Текст книги "Зеленое золото"

Автор книги: Освальд Тооминг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

– Какой невежливый зверек! – проворчал Реммельгас. – Уж я приглашал, приглашал его к себе на колени, а он только глядел на меня исподлобья.

Анне погладила блестящую шкурку выдры.

– Кирр разборчива…

– Вы и в самом деле все тут колдуны…

– Вы уже прослышали о нашем прозвище?

– Да. И теперь, попав к вам, склонен думать, что оно соответствует истине…

Они вошли в дом. Сняв пальто, Анне быстро принялась наводить порядок на плите и на кухонной полке, рассказывая при этом:

– Да, прозвище это нам дали, пожалуй, не без основания. Моего отца давно уже окрестили старым сурруским колдуном, а теперь и меня порой зовут колдуновой дочкой. Только колдовства тут никакого нет, просто отец изучил свойства растений и умеет их использовать. Он знает, какую настоять траву на случай болей в груди, чем натираться от ревматизма, что класть на свежую, а что на старую рану. Сейчас больные все реже обращаются к помощи сурруского колдуна, а вот во время оккупации наш дом был скорей аптекой или лазаретом, чем лесной сторожкой. Невеликая это премудрость. Тут ровно ничего нет таинственного, отец готов каждому объяснить, что и как, он и делал это не раз, да люди такие беспамятные – они забывают название трав, забывают даже, как они выглядят, и все страшно путают. Узик они принимают за арнику. Не могут отличить купырь от лесного дудника. Им нужен голубой лютик, а они собирают иван-да-марью. Такие странные люди! Ведь даже слепой увидит разницу между тем и другим, настолько она велика, правда?

Реммельгас был не очень уверен в этом – знание растений являлось его слабым местом, – но все-таки кивнул. Анне перескочила на другую тему и рассказала, что они с отцом еще до восхода засели в шалаше на тетеревином току, потому что неподалеку оттуда дня два тому назад раздались выстрелы. Иные браконьеры не поленятся пройти и больше десяти километров, лишь бы подстрелить эту королевскую дичь. Нугис пошел дальше обходом, а Анне поспешила домой, чтобы гость не беспокоился. Они не думали, что лесничий проснется так рано.

Вскоре вернулся домой и Нугис. Никаких охотничьих следов не обнаружилось. Лесник молча посасывал трубку, как видно, совсем не удивляясь тому, что Анне так дружески, так шутливо беседует с лесничим, будто они вчера вовсе и не повздорили.

После завтрака старик спросил:

– С чего же начнем?

– С Кяанис-озера.

Густые пучки бровей Нугиса полезли вверх, но он, ни слова не говоря, пошел в угол за резиновыми сапогами. После непродолжительной паузы Анне сказала:

– Вы не проберетесь до Кяанис-озера.

– Затопило?

– Там теперь настоящее море.

– Но вода-то меня и интересует. Партийная организация поручила мне исследовать район Туликсаареского сельсовета и его мелиоративные возможности. Отправляясь туда, я хочу убить двух зайцев: подготовить материал для доклада об осушительных работах и своими глазами взглянуть, возможно ли зимой заготовлять лес в Сурру.

Нугис при первых же словах Реммельгаса перестал натягивать сапоги. Он с любопытством посмотрел на Реммельгаса и, когда тот кончил, спросил:

– Так вы, значит, партийный?

– Да.

Нугис поглядел на сапог, а потом опять на лесничего.

– И вы говорите, что партия решила приняться за осушение туликсаареского леса?

– Да, решила. За осушение леса и полей.

Нугис резким движением натянул сапог. Поднялся, кивнул головой на дверь.

– Пойдем верхом, обойдем вокруг Каарнамяэ. Я знаю там дорогу повыше, доберемся посуху до самого Кяанис-озера.

Это было первым предложением и одновременно первым советом, данным лесником Нугисом лесничему Реммельгасу. Но, несмотря на сдержанность и лаконичность этого совета, Реммельгаса охватила такая радость, что он даже подмигнул Анне. Сделав это, он сам испугался: какое же последует наказание? Но Анне, по-видимому поняв, что вызвало эту мальчишескую выходку, не рассердилась на Реммельгаса и даже кивнула ему.

