Текст книги "Зеленое золото"

Автор книги: Освальд Тооминг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Освальд Тооминг
Зеленое золото
_РОМАН

Перевод с эстонского

ЛЕОНА ТООМА

Советский писатель

Москва

1958

Глава первая

– Сто двенадцать процентов – слышите? – сто двенадцать. Да-да, к сегодняшнему вечеру… Вывозка, конечно, продолжается, продолжается по всему фронту… Трудно сказать, товарищ директор, но сто двадцать, по-моему, цифра реальная… Как вы сказали? Пуурмани упорно догоняет, уже выжал сто одиннадцать процентов? Вот как? Понимаю, товарищ директор: гнать вовсю, пока не развезло дороги… Доброго здоровья, товарищ директор.

Рудольф Осмус, заведующий Куллиаруским лесозаготовительным пунктом, повесил трубку. Он постоял с минуту, не снимая руки с аппарата, потом встряхнулся и звучно щелкнул пальцами.

– На пятках, стало быть, сидят… – И он прошелся по комнате, засунув руки в карманы галифе. – Мы опережаем их всего на один процент. Надо бы нажать и оторваться от них, а мы, как назло, так мало сегодня успели…

– Дорога уж больно скверная…

– Скверная!

Осмус расстегнул зеленоватый френч: в комнате было душно и жарко, а он уже не отличался особой стройностью. Стремительным, твердым шагом он подошел к окну и распахнул одну из створок. Ворвавшийся ветер обдал лицо влажной прохладой. Хотя еще стоял март, но уже таяло и под полозьями проезжавших саней скрежетала порой обнаженная земля.

– Пуурманиский лесопункт не на другой планете, и снега там не больше, чем у нас… Я-то думал, что они сильно отстали, а у них… сто одиннадцать. Два года подряд мы держали первенство по нашему леспромхозу, а вот как будет на третий…

Заведующему никто не ответил, только шорох бумаг донесся из-за небольшого стола, находившегося в дальнем углу конторы. Там Хельми Киркма, мастер лесопункта, разыскивала в ворохе бумаг ведомость зарплаты по делянке № 126. Ну, и наказание с этой делянкой! Из-за нее и состариться недолго! Хоть бы весна повременила, а то ведь, как назло, именно в этом году она такая ранняя…

Осмус круто повернулся, и гвозди на каблуках его сапог оцарапали натертый пол.

– В Пуурмани небось уже руки потирают…

– В соцсоревновании-то они участвуют, обязательства на себя взяли – вот и выполняют их.

– Подумаешь, обязательства! Каалип, их заведующий, совсем мальчишка, я его знаю, ему не дают покоя мои премии… Только рано он обрадовался, чересчур рано. И куллиаруский Осмус поддаст жару. Завтра же закончить вывозку из Мяннисалу и перебросить всех людей в Туликсааре. Оттуда до шоссе и до железной дороги рукой подать – возчики больше концов успеют сделать.

– А Мяннисалу? Там ведь еще столько отличной древесины!

– В Туликсааре ее не меньше. Сами видите, что за чертова погода!

Заведующий с треском раздвинул шторы, и в лицо Хельми Киркмы ударили лучи низкого багрового солнца. Но она не поднялась и даже не взглянула в окно. Подумаешь, новость, что кочки на пустоши перед конторой с одного боку потемнели, что в колеях пологой дороги скопилась вода, что ноздреватый снег оседает, словно пена. Киркма подгоняла возчиков своего участка, проклинала жаркое солнце, ей даже снились по ночам раскисшие дороги и заморенные на вывозке леса лошади. Снег падал зимой скупо, словно из горстки, а теперь и эта малость начала таять раньше срока.

– Знаю, – хмуро ответила Хельми.

– Знаешь! – фыркнул Осмус. – Знаешь, а все гнешь свою линию – «Мяннисалу» да «Мяннисалу»! Я же велел на прошлой неделе: возьмемся за эту дыру под конец, а ты…

Хельми отодвинула бумаги.

– Да ведь там столько заготовок еще с прошлого и даже позапрошлого года!

– Сам знаю, нечего меня учить! Разве мы виноваты, что можем заготовить больше, чем вывезти?

