Текст книги "Зеленое золото"

Автор книги: Освальд Тооминг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

– Я не работник лесопункта…

– Ха-ха-ха! – захохотал кто-то у двери утробным басом.

– Уже труса празднует!

Нет, это был не выход. Оставалось идти напролом. Да и к чему медлить? С кем же еще, как не с лесорубами, и обсуждать свой план? И, решившись, он сказал как можно спокойнее:

– Может, разрешите мне кончить? Я не работник лесопункта и не могу предписывать вам тех или иных методов. Тут все решит ваша собственная инициатива, находчивость, упорство. Но, если хотите, скажу, как бы я на вашем месте выбрался из тупика и организовал бы вывозку. Сквозь болото Люмату и Кяанис-озеро протекает река Куллиару. Вокруг нее лежат самые гиблые, самые заболоченные места, изрезанные ручьями. Этого-то вы и боитесь, если не считать зарослей и расстояния, не так ли? Но к чему гнать крестьян за реки, болота и чащи? К чему калечить лошадей и рвать постромки, как тут патетически воскликнул Кари, молодой лесовик? На вашем месте я свез бы зимой кругляки от Кяанис-озера к реке Куллиару и, дождавшись вскрытия льда, сбросил бы их в реку, да погнал бы сплавом до самой станции Куллиару.

Идея была настолько новой и неожиданной, что все, оторопев, затихли. О сплаве леса слыхали. Предложение лесничего казалось очень заманчивым, казалось, что возразить на него нечего. Действительно, если можно от Кяанис-озера до станции добраться по воде и тем самым избежать самой ужасной, самой непролазной дороги, длиною в девять-десять километров, то…

Слова Реммельгаса забрали Хельми за живое. У нее еще раньше возникло смутное ощущение его правоты, но она пока что не решалась в этом признаться даже самой себе. О, намерения-то у него прекрасные, но они связаны с такими трудностями, что, пожалуй, ничегошеньки из них не выйдет. Хельми с напряженным вниманием переживала каждое слово лесничего. Она сразу поняла, сколько размаха в этой идее использовать реку, но она же первая и увидела ее неосуществимость. Почти невольно она воскликнула:

– Но река Куллиару не годится для сплава. – И более тихо, более грустно добавила: – Ведь в Мяннисалу – наносы, мели, пороги. Плоты там не пройдут. Да и плотина мешает.

– Ха-ха-ха! – снова загремел злорадный бас. – Может, лесничий протащит их три-четыре километра на своем горбу?

– Мне нравится быстрая реакция товарища Киркмы. – И Реммельгас улыбнулся девушке. – Она права. Но если река из-за наносов обмелела, ее надо углубить. Более того, надо выпрямить мяннисалускую излучину, укоротить путь сплава. Предварительная работа уже начата, необходимые проекты составлены, согласие уездного начальства получено, с руководством мелиоративной станции все договорено. На следующей неделе мы с Таммом поедем в столицу, выясним вопрос о кредитах. Сейчас повсюду начато наступление на болота, топи и пустоши. Туликсааре ведь не захочет быть среди последних. Нам дадут машины, дадут средства на углубление и выпрямление реки, но разве это означает, что мы сами вправе остаться в стороне и сидеть сложа руки? Нет, товарищи! Колхоз после весеннего сева, а работники лесничества после посадочных работ выйдут на берега реки очищать от деревьев и кустов трассу нового русла. Эта большая работа потребует участия всего сельсовета. Мы ждем помощи и от вас, работники лесопункта!

Вместе с остальными опешил и Осмус. Его первой мыслью было: придется все-таки отправиться в Сурру. Но возражение Хельми Киркмы дало ему зацепку, в нем снова проснулся дух скептицизма. «Ишь какую громадину задумал своротить, – подумал он про Реммельгаса. – Рискованная затея, – пожалуй, и надорваться недолго. Не иначе как он фанатик или авантюрист крупного калибра». А затем он вдруг вспомнил о лесопилке. Несколько раз он поднимал руку, но лесничий будто и не видел этого. Улучив небольшую паузу в речи Реммельгаса, он воскликнул:

– А лесопилка? Что будет с мяннисалуской лесопилкой?

