
Текст книги "Зеленое золото"
Автор книги: Освальд Тооминг
Жанры:
Советская классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)
Две руки поднялись, глухо звякнули неуклюжие стопки.
Странный это был вечер. Разговаривал почти один Реммельгас. Он рассказывал обо всем. О войне, об учении, о лесах. Он нагромоздил на колени Хельми всю свою коллекцию жуков в застекленных коробочках. Живо и красочно описал будущее Туликсаареского лесничества. Осушенный, ухоженный, убранный лес, ряды прямых, как солдаты, деревьев. В конце концов он заразил Хельми своим воодушевлением, и та, забыв об осторожности, перестала его дичиться. Она разговаривала, она задавала вопросы, она от души смеялась над его шутками.
Было уже темно, когда Реммельгас проводил ее домой. Ветер переменился и похолодало. Под ногами хрустел тонкий ледок. Наверху мерцали еле видные звезды. Над головой, шелестя крыльями, пронеслась какая-то ночная птица. Со складочной площадки послышался гул мотора, и фары сворачивающего грузовика на миг прорезали вдали черно-синюю тьму.
Реммельгас крепко пожал руку Хельми у ворот ее дома.
– Спокойной ночи! Надеюсь, я вас не очень утомил.
Едва Хельми успела ответить, как Реммельгас уже исчез, лишь поскрипывание замерзшей земли под его шагами доносилось еще из мрака.
Глава четвертая
В Туликсааре жил некогда помещик. Он владел большим скотным двором и примыкавшим к нему вытянутым жилым домом, который неоднократно перестраивали и ремонтировали. Тут расположился теперь туликсаареский лесничий со своей канцелярией. Сам помещик не жил в этом доме – слишком жалким было для него это приземистое и как бы приплющенное сверху здание с бесчисленным количеством окон и дверей. Тут помещались прежде управляющий скотной мызой и работники.
Кабинет лесничего располагался в угловой комнате, окна которой, выходившие на две стороны, были недавно увеличены. Их белесые, еще непокрашенные рамы, резко выделявшиеся на фоне серой стены, походили на квадратные очки. Комната была обита изнутри светлым картоном, из-за чего казалась более светлой и просторной, чем была в действительности.
К окну был приставлен боком старинный резной стол темно-красного цвета с утолщающимися кверху ножками. Он по своему виду очень подходил к дому, в котором находился. Реммельгасу не очень нравился этот явно барский стол, но его вместительные ящики, его размеры пришлись ему весьма кстати.
Вся остальная обстановка конторы была тут с бору да сосенки и очень недавнего происхождения. До 1947 года у местного лесничества и лесопункта было общее имущество, так как оба они подчинялись одному общему министерству лесной промышленности. Потом из него выделилось министерство лесного хозяйства, и тогда пришлось производить имущественный раздел между лесопунктом и лесничеством. Поскольку первый был представлен властным и энергичным Осмусом, а второй – таким рохлей в делах, как Питкасте, то естественно, что лесничеству досталась самая поломанная мебель и почти слепая от старости лошадь.
Но это бы еще с полбеды. Старая система управления оставила гораздо более неприятное наследство: многие лесники все еще по старой памяти чувствовали себя подчиненными министерству лесной промышленности. Или, говоря конкретнее, лесопункту, который его представлял.
Порой Реммельгаса даже охватывало от этого сознание бессилия. Оно усугублялось еще тем, что дела лесничества были в крайне запущенном состоянии. Это был результат той радикальной рационализации, какую Питкасте осуществил в своем делопроизводстве: он просто-напросто почти перестал заниматься всеми этими отчетами, обзорами, таблицами и картами. Чуть ли не за все приходилось приниматься с самого начала, будто лесничество было только вчера создано. На карте лесничества, висевшей над столом, имелось еще немало белых пятен. Устным сведениям Питкасте не следовало доверять – Реммельгас уже на опыте столкнулся с тем, что тот не очень-то держится верности фактам, и поэтому ему хотелось проверить все самому на месте. Питкасте даже не вел регулярного учета лесных культур, так что Реммельгас располагал лишь самой общей картиной состояния леса. У него было такое неполное представление о возрасте, спелости и качестве древостоя на том или ином участке, что составлять перспективный план лесопользования ему приходилось с крайней осторожностью.