Реммельгас не мог долго задерживаться, уже через день ему нужно было возвращаться в Туликсааре. Но раз уж он оказался в Сурру, жаль было бы его покинуть, не изучив основательно. Для двух дней задача эта была нелегкой, особенно если учесть неблагоприятные в это время года условия для передвижения. За себя он не боялся, потому что у него была хорошая физическая подготовка – он считался в школе приличным гимнастом и одним из лучших лыжников, а летом ему приходилось принимать участие в кроссах по пересеченной местности, – но сможет ли пожилой лесник выдержать нужный темп?

Нугис не отставал и не жаловался. Реммельгас получал ответы на все вопросы о возрасте леса, о породах деревьев, о вредителях, о рубках, о давности культур, словом, обо всем, и при проверке ответы оказывались точными. Реммельгасу стало в конце концов казаться, что Нугис смог бы безошибочно ответить, какое количество тетерок вьет гнезда в том или ином квартале, сколько барсучьих семей вырыло тут норы или сколько журавлиных стай прилетело нынешней весной проводить лето на Люмату.

Когда они перед возвращением домой уселись на упавшей березе и закурили, Нугис, растягивая по своей привычке слова, спросил:

– Ну как, не очень… устали, лесничий?

Лесничий сначала подумал, что Нугис разгадал его утренние мысли и теперь в отместку насмехается над ним, но лицо лесника показалось ему искренним и даже смущенным, и он отрицательно покачал головой.

– Тогда я предложил бы сделать маленький крюк в сторону Мяннисалу. Оттуда через реку мы выйдем к квартальной просеке, ведущей в Сурру…

Реммельгас не спросил, что задумал лесник, а последний не дал никаких объяснений. Это была самая трудная за день, самая мокрая и самая грязная часть пути. Вскоре Реммельгас сообразил, что Нугис ведет его по тем местам, которые остались в стороне во время его вчерашнего похода в Сурру.

Они дошли до молодого смешанного леса, через который пролегала вырытая давным-давно магистральная канава. Она должна была отводить воду из леса в реку, но местами засорилась, а местами ее берега осыпались. Прошлогодние березовые листья, упавшие в воду, поднявшуюся до краев, почти не двигались.

От этой канавы шло сквозь молодой смешанный лес несколько осушительных рвов. Хотя их берега тоже пропитались водой, нетрудно было заметить, что вырыли эти рвы недавно, года два-три тому назад. Реммельгас вспомнил о еловых посадках и сказал:

– Я, наверно, не ошибусь, если скажу, что эти канавы вырыты сурруским лесником?

Нугис кивнул. Он озабоченно следил за вышедшей из берегов водой.

– Для пробы сделал… Среди лета, когда тут сухо… Но уже осенью стало ясно, что от моей работы нет никакого проку.

– Магистраль не оттягивает воду?

– Нет… И во всем виновата река…

Нугис замолчал. Ему припомнилось, с какими надеждами он принялся за рытье канав. Этот молодой березняк был его гордостью, но он знал, что от этой гордости ничего не останется, если вода из года в год будет омывать корни деревьев. Потрудился он тут изрядно, но все впустую. Летом от канав была небольшая польза, а весной и осенью – словом, во время половодий – никакой.

– Река? – повторил Реммельгас и почувствовал, что он добрался до первого узлового пункта, до первой исходной позиции. – Вы считаете, что прежде всего следует углубить реку?

– Вот-вот.

Реммельгас настолько задумался о чем-то своем, что даже забыл о героизме лесника, который в одиночку выкопал канавы, чтоб спасти молодой березник от гибели. Лишь около сторожки он вспомнил об этом и спросил:

– Но не один же вы все-таки?..

– Вы про что?

– Про эти канавы?

– Ах, про них… Нет, не один… рабочие тоже помогали.

Реммельгас недоверчиво посмотрел на лесника. Три года тому назад в лесничестве не было никаких землекопов. Наверняка, Нугис копал один… Но начинать следует действительно с углубления реки Куллиару. Все предприятие станет от этого более трудным: углублять реку – это не то, что выкопать канаву в поле. И хотя Реммельгас никогда не принимал участия в углублении рек, ему все же не трудно было вычислить примерный объем работ, который показался настолько огромным, настолько трудно осуществимым, что в поисках выхода Реммельгас забыл тем вечером о своей другой, гораздо более неотложной цели прихода в Сурру: о розысках санного пути на предстоящую зиму.