– Если приналечь…

– Мало мы налегаем? – Осмус подошел к столу Хельми. – Возьми хоть меня – ни минуты отдыха, ни днем, ни ночью, ни в будни, ни в праздники. Скажешь, не так?

– Каждый из нас старается…

– А я больше всех. Мне надо во все вникнуть, все охватить – и лесопункт, и промхоз, и – если хочешь – всю республику. Ведь ей нужен стройматериал, крепежный лес для рудников, топливо. И чтоб дать ей это, я на все пойду. Вам что – вы видите свои пни да щепки, вот и вся ваша забота, а мне перспектива нужна. И считаться с капризами природы я не имею права.

Хельми Киркма придвинула к себе дневной отчет и принялась переносить туда цифры из своей записной книжки. Но мысли ее были заняты другим. Зимняя горячка затихала, все короче становились тянувшиеся из леса обозы с бревнами, пропсами, сырьем для фанерной фабрики и с дровами, а на делянках все еще высились штабеля леса. Число рабочих рук резко сократилось – ведь колхозы и даже большинство единоличников выполнили свои обязательства, – и в распоряжении лесопункта оставались лишь постоянные рабочие да некоторые лежебоки, все откладывавшие со дня на день выполнение государственных обязательств. Работы было невпроворот. А у Хельми Киркмы с каждым днем все больше болело сердце из-за делянки № 126: никак не удавалось вывезти оттуда весь лес – не хватало лошадей. Она все надеялась, что удастся выпросить у Осмуса еще несколько упряжек, а он, оказывается, решил забрать и те, что были. И вроде ничего ему не возразишь. Хотя с другой стороны… Не далее как сегодня один обросший щетиной крестьянин, передвинув трубку из одного угла рта в другой и кивнув головой на штабеля прошлогодних кругляков, буркнул:

– А эти там… опять останутся в недвижимом фонде?

И столько было яду в его словах, что при воспоминании о них у Хельми загорелось лицо и она бросила ручку.

– На туликсаареские делянки можно и летом проехать, – сказала она, – а вот в Мяннисалу после оттепели так развезет, что туда и пешком не пройти.

Осмус остановился за спиной у Хельми.

– На лето и без того работы хватит. Дай бог нам вывезти за лето все то, что скопилось у дороги. Нет, как я сказал, так и будет: с завтрашнего дня всех лошадей – в Туликсааре. Тут надо действовать по-солдатски: раз обстановка изменилась – меняй план боя. Много ли у нас фестметров в Мяннисалу? Пустяк! Так пожертвуем этим пустяком – и сто тридцать процентов нам обеспечены. И мы снова, уже в третий раз, выйдем на первое место. И оставим Пуурмани с носом!

Он стоял у стола в распахнутом френче, засунув руки в карманы. Напрасно он тревожился подчас, что толстеет, – при его росте и ширине плеч это было вовсе незаметно. «Ну и здоровяк же!» – не без зависти говорили иные, покачивая головой. А знавшие его ближе восхищались не столько могучим сложением Осмуса, сколько его энергией, его неутомимостью, тем, что он был так легок на ногу и всюду поспевал. «Прирожденный руководитель», – говорили работники лесопункта, хотя некоторым любителям долгих перекурок и людям, чрезмерно пекущимся о своем здоровье, не по вкусу была его придирчивость, его дотошная требовательность.

Взгляд Осмуса, следивший за Хельми, хмуро водившей пером по бумаге, как-то сам собой скользнул на гибкую линию девичьей шеи, над которой полукругом лежал валик каштановых волос. От девушки веяло запахом смолы, ивовой коры и талого снега. И то ли от этого свежего и терпкого запаха, то ли от вида нежного девичьего затылка, то ли от звона капели за окном, но Осмус неожиданно для себя пришел к выводу: пришла весна. И он так потянулся, что хрустнули кости.

– Шла бы ты домой, что ли, – ведь суббота.

Хельми удивленно подняла голову. Суббота? Уже? Отрывной календарь на стене услужливо подтвердил: «Так точно». Вот и опять конец недели. Как летят дни! Лет десять тому назад у дней на ногах словно были свинцовые ядра: уже во вторник казалось, что прожита в хлопотах целая вечность. Она тогда батрачила у кулака – пасла и доила скотину, помогала хозяйке по дому, работала и в поле, и всюду, где приходилось. Дни тогда тянулись безумно долго, и в начале недели всегда казалось, что воскресенье никогда не наступит.