Когда Реммельгас пожаловался на все это пришедшему внезапно Питкасте, тот принял упрек за похвалу и с великодушной готовностью принялся излагать свои деловые принципы.
– Я не канцелярская крыса! Письма поступали каждый день килограммами, хорошо, если удавалось хоть как-то их рассортировать… На две кучи – одна поменьше, другая – побольше. На письма из маленькой кучи я отвечал – от начальства не отвертишься, а большую кучу запихивал в самый нижний ящик этого самого стола. Хороший я вам оставил стол, вместительный. Правда?
Выслушав это откровение, Реммельгас сообщил Питкасте, что задумал организовать кружок мичуринцев. Питкасте бегло взглянул на показанный ему список членов кружка, неторопливо закурил, пригладил ладонью свои редкие волосы и уныло сказал:
– Значит, еще одна обуза мне на шею?
– Учение не обуза.
– Учение, конечно, дело хорошее… – И объездчик пустил к потолку колечко дыма. – Но вы не забыли анекдота про цыгана и его лошадь?
Реммельгас кивнул.
Питкасте хрипло рассмеялся, развеселившись при воспоминании о бестолковом цыгане, но потом вдруг помрачнел и, уставившись на носки своих начищенных сапог, спросил:
– Вы позволите мне, отщепенцу, дать вам один совет?
Реммельгас снова кивнул и приготовился слушать. В первые дни своего пребывания в Туликсааре он испытывал смущение при встречах с объездчиком. Ведь он, Реммельгас, занял пост Питкасте, и тот, вероятно, считает его виновником своего смещения. Но потом он убедился, что Питкасте удивительно безучастно относится к своему разжалованию в объездчики. Во всяком случае ни в его поведении, ни в словах не проявлялось обиды на Реммельгаса. Он никогда не пытался поучать или критиковать нового лесничего, занявшего его недавний пост. Тем большее любопытство разбирало теперь Реммельгаса.
– Воз мы везем немалый, – сказал Питкасте. – Подкладывать новый груз рискованно. Я еще раньше хотел вас спросить: куда вы так торопитесь? Человек не огонь, он свое дело делает не сразу, а постепенно. А вы? Хотите за одну весну все переиначить?
– Да уж очень многое тут не так.
– Вы имеете в виду разметку лесосек?
– Конечно. Вы ведь не станете меня уверять, что они размечены правильно и целесообразно?
Питкасте выудил из кармана длинный, выточенный из ясеня мундштук с причудливо выжженным узором и сунул в него окурок цигарки. Он явно медлил, чтобы обдумать ответ. Он взглянул из-под тяжелых век на Реммельгаса с какой-то загадочной пристальностью и в то же время нерешительностью.
– Конечно, работал я скверно, – заговорил он наконец, – но, может, имелись на то свои причины. Переплет и без того был сложный, так на кой черт я бы стал еще сам усложнять свою жизнь. Тише едешь – дальше будешь, говорит пословица. Человек не осел, чтоб только тащить и тащить… – Мысли его путались, речь спотыкалась, но, поскольку лесничий не высказывался, а выжидательно молчал, он, запинаясь, продолжал: – Не грешно и отдохнуть часок-другой, понежиться… Посидеть у радио… Или за стопкой водки…
Питкасте заерзал на стуле. Ему стало не по себе. И то сказать, он был серьезен уже целых пять минут подряд, что нисколько не было в характере этого человека, любившего скалить зубы после каждой фразы.
«К чему он клонит? – подумал Реммельгас. – Просто ли хочет оправдать свою лень, разводя всю эту философию, или в нем заговорила проснувшаяся совесть? А может быть, кто-то подослал его сюда из каких-то тайных соображений? Чушь, впрочем! – решил он тут же. – Кому это нужно?»
Так Реммельгас ни до чего и не додумался – загадка осталась загадкой. А все оттого, что он не потрудился поближе познакомиться со своими сотрудниками, с их мыслями, с их настроениями и взглядами. Он расспрашивал их о деревьях, о зверях, о жуках, о бабочках, но только не о них самих, словно людей можно было понять и раскусить с первого взгляда.