Когда он на другое утро заговорил о зимней рубке и вывозке леса, в комнате стало тихо. Нугис теребил ус, Анне складывала тарелки одну на другую с такой яростью, что Реммельгас испугался за них. Поняв, что по этому вопросу ему нечего ждать советов от сурруских жителей, он стал жаловаться на заботы, вызванные нехваткой семян, а особенно на недостаток посадочного материала – выращивание саженцев сильно отстает от объема предстоящих работ по возобновлению леса. Хоть этот разговор и разогнал облачко досады на лицах лесника и его дочери, беседа все же не наладилась, и лесник с лесничим принялись молча собираться в лес.

По плану нынешнего дня предстояло обследовать восточную сторону обхода, более сухую и высокую. Они отправились на склон Каарнамяэ. Реммельгас записывал возраст леса, высоту, бонитет, примерное количество фестметров – словом, подготовлял материал для разметки лесосек, о чем Нугис и не подозревал.

От Каарнамяэ лесник повернул на северо-восток, пробормотав, что хочет там что-то осмотреть. Местность тут оказалась холмистая и переменчивая, преобладающим деревом была ель. Нугис, не сворачивая, шел прямо, и наконец они оказались на поляне, имевшей форму прямоугольника.

Поляна была небольшая, чуть побольше полугектара. Пни свидетельствовали о том, что лишь недавно тут гудел могучий ельник. Но не это привлекло внимание Реммельгаса. Он попытался определить по пням, как давно тут сняли лес. Выходило, что всего года четыре-пять тому назад. Как на такую вырубку попали по крайней мере десятилетние ели? О естественном приросте не могло быть и речи, потому что елочки росли дружными, стройными рядами.

Десятилетний ельник на вырубке пятилетней давности… Вот какой орешек предложил ему разгрызть сурруский колдун…

– Ничего не поделаешь, – Реммельгас развел руками. – Признаюсь, не понимаю. Не могу объяснить. Счел бы это чудом, если бы верил в чудеса.

Нугис опустился на пень и набил трубку. Он зажег ее и затянулся несколько раз, после чего заговорил:

– Чуда тут никакого нет… Ельник сняли в сорок четвертом году. Немцы редко забирались так далеко – истреблять придорожный лес было проще и безопасней, – но в тот раз им понадобились особенно длинные бревна. Хуторян штыками погнали в лес. Когда здесь начали пилить, я прибежал, чтоб запретить это. Уговаривал немцев, как мог, предлагал им на выбор любой другой ельник, потому что этот был лучшим в лесу. Ихний фельдфебель вытаращился от злости и, ни слова не говоря, двинул меня прикладом под ложечку. Дух захватило. В глазах потемнело, а рука вдруг оказалась такой легкой на подъем, что я замахнулся… Анне схватила меня за локоть, и вовремя, не то в живых не остался бы.

Нугис молча задымил трубкой, а Реммельгас спросил:

– Так появилась вырубка, но кто посадил ельник?

Нугис отодрал от пня белый трут и, кроша его на кусочки, продолжал:

– Это уже совсем просто. Когда следующей весной оккупантов погнали, а вскоре от них и духу не осталось, мы со своей стороны тоже решили отметить победу. Вот и посадили этот ельник…

– Вы один?

– Нет, Анне тоже…

Реммельгас пощупал пышно разросшиеся, темно-зеленые мягкие ветки.

– С того времени прошло всего четыре года…

– Потому я вас и притащил сюда. Вы жаловались, что нет молоди, что питомники пустуют. У нас тогда в питомниках ни одного саженца не было. Мы брали побеги на берегах канав, да и на опушке старых ельников молодняка бывает немало. Выбирали самые лучшие и крепкие… Я боялся, что вы не поверите, будто дикие побеги можно пересаживать, потому и привел вас сюда. Свой глаз – алмаз.

Реммельгас тщетно подыскивал слова, чтобы выразить восхищение перед ельником Победы, о существовании которого за пределами Сурру никто, кроме него, наверно, не знал.

– Спасибо за науку! В этом же году применим ее, особенно в Сурру, где надо посадить побольше ели. У вашего ельника будут достойные соседи. Но у ельника Победы большое преимущество во времени, когда-нибудь он будет царить над всем Сурру, будет виден отовсюду, гул его будет самым могучим…

Молча кончили они свою работу. В Сурру они вернулись пораньше, чтобы Реммельгас успел домой засветло. Когда Михкель куда-то вышел, лесничий попросил Анне рассказать, как они сеяли молодой ельник, в котором позавчера его застала гроза. Анне нахмурилась, но после того как Реммельгас сказал ей о ельнике Победы, она уступила.