– Имеются две возможности: или закрыть ее, или перевести на электроэнергию…

– Да ведь у нас электрического освещения и то нет!

– Тем более необходимо провести в Туликсааре линию высокого напряжения или построить свою гидростанцию… Но я не кончил. Раз уж зашла речь о том, что я сделал бы на вашем месте, то поделюсь с вами еще одной мыслью. Я бы от Кяанис-озера, от места сплава, провел до самых далеких делянок конную узкоколейку. Три-четыре километра такой узкоколейки, которая вовсе не является новинкой в лесном деле, еще больше упростили бы вывозку, сберегли бы рабочую силу, облегчили бы труд и людям и лошадям. Вы и сами понимаете, что если мы углубим реку, если мы построим эту узкоколейку, то никому не придется выбиваться из сил, разбивать сани и калечить лошадей.

Жареная свинина остыла, стаканы стояли ненаполненные, папиросы и трубки погасли. Испокон веков природа была врагом человека. Природа скупилась на дары, природа нередко вставала суровым и непреодолимым препятствием на пути человека. Покорить ее, преобразовать соответственно своим желаниям и потребностям всегда стоило человеку огромных сил, но зато, когда это удавалось, в книгу истории вписывались самые зажигательные, самые захватывающие страницы. План преобразования туликсаареской природы захватил слушателей, к вражде против Реммельгаса примешались восхищение и молчаливое одобрение. Хоть с виду он еще так молод, этот лесничий, но в смелости ему не откажешь, никого не боится – ни реки Куллиару, ни начальника лесопункта Осмуса. Лицо чуть зарделось, но возле губ такая твердая складка, во взгляде столько задора и огня, что поневоле начинаешь ему верить: а кто его знает, вдруг все-таки будет сделано, как он сказал…

Браковщик Кари почувствовал себя глупо. Стоит как столб и словно воды в рот набрал. Выкопать новую реку? Построить узкоколейку? Послушать – так не поверишь, но кто этих большевиков разберет: раз говорят, значит и выкопают и построят. Если больше не будет порогов, если на конной узкоколейке застучат колеса, то… как знать… Кто-то дернул Кари за полу пиджака, и он обрадовался возможности потихоньку исчезнуть со своего боевого поста…

Низкий бас умолк. Питкасте сидел прямо, уперевшись руками в стол, словно намереваясь поднять свое длинное тело. Сонное и тупое выражение на его лице уступило место искреннему восхищению.

Все взгляды были обращены к Реммельгасу, все словно забыли о начальнике Куллиаруского лесопункта, о его ста двадцати процентах… Сам Осмус забыл о том, что лесопункт получил звание лучшего в леспромхозе, все у него в голове вертелось. Уж больно много было на него обрушено подряд: сперва лесосеки, потом изъятие неубранного леса, потом новое русло и, наконец, узкоколейка. Что за беспокойный народ появился на свете!

Но оцепенение Осмуса длилось лишь несколько минут. Он вспомнил о завоеванных позициях, а заодно о длинном, трудном и, что более ужасно, незнакомом пути, на который его намеревался толкнуть лесничий. И громко, очень громко Осмус сказал:

– Товарищ Реммельгас энергичный человек. Как и полагается молодежи, он горяч. А кто горяч, тот частенько бывает нетерпелив, а то и – вы уж меня простите – опрометчив. Новое русло, конная узкоколейка! Уж не слишком ли просто решает все это товарищ Реммельгас? Все равно как тот мужик, что говорит своей старухе: «А не сделать ли нам загон для козы?»

Кто-то в глубине зала громко фыркнул, кто-то еще хихикнул, но шутка не развеселила всех. Видно, речь Реммельгаса произвела слишком глубокое впечатление, чтобы рассеять его зубоскальством. У Осмуса хватило чутья сообразить это, и он принял серьезный вид.

– Смех смехом, но такие вещи не выкладывают между двумя блюдами. Ведь речь идет об огромном, ответственном деле. О деле, потребующем колоссального количества материалов, машин, людей. У нас нет ни того, ни другого, ни третьего.