Почувствовав раскаяние, Реммельгас принялся осыпать Питкасте вопросами, в надежде, что тот приоткроет свою душу. Но объездчик тотчас насторожился и ощетинился, как еж. Он снова заговорил своим обычным тоном глумливого зубоскала. Вскоре разговор для обоих потерял всякий смысл, и они распрощались холодно, почти враждебно.
Когда Питкасте вышел на улицу, Реммельгас выглянул из-за гардины в окно. Объездчик стоял в грязи посреди дороги и поглядывал то в сторону лесопункта, то в сторону Мяннисалу, где был его дом. Он, казалось, взвешивал, куда идти. Затем, встряхнувшись и застегнув пальто, он направился в Мяннисалу, но не прошел и десяти шагов, как снова в нерешительности остановился. Постоял, подумал, потом яростно махнул рукой, повернулся и размашистым шагом направился в Куллиару.
Он уже скрылся из виду, а лесничий все еще стоял у окна, напряженно вглядываясь в ночное облачное небо – не прояснилось ли. Уже несколько дней лил непрерывный дождь, но, по правде сказать, лесничий думал не о непогоде, а о только что ушедшем госте. Чувствовалось, что за напускной бесшабашностью этот человек прячет свое душевное одиночество. Да-да, это самое одиночество и пригнало его сегодня сюда! Реммельгас не понял этого – потому-то Питкасте и приуныл настолько, что решил отправиться не домой, а в Куллиару, где был еще открыт бар. И все же то, что он зашел сегодня в лесничество, было хорошим признаком: значит, кое у кого тут уже возникло доверие к новичку Реммельгасу, значит, лед в отношении к нему местных жителей начал таять.
Это открытие настолько ободрило Реммельгаса, что, выступая на производственном совещании, состоявшемся несколько дней спустя (для местного лесничества оно было нововведением), он уже без особой тревоги отнесся к недоверчивости, написанной на лицах слушателей. А Нугис, лесник Сурру, так и сверлил его глазами из-под своих лохматых бровей.
Старик в самом деле был зол. Прежде всего потому, что до сих пор так и не удосужился хорошенько отчитать этого желторотого. А тот думает, что его еще не раскусили, и радуется, пускает пыль в глаза: на языке ничего, кроме заботы о лесе, а на уме только одно – как бы поскорей истребить этот самый лес. Хитрая штучка, его так просто, голыми руками не возьмешь.
И старик все больше мрачнел от своих мыслей, а лицо его становилось все непроницаемей.
Говорили о лесозаготовках. Уже несколько дней шел обложной дождь, все вокруг дымилось от серой мглы. Последние островки снега были слизаны водой, лишь кое-где еще звенела под лошадиными подковами уцелевшая под грязью наледь. Вывозку прекратили, и на делянках воцарилась тишина: лишь с придорожных складов доносилось гудение грузовиков, стук бревен и надсадные крики грузчиков, ожесточившихся от непогоды.
Реммельгаса прежде всего интересовало положение на лесосеках. Он требовал, чтобы все по очереди выступили и рассказали об этом. Задача оказалась не из легких: народ тут собрался непривычный к речам. Казалось бы, простое дело – сидеть на собрании, а с иного столько потов сходило, будто весь вечер мешки на себе таскал.
Питкасте не чаял дождаться, когда кончат его расспрашивать. Он то вытягивал, то прятал под стул свои длинные ноги и все потирал ворсистым верхом большой фуражки свои свежевыбритые щеки. Но лесничий не знал снисхождения.
– Дальше! Дальше! – наседал он.
– Дальше? – проворчал Питкасте, лицо которого раскраснелось, словно после бани. – Спросите у Осмуса, он начальник лесопункта, а не я.
– Считаете, что объездчику все равно, сколько еще спиленной древесины осталось в лесу?
– Конечно. Она ведь уже не наша, а лесопунктовская, чего же нам соваться не в свое дело?