– Ну, раз вы уже и про это знаете… Да тут, по правде говоря, и добавить нечего, потому что история эта совсем простая. Не забывайте, что отец был сорок лет сурруским лесником. А лесник, по его мнению, не только лесной сторож… Ну, фашисты были большими мастерами по части истребления, а на выращивание молодого леса они плевали. Отец ходил, требовал, добрался даже до какого-то уездного коричневорубашечника. Тот едва его выслушал и завопил: «Уберите этого рехнувшегося старика!» Отец прямо заболел, все бродил по вырубкам… Он сказал, что мы не имеем права предоставлять судьбу прироста воле случая и ветра, что надо самим вмешаться… Мы собрали шишки, высушили их и налущили семян. А потом отец отыскал старую болотную лопату. Утром принялись за дело. Он срезал кочки, я сажала семена в землю. Срезать кочки было нелегко, особенно в его возрасте. Посеяли мы немало… и в ту весну… и в следующую. Вот и вся история. Ничего особенного!

Ничего особенного? Лесничий притворился, что пристально смотрит в окно: где, мол, так долго пропадает этот лесник.

– Мне все это хорошо понятно, – сказал он через некоторое время. – Но я не пойму одного: за что старый Нугис, как мне кажется, ненавидит меня? Меня, который целью своей жизни поставил борьбу за здоровый и крепкий лес?

– В Сурру вы начинаете с порубки.

– Это в общих интересах…

– Поживите-ка сами в лесниках лет сорок. Пособирайте-ка в старости шишки на деревьях. Пускай у вас поболит душа за каждое дерево, за каждого зверя так, что вы глаз не сомкнете, тогда и поймете все…

– Я… и теперь уже понимаю… – сказал Реммельгас, не отрывая глаз от разгоревшегося лица девушки. – Но я верю, что старый Нугис довольно скоро убедится и в моей правоте… А кроме того я верю, что тогда у нас будет такой союз, которого не взорвать динамитом.

– Может быть, – тихо ответила Анне.

– А вы? Вы примкнете к нам?

– Может быть, – повторила Анне.

Глава шестая

На плане территория колхоза «Будущее» напоминала гигантский сапог, упирающийся в болото Люмату. В центре ее дома стояли кучно, а тут, ближе к Мяннисалу, среди лесов и топей, жилья от жилья не видать было. Люди тут не старались селиться поближе к дороге, извилистой и избитой, а искали в первую очередь места посуше, а стало быть и повыше, и зачастую совсем в стороне.

Реммельгас не знал, в каком доме живет председатель колхоза. Сам Ханс Тамм, объясняя дорогу, сказал, что если дом объездчика это носок сапога, то его собственная изба будет вроде каблука, вернее вроде подковы на каблуке, – но все это мало помогало в розысках.

Тут лесничий заметил на меже какого-то человека с лопатой на плече. Тот, видно, куда-то торопился – знай отмахивал свободной рукой и даже шапка съехала на затылок. Невысокий ростом, он при ходьбе выставлял одно плечо вперед, а голову втягивал в плечи, словно боялся получить удар по затылку.

Он ответил на приветствие Реммельгаса, не замедляя шага.

– Я хотел бы разыскать дом товарища Тамма. – Реммельгас ускорил шаги, чтоб не отстать от человека с лопатой.

Человек ткнул лопатой в сторону видневшейся впереди рощи.

– Видите лесок? Вот оттуда вы увидите его крышу.

Он поглядел на незнакомца уголком глаза, нашел его, по-видимому, достойным доверия и добавил:

– Ханс Тамм теперь председатель колхоза, навряд ли вы его застанете.

– Сегодня воскресенье, может, повезет все-таки…

– А воде что воскресенье, что будни – все едино, так что нашему брату, колхознику, не до гулянья. Я вот опоздал. Не мог раньше, колхозная конюшня у меня на руках. Ежели потороплюсь, то, может, успею копнуть раза два.

Только теперь Реммельгас заметил, что у конюха одна нога не сгибается в колене. Тем не менее приходилось спешить, чтобы поспеть за ним. Но что могли означать его слова? Уж не приступил ли Тамм самостоятельно к осушительным работам? От него можно ожидать всего, что идет на пользу колхозу.

