Текст книги "Зеленое золото"

Автор книги: Освальд Тооминг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Первомайское утро выдалось теплое и солнечное. На деревьях трепетали клейкие листочки, на придорожных откосах зеленела свежая трава. Иные пичуги перепархивали с ветки на ветку с соломинками в клювах, иные заливались пронзительными трелями. Но вот лес огласился другой, еще более звонкой песней. Она звучит все громче и громче, и уже больше не слышно ни шелеста, ни щебета.

 
Пионер, не теряй ни минуты,
никогда и нигде не скучай!
Пионерским салютом
утром солнце встречай.
 

Стройными рядами идут туликсаареские школьники. Стучат барабаны впереди, развеваются красные галстуки. Малыши шагают рядом со старшеклассниками и, чтоб идти с ними в ногу, стараются изо всех сил.

А следом идут солидные и серьезные железнодорожники со станции Куллиару. Достоинство не позволяет им шагать в такт детской песенке, но это не легко – ноги сами норовят ступать в такт. Раз просят, нельзя не пойти, но не совсем мужское это дело – сажать лес. И потому они избегают разговоров о воскреснике, предпочитая беседовать о чем-нибудь другом: о ранней весне, о прокладке второй колеи на станции Куллиару, о том, что опять прибыл новый паровоз для восстановленной после войны узкоколейки.

А там, в противоположном конце, шагают колхозницы. Им по душе пионерская песня, многие подпевают ей, хоть и не знают слов. Им уже стало жарко от быстрой ходьбы и от солнца. Пестрые платки скинуты на плечи, и весенний воздух ласково овевает лица.

Все направляются к туликсаарескому лесничеству. Так договорились: в воскресенье, в девять утра, – у лесничего. И вокруг дома Реммельгаса столпилось столько народу, словно тут открывалась ярмарка.

Михкель еще чуть свет приехал из Сурру на телеге, доверху нагруженной еловыми хлыстиками, вырытыми на откосах канав. Теперь они с Анне раскладывали их по корзинам. Пальцы Анне покраснели от сырой земли и острых иголок, и она время от времени дула на них, будто они замерзли. Подует и опять примется за работу, быстрая такая, проворная – руки так и мелькают. И нет-нет, да и поглядит по сторонам, словно ищет кого-то.

Девушка не прервала работу, когда увидела рядом с собой лесничего. Тыльной стороной руки она отбросила упавшие на глаза волосы и поправила съехавшую на лоб вязаную шапочку.

– Поздравляю! – крикнула она громко, потому что рядом пели пионеры. – В Туликсааре никогда не собиралось столько народу.

– Спасибо! – крикнул в ответ Реммельгас. – Вас это радует?

Анне положила в корзину охапку саженцев и помедлила, прежде чем взять новые.

– Радует, – ответила она горячо и кивнула. – Ведь как посмотришь на иную незасаженную вырубку, так прямо плакать хочется. Все равно как заброшенное поле. А что это вы на меня так смотрите?

– Смотрю, все ли еще вы Анне из Сурру или нет, – тихо ответил Реммельгас. – У меня такое чувство, будто вижу вас нынче в первый раз.

– Так оно и есть!

– Не понимаю…

Анне схватила с телеги новую охапку саженцев и, укладывая их в корзину, что-то ответила, но Реммельгас не расслышал слов, потому что сзади его окликнули.

– Я не расслышал, – сказал он Анне.

– Вас зовут, – рассмеялась она в ответ.

Реммельгас обернулся. Оказалось, что он нужен Килькману, кюдемаскому леснику. Того вызвали сюда, как и всех остальных лесников, чтобы руководить работой одной из посадочных бригад. Бригадирами назначили также и рабочих лесничества – либо из наиболее опытных, либо из тех, кто хорошо себя показал на курсах по лесоводству, организованных Реммельгасом. Последних было немало.

Угрюмый и как будто даже рассерженный Килькман позвал лесничего в дом. Он почему-то прятал свою левую руку, но Реммельгас успел разглядеть на ней длинную багровую полосу.