И, разведя руками, Питкасте беспомощно посмотрел на лесников. Но у каждого была своя забота: вспомнить, каково положение в собственном обходе. К каждому мог внезапно обратиться новый лесничий, и, чтоб не попасть впросак, следовало быть готовым к этому. Поэтому Питкасте предоставили выкарабкиваться одному, а он не знал, как это сделать. Наконец, почувствовав, что пауза слишком затянулась и что надо же что-то сказать, он промямлил:
– Во всяком случае делянка номер сто двадцать шесть очищена…
– Очищена? – И Реммельгас взглянул на него в упор.
– Осмус сказал, что да.
Нугис громко засопел. Ему припомнился ряд неприятностей, связанных с делянкой № 126. Он возражал против ее порубки – ельник там был слишком молодой. Но в его обходе эта делянка была самой близкой от дороги и поэтому пошла под топор. Браковщиком на том участке работает один кулацкий сынок. Чтобы не быть отправленным на лесозаготовки, он поступил на службу в лесопункт. Такому безразлично, ошкурены пни или нет. Плевать ему и на то, скоро ли вывезут лес или не скоро, – сколько ни проси его побыстрей прислать возчиков, он и не почешется. В конце концов Нугис пожаловался Киркме, и возчики ненадолго появились, но вскоре все, как один, исчезли, оставив после себя вырубку еще в большем беспорядке, чем прежде.
От Реммельгаса не ускользнуло угрюмое внимание Нугиса к затронутому вопросу, и он обратился к нему:
– Так ли, товарищ Нугис?
Лесник заколебался. Как ответить? Если сказать, что все это болтовня, что вырубка захламлена и засорена, не прозвучат ли его слова как жалоба на объездчика, на прежнего лесничего. Не придаст ли Реммельгас слишком большого значения какой-нибудь оставшейся в лесу чурке? Вот попал в беду, словно козел между двух стогов! Ведь как ни зол он был на Питкасте за его нерадение к своему делу, за склонность к пьянству, на нового лесничего он был зол еще больше. И старик пробормотал:
– Раз объездчик говорит, что делянка убрана…
Реммельгас оборвал его:
– Когда вы в последний раз там были?
– Позавчера.
Почему-то он смотрел не на Нугиса, а чуть повыше его, на стену. «Что за штука, – подумал старик, – что он там разглядывает? Да еще так старательно?»
– Оглянитесь-ка назад, – сказал Реммельгас и показал рукой на стену.
Нугис попытался, но ничего не увидел, и ему пришлось встать. Он встал. Прямо перед ним висело большое изображение жука с толстой головой.
– Ну и что же? – буркнул Нугис.
– Узнаете?
– Еще бы! Я, слава богу, лесник, а не моряк, чтоб короеда не узнать.
– Обиделись?
Синие глаза Реммельгаса смотрели на него весело, так весело, что старик вконец возмутился. Так и сказал бы этому мальчишке что-нибудь покрепче, если б нашел сразу подходящее слово. Он даже сесть забыл – до того ему хотелось придумать что-нибудь поядовитее.
– Вы слишком торопитесь, – продолжал лесничий. – Торопитесь обидеться. Однако сядьте…
Нугис опустился на стул, чтоб миг спустя снова подняться. Он притворился, что еще раз изучает жука. Он видел плакат бесчисленное множество раз, точно такой же висел в его комнате на стене, но ведь лесник Нугис не какой-нибудь школьник, который встает и садится по команде.
– Вывозку со сто двадцать шестой делянки действительно прекратили, – продолжал Реммельгас, – но только для того, чтобы послать лошадей на более близкие участки. Сто двадцать шестая завалена кругляками, ведь вам это известно, товарищ Нугис? Конечно, известно!
Лесник почувствовал себя, как провинившийся школьник. Но прежде, чем он успел что-либо сказать, Реммельгас уже задал новый вопрос:
– Пространство между Куллиару и Люмату относится к вашему обходу?
– Да…
– Почему там в прошлом году не провели санитарной рубки ухода?
Питкасте понял, что это опять камешек в его огород, и счел нужным заявить:
– Кто стал бы покупать и вывозить лес из этих трущоб? И стоит ли говорить о каких-то высохших да корявых соснах и елках? Пусть их еще постоят.