– Раненько вы принялись за осушку…

– Какая там осушка? – пробормотал конюх, расстегивая серый шерстяной пиджак.

– А лопата на что?

– Лопата имеется… да и вода тоже, но только теперь нам не до осушки. Расхлебываем кашу, которую кулак заварил!

– Ах, вот оно что?

– Оно самое. Виктора Суурести, этого серого барона, этого ловкача, испокон веков знают в Туликсааре, но никогда еще не видели, чтоб он сеял рожь на полях у опушки. Совсем запустил землю за эти последние десять лет, только хвощ на ней выращивал да всякие сорняки. Уж даже и кусты у него поразрослись – ольха да береза. А прошлой осенью вспахал он, видим, эту землю и сладенько этак посмеивается, старая лиса: дескать, вступлю скоро в колхоз, так что стараюсь, мол, чтоб ему досталась от меня хорошая да ухоженная земля. Все так сделаем – тогда и колхоз, мол, будет у нас богатый. Вспахал он эту землю, проборонил разок и посеял рожь. Лучший сорт нарочно посеял у болота, дьявол этакий! Когда председатель колхоза пошел к нему и сказал, что, мол, это за шутки, он глаза вылупил: «Какие такие шутки? Я выполняю посевной план, который мне дали, целину вспахиваю». По всему было видать, что на награду и денежную премию рассчитывал…

– Ну и что же, дали ему премию? – спросил Реммельгас у замолкшего вдруг конюха.

– Премии ему не дали, но повозиться с ним пришлось порядочно. Все в колхоз рвался и не хотел отступиться – чуть ли не в драку лез. Прямо хоть от колхоза отказывайся, потому как и слепому было ясно, что с Виктором Суурести под одной крышей не уживешься. Изворачивался он так и этак, да только ничего у него не вышло: решили на собрании и близко не подпускать к нашему колхозу серого барона. Он-то уж и грозил, и шипел, и ругал, и проклинал, пока мы не приняли новое решение: пора с этими шутками покончить и выслать Виктора Суурести из волости. Сделали мы так – и сразу воздух стал чище.

Они дошли до ивовых и ольховых зарослей, которые тянулись от леса чуть ли не до самой дороги. Издали казалось, что тут кончаются поля колхоза «Будущее», но на самом деле их продолжение лишь было скрыто кустами. Некогда тут была канава, но она почти заросла и на ее берегах разрослась теперь молодая поросль. За канавой вновь тянулись поля, еще более отлогие, чем те, по которым они шли.

– Вон где она, красная крыша Ханса Тамма. – Колхозник указал рукой на дом, видневшийся на опушке леса. – Тут уж не ошибешься – ни у кого больше такой нет.

– Тут земля колхоза кончается?

– Нет, не тут, а дальше, за усадьбой Тамма. Таммы из всех нас самые смелые, прямо в болото врезались.

Вдали за полем стали видны поднимающиеся и опускающиеся в такт работе пестрые платки, серые кепки и бурые шляпы. Туда они и направили вдвоем шаги. По мере того как они приближались к людям, идти становилось все труднее: земля прилипала к сапогам, чуть ли не отрывая подошвы. Маленький конюх пошел, отдуваясь, напрямик, а Реммельгас отправился вдоль канавы, выбирая сухие места. Когда он влез на высокий камень, чтоб ознакомиться с окрестностью, то увидел позади поля кочковатый, поросший редкими березами и кустами луг, залитый водой, на серебристой поверхности которой отсвечивали лучи солнца.

Последние дни Реммельгас часто останавливался перед картой лесничества. Она запечатлелась в его памяти со всеми подробностями, словно выгравированная в его сознании. Тут, в самом конце колхозных земель, река Куллиару делает крутой изгиб, протекая от полей в расстоянии километра, а кое-где и намного меньше. В этом, разумеется, была немалая опасность, и не напрасно Ханс Тамм на первом же партийном собрании потребовал начать борьбу с паводками.

Несколько десятков колхозников прорывали на склоне поля узкие канавы, чтоб отвести обратно на луг залившую озими воду. Работать было трудно и неудобно: непрочные края канав осыпались, ноги по колено увязали в грязи, которая липла к штанам, курткам, платкам. Колхозники перепачкались, вымокли и на приветствие лесничего лишь хмуро проворчали что-то.