В конторе сидел развалясь Питкасте. Он обвис, будто мешок, голова его упала на плечо, длинная рука неравномерно покачивалась, точно маятник испорченных часов. Килькман кое-как заставил пьяного очнуться, но попытка поставить его на ноги ни к чему не привела. Лицо Питкасте было бледным, глаза опухли, волосы растрепались. Он долго щурился, прежде чем узнал лесничего. Попытался подняться, но затем, отказавшись от бесплодных усилий, промычал:

– В стельку! Объездчик Питкасте нализался, как свинья. – Он взмахнул руками, словно мельница крыльями, и заорал: – Прочь! Все прочь! Оставьте меня в покое, я объездчик Питкасте. К дьяволу, провалитесь вы к дьяволу!

И он снова сник. Килькман позвал на помощь несколько человек, барахтающегося объездчика схватили за руки и за ноги и поволокли в ригу. Сделав еще одну отчаянную попытку подняться на ноги, Питкасте наконец растянулся на соломе и вскоре его громкий храп возвестил о том, что он заснул.

Хмурый Реммельгас столкнулся в дверях с Таммом.

– Я, кажется, пришел позже всех? – спросил Тамм. – Это первый раз в моей жизни.

– Ты ведь не собирался приходить? – удивился лесничий.

– Да вроде не собирался. Но вышло, понимаешь, так, что только отослал я к тебе женщин и ребят, только отправил мужиков в поле, как вздумалось мне зайти в контору. Захожу туда, и первое, что вижу, – это план нового скотного двора. Тут меня, словно молотком по башке стукнуло: разрешения-то на порубку я из лесничества не взял.

– Сегодня воскресенье, лесничество закрыто.

– Да я не об этом… Подумал, понимаешь, о порубке и сразу вспомнил, что у вас тут сегодня затевается. Ну и не усидел на месте, вскочил на велосипед и давай к вам, за своими следом. И вроде не очень опоздал? Так ведь? Ну, говори, за что браться.

Реммельгас объяснил, куда ушел народ из колхоза «Будущее».

– Назначаю тебя начальником над твоими. Смотрите, чтоб не осрамиться.

Люди быстро сгруппировались и двинулись к своим рабочим местам. Многолюдная пестрая вереница растянулась вдоль просторной вырубки.

Нугис раздал последние корзины саженцев. После этого он разогнул спину, впервые за все это горячее утро погладил свои усы и вопрошающе взглянул на лесничего.

– А где мое место?

– Возьмешь на свое попечение вырубку слева, то есть будешь руководить посадкой. А назначенный туда линкаэвуский объездчик займется севом.

Нугис потянул себя за ус.

– Почему же я, а не он?

Нугис ничего не знал о богатырском сне Питкасте, и Реммельгас, решив, что не стоит пускаться в объяснения, сказал ему:

– Ты постарше, у тебя побольше опыта. – И добавил шутливо: – Итак, лесник Нугис, приступайте к выполнению задания. Шагом марш!

Нугис неуклюже приложил к фуражке перепачканную руку, вскочил в телегу, и та, подпрыгивая на корнях, покатила налево.

Работа началась.

Заяц выскочил из кустов, проскакал несколько шагов и, насторожив уши, прислушался. Каменка взволнованно запрыгала по куче хвороста, маленькая и юркая, словно шпулька швейной машины. Пустая, мертвая, охваченная тишиной вырубка ожила. Вдруг послышались громкие голоса, зазвенел смех.

Появились люди, которые тянулись друг за другом гуськом. Школьники сеяли. Они шли парами: один сыпал из горсти семена, другой сгребал граблями взрыхленную землю. Колхозникам была доверена посадка: один продавливал колышком лунку, другой отряхивал нежные корни саженцев и осторожно опускал их в ямку, которую первый снова тем же колышком заделывал. Казалось, что все это проще простого, – сажать капусту или помидоры раз в десять сложнее! Ни у кого даже не хватало терпения выслушать толком инструкции. Но вскоре выяснилось, что лесникам приходится многому учить людей, приходится частенько самим браться за посадку и показывать, как надо опускать саженцы в землю, чтоб не помять корней, как заделывать лунку поплотнее, чтоб хлыст не шатался, и на какую глубину следует его опускать.