Нугис уселся. Как быть, что сказать? Говорить ли о том, что он тысячу раз напоминал Питкасте о рубках ухода, пока тот не затопал на него однажды ногами: «Отстанешь ты от меня или нет?» Бывало, он, Нугис, отдерет у себя в лесу истлевшую кору с какого-нибудь сухостоя и найдет вдруг аккуратный, словно по рисунку выточенный узор короеда. Сердце кровью обольется, как на такое посмотришь. Ведь эта дрянь так быстро плодится и распространяется, столько деревьев губит! Только пусть Реммельгас, лиса этакая, к нему не подделывается. Знает он, что у него на уме. Боится, хитрец, выложить в открытую свой истребительный план, вот и кружит все вокруг да около. Но его, Нугиса, на этом не проведешь, не на таковского напал!
– Давно вы в лесниках, товарищ Нугис?
– Сорок один год.
– И все это время были здесь?
– Да, здесь, в Сурру. – И про себя: «Да, да, почти два твоих века, так что не тебе меня учить».
– Сорок один год! – Реммельгас поднялся. Одет он был в серый костюм с брюками навыпуск. Нугис не испытывал особого уважения к человеку, который расхаживал по лесничеству в отглаженных брюках и начищенных до блеска ботинках. Простые галифе и пара добрых сапог – вот наряд для леса.
– Сорок один год! – Реммельгас обошел вокруг стола. – Да тут познакомишься с каждым деревом, с каждым кустом, с каждым камнем, всех зверей и то будешь знать наперечет.
– Нугис пройдет осенней ночью по своему лесу, как по дому, – сказал лесник из Кюдемы, Карл Килькман, сидевший в углу между окном и шкафом.
– Если человек так знает лес, то и любит. А если любит, то и бережет.
И почему-то взгляд Реммельгаса стал при этих словах грустным. Люди зашевелились: видно, их озадачил вид лесничего, словно вдруг постаревшего у них на глазах. А Нугис подумал, что самое время теперь сказать бы: «Да что ты, чернильная душа, знаешь о лесах, да о любви к ним?» Но, опять не набравшись решимости, только яростно подкрутил кверху усы – сначала один ус, потом другой.
– Лесники не садовники, чтоб эти нежности разводить, – фыркнул круглолицый Антс Тюур и зевнул. Ему было скучно. Вот морока: сидеть два часа подряд в натопленной комнате и говорить только о деревьях, о жуках, о пнях да о пропсах! Он был самым молодым тут, послевоенным лесником. Болтать он мог часами, все равно о чем, но только не о лесе. Тюура не любили, он оставался в среде лесников на отшибе, совсем как его участок Кулли, расположенный далеко за станцией Куллиару. Он отличался вспыльчивостью и взбалмошностью, быстро выходил из себя, после чего узко сощуривал глаза и цедил сквозь зубы: «Ах, вот как?» Среди туликсаареских лесников не было охотников до драки, и с Тюуром старались по возможности не связываться.
Заметив, как люди с досадой покосились на Тюура, Реммельгас решил не оставлять без ответа его ядовитую реплику.
– Что ж, товарищ Тюур нашел подходящее сравнение – мы вроде садовников. Какое большое богатство отдано под наше попечение! Каждое бессмысленно уничтоженное дерево – это расхищение народного достояния, а каждое невыращенное дерево – грабеж. А что делаем мы? В Кюдема валяются на старых складах неошкуренные кругляки. На многих делянках, где уже давно закончены работы, та же картина. Короеды не могут и пожелать лучшего корма! И во многих местах нашего лесничества выращивают вредителей, – занимаются этим в нынешнем году и на делянке сто двадцать шесть. В лесах около Люмату полно сухостоя и бурелома, большая часть леса за весь свой век не видела рубок ухода. Хвойка сожрала прошлой весной на участке Кулли половину посаженных культур…
– А что я мог сделать? – Антс Тюур мотнул головой и добавил шутливо: – Если бы эти чертовы хвойки были величиной с воробьев, тогда дело другое – бери ружье и пали в них…
Питкасте прыснул, но Нугис, наклонившийся вперед и приставивший к уху ладонь, чтоб лучше слышать, сердито цыкнул. «Откуда лесничий все так хорошо знает? – удивился он. – Прожил тут всего-навсего четыре недели, а говорит так, будто четвертый год тут находится. Ведь все верно». Нугис забыл об усах и даже о своем намерении поддеть лесничего. Слова последнего забрали его за живое, и он сердито взглянул на Тюура, чтоб тот замолчал.