Сам председатель находился в дальней, самой глубокой канаве и выбрасывал из нее совковой лопатой жидкую грязь, упорно стекавшую обратно. На приветствие Реммельгаса он ответил с веселой улыбкой, словно ему досталась самая приятная и чистая работа:

– Будь здоров! Ну-ка, возьми лопату, покажи, на что способен!

План Тамма был прост: отвести по канавам воду вниз, а там, на лугу, выкопать более глубокую и широкую канаву. Средство это являлось временным, но если бы не удалось отвести с озимых воду в ближайшие два дня, то колхоз не получил бы с этих полей хлеба. А поле это было засеяно самыми крупными и чистыми сортовыми семенами! Вода в реке поднялась, на то, что она вскоре спадет сама по себе, надеяться не приходилось. Тамм решил не ждать, что произойдет, а действовать.

– Нам тут некогда обсуждать положение и принимать резолюции, – сказал он несколько иронически. И торопливо добавил: – Мы ведем тут разведку боем, после нее будет легче перейти к более крупным мелиоративным работам. Канавами мы уничтожаем часть озими, еще часть мы вытопчем, но лучше отдать черту мизинец, чем всю руку. Всю воду нам отсюда не выкачать, но избыток отведем. Ненадолго осушим участок, а там, глядишь, река снова в берега войдет.

– Ведь на этом поле была когда-то более крупная канава? – спросил Реммельгас, вспомнив о том, что увидел в зарослях.

– Да. Тут в деревне даже мелиоративное товарищество когда-то было. Оно составляло прекрасные планы и проекты, а мы платили им звонкой монетой. Создали даже маленькую осушительную систему, одним из рукавов которой была та канава, которую ты видел. Поначалу, так года на два, на три, стало вроде чуточку суше, но зато потом затопило еще хуже, чем прежде.

– С рекой ваша система не соединялась?

– Какой там! Дальше канав не пошло. Говорили, правда, и о реке, составили проект, но все так и осталось на бумаге.

– Что ж тогда удивляться, что от ваших канав толку не было, раз вы с конца начали.

– Так ведь в буржуазное время все так и получалось: начиналось с конца и катилось вспять… Да и наша сегодняшняя работа – это только пластырь на один нарыв, а лечение всего района еще впереди.

– Об этом и разговор. Я немного обследовал район Кяанис-озера, теперь хочу вместе с тобой изучить здешние условия…

Они договорились, что проедутся вечером по реке.

Тамм снова вонзил лопату в грязь, а Реммельгас отправился дальше. Место работы было хорошо подготовлено: между канавами лежали абсолютно ровные промежутки. Реммельгас даже спросил у одного колхозника, уж не помогал ли им какой-нибудь землемер, но тот лишь покачал головой.

– Нет, – сказал он, стирая со лба пот, – это председатель позавчера тут все мерил шестом землю да делил на участки. Иные тут смеялись над ним: что, мол, время здесь теряешь, где это видано, чтоб спасали озимь от половодья, раз вода уже залила поле. А он хоть бы что. Тогда кое-кто пришел к нему на подмогу, а за ними уж и все остальные. Иные, конечно, больше так, посмеяться пришли… Ну, заявились мы сюда, а у председателя уже все налажено, каждому определено место, так что деваться некуда: скидывай пиджак и берись за лопату…

– Председатель у вас, как видно, молодчина…

– Как же, молодчина! – усердно закивал головой колхозник, словно ему не верили. – Нелегко ему пришлось, конечно. Все в новинку, всего много, а он не сдается, знай идет вперед… Хоть порой самому и трудненько… как сегодня…

– Разве у него дома что-нибудь случилось?

– Да похоже на то. Мать его полчаса назад прибегала, на глазах слезы. «За колхозную озимь ты тревожишься, говорит, а у самого овцы в хлеву тонут. Пришел бы, хоть помог воду отвести». А Тамм насупился, да и говорит ей: «Ничего. Они еще не скоро утонут», – и отослал мать домой.

Работа подходила к концу. Выбрасывали последние комья земли, подравнивали осыпавшиеся кое-где края. Собирали принесенные из дому бидоны и запасные лопаты. Распрямляли спины и выискивали камень посуше, чтобы посидеть и покурить.