Реммельгас, совершая обход, дошел до участка Нугиса. Старик поспевал всюду, где в нем нуждались: одному что-то показывал, другого поправлял, третьего посылал за хлыстами, четвертого учил, как расправлять корни и правильно опускать их в лунку, и еще успевал поглядывать, прикрыты ли от солнца нежные корни саженцев. Бегая по всей вырубке, во все вникая, он порой замечал, что иной присел в сторонке, чтобы передохнуть, да так и оставался там. Тогда старик отпускал такую ядовитую шуточку, что все за животы хватались, а ленивец, вообразивший себя участником увеселительной воскресной прогулки, стыдливо возвращался на свое рабочее место. Когда же Нугису казалось, будто все наконец в порядке, то он еще раз, обведя взглядом всю вырубку и разгладив усы, сам брал колышек и принимался за посадку.

Реммельгас подошел к Анне. Девушка увидела его и разогнулась, держа на отлете перепачканные в земле руки. Он показал на ее отца.

– Нугис-то чувствует себя сегодня, словно Кирр в воде.

Девушка кивнула. Разогнулся и ее напарник, молодой парень, у которого, видно, уже заныла спина.

– Это лучший день в жизни отца, – сказала Анне. – Уж сколько раз он жаловался: когда же наконец ле́са будут сажать столько же, сколько снимают. Он давно уж потерял на это надежду… Пытался он у себя в Сурру угнаться за топором и пилой, да разве одному это под силу? Последние две недели он почти не спал. Вы с вашими разговорами о ста двадцати гектарах совсем старика свихнули. Он по ночам о нынешнем дне бредил – я сама слышала. И так, бедняга, исхудал, что уж ничего от него не осталось: только нос, да усы, и вечная его трубка.

– Да что вы? А мне он, наоборот, кажется таким юным и бодрым, как никогда. И вы тоже.

Прежде чем Анне успела ответить, лесничий торопливо добавил:

– Вы что-то сказали о себе, а я не расслышал.

– Не всякое говорят по два раза.

– Но если я так любопытен?

– Много будете знать – скоро состаритесь. Да я и не сказала ничего интересного. – Она оглянулась назад и схватила корзину с саженцами. – Заболталась я с вами и совсем от других отстала.

И бросила своему молодому подручному:

– Ну, взялись! – Уже наклонившись, она сказала лесничему: – Председатель колхоза на пятках у меня сидит, никак его не обгонишь.

Тамм использовал задержку Анне и, подзадоривши свою помощницу, курносую девушку, сильно продвинулся вперед. Воткнув колышек в землю, он сказал Реммельгасу:

– Уж я ее догоню! Она, конечно, поопытней, но опыт – дело наживное. Чего я только не сажал на своем веку: и яблони с грушами, и репу с капустой, а тут – нате, пожалуйста, – сделал лунку, да не так – сразу нагоняй получил от старого Нугиса. Теперь уж ничего, малость руку набил…

– Соревнование, значит?

– А как же! Отстать от женщин – последнее дело: посмешищем для всех станешь.

Анне крикнула издали:

– Спорим, что обгоню вас за день? Самое малое – на два ряда?

– Ишь какая! – Тамм выпрямился и погрозил колышком. – Ну, это мы еще посмотрим!

Веселые голоса, людские и лесные, смешивались вокруг. Толстый желтополосатый шмель закружился вокруг головы лесничего: «Жу-у-у, жжу-у-у!» Какая-то девушка крикнула вдали: «Глядите, белая бабочка! Белая бабочка – значит лето будет хорошим». Вдали, почти уже у поля, кто-то влез на высокий пень, рупором сложил руки и гаркнул на всю вырубку: «Э-ге-гей, колхозники! Не зевайте, железнодорожники уже кончают!» Парень с криком погнался за хохочущей девушкой в широкой юбке, насыпавшей ему песку за шиворот…

Реммельгас следил за быстрыми движениями Анне, за тем, как она брала из груды тоненький хлыстик, расправляла его корни и осторожно опускала в лунку. Вот она остановилась с корзиной в одной руке и с лохматой елочкой в другой, оглянулась назад, и Реммельгас залюбовался ею: до чего хороша! Как ее красит эта увлеченность своим делом, эта самозабвенность!.. И он вдруг понял, что она имела в виду, когда на его замечание, будто он видит ее впервые, девушка ответила: «Так оно и есть!»