– Нет, если бы хвойки были величиной и с ворону, даже тогда товарищ Тюур их не заметил бы, так мало он интересуется своим лесом! – решительно сказал Реммельгас, и на лицах отразилось одобрение. – А если товарищ Тюур не справился с охраной культур в прошлом году, когда по всему лесничеству было посажено всего лишь двадцать гектаров, то как он думает это сделать в нынешнем году, когда мы будем сажать и сеять по крайней мере в шесть раз больше?
– В шесть раз больше! – воскликнул Нугис так громко, что тут же смутился. Они и двадцать-то гектаров считали рекордом, гордились и радовались тому, что превысили план на пять гектаров, а тут приходит юнец, только что выпущенный из школы, и говорит как о самой обыкновенной вещи: сто двадцать гектаров.
– Сказки! – пренебрежительно бросил Тюур.
Питкасте даже рот раскрыл. Он помнил, что в нынешнем году план увеличили, но ведь речь шла всего о шестидесяти гектарах. Он не знал, что Реммельгас уже несколько раз ездил в лесхоз и без конца торговался за увеличение плана, пока наконец там не вняли его обоснованным доводам и не согласились пойти ему навстречу. Поначалу к нему отнеслись в лесхозе как к ненормальному: там привыкли к обратному – к тому, что люди старались выторговать себе сокращение плана посадок. Но в конце концов в лесхозе рассудили, что раз Реммельгас так настаивает, то бог с ним, тем более что благодаря ему лесхоз тоже перевыполнит свой план.
– На всех делянках, значит, понатыкаем хлыстиков! – и Килькман двинул соседа в бок.
– На всех мы пока не сумеем, но большинство вырубок засадим. Начиная с будущего года мы начнем сеять и сажать культуры на всех вырубленных делянках. Мы ничего больше не будем предоставлять в лесу воле случая.
Нугис решил использовать небольшую паузу в речи лесничего и сказал:
– А как будет в Сурру?
– Вы о чем?
– О посадках. Сколько будем сажать и сеять?
Лесничий хитро улыбнулся.
– А сколько бы вы хотели?
Нугису не пришлось думать и вычислять, он точно знал, сколько на его участке незасаженных вырубок. В суррускую чащу нелегко было заманить людей. Питкасте считал, что в тамошних зарослях лес возобновляется естественным путем, и поэтому Сурру почти целиком было предоставлено самому себе да старому Нугису.
– Двадцать гектаров, – сказал он не раздумывая.
– А почему не в объеме всех заброшенных вырубок?
– Всех их и будет двадцать гектаров.
– Двадцать? – Реммельгас подошел к столу и раскрыл толстую книгу. – Должно быть больше.
– Нет, – ответил Нугис и посмотрел в землю. Лесничий, конечно, ему не поверит, у него другие, неверные данные, но Нугиса и насильно не заставили бы объяснять перед всеми, каково на самом деле положение в Сурру. К тому же Питкасте поспешил тут изложить свою теорию естественного прироста.
– Ведь в иных местах лес возобновляется естественным путем. Особенно проворно размножается сосна, то же можно сказать о ели и березе…
– Вы забываете об иве и ольхе, которые размножаются еще быстрее и глушат остальной молодняк.
Снаружи послышалось громкое «тпру!» Нугис угрюмо заворчал – как раз тогда, когда разговор подошел к самому важному и увлекательному, обязательно кто-то должен помешать! Он выглянул в окно и совсем помрачнел. На сегодня серьезный разговор окончен, теперь только и услышишь, что о рубке да пилке, а настоящим лесовикам хоть уши затыкать впору.