– Люди у нас есть! – воскликнула Киркма.

– Машины дает мелиоративная станция, материалы – министерство, – добавил Реммельгас.

Осмус из-под нахмуренных бровей метнул на Киркму ядовитый взгляд.

– Беспочвенный оптимизм! Не поймите меня превратно, я не хочу сказать, что раздобыть ничего не удастся. В нашей стране изготовляется много хороших машин для мелиоративных работ. Снабжение промышленной продукцией неизмеримо улучшилось. Но ведь надо обеспечить, организовать и еще раз организовать доставку всего оборудования на место, а сколько это возьмет времени? На это понадобятся годы. Товарищ Реммельгас обладает, конечно, выдающимися способностями и заглядывает очень далеко, только он принимает далекое за близкое, забывает о возможностях сегодняшнего дня. У мечты товарища Реммельгаса могучие крылья, но реальная действительность намного отстает от нее.

«Так и должно было получиться, – подумал Реммельгас. – Вечная история. Вынашиваешь в одиночку грандиозные планы, проверяешь их по сто раз на дню, убеждаешься, наконец, в их правильности, загораешься, а потом вдруг жизнь опрокидывает их и ты в отчаянии хватаешься за голову». Вот так же получилось и сегодня, едва он выставил на открытый суд свою идею, сочетавшую выпрямление реки со сплавом леса. По правде сказать, он ожидал иного приема и почему-то рассчитывал на восторги, на горячее одобрение. Ему казалось, что идея сплава и постройки узкоколейки не может не захватить Осмуса. Ведь это был выход из тупика, в который попал лесопункт. А так хотелось найти наконец общий язык с ним, покончить с этими вечными препирательствами, с недоверием и даже с враждой, положить начало товарищескому, единодушному сотрудничеству. Но все обернулось иначе, и они с Осмусом оказались еще более далекими друг от друга.

– Почему вы говорите – мечта? – Хельми Киркма вскочила со стула. – Каждое новое дело это мечта, и наша жизнь потому так стремительно и развивается, что эти мечты становятся явью. Идея лесничего просто превосходна! Конная узкоколейка, а весной – сплав. Министерство предлагало нам узкоколейку еще в прошлом году, но мы отказались, потому что не могли ее рентабельно использовать. А теперь есть такая возможность. И даже необходимость.

Молодой Кари стукнул кулаком по столу, и его лицо опять зарделось.

– Дело ясное! – воскликнул он звонким, срывающимся голосом. – Если будет сплав да узкоколейка, так мы и из Сурру все вывезем. Дельно придумано: и лес начнем валить там, где надо, и древесина не останется гнить на делянках. О чем тут говорить – за работу, и все!

Снова поднялся невообразимый шум. Одни кричали что-то одобрительное, другие вопили: «Мальчишки! Ветрогоны!»

Осмус стоял, опустив веки. Он размышлял. У него был достаточный опыт по части обращения с толпой и руководства шумными собраниями, чтобы безошибочно определить, в чью пользу склоняется настроение. И он горько усмехнулся: «Орут, довольные, как малые ребята, а самим и невдомек, какую обузу на них взваливают. Года три придется отдуваться, пока с ней разделаются. Но пока об этом молчок! Так будет умнее».

И, подняв веки, он непринужденно улыбнулся:

– Мне кажется, что мы уклонились в сторону. Ведь нынче, как-никак, праздник! И мы пришли сюда повеселиться, душу отвести, а не голову ломать. Это мы еще и завтра успеем. А теперь… Не спеть ли нам настоящую песню?

Низкий бас начал выводить мелодию. К нему стали присоединяться отдельные голоса. К потолку потянулись папиросные дымки, застучали ножи и вилки, наполнились долго стоявшие пустыми рюмки.

И все же уловка Осмуса имела лишь временный успех – за всеми столами вскоре опять зашел разговор о новых лесосеках, о работе сплавщиков, об углублении реки, об узкоколейке. Опять разгорелись споры: одни защищали идею Реммельгаса, другие на нее нападали, люди ожесточались, ссорились и тут же, впрочем, мирились.