Вспомнив все это, Хельми улыбнулась.

– А если и суббота, так что из того? День, как день, и ничем от других не отличается. По крайней мере, всю зиму было так!

«Верно, – подумал Осмус, – все мы старались за десятерых. Ну, я другое дело, – я тут все-таки начальство, в своем роде монарх, хоть и не из крупных, – но других-то что греет? Откуда у них силы берутся сутками работать? Особенно у таких молоденьких, как она? Когда она отдыхает? Развлекается ли она вообще, веселится? Мужчин она терпеть не может. Прямо смех берет. Чуть подступится к ней иной смельчак, едва начнет ухаживать, как она сдвигает брови, а глаза начинают метать такие молнии, что ухажер сразу дает тягу».

Несколько дней тому назад в Куллиару появился один техник из леспромхоза, человек городской, самоуверенный. Боже ты мой, какая грянула гроза, когда он попытался обнять Хельми! Мало того, что надавала парню оплеух по обеим щекам, – она еще схватила со стола чернильницу и выплеснула все чернила на светлые кудри молодца. Ну и хохотали же они, чуть не до икоты! Поделом этому технику, уж больно он задавался, строил из себя Цезаря: мол, приду, увижу, покорю.

Осмус закурил папиросу и внимательно взглянул на затылок Хельми, на плавную линию щеки… Да, хоть лица ее и не видно, а все же сразу скажешь: хороша. Скинуть бы ему с полдюжины лет…

Хельми поднялась и протянула Осмусу еще не просохший от чернил отчет. Осмус принялся внимательно изучать его.

– Почему в Мяннисалу было лишь пятнадцать лошадей? – спросил он, хотя уже и то, что Хельми в горячее весеннее время добыла пятнадцать, было чудом.

– И то хорошо, – ответила Хельми, собирая на столе бумаги. И добавила, будто только что вспомнив – Ах, да, запамятовала: на сто двадцать шестой сегодня побывал лесничий.

– Тот, новый?

– Он самый. Мне потом браковщик Кари рассказывал, как лесничий походил, посмотрел, потыкал туда-сюда палкой и потемнел с лица, как ошкуренная ольха. Кари скорей за штабеля березы… «Ну, думает, теперь загремит…» А лесничий и спрашивает спокойно: «Вы что, новой войны ждете?» Браковщик ничего не понял, глаза вылупил. А тот и объясняет: «Вон ведь, каких вы тут противотанковых заграждений нагромоздили!»

– Скажите, какой остроумный!

– Ну, Кари тут смекнул, что это он о пнях, которые и впрямь выше чем полагается, а как ответить – не знает, смотрит дурак дураком. А лесничий ткнул палкой в штабеля и опять говорит: «До мая вы должны все это вывезти, но у вас, видно, другие намерения…»

– Как будто это его дело! – проворчал Осмус.

– Вот-вот, браковщик так ему и намекнул, хотя и робко. А лесничий ему в ответ: «Если вы к первому мая не ошкурите тут все бревна и пни, то лесопункт уплатит штраф. И более того; весь невывезенный лес будет отобран и продан другому потребителю, более добросовестному».

Осмус швырнул отчет на стол, и на его высоком лбу вздулись синие жилы.

– Что-о-о? Мне, заведующему Куллиаруским лесопунктом, будут еще угрожать всякие молокососы, у которых голова невесть чем набита?!

Хельми собрала со стола бумаги и сложила их в портфель. Стол этот был общий, и его надо было освободить для тех, кому еще предстояло сегодня писать отчеты.

– Инструкции вроде на его стороне… – сказала она тихо, но лишь подлила этим масла в огонь.

