось, что вы недоверчиво отнеслись к окапыванию?

– Дело новое… Разве могут, думалось, эти пятнадцать сантиметров удержать такую обжору, как хвойка… Теперь я все питомники окопаю.

– Анне дома нет? – спросил немного погодя лесничий.

– Уехала дня на два в город. Не стал ее удерживать – она всю зиму просидела дома.

Сторожка сегодня казалась какой-то осиротевшей. Рассеянность лесничего не ускользнула от зоркого хозяина. Он вгляделся в гостя, который переворачивал на спину жуков. Занятно, конечно, наблюдать, как жук вытягивается, отгибает головку и, щелкнув блестящим панцирем, броском переворачивается на брюшко. Но не в первый же раз лесничий все это видит, чтобы сидеть так, забыв обо всем другом. Он, наверно, устал – должно быть, слишком много работает. Молодость! В молодости за один год хочется перевернуть все на свете, все обновить. Поживи лет шестьдесят, тогда научишься шагать неторопливо, но уверенно…

Наконец Реммельгас поднялся и сказал:

– Ну что ж, пойду… Передайте привет Анне, когда вернется…

– Передам, – ответил Нугис. – А как же с посадками, с севом? Можно начинать?

– Ждать помощи со стороны не будешь?

– Какая там помощь… Кадровые рабочие у меня есть, позову еще их жен да ребят.

Лесничий кивнул, и на том их разговор кончился.

За всеми подобными делами Реммельгас не забывал и об осушении почвы. Каждый вечер он расстилал на столе карты, планы и проекты осушения туликсаареских земель. Он собрал все это в волостном и уездном исполкоме и теперь пытался составить по ним общую картину масштаба работ. Все измерения и вычисления приводили к тому, чего Реммельгас так боялся, – к углублению реки Куллиару, без которого дренажная сеть не дала бы ощутимого эффекта ни в лесу, ни на колхозных полях.

Да, в старых проектах было много промахов и чисто технических и принципиальных. В них вопрос решался мелко, поверхностно: углубление малой излучины считалось всего-навсего желательным, но не таким уж необходимым, а что до большой излучины, так о ней ничего не говорилось. Была запланирована лишь одна магистральная канава. Если она и помогла бы, то разве только деревне Туликсааре. А поля и луга колхозов «Вперед» и «Свобода»? А заболоченные леса, где еще можно спасти деревья от гниения и отвоевать площадь для лесопосадок? Предполагалось осушить две тысячи гектаров, но даже и это скромное намерение так и осталось на бумаге. А Реммельгас подсчитал, что надо осушить по крайней мере одиннадцать тысяч гектаров. Эта цель была посерьезней, чем у буржуазных мелиораторов, и за нее стоило бороться.

Но уже имелись расчеты и по углублению большой излучины, составленные в советское время, и Реммельгас тоже получил их в уездном исполкоме. Сделаны они были тщательно, и размах работ получался не таким уж устрашающим. Только надо было бы проверить все на месте самому.

И как-то он позвонил ранним утром объездчику Питкасте: будьте, мол, дома, я к вам зайду и мы пойдем вместе промерять глубину реки. Из телефонной трубки послышалось неопределенное бормотание, затем было сказано что-то о человекоубийстве и наконец произнесено более разборчиво:

– Ладно, заходите…

Дом объездчика находился в середине петли, образуемой малой излучиной. Захватив измерительный инструмент, они сначала направились к мельнице, а оттуда вниз по течению к станции Куллиару. На Питкасте была зеленая шляпа с широкими обвисшими полями, болотные сапоги выше колен и легкое полотняное пальто. Он скорей производил впечатление рыбака, чем объездчика. Нехотя расставшись с домашним уютом, он уже забыл о своем недовольстве и весело шагал вдоль берега, оставляя на росистой, отливавшей серебром траве две широкие полосы темных следов. Утро было свежим и радостным, и таким же веселым и беззаботным было настроение Питкасте. Он рассказывал, какую длинную-предлинную щуку он выудил вон в том бочаге, какого большого налима он ухватил за жабры вон под тем камнем. Он отлично помнил, какая в каком месте глубина реки, и Реммельгас не только удивлялся этому, но и молча упрекал себя за то, что до сих пор не обращался к столь осведомленному человеку.

Ставить верши, забрасывать блесну, сидеть под кустом с удочкой для Питкасте было так же необходимо, как рыбе плавать. Чтобы выискать хороший клев, он отмахивал за ночь по сырой траве десятки километров, вымокая порой насквозь сверху донизу и нимало не тревожась об этом. На берегу реки или озера он становился совсем другим человеком, чем во время своих обычных служебных занятий вроде таксации или саночистки.