– И чего он сюда притащился? – пробормотал он.
А Питкасте воскликнул:
– Ах, черт, поздно приехал! Хотел бы я на него посмотреть во время Реммельгасовой проповеди!
И, предвкушая развлечение, Питкасте с откровенным торжеством уставился на дверь: дескать, посмотрим, на какой лад теперь запоют эти двое.
Осмус приехал на легких дрожках. Гнедой жеребец в упряжке был чистый огонь. Хозяин одергивал и улещивал коня, привязывая его к коновязи, но тот расшвыривал копытами гравий и протяжно, заливисто ржал. Конь был настолько горячий, что использовать его как тягловую силу не представлялось возможным, и потому Осмус взял его в свое личное пользование. «Надо прогуливать скотину», – говаривал он, и на это было трудно что-нибудь возразить.
Заведующий лесопунктом ввалился в дверь, и на всех повеяло дождем и прохладой. На нем был блестящий плащ и высокие резиновые сапоги. Стряхнув воду с клеенчатого капюшона, он развел руками и с удивлением воскликнул:
– Похоже, что я попал на собрание?
Лесничий шагнул к нему навстречу. Они виделись впервые, и все же Осмус показался Реммельгасу старым знакомым: именно таким – крепким, шумным, энергичным – он и представлял себе заведующего Куллиаруским лесопунктом. Он протянул Осмусу руку:
– Очевидно, товарищ Осмус? Здравствуйте, я – Реммельгас. У нас действительно собрание, но поскольку разговариваем мы о лесе, то прошу садиться.
– Я помешаю…
– Нет-нет, мы прекратим обсуждение своих вопросов и перейдем к тем, которые касаются и вас, к плану расположения делянок на следующую зиму.
«Каков ловкач! Вот почему он мне вчера сказал: „По телефону договориться трудно, лучше зайдите завтра в лесничество!“ Выходит, его просто заманили в ловушку. Хотя, впрочем, лесничий предлагал зайти вечером. Это он сам решил заскочить по дороге. Вот и попался! Разве поговоришь начистоту в присутствии всех этих лешаков? Пожалуй, лучше отложить разговор», – подумал Осмус и сказал:
– До следующего сезона еще немалый срок. Этот-то еще не кончился…
– Но лесосеки надо размечать уже сейчас.
Осмус опять уклонился.
– Правильная разметка лесосек – это вопрос серьезный. Поэтому, я думаю, будет лучше, если до вынесения проблемы на собрание мы проработаем ее сначала вдвоем.
– И для начала несколько умов лучше, чем два…
Осмус повесил плащ на гвоздь рядом с дверью, поставил у стола, перед сидевшими в ряд лесниками, стул и сел на него. Оперся локтем на стол, окутал себя облаком папиросного дыма и застыл в ожидании. Реммельгас, не торопясь, убрал со стола какие-то бумаги. Все молчали, чувствуя, что атмосфера в конторе накалилась и наэлектризовалась, как перед грозой. Старый Нугис прикусил ус и, не шевелясь, ждал, что произойдет. Ему не нравился Осмус, этот король пней, но он все-таки был видным и важным человеком, – как говорили, слава о нем гремела далеко за пределами Куллиару. А тут вдруг появляется никому не известный парень, который и слушать его не хочет. Отчаянный он, Реммельгас, и, что скрывать, Нугису его отчаянность нравилась. Но все же не следует этим обольщаться, не следует забывать о его главных, истребительных целях. Поет-то он об охране леса сладко, да вся беда в том, что у самого топор за поясом. И, если разобраться, ничего в нем хорошего нет – обыкновенный краснобай и любитель порисоваться!
Реммельгас сказал, все еще роясь в своих бумагах:
– Товарищ Осмус, лесники жалуются, что лесосеки и складочные площадки плохо убраны: многие пни не ошкурены, на земле валяются пропсы, слеги, щепа.
Осмус резко обернулся к Реммельгасу.
– Так вы меня на суд вызвали? А я не знал и не подготовился к защите.
– Да никакой тут не суд, просто нам нужно поговорить по-товарищески о наших общих заботах. Вот и хотим от вас узнать, каково положение на делянках и складочных площадках.