Ряд за рядом квадратики взрыхленной земли покрывались молодыми елочками. Да и сеятели не отставали. Реммельгас пожалел о том, что он не художник. Хорошо бы запечатлеть это зрелище! Сколько движения, сколько жизни было бы в изображении этих веселых, трудолюбивых людей, сеятелей будущего. Ведь лес, который они сегодня сажают, будут рубить лишь их дети, а то и внуки!

Лесничего разыскивали. Прибыли новые люди – бригада лесопункта из десяти человек, – им следовало показать рабочее место.

Проходя с ними мимо Тамма, лесничий спросил:

– Значит, на будущей неделе поедем в столицу?

– Поедем, – подтвердил председатель и выпрямился, но, увидев, насколько его обогнала Анне, махнул на Реммельгаса рукой и бросился к следующему квадрату.

Отведя вновь прибывших на место и обойдя всю вырубку, Реммельгас вернулся к Нугису и достал из кармана колышек.

– А что, лесник, если бы нам на пару взяться? Или отстанем?

Лесник ухмыльнулся.

– Ну, уж это нет. – И он схватился за ручки корзины.

Когда посадка кончилась, все снова собрались у лесничества. Подвели итоги, похвалили кое-кого за проворство и умение. Рядом с крыльцом поставили скамейку для гармониста и он, нажав сразу на все планки, растянул гармонь.

Люди Осмуса покинули вырубку раньше других, чтоб не опоздать на свой праздник. Поторопился уйти и Тамм, у него ведь еще работала на полях одна бригада. Поспешили домой и некоторые другие, но большинство людей осталось.

Воздух был чист и прозрачен, голоса разносились далеко-далеко. Солнце скрылось за лесом, мягкие сумерки окутали людей, дома и деревья, а в Туликсааре все еще играла гармошка, все еще пели песни и плясали, и порой звонко взвизгивали девушки, когда парни, закружив их, отрывали от земли.

Реммельгасу уже пора было уходить, но он все медлил: ему больше улыбалось остаться на весь вечер здесь, среди этих весельчаков, так славно потрудившихся днем, чем тащиться на пиршество в народный дом. Однако нельзя было не пойти туда. Если бы отношения между лесничеством и лесопунктом не были такими натянутыми, тогда дело другое, тогда бы никто и внимания не обратил на его отсутствие, которое в данном случае Осмус наверняка расценит, как проявление недоброжелательства.

– Схожу часика на два, – сказал он на прощанье Нугису. – Побудь здесь пока за хозяина. А вы – за хозяйку, – обратился он к Анне.

– Пока? – спросила она. – Неужели вы думаете вернуться? Вряд ли. Ведь там такое веселье и столько красивых женщин!

«Так вам хотелось бы, чтобы я поскорей вернулся?» – чуть было не спросил Реммельгас, но, посмотрев на серьезное лицо старого Нугиса, удержался. Его, однако, утешил взгляд девушки, такой красноречивый, что он потом думал о нем весь вечер.

У народного дома Реммельгас на минутку остановился. Конечно, он опоздал: торжественная часть уже кончилась, из открытых окон вместе с синим табачным дымом вырывался на улицу гул голосов, звон стаканов, стук ножей и вилок.

В небольшом зале вдоль трех стен стояли столы, лишь одна сторона оставалась свободной. Взад и вперед сновали женщины в белых передниках. Судя по тому, что люди разговаривали друг с другом еще негромко и неторопливо, пиршество началось совсем недавно. Все пока что вели себя крайне чинно: пододвигали соседям блюда, передавали бутылки и обменивались любезностями. Много курили и весьма умеренно ели, – разве что изредка подцепят вилкой кусочек колбасы или рыбы. Торопиться не следует, а то еще про тебя подумают, что в предвкушении банкета морил себя дома голодом.