Лишь Реммельгас и Осмус тщательно избегали этой опасной темы, предпочитая говорить о пустяках. Их беседа становилась все более холодной и отрывочной, оба чувствовали, что сегодня они разошлись навсегда и отныне каждый пойдет своим путем.

Глава восьмая

Сурру уже проснулось, птицы заливались вовсю, но в сторожке еще спали. Пауки, путешествовавшие ночью между деревьями и кустами, развесили под карнизом свои сети, протянули поперек двери тонкие ниточки, и казалось, будто дом давно покинут его обитателями. Капли росы повисли на паутинках, словно драгоценные камни на тонкой ткани, которая сверкала и переливалась в рассветных лучах.

Но долговязый человек в резиновых сапогах, подходивший к сторожке, не испытывал, по-видимому, никакого восхищения перед красотой раннего лесного утра. Он не слышал щебета птиц, не видел дивных узоров, вытканных пауками. Стрела и Молния бросились было к пришельцу, но в двух шагах от него азарт их увял, а лай внезапно оборвался. К их разочарованию, человек этот оказался и не чужим, и не настолько своим, чтобы можно было кинуться к нему на грудь и оставить на его одежде большие следы грязных лап. Все, что им оставалось, – это поплестись за ним следом на почтительном расстоянии.

Очевидно, лай собак разбудил спящих, потому что не успел Питкасте – а это был не кто иной, как он – стукнуть кулаком в дверь, как за ней со скрежетом отодвинулся засов.

– Дрыхнете! – воскликнул Питкасте. – А солнце-то уже где?

– Часы только-только шесть пробили, – проворчал Нугис. – Горит, что ли?

Но нигде ничего не горело, если не считать души Питкасте. Загорелась она еще в воскресенье, во вторую половину дня, после того как он проснулся в Туликсааре на соломе. Проснулся он достаточно трезвым и мигом постиг все безобразие своего поведения. Потихоньку, чтобы никто его не заметил, он пробрался к Куллиару в поисках лекарства от своей досады, неблагополучного состояния и тоски. Но прежде чем принятое лекарство успело оказать ощутительное действие, Питкасте снова попал в переплет. После слов лесничего о правильном уходе за лесами, об углублении реки и о лесной узкоколейке Питкасте стало так жаль себя, что он опрокинул внеочередную рюмку. Рюмка была большой, но не оказала никакого действия, словно он выпил воду. Он обжег горло новой порцией – и опять никакого толку. Когда он покончил с пятой или шестой – кто помнит, сколько их там было – рюмкой, зал с длинными столами и кричащими людьми каруселью завертелся перед глазами объездчика и его во второй раз за день водворили в ригу, чтобы он проспался.

На третий день после этого он стоял в кабинете лесничего, мял в руках шапку и, пристально разглядывая пол, исповедовался.

– Пошел я вчера на реку, утопиться решил, – продолжал Питкасте после томительной паузы, в течение которой лесничий смотрел на него ничего не выражавшим взглядом и не говоря ни слова. – Сунулся было в воду – холодная. Сел я тогда на камень и думаю: кто я есть? Разве я человек? Где там! Рвань, и больше ничего!

Он прижал руки к груди, и его круглые глаза увлажнились, в них было столько отчаяния и тоски, что впервые за всю эту долгую исповедь в Реммельгасе проснулось сочувствие к его жалкому состоянию. Но все-таки он ничего не сказал.

– Рвань я, – тихо повторил Питкасте. – Слушал я вас на банкете, и будто плетью меня хлестали. Смотрел на вас и думал: вот каким должен быть человек. Ни перед кем не струсит, со своей дороги не свернет. Сбить себя не даст, в чаще не заплутает. И так я себе стал противен, что…

– …Что принялись опрокидывать рюмку за рюмкой?

– Да, слаб я по этой части.

– Ну, вечером – еще ладно. А зачем же вы утром-то налакались? Забыли, что ли, про воскресник?

– Не забыл… В субботу я еще рассказывал Осмусу о наших ста двадцати гектарах.

– Осмусу?

– Да, ему. Пошел вечером на станцию, он мне там и встретился. Начал меня расспрашивать про воскресник: что, да как, да сколько людей выйдет, и… предложил рюмочку. С этого и началось.