Вот и сегодня он был оживлен и деятелен, хотя Реммельгас привел его на реку вовсе не затем, чтоб ловить рыбу. Но, как ни странно, его всегда охватывал такой подъем, такое усердие, когда он работал с Реммельгасом. Ему не очень-то нравился новый лесничий. И отнюдь не потому, что тот занял место, на котором он сам просидел два года. Питкасте понимал, что в лесничие он попал случайно, – так сказать, в аварийном порядке. Не нашли никого получше – вот и поставили его. Эти два года были неплохими: сам себе голова, он посиживал солидно в конторе, и никто его не тревожил. «Лес суеты не любит», – говаривал Осмус. Но тут явился этот Реммельгас, и никому житья от него не стало, всех он загонял. И самое противное было в том, что его непоседливость оказалась необычайно заразительной. Питкасте поддался ей, сам того не замечая. Осмус даже поддел его однажды: бегаешь, мол, по пятам за новым лесничим, словно такса за овчаркой. Это было обидно. Начальник лесопункта и раньше позволял себе такие шутки, а теперь так совсем стал язвой. Новый лесничий потревожил его, словно медведя в берлоге. Смелый он, этот молодой лесничий, чертовски смелый: показывает зубы такому человеку, как Рудольф Осмус. Едва ли это кончится добром, едва ли.

Но все же с лесничим весело было лазить по речным берегам, промерять глубину и ширину реки. Он такой стремительный, порывистый, он так уверен в себе, что при нем Питкасте было как-то неловко работать со своей обычной прохладцей.

Когда они покончили с обмером малой излучины, Реммельгас сложил бумаги в полевую сумку и сказал:

– Похоже, что я был прав, – углублять придется намного больше, чем предполагалось, не то при такой узости и кривизне русла течение останется слишком медленным. А нам надо его ускорить. Ведь на стремнине у Варью еще мельче!

– У Варью, конечно, гораздо мельче, – согласился Питкасте.

Реммельгас застегнул сумку и встал.

– Пошли к Варью!

Они двинулись вдоль берега, заросшего густым ивняком и черемухой. Чтобы продраться сквозь них, приходилось работать обеими руками. Они с трудом преодолели несколько сот метров, когда Питкасте воскликнул:

– Зачем же мы идем здесь, товарищ лесничий?

– А где же?

– Тут нам придется пройти километров шесть, а то и больше – ведь местами берег такой топкий, что нужно будет обходить кругом…

– Вы думаете?

– Да, лучше идти прямо! Так будет немногим больше километра. И везде сухо. Лишь кое-где придется продираться. Там почти сплошь молодой лесок, по нему идти – одно удовольствие, словно по парку.

Реммельгас остановился.

– Прямо?.. – спросил он. – Прямо? – И так шлепнул Питкасте по спине, что тот чуть не потерял равновесия. – Как это просто!

Питкасте не понял, что так обрадовало лесничего. А Реммельгас так воодушевился, что чуть ли не бегом побежал – Питкасте едва поспевал за ним.

«Осмус все-таки прав, – подумал объездчик, – взбалмошный он, и всё». Его обидело, что лесничий не сказал ему, из-за чего он так развеселился. Никакой охоты не было отвечать на его расспросы о стремнине у Варью. Питкасте поглядел прищурясь на солнце, которое словно задремало на небе, и, хмуро поразмыслив обо всем, пришел наконец к выводу, что после такой гонки невредно бы опрокинуть рюмочку водки. Только где ее раздобыть? Впрочем, у Осмуса в последний раз осталась почти не начатая бутылка, взять бы, да…

С реки Реммельгас, уже один, направился прямо в колхоз «Будущее». Задумавшись о чем-то, он уже не летел сломя голову, а брел медленно и с опущенной головой, словно упал вдруг духом. Прямо! Звучало это заманчиво. После слов Питкасте его, словно молния, пронизала мысль: к чему канителиться с углублением старого порожистого русла, если можно прорыть новое, более короткое и глубокое? Работать придется намного меньше, да к тому же еще посуху, а какой замечательный отток получится! Реммельгас мигом загорелся. Но, выбравшись опять к реке, он почему-то увял. Новое русло? Громадная, устрашающе громадная и вряд ли посильная задача. И Реммельгасу стало грустно, словно он потерял что-то дорогое. Проложить новое прямое русло, минуя все эти стремнины и омуты… Нечто подобное ему мерещилось уже некоторое время, хоть он и не проронил никому ни слова. Но идее этой, вероятно, суждено остаться прекрасной мечтой…