Осмус сидел прямо против входа. На самом почетном месте. Заметив в дверях беспомощно озиравшегося Реммельгаса, он поднялся и крикнул, перекрывая гул голосов:

– Товарищ лесничий, пробирайтесь-ка сюда, ко мне! Пропустите лесничего, посторонитесь! – Когда же Реммельгас попытался сесть на ближайший свободный стул, Осмус взревел, как труба: – Нет, нет, не прячьтесь в угол! Ваше место тут, рядом со мной.

Реммельгас кое-как пробрался вперед. «Хорошо, что у меня не Осмусова комплекция, – подумал он, – не то нипочем не пролез бы между стеной и стульями».

Уже были провозглашены первые тосты и выпиты, как полагается, до дна первые рюмки. От этих ли опустошенных, как полагается, рюмок или от духоты, но лица у всех раскраснелись, а гул в зале усилился. Осмус заставил Реммельгаса опрокинуть «штрафную», предложил закусить угрем, винегретом и селедкой со сметаной и, не прерывая своей бурной деятельности, успел выразить сожаление по поводу того, что лесничий не смог прийти раньше. Затем он рассказал Реммельгасу о том, что было до его прихода.

– Я выступил с торжественной речью. Проанализировал причины достигнутых успехов и сурово раскритиковал ошибки и недостатки, которые препятствуют движению вперед и достижению еще больших успехов.

Затем выступили Киркма, один браковщик и двое рабочих. Осмусу очень хотелось, чтобы выступило по крайней мерей трое рабочих, но третий «сдрейфил». Все его поздравляли – как свои, так и прибывшее волостное начальство. Подъем достиг наивысшего предела, когда в конце зачитали его приказ и выдали премии.

– Аплодировали без конца. Все обещали, что в будущем году будут работать так же хорошо и даже еще лучше, чем в нынешнем! И я по лицам видел, что не обманут!

Все это Осмус выложил не сразу: он ухаживал за сидевшими по соседству гостями, приказывал заменять пустые блюда новыми, то и дело предлагал «последовать примеру древних эстонцев», то есть выпить. Время от времени он повторял Реммельгасу:

– Мы так ждали вас! Я раз десять спрашивал, не видал ли кто лесничего. Я хорошо знал, что у вас лесопосадки, но надеялся, что вы там все организуете и примчитесь сюда пораньше. Думал, что вы тоже выступите. Мы ведь соседи, да к тому же по одному делу мастера, как говорится.

На стол поставили блюда со свининой, с картошкой, с кислой капустой и жирной подливкой. Становилось жарко, мужчины расстегивали пиджаки, лица начинали краснеть, разгорались споры, голоса повышались…

Большинство соседей по столу было незнакомо Реммельгасу, и он почувствовал себя одиноко. Он чуть не вскочил от радости, встретившись взглядом с серьезными глазами Хельми Киркмы, сидевшей за столом напротив. Реммельгас радостно помахал ей рукой, Киркма улыбнулась. Осмус, занятый сотней дел, заметил его приветствие и погрозил пальцем.

– Ай-яй-яй, товарищ лесничий, очаровываете нашу красавицу, нашу недотрогу!

– Мы раза два встречались…

– Как же! Вы ведь сидели вместе на бревне у опушки и ворковали, словно голубки. Ха-ха-ха, отчего же такое испуганное лицо? Все мы только люди, не более того.

Прежде чем лесничий успел ответить, из сеней послышались крикливые голоса. Реммельгас недовольно нахмурился. В дверях появился Питкасте. У него был вид побитого вояки: одежда помята и вся в соломе, волосы, сколько он их ни приглаживает пятерней, торчат во все стороны, лицо хмурое и злое. Со всех сторон к нему полетели иронические, хоть и дружелюбные приветствия, все наперебой приглашали его к своему столу, но, не обращая ни на кого внимания, объездчик пробрался в самый дальний конец зала.

Осмус встал и произнес первую застольную речь. Он поблагодарил доблестных тружеников, которые помогли «руководимому мною лесопункту так успешно справиться с выполнением плана», обратился с приветствием к дорогим гостям, и к местным, и к приезжим. Говорил Осмус складно и, по доброму застольному обычаю, несколько шутливо. Он был в ударе: успех, премии, аплодисменты, вино – все это взбодрило его, обострило ощущение собственной силы и энергии. К концу речи голос его окреп, зазвучал душевно и сильно – его было слышно даже в соседних помещениях, где тоже сидел народ.