– Поменьше бы ты думала о всяких глупых инструкциях! Не перевелись еще у нас канцелярские крысы, которые своими инструкциями и предписаниями тормозят работу. Но их время прошло, у нас не буржуазный строй, а советский, и на первом плане должна стоять жизнь, живая жизнь. А жизнь требует стройматериалов, жизнь смотрит сквозь пальцы на лишний сантиметр пней и закрывает глаза на неошкуренные бревна… Предписания, конечно, предписаниями, и я всегда буду требовать их неуклонного исполнения, но жизнь не цветочек, ее в книге не засушишь.

Хельми была отчасти согласна с Осмусом. В самом деле, что за фантазия у этого лесничего! В такое время, когда на вывозке леса каждый человек, каждая лошадь на вес золота, он вдруг приходит и хладнокровно заявляет: ошкурите пни! Шкурить тоже надо, но это не должно мешать главному, более важному… Хельми пододвинула к себе счеты и принялась подсчитывать итоги для ведомости… Однако новый лесничий действительно чудак: требует в лесу такой аккуратности, будто это цветник. Поживет тут несколько месяцев, побродит по Сурру, по чащам вековых лесов, тогда небось не то запоет. Хельми послюнила палец, испачканный чернилами, и потерла его платком. Все как-то не ладилось сегодня: итог не сходился, костяшки счетов непослушно разлетались в стороны, а из головы не выходил лесничий со своими пнями, видно, не очень-то боявшийся доводов Осмуса и ее самой.

– Что он еще говорил?

– Кто?

– Да все он же, новый лесничий…

– Ах, он? Ничего. Пошел дальше своей дорогой.

Дверь приоткрылась, и остроносый человек в очках позвал Осмуса в контору. Несмотря на поздний час, там еще щелкали счеты и шелестели бумаги. Осмус не делал поблажек ни для себя, ни для подчиненных. «Раз люди и лошади, – любил он повторять, – остаются в лесу чуть не до полуночи, то и конторщикам не к лицу еще засветло складывать бумаги и отправляться домой бить баклуши».

Двери конторы и кабинета заведующего выходили в длинный коридор, где была еще и третья дверь, которая вела в квартиру Осмуса. Возвращаясь из конторы, Осмус задержался на миг в коридоре, раздумывая, не зайти ли к себе домой, хлебнуть глоток холодного кофе. Голова у него гудела от нынешней суматохи… Пока он стоял так в сомнении, из кабинета, дверь которого осталась полуоткрытой, донеслось пение. Запела! Славный у нее голос, у этой недотроги, совсем как серебряный колокольчик! Ишь разлилась жаворонком, едва одна осталась, а при нем была такая нахмуренная, говорила лишь о лесе, о плане, о вывозке, о разводке пил, о фестметрах. Порой он, Рудольф Осмус, любит прихвастнуть за кружкой пива, что хорошо знает жизнь, женщин и их душу, однако душа туликсаареского участкового мастера по-прежнему оставалась для него книгой за семью печатями.

Осмус тихонько толкнул дверь, но петли ее предательски скрипнули и пение оборвалось.

– Продолжай, – бросил Осмус, входя в комнату.

– Что?

– Песня-то недопета.

– Это не я – это кто-то за окном…

Осмус почти вплотную подошел к девушке. Схватить бы за плечи, привлечь к себе? Черт знает, откуда у девушки такая мордашка – ведь и родилась она и выросла в лесной глуши, но даже и в городе он, Осмус, мало встречал таких. Хоть бы заговорила когда-нибудь о себе по-человечески, пожаловалась бы, что трудно, – мужчины и то в лесу из сил выбиваются, а слабый пол и подавно, – хоть бы разок голову повесила… Была бы, как люди, дала бы повод утешить ее, поговорить по душам и…

С улицы послышался шум. Осмус быстро отошел от Хельми, и как раз вовремя, потому что в окне показалась голова в низко надвинутой на глаза зеленой фуражке с лакированным козырьком. Человек за окном, по-видимому, был очень высок – он доставал головой чуть ли не до форточки.

– Пардон, кажется, помешал? – закричал он так громко, будто находился за версту от них. И добавил, оскалив зубы: – Ворковали, голубки, а?

Осмус распахнул створку окна и сказал недовольно:

– Что ты, как сорока, тараторишь на всю улицу невесть что? Есть дело, – так заходи в дом.

Недолго думая, человек занес в окно ногу в начищенном до блеска сапоге и сел на подоконник.