Питкасте переступил с ноги на ногу и, поскольку лесничий, задумчиво смотревший в окно, казалось, ждал продолжения, – вернулся к началу исповеди, к тому моменту, когда он решил утопиться. Так и не решившись на этот крайний шаг, он побрел в лес, ходил там без конца, терзался, давал тысячи обетов и, набираясь смелости, чтобы отправиться к лесничему, даже вспотел, как в бане.

– Долго же вам пришлось потеть…

– Если б вы были немного иным человеком, я бы пришел еще вчера. Да больно стыдно было перед вами. Стыдно. Думалось, что вы не поймете. Не поймете, какое проклятье быть размазней и тряпкой. Не поймете, какой это дьявольский соблазн для людей вроде меня – посидеть за рюмочкой…

Он вывернул себя перед лесничим наизнанку, чего еще не делал ни перед кем за всю свою жизнь. В комнате было тепло, а поскольку Питкасте, не снявшего полупальто, бросило еще в жар от собственных признаний, то бедняга совсем взмок: по его лбу и длинному носу ручьями струился пот. Он выглядел таким несчастным и жалким, что Реммельгас не смог больше выдерживать характер и смягчился. Да он был и не столько рассержен, сколько обижен на объездчика за то, что тот в воскресенье налакался. Следовало бы его наказать, но как? Чем можно было его пронять?

– Ну, хорошо, хватит! – прервал он исповедь. – Лучше посоветуйте, что делать с таким, как вы.

Питкасте за последние полтора дня придумывал для себя всевозможные кары, но все их отбрасывал, как слишком мягкие и недостаточные.

– Накажите, как считаете нужным, – сказал он поспешно. – Объявите приказом выговор или поставьте на вид, как хотите… Прошу у вас только одного: пошлите меня в Сурру замерять новые лесосеки. Пойду хоть сегодня. Не говорите нет! В конце концов всю кашу, которую вам приходится расхлебывать, заварил я.

Новыми лесосеками Реммельгас думал заняться на следующей неделе, после того, как съездит в столицу. Но предложение Питкасте было дельным, и если это заодно поможет объездчику свести счеты со своей совестью, тем лучше.

– В лесничестве идет сев и посадка, некого дать вам в помощь.

– И не надо. Я, Нугис и какой-нибудь штатный рабочий – вот и достаточно. Да рабочего даже и не нужно, ведь Анне обязательно вызовется в помощницы.

– Анне?

В груди у Реммельгаса что-то кольнуло. Но он тотчас на себя рассердился: что за чушь! Как ни славился Питкасте своими похождениями на чердаках и сеновалах, однако при одной мысли о том, что между ним и Анне может что-то быть, становилось смешно. Да если бы даже и так, ему-то что? Кто он для Анне, чтобы хоть немного ревновать ее? Добрый знакомый да веселый товарищ, каких много! Откуда он взял, что он значит для нее больше, чем тот же Питкасте, чем любой другой?

– Она такая деловая да знающая, что лучшего помощника и не найти, – продолжал Питкасте. И поскольку Реммельгас не ответил сразу, он повторил: – Ради бога, не говорите мне на этот раз нет, товарищ лесничий. Я готов…

– Ладно, – прервал его Реммельгас, – будь по-вашему. А пока что разденьтесь и сядьте, я покажу вам, где замерять новые лесосеки.

Вот в результате чего Питкасте, не проспавший ночью и двух часов, чуть свет явился в Сурру. Он не стал долго разговаривать с Нугисом в дверях, а, не ожидая приглашения, прошел в дом и разложил на столе карту. Хозяин же, натянув поскорей сапоги, сел у другого конца стола и принялся набивать свою трубку. Дома он курил старинную трубку с длинным чубуком и всегда набивал ее большую чашечку очень подолгу, но сегодня, как казалось объездчику, этому конца не будет.

А Нугис не торопился. Ему надо было кое-что обдумать. Это не ахти какое чудо, что Питкасте так рано явился в Сурру. У него и раньше бывали разные причуды. Однажды он забарабанил в дверь после полуночи, приглашая Нугиса на тетеревиный ток. Но ни той ночью, ни в другие разы Питкасте никогда не бывал один. Вместе с ним являлся либо Осмус, либо начальник станции, либо еще кто. Питкасте шумел и бушевал обычно больше всех, послушать его – так подумаешь, что дни всех тетеревов в Сурру сочтены. Но дело зачастую кончалось тем, что не только сам Питкасте не убивал ни одного петуха, но и другие из-за его безалаберной суетливости возвращались ни с чем.

Вот и сегодня он какой-то непоседливый, хоть и пришел один. Только не такой суматошный, как всегда, и говорит так уверенно, что его прямо не узнать. И старик все вглядывался в Питкасте из-под лохматых бровей: что же в нем изменилось, в этом долговязом?

Разложив карту, Питкасте выложил без всякого вступления:

– Сегодня мы на Каарнамяэ начнем замерять новые лесосеки. Что, Анне сможет пойти с нами?

Нугис готовился к этому дню. Он знал, что его не миновать, но тяжело все же было, ужасно тяжело свыкнуться с мыслью, что уже следующей зимой сильно поредеют дебри Сурру. Приболотного леса возле Люмату не жалко – болото действительно наступает, деревья там снизу гниют, а с ветвей сохнут, – но то, что самые прекрасные ельники в Каарнамяэ… Ежедневно он уговаривал себя, что ельники старые, что они достигли спелости, что с каждым годом ценность их будет падать. Понемногу он уже свыкся с мыслью о лесозаготовках и представлял себе, что все примерно так и начнется – с расстеленной на столе карты. Только вот по другую сторону стола, как он себе воображал, сядет не Питкасте, а Реммельгас. Сядет, обведет на карте пальцем Каарнамяэ и пытливо взглянет на него своими синими глазами. И он, Нугис, не будет с ним спорить, не будет волноваться, а только деловито спросит, с чего начинать. И потом, цыкнув на собак, что станут проситься в лес, он пойдет с лесничим и дочкой к далекому Каарнамяэ. Так он себе представлял. А тут вдруг вместо лесничего восседает напротив Питкасте, и это так все запутывает, что трубка Нугиса долго остается незажженной. Объездчик что-то говорит, не переставая, просит поторопиться, – дескать, они должны за несколько дней управиться с разметкой всех лесосек, хоть дух из них вон. А старик будто его и не слушает, и лишь когда объездчик произносит имя Анне, он, вздрогнув, поднимает голову и спрашивает:

– Что ты сказал?

– Анне дома? Или куда уехала? Тогда надо позвать на помощь кого-нибудь из рабочих.

Старик защелкнул крышечку трубки и поднялся. Спина его выпрямилась, а руки согнулись в локтях, будто он драться приготовился.

– Так ты… – спросил он прерывисто и хрипло, – так значит ты… пришел в Сурру метить лес для рубки?

Питкасте что-то изучал на карте, он не обратил внимания на волнение лесника и небрежно бросил:

– Вот-вот, я, и никто другой. – И нетерпеливо добавил: – Ну, как Анне?

– Ах ты, значит!.. Возле железной дороги все опустошил, и тебе еще мало – в Сурру полез?

Питкасте удивленно поднял голову. Уж не злится ли старый Михкель? Ишь ты, и впрямь на то похоже, глазищи словно угли горят. Не понимая, чем он так досадил хозяину, Питкасте примирительно улыбнулся.

– А я-то здесь при чем? Ведь приказано!

– Еще ягненочком прикидывается! Если б в Туликсааре с самого начала рубили как полагается, по твердому плану, не пришлось бы теперь в Сурру валить разом столько лесу. Этого вы и добивались с Осмусом.

Питкасте всегда считал Нугиса чудаком, он бы и сейчас не обратил большого внимания на его слова, но упоминание об Осмусе больно его задело.

– Чего ты сюда Осмуса припутываешь? И еще строишь такое лицо, будто мы бог весть какие преступники. Лесопункт и лесничество должны работать рука об руку. Еще скажи мне спасибо, что твоего Сурру так долго не трогали.

– Дожидайся! Одно – когда понемногу валят, из года в год, и другое – когда так, разом. Сердце заходится.

Питкасте покачал головой. Стареет сурруский Нугис, – всегда молодцом держался, а теперь, видно, совсем одряхлел, в детство впадает. Лесу-то снимут каких-нибудь два дерева, а он такую ламентацию закатил, что просто смех берет.

И, чтобы успокоить старика, он сказал:

– Да что ты старое вспоминаешь? А нынче, если кто и виноват, то новый лесничий. Ему все не так, все перевернуть надо вверх тормашками.

Питкасте запнулся, так как вид Нугиса ему не понравился. Он надеялся на одобрение, потому что хорошо помнил, как однажды старик обозлился на Реммельгаса и удрал из его кабинета. Но внезапно этот леший так помрачнел, что, казалось, того и гляди с кулаками кинется.

– На лесничего ты не наговаривай! – сказал он тихо и раздельно.

– Спокойней, папа!

В дверях задней комнаты стояла Анне. На ее заспанной щеке еще был виден отпечатавшийся узор кружевной наволочки.

Нугис вполоборота посмотрел на дочь. Он стоял посреди комнаты, расставив ноги, высокий, крепкий, и, хотя его волосы и усы уже посеребрились, трудно было дать ему шестьдесят лет.

– Новый лесничий сажает лес, углубляет реку, прокладывает канавы на болоте: он имеет право загнать Осмуса в вековой лес. А вот с тобой, Питкасте, я не пойду замерять лесосеки.

Спокойно, словно разговор шел о самой пустой вещи на свете, он взял трубку, спички и ушел.

Питкасте обиделся, но он не знал, как выразить свое недовольство. Он – объездчик, а лесник сперва изругал его, потом отказался с ним работать. Это же… черт знает что! Даже дочери своей не постеснялся, такой милой девушки, на которую и впрямь можно заглядеться. Но что же ему делать? По правде говоря, надо бы поднять крик, наскандалить и так хлопнуть кулаком по столу, чтоб с потолка штукатурка посыпалась…

Питкасте медленно свернул карту и сложил свои бумаги. Что ему еще оставалось? Ничего больше, как сидеть, опустив голову, да разглядывать свои жилистые руки, лежавшие на столе. Ему вдруг стало жаль самого себя, у него даже в горле защипало. С каким жаром, с каким рвением он ринулся в Сурру, готовый продираться сквозь любые болота, топи и реки. Лесник будто окатил его холодной водой, а ему и крыть было нечем, – по совести говоря, старый черт имел на это право. И вот он сидит тут дурак дураком.

Анне колола лучину, что-то напевая вполголоса. Это еще больше расстроило Питкасте: даже эта стрекоза ни во что его не ставит. Человек переживает, а она поет. Совсем они тут одичали в своей трущобе, для них что человек, что чурка бесчувственная – все едино.

Не придумав для себя ничего утешительного, Питкасте поднялся и стал беспорядочно запихивать бумаги в потрепанный портфель, замки которого давно испортились и который перевязывался измочаленной веревкой. Анне упрекнула его:

– Потише, карту сомнете… – Так как Питкасте ничего не ответил, она спросила: – Уже уходите?

– Конечно.

– А распоряжение лесничего? Что же вы скажете, если он спросит, сколько лесосек замерено?

– А что же, я один буду разве замерять?

– Садитесь.

– Зачем?

И девушка невнятно произнесла какое-то слово, очень похожее на «размазню». Ее тон был настолько решительным, что Питкасте опустился на скамью. Анне поджарила сала, разбила о край сковородки несколько яиц и принялась поправлять горевшие в плите дрова, словно забыв о существовании Питкасте. Объездчик барабанил пальцами по столу и молча ждал. Мучительное это было занятие, но что ему оставалось делать?

Анне только что переложила яичницу со сковородки на тарелку, когда на кухню вернулся Нугис, который, повесив на гвоздь свою большую трубку, сел на прежнее место. Проскользнувшая вслед за ним Кирр повертелась вокруг Анне и, вспрыгнув к Нугису на колени, улеглась. Если бы выдра умела говорить и если бы ее стали спрашивать, она рассказала бы о том, как лесник выкурил подряд три трубки самосада, высушенного в печке, отравляя чистейший утренний воздух. Она уж даже сердито зафыркала на хозяина. Но выдру никто ни о чем не расспрашивал, а сам Нугис, может быть, и не помнил, сколько выкурил трубок, потому что он думал сейчас о другом.

– Откуда начнем? – опросил он.

– О чем ты? – оторопел Питкасте.

– Можно бы зайти с Кяанис-озера, но, по-моему, правильней начать с Ээсниду.

Питкасте глотнул воздух и принялся судорожно развязывать веревочку на портфеле, но та запуталась, а пальцы его почему-то дрожали, и прошло несколько минут, прежде чем он вновь расстелил на столе карту.

– Ты считаешь, что отсюда? – И он провел пальцем по карте.

– Нет, отсюда. – Нугис взял руку Питкасте и ткнул его пальцем в южный склон Каарнамяэ.

Он знал, какие участки лесничий предназначил к рубке. Реммельгас показывал их Нугису и спрашивал, согласен ли он, не предложит ли чего-нибудь другого. Он бы уж предложил, он бы поспорил, он бы разнес и даже высмеял план Реммельгаса, найдись в нем хоть какая-нибудь промашка. Но, к сожалению, план был правильный.

Молча позавтракали. Потом без долгих разговоров собрали все инструменты и отправились к синевшим вдалеке холмам Каарнамяэ: впереди, вожаком, – Нугис, за ним его легконогая дочь, а позади всех волочился долговязый объездчик.

Питкасте вскоре забыл о своей обиде и завел шутливый разговор с Анне. Потом он вдруг заметил шагах в десяти зайчишку, который сидел на задних лапах и, подняв одно ухо, прислушивался к людским голосам. Решив спугнуть серого, он отчаянно засвистел и заулюлюкал. После этого он стал подражать крику разъяренной рыси, и с таким успехом, что две косули, щипавшие весеннюю траву, взмахнув белыми хвостиками, пустились наутек, высоко вскидывая ноги. Нугис хмурился. Он не понимал людей, которые становятся в лесу такими шумными. Ему случалось часами сидеть у оленьего пастбища, ни разу не пошевельнувшись, будто он был каменный. Иногда начинал идти снег и окутывал его всего, с усами, мягким белым покровом, отчего он становился похожим на усатую снежную бабу. Или вот бывало веселье, когда удавалось так осторожно подобраться к лисьей норе, что осторожная кума выводила при нем своих ребятишек порезвиться на солнышке. Разве смог бы он поднять ружье при виде такой умильной картины? Никогда! Другое дело – на честной охоте, когда огненно-рыжий зверь стрелой несется впереди задыхающихся собак.

Застучали топоры, упали деревья на будущих просеках, зашелестела, блестя в траве, серая лента рулетки. Наметив просеки, они приступили к оценке леса. Нугис и Анне ходили от дерева к дереву, обхватывая их длинными деревянными ножками циркуля, выкликали породу и толщину дерева, а Питкасте заносил данные в счетный лист. Там, где не рос подлесок и где песчаная почва была покрыта мягким мхом, работалось легко. Но они не могли миновать густых зарослей, где лохматые елочки тесно переплетались друг с другом, где отовсюду торчали острые сухие сучья, где густые ветви царапали руки, хлестали по лицам и рвали одежду. Что-то колючее, сухое и шершавое все время сыпалось за воротники и соскальзывало вниз, щекоча и царапая спину.

Они отправились в чащу и на другой день, и на третий. Питкасте, хоть ему было и легче, чем леснику с дочерью, так как он только записывал, начинал уже полениваться: то устроит внеочередной перекур, то растянется на мху под елью, и никак его оттуда не поднимешь, а поднимешь – так будет зевать и потягиваться чуть ли не с полчаса. Наконец, еще задолго до сумерек, он захлопнул свою папку и заявил:

– На сегодня хватит!

Нугис даже оторопел и сделал на ели такой затес, что показалась нежная светло-зеленая кожица.