– Наступает лето, наступает пора, когда нам обычно удается перевести дух. Но говорю вам заранее, что в нынешнем году эта пора сильно сократится, так как нам скоро придется приступить к выполнению трудовых заданий следующего года. Ведь я и в следующем году не намерен уступать кому бы то ни было честь заведующего лучшим лесопунктом в уезде. В этом году мы обогнали Пуурманиский лесопункт всего лишь на один процент, поэтому надо быть начеку, чтобы нас не побили. Выпьем за новые успехи нашего лесопункта!

Все остальные ораторы тоже превозносили Куллиаруский лесопункт, и особенно его заведующего Рудольфа Осмуса. Весьма робко отмечая недостатки, сослуживцы обменивались взаимными похвалами и восторгами, не забывая скромно упомянуть и о самих себе. Настроение поднималось, гул усиливался, новым ораторам приходилось все дольше и дольше стучать по стакану вилкой или ложкой, чтобы установить тишину.

За соседним столом низкий бас затянул неторопливую песню, к нему примкнул высокий тенор, сбивающийся и нетерпеливый, – они не спелись, не нашли общего языка и умолкли.

Осмус наклонился к Реммельгасу.

– А вы не скажете несколько слов?

Направляясь сюда, Реммельгас и в самом деле предполагал выступить с небольшой речью. Он ведь думал, что попадет на торжественную часть, и тогда это было бы неизбежно. Но поскольку он угодил прямо на банкет, то всякая мысль о выступлении сразу же отпала, и даже более того: он уже давно подумывал, под каким бы предлогом ему подняться и незаметно улизнуть. Поэтому он отрицательно покачал головой. Осмус, словно не замечая этого, встал и позвенел бокалом о бокал.

– Товарищи, прошу потише. Тихо! Слово предоставляется начальнику Туликсаареского лесничества товарищу Реммельгасу.

За столами сразу умолкли. Лесничий? Это обещало быть интересным. В глухих углах о каждом новом человеке быстро распространяются слухи и суждения, порицания и похвалы. У Реммельгаса было много сторонников, особенно среди колхозников, но для работников лесопункта его имя уже успело приобрести зловещий смысл, им частенько пугали друг друга: «Вот придет лесничий – уж он покажет! Уж он запретит!» Но все же и на лесопункте мнения о новом лесничем были столь противоречивы, что сейчас все с любопытством повернули к нему головы.

Реммельгас выругал про себя Осмуса. Ну и хитер же этот деятель! Ведь выступать на празднике с критикой – неприлично, а похвалишь – потом на тебя же самого будут ссылаться. С чего же, в самом у деле, начать? Отделаться по примеру Осмуса дешевыми шуточками? Или плыть по течению, нагромождать сладкие слова, поздравлять и превозносить? Интересно побывать как-нибудь на производственном совещании лесопункта, посмотреть, как там по части самокритики, очень ли она процветает. В голове кружились какие-то посторонние мысли, и, не решив твердо, о чем сказать, а о чем умолчать, Реммельгас начал самым трафаретным образом:

– Прошу прощения за то, что опоздал, – сегодня мы в лесничестве подняли большое дело. Извините, что только теперь, задним числом, я могу поздравить вас от имени Туликсаареского лесничества с перевыполнением плана…

Кое-где послышались жидкие аплодисменты. Сегодня так много хлопали, что это занятие всем уже приелось. Если ему больше нечего сказать, пусть побыстрее закругляется.

Реммельгас пробубнил еще несколько уклончивых фраз. Они как бы сами собой сходили с языка, пока мысль перескакивала с одного на другое. Кончить, что ли, на этом? Нет, так нельзя. Осмус бы торжествующе улыбнулся: «Реммельгас – парень с головой: грозить – грозил, но после моего успеха сразу поджал хвост». Все бы решили, что раз новый лесничий пропел лесопункту аллилуйю, то, значит, все разговоры о том, будто он недоволен их работой, будто он видит в ней большие ошибки и недостатки, все это бабьи сплетни…

Конечно место и время были неподходящими, но еще хуже было бы промолчать, став подпевалой в хоре сегодняшних славословий.