– Вызываю тебя на дуэль, юбочник ты этакий! – И он погрозил Осмусу кулаком.

– Не пойму… за что же, – притворно удивился Осмус, укладывая на своем столе рассыпанные карандаши и ручки.

Пришедший соскочил на пол, швырнул фуражку на стол и, склонив набок свою голову с редкими, но тщательно расчесанными на прямой пробор волосами, уставился на Хельми.

– Ведь он только дурака валяет, верно? А я давно уже на тебя заглядываюсь да разные планы строю. Ведь правда, сердечко мое?..

Хельми, не глядя, отмахнулась и задела рукой крючковатый нос пришельца, слишком большой для его маленького круглого лица. Человек отскочил и, потерев нос, сделал вид, будто вытирает слезы.

Осмус расхохотался.

– Вот дикая кошка, совсем шуток не понимает, – обиженно произнес гость, размахивая большим носовым платком в красную клетку.

– Побереги свои нежности для Анне! – отрезала Хельми, и Осмус вновь залился смехом: все мальчишки в волости знали о неудачном сватовстве объездчика Энделя Питкасте к единственной дочери сурруского лесника Нугиса. Это сватовство было у Питкасте далеко не единственным, и все же он оставался старым холостяком. Одни считали, что причиной тому был характер объездчика, другие приписывали неудачу его внешности. Сам Питкасте, приводя себя в порядок перед зеркалом, прежде чем идти в гости, ни в чем не мог упрекнуть свою внешность. Нос, правда, был великоват, и круглая голова могла бы сидеть на более короткой шее, но, с другой стороны, человек выглядит интереснее, когда в его облике есть что-то свое, самобытное. Не расстраивался Питкасте и по поводу своего характера, хотя последний и вызывал еще больше насмешек, чем внешность. Вообще он не замечал в себе тех черт, которые ему приписывали. Так, например, он с негодованием отвергал намеки на его лень. Поищите-ка в волости другого такого человека, у которого бы всегда сверкали ботинки, на шее красовался бы галстук, а из нагрудного кармана выглядывал бы платочек. Находились такие, которые все это осуждали и презрительно заявляли: «Мужчина, взрослый человек, а кокетничает, как девчонка!» Однако на подобные замечания Питкасте отвечал лишь пренебрежительной усмешкой. Дураки они, больше ничего. Мужчина не должен забывать о внешности, если хочет иметь успех у женщин. Не расстраивался и не огорчался Питкасте и из-за того, что возраст позволял называть его старым холостяком. Сдвинув на ухо фуражку и поправив галстук, он обычно возражал насмешникам: «Холостяк свободен, как птица». И он действительно прославился своим вольным нравом: не одна заботливая мамаша по нескольку раз за вечер проверяла оконные задвижки в комнате дочери, едва заслышав, что неподалеку появился Питкасте.

– Анне ты не трогай, заноза! – серьезно произнес Питкасте.

Эта серьезность не шла к нему: углы рта опустились, морщинки у глаз утратили свою веселость, взгляд потускнел. Но затем в глазах его вновь загорелся хитрый огонек и он снова рассмеялся.

– Анне – та совсем из другого теста. Вы с ней все равно, что чертополох с купальницей, ей-богу!

– Займись тогда своей купальницей и не мешай другим работать, – оборвала его Хельми.

– Она права, Питкасте, – вмешался Осмус, облокотившийся на стол и медленно вертевший в пальцах карандаш. – Сам знаешь, у меня на пункте не бездельничают. Работа должна идти, как часы.

Питкасте вытащил из-под стола табурет, сел и вытянул ноги. Взгляд его упал на красную доску. На прибитом к ней листе изгибались две темные линии: одна шла прямо, а над ней высоко взлетала другая, крутая и ломаная. Над графиком красовалась надпись:

«Мы выполнили план вывозки в 1947/48 году на 112 %, в 1948/49 году дадим не меньше 125 %».

Питкасте указал на плакат.

– Ну как, выполните?

– Я слов на ветер не бросаю.

– А в будущем году снова сто двадцать пять процентов?

– Снова? Что значит «снова»? Советские люди никогда не успокаиваются на достигнутом. Мы должны идти вперед, работать все лучше…

– Объективные причины, разумеется, не в счет?