Последним вылез из канавы Тамм. Он отер рукавом лицо, но только размазал по нему грязь. Не смущаясь этим, он подошел к людям и, став среди них, поднял, как бы принимая присягу, свои большие, сильные рабочие руки и сказал:

– Справились! Были такие, что говорили: «Грязь нас тут похоронит», но мы сами вырыли для нее могилу. Смотрите, вода уже потекла вниз!

Смотреть-то было, пожалуй, не на что – не зашумели в канавах бурные потоки, не зажурчали ручьи, – и все-таки у колхозников заблестели глаза при виде сделанной работы. На дне рвов уже скоплялась вода, которая медленно текла вниз, к магистральной канаве. Правда, поле стало некрасивым, его словно исхлестали шомполами, но хлеб – да, хлеб! – должен был теперь уродиться.

Люди сидели на камнях и где придется, им жаль было уходить: таким вдруг близким стало им это поле, еще недавно такое постылое. Сколько они ухлопали на него сил и времени, сколько перемучились! А теперь почему-то было смешно и даже приятно вспомнить об этих мучениях. Так они сидели и разговаривали все об одном и том же – о болоте да о канавах, пока кто-то не воскликнул, всплеснув руками:

– Мы вот тут языками чешем, а у Тамма барашки тонут.

– А ведь верно! Пойдем, посмотрим, не надо ли сделать ковчег для председателя и всей его живности.

И землекопы, вскинув по-солдатски на плечи свои лопаты и ломы, двинулись шумной толпой по направлению к красной крыше, видневшейся у опушки. Председатель отговаривал людей: куда, мол, вы все, затопчете луг, справлюсь и сам, но на этот раз его никто не стал слушать.

Придя в усадьбу Тамма, люди опешили: никто не мог и предположить, что дела здесь так плохи. Скотный двор был уже залит водой, растекшейся по обеим сторонам ведшей к нему кирпичной дорожки. Вода обступила дом с трех сторон и вот-вот готова была сомкнуться с четвертой.

Вырыли наспех несколько стоков, но пользы они принесли мало – воды на дворе почти не убавилось, и людям только и осталось, что перегнать овец в коровник, который стоял на более высоком и сухом месте. Тут скот на первое время был вне опасности. Покачивая головами и бормоча под нос что-то сочувственное, колхозники стали расходиться – незаметно уже наступил вечер.

Тамм несколько лет тому назад смастерил себе лодку – он любил под выходной ставить на реке верши. Все время он помнил о ней и по мере подъема воды перетаскивал ее повыше. Сейчас она была уже привязана к забору сада, к последнему столбу. Тамм и Реммельгас влезли в лодку и отвязали ее от забора. Стоя, Тамм погнал ее вниз к лугам, отталкиваясь шестом и осторожно лавируя между кустарником и буграми. Достигнув реки, оба взялись за весла.

Всюду на их пути Реммельгас видел одну и ту же картину – гниющие деревья, почерневшую ольху и осину, на стволах которых чернели узоры короеда и зияли дупла. Медленно и вяло опускались весла, грусть охватывала гребцов. Реммельгас думал о гибели ценного древесного материала, Тамм – о сене, которое не удастся собрать.

Река Куллиару вилась меж кустов и камней, мелкие крутые петли сменялись плавными излучинами. Порой казалось, что она потечет наконец прямо и далеко-далеко, но вдруг русло вновь изгибалось и возвращалось почти на то же место. Одну такую петлю река описывала и на полях колхоза «Будущее». Она текла издалека, текла сквозь леса, поля и болота, доходила до колхозных земель – до каблука и его подковки, усадьбы Тамма, – а оттуда к болоту, где пересекала сначала торфяные залежи, а потом гиблые топи. Замутив свои ясные воды болотной ржавчиной, река впадала в Кяанис-озеро, которое в половодье бывало широким, как Пейпси, а летом скромно отступало в зыбкие берега, заросшие камышом и осокой. Река появлялась вновь на другом берегу Кяанис-озера, откуда она полукругом возвращалась назад, к полям колхоза. Дальше она текла к дому объездчика в Мяннисалу, как раз к тому месту, где носок сапога упирался в болото. Именно эта, послеозерная часть реки разливалась наиболее широко. Устремляясь дальше, к железной дороге, река образовывала еще одну петлю, в направлении, противоположном прежней. Петлю протяжением в пять-шесть километров, охватывающую полуостров с перешейком всего в один километр. Почти у самого дома объездчика река, пенясь, низвергалась с плотины мельницы.