– Впрочем, хотя успехи ваши велики, они все же не должны вас ослеплять… – Как пошло это звучало, запетое и перепетое тысячу раз. Прямее, откровенней, короче! – В практике Куллиаруского лесопункта имеются ошибки, которые привели к извращению советской лесохозяйственной политики. Вырублен большой массив рядом с железной дорогой и поблизости от большаков, а в более далеких местах сняты лишь отдельные делянки. У дорог рубили подчистую, валили даже незрелый лес, в то время как за Кяанис-озером, у Люмату и в дальних уголках Ээсниду, лес перестаивается, гниет на корню, теряя значительную часть своей ценности.

Ни один нож, ни одна вилка не звякнули о тарелку, даже подавальщицы застыли с подносами и пивными кружками в руках. Осмус покачивался на задних ножках стула то назад, то вперед, засунув пальцы за проймы жилета. На лице его играла улыбка, разве что улыбка была несколько неподвижная, как бы застывшая. В широко раскрытых глазах Хельми Киркмы Реммельгас прочел растерянность, смешанную с восхищением. Питкасте опустился грудью на стол и вытянул голову далеко вперед, словно боялся пропустить хоть словечко. Его лицо выражало попеременно то испуг, то восторг.

– Некоторым, быть может, не понравится, что я напоминаю об этом сейчас, на вашем торжестве. Но я верю, что вы достаточно сильны, чтобы услышать о себе правду и понять ее. Ошибки существуют для того, чтобы их исправляли. У нас нет причин сомневаться в том, что в предстоящем сезоне товарищ Осмус вместе со всеми работниками лесопункта направит свое главное внимание именно на дальние районы. В трудные послевоенные годы мы закрывали глаза на некоторые недостатки в лесопользовании. Самое главное было – быстро снабдить народное хозяйство всеми лесными материалами. Теперь мы ушли далеко вперед, теперь решает не количество сделанного, а качество. В переводе на язык работников лесного хозяйства это означает, что мы должны заботиться о лесе, как садовники о своем саде. У вас немало опыта, у вас достаточно знающих, честных, неутомимых работников. Что вам может помешать отметить Первое мая следующего, пятидесятого года, с таким же большим торжеством, как сегодняшнее? Что вам может помешать выполнить план по валке и вывозке леса, несмотря на трудные условия, в которых вы окажетесь после перевода лесосек в дальние углы Люмату, Сурру и Ээсниду? Мы в лесничестве уже делаем для этого все что нужно, замеряем новые делянки…

– Это невозможно! – выпалил Осмус. – Это… просто безумие.

Своей вспышкой он как бы подал знак и остальным: поднялся шум, отовсюду полетели выкрики, люди застучали посудой, заколотили кулаками по столу, – все наперебой выражали свое негодование.

– В таких трущобах дай бог выполнить план хоть на десять процентов!

– Ишь молодчик! – выкрикнул жидкобородый лесоруб, которого Реммельгас видел на лесосеке № 126.

Браковщик Кари, участок которого добился лучших результатов на всем лесопункте и который сидел напротив Осмуса, вскочил со стула. Глаза его горели, на лице выступили красные пятна.

– Вы говорите – нужно выполнять план! – закричал он. – И тут же одним взмахом руки бросаете нас в болота и топи. Это издевательство, а не товарищеское отношение!

Осмус с большим усилием сдержал себя и, постучав рукой по столу, воскликнул:

– Успокойтесь, товарищи! Тут не ярмарка… У нас демократический строй, каждый имеет право выступить. Не будем лишать своего гостя права на критику нашей работы, права вносить предложения…

– Чихали мы на такие предложения! – бросил здоровенный парень, которого Реммельгас тоже видел на лесосеке.

– А если эти предложения правильны?

Это было произнесено не Реммельгасом, а Хельми Киркмой, и настолько неожиданно, что на миг воцарилась тишина. Хельми Киркма была человеком с лесопункта, мастером участка. Да еще таким мастером, которого никак невозможно было обвинить в беспечном равнодушии к интересам своего коллектива. Но как же это так – работник лесопункта защищает предложения, которые выбивают почву из-под ног лесопункта?

Реммельгас несколько испугался результата своей речи. Он знал, что многим не понравятся его предложения, но никак не ожидал подобной бури. Лесорубы, как видно, были очень односторонне информированы. Бросив Киркме благодарный взгляд, он воспользовался затишьем, вызванным всеобщим удивлением, и продолжал:

– Вы можете сколько угодно кричать, и не давать мне говорить, но это не изменит фактов. Несомненно, многие из вас думают так же, как товарищ Киркма, и находят линию лесничества правильной, считают нужным ее придерживаться. Наш долг – служить интересам народа, проводить в жизнь политику партии и правительства, даже если это порой и неприятно любителям легкой жизни, даже если это иногда и вынуждает идти по незнакомым, непроторенным путям. Лесничество будет в этом отношении последовательным. Сегодня первое мая, а на делянках Куллиаруского лесопункта лежит еще много лесоматериалов. Весь неошкуренный и невывезенный лес будет изъят у лесопункта и передан какому-нибудь другому предприятию, которое честно придерживается установленных предписаний и сроков.

Осмус молниеносно повернулся к Реммельгасу.

– Вы, конечно, шутите, не так ли? Ха-ха! Ну, и весельчак же вы – нынче первое мая, а вы нас разыгрываете, как первого апреля!

– Я абсолютно серьезен. Предписания даются не для того, чтобы из года в год обходить их под разными вежливыми предлогами и отговорками. Пока в лесу не будет порядка, пока будет бессмысленно разбазариваться драгоценное народное добро, мы не сможем справиться с вредителями леса.

– Это… – начал Осмус, но, не зная, что сказать, лишь развел руками.

Снова поднялся шум, зал возбужденно загудел, как встревоженный улей.

Молодой Кари остался равнодушен к тому, что Реммельгас говорил об изъятии у лесопункта оставшегося в лесу материала. Пусть возьмет кто угодно, лишь бы сумел вывезти, чтоб добро не гнило. С этим он согласен. Но он решительно переставал понимать лесничего, когда тот предлагал перевести лесозаготовки в Сурру. Ведь ясно, к чему это приведет! К тому, что будущей весной еще больше обреченных на гниение бревен и пропсов останется в лесу. Слова-то хороши, а каковы будут дела! У Кари был горячий, вспыльчивый нрав, он стоял на прежнем месте и ждал, когда в зале станет тихо. Когда настойчивое ожидание Кари было замечено, разговоры утихли, потому что всем хотелось слышать, как он разнесет лесничего. Кари был одним из тех, кто не боялся нападать даже на Осмуса, если у него накипало на сердце, – теперь он наверняка задаст жару этому чучелу еловому.

Сопровождая свои слова яростными жестами, Кари заговорил:

– Вот вы требуете: ступайте на берега Кяанис-озера. Не знаю, приходилось ли вам бывать так далеко, но я возил лес и оттуда и знаю, чего это стоит. Да хуторяне скорее убьют нас, чем станут калечить там своих лошадей и рвать постромки. Не скажу, что вы от начала до конца говорили неправильно. Вы красиво говорили о том, как надо беречь лес. Но раз вы такой умный, раз вы учите нас, как сопляков, так уж не поленитесь и объяснить нам, каким манером мы выволочем хлысты из этой преисподней?

– Верно! Пусть говорит!

– Ничего не скажешь – крыть нечем!

«Вот я и прижат к стене, – подумал Реммельгас. – Так запутался, что и деваться некуда. Следовало все это предвидеть и ограничиться общепринятыми, шаблонными поздравлениями. Признать себя банкротом, сказать, что ответить нечего, значит стать посмешищем. Остается только одно: пойти еще дальше, раскрыть свою главную, заветную, до сих пор скрываемую от всех идею. Но в ней еще много непродуманного»… Чтобы как-то выкрутиться, он решил отделаться чисто формальным ответом.