– Объективных причин не существует. Мой лесопункт при всех условиях свой годовой план выполнит. В следующем сезоне будем добиваться по меньшей мере ста тридцати процентов.

Питкасте усмехнулся. Эта усмешка вызвала у Осмуса раздражение. Он знал Питкасте и понимал, что раз долговязый объездчик усмехается вот так криво, уголком рта, то это неспроста. Значит, жди подвоха или розыгрыша. На это он был мастер. Будь он так же усерден на работе, то его бы не сместили, а в Туликсааре не прислали бы на его место нового лесничего, и все было бы намного проще, чем теперь.

Объездчик, по-видимому, угадал мысли Осмуса. Откинув голову, он щелкнул по своему большому кадыку и спросил:

– Имеешь?

Осмус бросил быстрый взгляд на Киркму.

– Не бойся, ей не впервые видеть, как я закладываю.

– В служебное время, на работе… – проворчал Осмус, доставая, однако, из ящика стола бутылку и наполняя стакан.

– Давай сперва ты.

– Не хочу…

Питкасте опрокинул в глотку стакан так ловко, что его кадык даже не дрогнул.

– А теперь скажи, чего ты скалился? – нетерпеливо спросил Осмус.

– Это верно, скалился. Скалился, а про себя думал: «Объективные причины-то бывают разные: одни и впрямь мешают идти вперед и снижают показатели, но есть ведь и такие, что помогают выполнять план. О первых говорят много, а о вторых что-то умалчивают».

– Сложную ты сегодня разводишь философию…

– А вот я тебе задам вопрос, и все станет проще простого. Скажи, не существует ли объективных причин, которые помогают Куллиарускому лесопункту выполнять план в ускоренном порядке?

Осмус махнул рукой, а Хельми пренебрежительно бросила:

– Питкасте уже пьян.

– Ого, чертополох-то наш ожил!.. Ну ладно, скажу вам, что знаю… Только окно бы не мешало опять открыть, чтоб в случае чего смыться.

Он вынул из кармана папиросы, неторопливо выбрал одну и принялся чиркать спичкой.

– Сегодня я был у нового лесничего.

– Ну! – Осмус насторожился.

– Хороший человек, и, вроде меня, холост.

– Только в этом и сходство, – донеслось от маленького стола.

– Ты его видела?

– Его – нет, но зато тебя – не раз…

Осмус выглянул в окно. С узкоколейки донеслось пыхтение паровоза. Ветер утих, вечернее небо пылало, словно охваченное пожаром, – наверно, ночью подморозит… И то ладно. Глядишь, на час-другой и прихватит дорогу. Ранняя оттепель, видно, удержится, зато лето по народным приметам обещает быть холодноватым, а зима – снежной. Не дай бог пережить вторую такую зиму, как нынешняя… А Питкасте, знать, заметил, что в бутылке еще осталась водка, вот и старается сделать слона из мухи, напустить туману.

Питкасте закинул ногу на ногу.

– Позвал меня лесничий к себе. По делу.

– И усадил тебя за твой бывший стол? Вот было радости-то!

По-видимому, Киркма своим замечанием угодила не в бровь, а в глаз. Питкасте перестал улыбаться и долго молчал, глядя исподлобья и пожевывая папиросу.

– Не воображай! – произнес он наконец и стукнул ногой. – Чем плохо в объездчиках? Хлопот-то в тысячу раз меньше, чем у лесничего. А я ведь был только временно исполняющим обязанности.

– Ну, каков он? – как бы невзначай, между делом спросил Осмус, не очень искусно скрывая свой интерес.

– Тихий, спокойный человек. Но его слова заставили меня подумать о тебе, Осмус.

– Почему же именно обо мне?

– Он спросил у меня: отчего все прежние лесосеки отмерялись в лесничествах Ээсниду, Кюдема и Кулли, обязательно около железной дороги или около шоссе…

– Просто лес там старше.

– Он, видно, держится иного мнения. Удивлялся, что до сих пор не снят лес на большинстве делянок, которые уже замерены в дальних уголках Сурру, Пую и Ээсниду.

– План лесопункта выполнен.

– Уж об этом-то я сказал.

– А он?

Питкасте сдул с брюк пепел, осыпавшийся с папиросы.

– Он? Он не стал спорить. Он знай спрашивал, допытывался, слушал. Без раздражения, не горячась, так, будто все это его не интересует, будто любопытствует он только потому, что случайно оказался лесничим… А когда я собрался уходить, он сказал, что в ближайшие дни отправится в Сурру.

– Так…

– Ты и не спрашиваешь зачем?

– У важных господ важные дела, к чему нам, маленьким людям, совать в них нос.

– Так интересно же! Мы отправимся в Сурру для того, чтобы замерять новые лесосеки.

Осмус поднялся и подошел к окну. Так-так! Значит, решили загнать его в Сурру, за болота и трясины, где обитает с медведями старый Нугис. Да, там вдалеке синеют высокие леса, вечно шумящие, словно море. Как часто он поглядывал в ту сторону, будто опасаясь в душе этой бесконечной синевы. Весь этот здешний угол с Куллиару, Туликсааре и Мяннисалу оторван от мира и затерян в лесной глуши, но Сурру… В эстонском языке и слова подходящего не найдешь для обозначения такой дыры, как Сурру!

– Ведь не мы замеряли лесосеки, а лесничество, – сказал он, видя, что Питкасте не торопится продолжать.

– Так-то так, но тогда лесничим был Питкасте, а у нового лесничего свои планы. В пятидесятом году у вас будет жизнь потруднее. Он вам покоя не даст, все тут переиначит, загонит вас к чертям на кулички, на окраину болота Люмату. Что ж, ведь лес там роскошный, что лиственный, что смешанный. А за Кяанис-озером, на Каарнамяэ, – отличные ельники. Нарезать там четыреста фестов с гектара – ничего не стоит, плевое дело.

– Нарезать! Нарезать легко, да ты попробуй их оттуда вывезти, если до шоссе десять километров чащи да болот. Там и волк не продерется, не то что телега.

– А Реммельгасу на это чихать. Его это печаль, что ли? Его дело – замерить делянки и оценить лес, а о том, как план выполнить, пускай Осмус думает!

– «Осмус», «Осмус»! Будто дело только в одном Осмусе. А люди? Ведь там, кроме хибары сурруского лесника, нет ни одного дома. Где будут ночевать лесорубы и возчики? Твой умник об этом подумал? Трудно ли, вроде кукушки, подкинуть яйцо в чужое гнездо, пусть, мол, другие хоть пополам разорвутся. Нет, видно, этот парень совсем еще зеленый.

– Говорят, прямо из школы.

– Я же говорю, зелен. Я к нему съезжу и растолкую обстановку. Мы ведь работаем не на равнине и не в сосновом лесу на взгорье Пандивере, где так сухо. Не рехнулся же он, не сошел с ума…

– Какой там!

– И то слава богу. Он просто не в курсе местных условий, вот и все. Его оставили одного, никто не объяснил ему…

– Я ему объяснил, как сумел, что мне ни к чему шлепать по болотам и топям.

– Ты! Ты, брат, ветрогон, а с ним должен побеседовать человек знающий, специалист. Завтра же поеду… Нет, лучше попрошу бухгалтера, чтоб на воскресенье пригласил его ко мне обедать. Все равно ходит домой как раз мимо лесничества…

Осмус отправился в контору. Хельми, слушавшая весь этот разговор, торопливо начала собирать бумаги – часть сунула в портфель, часть положила Осмусу на стол.

– Подожди немножко. – Питкасте поднялся. – Нам ведь по дороге.

– Спасибо, не привыкла к провожатым.

С портфелем в руке девушка задержалась посреди комнаты. Вид у нее был задумчивый и нерешительный.

– А, может, все же проводить? – и Питкасте отвесил неуклюжий поклон.

– Не паясничай! Скажи мне лучше… что ты о нем думаешь?

Питкасте развел руками.

– О новом лесничем? Да он ничего себе. Среднего роста, нос прямой, глаза синие, лицо гладкое, парик на голове густой, не такой чахлый, как у меня…

– Будет тебе болтать! Я не о нем, а о его намерении перенести заготовки в глухие леса.

– Дело скверное, – веско произнес Питкасте, засовывая руки в карманы. – И для меня, и для тебя, а особенно для товарища Осмуса. Оттуда, с этой трясины, и пятидесяти процентов не вывезешь.

– Но ведь… не очень-то у нас, в самом деле… хорошо получается…

– Тебе ли ломать над этим свою головку? Было сто двенадцать процентов, были премии, – все хорошо, что хорошо кончается.

Вернулся Осмус.

– Все в порядке. А ты не пришла бы к нам в воскресенье, Хельми? Лесничий-то холостяк…

– Нет! Отчеты на столе. Сегодня же улажу вопрос с возчиками. Всего хорошего!

Осмус, склонив голову набок, посмотрел вслед девушке.

– Недурна птичка, – ухмыльнулся Питкасте.

Осмус резко повернулся к столу.

– Ты все на свой аршин меряешь. Я и не думал сейчас о том, что Хельми – женщина. Да-да, нечего смеяться. Я вижу в Хельми лучшего работника на пункте. Черт знает, откуда у этой девушки столько энергии, – прямо огонь, только диву даешься. Я иной раз заберу у других мастеров всех лодырей, растяп, кулаков и посылаю к ней. Хочешь верь, хочешь нет, – всех заставляет работать. Вспыльчива она, это верно, но в общем золото, а не человек.

Питкасте зевнул и лениво прикрыл свою большую, словно картофельная яма, пасть.

– У тебя там еще осталось… налей глоточек. Сегодня такая сырость, все кости ломит. И ноги насквозь мокрые – весь день по лужам шлендаешь, еще простудишься…

Осмус налил снова. Кадык Питкасте не дрогнул, когда он одним махом опустошил стакан. Любопытный трюк, в мужском обществе этим можно привлечь внимание. Но в общем распускается, распускается. Уж очень бесхарактерен, и тянет его на вино, как медведя на мед. Следовало его поменьше угощать, – может, и теперь занимал бы пост лесничего.

Осмус пододвинул к себе бумаги Хельми.

– Извини, но у меня сегодня еще много работы.

– Иду, иду. – С этими словами Питкасте закинул ногу на ногу и чиркнул спичкой. – Только хотел еще сказать тебе, что неподалеку от Люмату видели лосей.

Осмуса словно кнутом хлестнули.

– Лосей? Да что ты мелешь? Они уже давно тут перевелись. Откуда им взяться?

– Вот взялись, целых двое, а то и трое. И уже порядочное время. Я подъехал было с расспросами к Нугису, но тот, хитрец, отмалчивается. И это неспроста – значит наверняка видел их.

Осмус взглянул на руки. Так и есть – дрожат. И, чтобы скрыть это, он принялся разглаживать какую-то бумажку. Если бы этот долговязый, что сидит по ту сторону стола, не был так пьян, то он услышал бы стук его сердца. Сколько он ни пытался себя обуздать, все напрасно. Стоило кому-нибудь закинуть словцо об охоте, как в нем кровь закипала и в ушах гудело, хоть все бросай. Лоси! Царская дичь! Разве тут ему такое попадалось? Какой там! Всего и было, что несколько зайцев, три-четыре лисы, пара коз да охромевший от старости барсук. И вдруг – лось. Глаза Осмуса заблестели, в висках застучало. Он проглотил слюну. Уголок рта Питкасте вздернулся – значит заметил, дьявол!

Питкасте встал и с хрустом потянулся.

– Ну, мне пора…

Осмус открыл ящик стола и достал почти непочатую поллитровку. Стакан был с бульканьем наполнен доверху. «Врал, значит, когда говорил, что больше ни капли дома нет, – подумал Питкасте и торжествующе усмехнулся. – Перехитрил я его».

Потом Осмус налил стопку себе самому и зажал ее в кулаке, чтобы вовремя скрыть, если кто вдруг войдет.

– Куда спешить? – И он жестом удержал гостя. – Посиди, поболтаем, выпьем картофельной! Сиди уж, раз угощают. Мужчина ты или нет? Прозит!

– Прозит!

Питкасте неторопливо опустился на стул.

Осмус в четвертый раз наполнил его стакан.