Именно тут, в меньшей излучине у Мяннисалу, и начинала обычно подниматься вода, после чего она выступала из берегов по всей излучине, а потом и еще выше, уже во владениях соседнего колхоза. Тамм не поленился сходить и к соседям, которые тоже жаловались на разливы, хоть река у них и не растекалась морем, не затопляла поля и не угрожала овцам.

Они плыли меж деревьев, за которыми всюду блестела вода. Тамм, видно, приходил все в большее и большее расстройство от этого зрелища и потому все яростнее налегал на весла. Рот его был крепко стиснут, на челюстях вздулись желваки, отчего все его лицо казалось еще более резко очерченным, чем обычно. При первой встрече с Таммом оно показалось Реммельгасу грубоватым и как бы небрежно вылепленным, но сейчас он видел, что весь облик этого человека дышит силой, уверенностью и неистощимой энергией, и поневоле залюбовался им. Однако пришлось призвать его к осторожности: рывки его становились очень уж размашистыми – уключины скрипели все пронзительнее, а вода так и бурлила под веслами. В конце концов они ехали не по реке и им ничего не стоило врезаться с разгону в какую-нибудь белобокую березу или развесистую иву и перевернуться.

Они поплыли тише, и Реммельгас начал расспрашивать Тамма о местной жизни. Тот отвечал сначала скупо, но потом, когда зашел разговор о его собственных делах, разговорился.

– Диву даешься, где только у людей голова была, когда тут селились, – надо же было залезть в такую топь… В нашей семье народ был неглупый, за дураков никто не считал. Мы с отцом на поденщину ходили. По плотницкому делу мы на всё мастера были, а сверх того умели и стены класть и дороги мостить. Самые исконные мастера по этой части были тогда русские – бородачи из Муствее, но только и мы им не уступали. Отец все тосковал по земле и от этой тоски запоем, бывало, пил, до рубашки пропивался. Да и я был таким же дурнем: как услышу где – сырой землицей пахнет, так прямо всего себя готов продать, с потрохами. Случалось, в батраки нанимался, чтоб к земле быть поближе, но уж больно солон был батрацкий хлеб – два раза по весне нанимался, и каждый раз месяца не проходило, как меня с хутора выставляли: хозяевам, мол, перечу, всех батраков кругом порчу – смуту сею. Нельзя сказать, чтоб я на хлеб не зарабатывал. Господи, да с моими-то ручищами! И сыт был, и приоделся, даже велосипед купил, но разве это была жизнь? Хозяин собакой больше дорожил, чем такой рабочей скотиной, как я… У серого барона, на которого я в первую весну спину гнул, была дочка… Девица как девица, и разодета в пух и прах, и подкрашена малость. К тому же образованная. Мне она не нравилась, уж больно была щуплая да чванная. Кулацкое отродье! А она все ко мне льнула: пройдет мимо, улыбнется, похлопает своими черными ресницами да скажет чего-нибудь глупое. Стал я сеялку зерном засыпать, она тут подходит, кладет на ладонь пару зернышек и говорит: «Что-то скучно стало, позвольте за сеялкой походить, что ли. Только вдруг устану с непривычки?» Представлялась, понятно, будто в первый раз сеялку видит. Я ей так и сказал. Тут она обиженной прикинулась. А хозяин уже заметил, что дочка возле батрака околачивается. Он и раньше это замечал да злился. Приду, бывало, обедать, а он на меня волком смотрит. Меня прямо смех разбирает. Ладно же, думаю, и начинаю притворяться, что девица мне по душе, и терплю все ее фокусы, не мешаю ей вокруг меня вертеться. Старик крепился день, крепился другой, а потом вдруг как заорет на меня: «Ты, парень, видать, забыл, кто ты есть». Я глаза вылупил. «Нет, говорю, я человек, как и ты». – «Ты батрак! – орет, а сам уже весь красный. – Батрацкое отродье! Сей же миг перестань за моей дочкой увиваться!» – «Подумаешь, добро какое!.. А вот захочу – и приударю за ней, по договору не запрещено». Девицу в город к тетушке отослали, а на меня начали работу наваливать – для трех лошадей впору, пока я не помахал старику шляпой да не ушел своей дорогой.