– Надо думать, нормальное, раз ни от кого нет жалоб.
– Ах, вот как?
Реммельгас увидел, что лесники многозначительно переглядываются.
– Как же это нет жалоб? – выпалил вдруг толстяк Килькман. – Да мы не отстаем от браковщиков, только толку пока нет. Я и к вам самому обращался.
Осмус пожал плечом.
– Может быть. Дел у меня немало, всех мелочей не упомнишь. Распоряжение было отдано, но разве мыслимо уследить за каждым шагом возчиков и лесорубов. Не забывайте, что они работают по договорам. Если станешь их чересчур приневоливать, они сложат свой инструмент – и только мы их и видели.
– Это, разумеется, преувеличение, – спокойно возразил Реммельгас. – Каждый должен понять, что мы требуем окорки пней и чистоты на делянках не из блажи, а из желания сберечь лес. Добиться порядка необходимо. Первое мая не за горами, и весь материал, который к этому времени останется неошкуренным, будет конфискован у лесопункта.
Осмус открыл рот и, не произнеся ни звука, опять закрыл. Он понял, что на этот раз лучше сдержаться и промолчать, что пни и слеги это лишь цветочки, а главные неприятности еще впереди. Человек мудрый уступает в пустяках, чтобы отстоять основное. Хорошо, он пошлет своих рабочих на уборку. Дня за два они управятся с этой ерундой.
Он улыбнулся и величественно кивнул: дескать, ладно, мы не мелочные, и можем признать, что со своей точки зрения вы, пожалуй, и правы.
– Значит, договорились? – обрадовался Реммельгас. – Что ж, иначе и не могло быть: ведь цель-то у нас одна. Убежден, что вы не станете спорить и с кое-какими изменениями в планировке лесосек. Пора нам наконец отодвинуть их подальше от дорог и полей, перенести в глубь леса, туда, где ждут нас огромные нетронутые запасы.
Все ожидали этих слов, и все же в комнате стало так тихо, что люди услышали, как шевелятся какие-то жучки в спичечных коробках на столе Реммельгаса, как лошадь на улице с хрустом жует сено и звякает уздечкой, как поднявшийся ветер посвистывает в голых кустах сирени.
– Ну, Осмус, разве я не говорил тебе? – шепнул Питкасте. – В самый раз тебе спеть: «Ох, трудны мои денечки!..»
Осмус поднялся. Он тоже ждал этого разговора и подготовил свои возражения. Не впервой ему было уговаривать людей и добиваться от них своего. Слава богу, у него всегда хватало влиятельности, чтоб скрутить любого. Но этот юнец выбил-таки у него из-под ног почву. Как-то противно себя чувствуешь под взглядами этих любопытствующих и злорадствующих лесников. И почему-то все заранее придуманные доводы разлетелись по сторонам, как испуганные тетерки.
Опершись обеими руками о стол, он сказал таким тихим, необычным для себя голосом:
– Еще раз предлагаю, товарищ Реммельгас, сначала обсудить этот вопрос вдвоем, обсудить основательно и по-деловому…
– Но почему? Мой план ясен, понятен, прост. Правда, от нас, работников лесничества, он потребует дополнительных усилий, ведь нам придется делать всю уже проделанную работу заново: ходить по лесу, размечать, оценивать. Но мы с этим справимся.
– А почему не примириться с планировкой Питкасте? За один год ничего не случится. – На лбу Осмуса вздулись жилы, нелегко ему было столько времени себя обуздывать. – Зачем вам все эти дополнительные хлопоты, о которых вы говорите? Лес не заяц, он от нас не убежит, еще успеем снять его и у Кяанис-озера, и на Каарнамяэ. К чему спешить с новшествами?
И, вновь обретя уверенность, Осмус улыбнулся и добавил как бы вскользь:
– Слава тоже не заяц, не убежит и она.
Реммельгас сделал вид, что не заметил этой шпильки, – не хватало еще в присутствии стольких людей обмениваться колкостями. Обойдя стол, он подошел к окну, поднял штору и, отступив в сторону, сказал: