Текст книги "Чингиз Айтматов"

Автор книги: Осмонакун Ибраимов

О своих первых любовных привязанностях Чингиз Торекулович не вспоминал, но для меня совершенно ясно, что между подростком Сейитом в «Джамиле» и им самим существует самая прямая связь. Джамиля, круглолицая, жизнерадостно-весёлая киргизская мадонна – это айтматовский символ женской красоты, и духовной, и плотской.

В то же время «Джамиля» – не только прекрасная история любви, столь восхитившая Луи Арагона, но и история рождения художника, психоаналитическое описание творческой сублимации, появления огромной, всепожирающей тяги к творчеству.

Эта история любви бесспорно перевернула внутреннюю жизнь Айтматова. Правы оказались французы: нельзя шутить с любовью, как гласит их пословица. Да, сказано правильно, но беда в том, что управлять этим сильным, очень часто труднообъяснимым чувством редко кому удаётся. Особенно если любовь сильная, настоящая, непреходящая. Поэтому там, где любовь, там и напасть, говорят те же французы.

ГОДЫ УЧЁБЫ
Между Аполлоном и Сатурном

Чингиз Торекулович Айтматов в зрелые годы был одним из самых просвещённых людей своего времени, человеком с широким кругозором и обширными познаниями в разных областях, чему немало способствовало базовое образование. Аграрию по специальности, зоотехнику, прекрасному знатоку животноводства, ему была не понаслышке знакома жизнь простых тружеников. Но при этом он постигал и превосходно знал мировую литературу, интересовался философией, очень любил классическую и народную музыку.

Люди, близко знавшие молодого Айтматова, свидетельствуют, что пристрастился он к книге в детские и юношеские годы. Чтение было для него подлинной страстью. Курсант Джамбульского зооветтехникума, он буквально тонул в книгах городской библиотеки, нередко просил, чтобы его запирали в ней до утра – настолько не хотелось отрываться от чтения. И просьбы его находили отклик. Жажда знаний, огромное желание приобщиться к мировой культуре были в его крови.

В этой связи хотелось бы отметить, что судьба художника с самого начала его сознательной жизни двигалась в том направлении, чтобы из него вырос интересный рассказчик. Ему было о чём рассказать людям. Всё в жизни молодого Чингиза происходило так, чтобы из него получился писатель, потому что и самые суровые жизненные испытания, и двуязычная (киргизско-русская) среда, в которой он рос, и тяжёлое военное детство, и совершенно взрослая юность, глубокое погружение в мир книг, последующее институтское образование, высшие литературные курсы в Москве – всё «работало» на эту цель.

Иными словами, ранний жизненный опыт у него обильно подпитывался книжными знаниями, постепенно формировался эстетический вкус. Думается, примерно в эти годы у Айтматова сложилось то, что потом литературоведы назовут глобализмом художественного мышления, имперскостью обобщений, эсхатологизмом мироощущения.

Склонность к большим, широким обобщениям, стремление находить в мелочах жизни нечто, превышающее их конкретное содержание, проявлялось у него ещё в детстве. Быть может, длительное (почти пять суток) и печальное путешествие семьи из Москвы во Фрунзе заронило в его детскую душу и ум ощущение связанности мира, чувство единства земли, кровной близости людей, где бы они ни жили и на каких бы языках ни говорили. Ещё в детстве Чингиз своим детским умом пытался понять, как связаны народы и различные страны: железной ли дорогой, воздушными ли путями, на которых в то время устанавливались различные рекорды (например, о легендарном лётчике-испытателе Чкалове знал каждый советский школьник). Чингиз всё время пытался понять, как можно объять весь мир, как уловить те нити или связующие звенья, которые придают миру цельность и единство. Уж не тучи ли это – путешественницы, передвигающиеся по небу и не знающие ни границ, ни препятствий в виде высоких гор и океанских далей?

У Георгия Гачева, одного из блестящих знатоков творчества Айтматова, есть заметки о железной дороге, которая киргизским писателем воспринималась несколько мистически, некой загадочной металлической «нитью», опоясывающей весь мир, проводником какой-то энергии, обеспечивающей единство мира, «разных судеб соединённость», выражаясь словами Евгения Евтушенко. Всемирно известными стали айтматовские пассажи о поездах, мчащихся с востока на запад, с запада на восток по Сары-Озекским саваннам, повторяющиеся, как рефрен, в романе «И дольше века длится день».

«Поезда в этих краях шли с востока на запад и с запада на восток...

А по сторонам от железной дороги в этих краях лежали великие пустынные пространства — Сары-Озеки, Серединные земли жёлтых степей.

В этих краях любые расстояния измерялись применительно к железной дороге, как от Гринвичского меридиана...

А поезда шли с востока на запад, с запада на восток...»

Затем у Айтматова появился обруч, опоясывающий мир. Творческое воображение Чингиза ещё чуть ли не в детстве волновали и журавли – любимые образы его нескольких шедевров, включая повесть, которая так и называется – «Ранние журавли». Одна из его статей озаглавлена «Ветры, омывающие землю». Позже, в повести «Белое облако Чингиз-хана» возникнут замечательные литературно-философские импровизации о тучах-странницах. В конце концов Айтматов пришёл к философскому выводу, что мир может объять только мысль, только слово, её выражающее.

В упомянутой статье «Ветры, омывающие землю» Айтматов наиболее точно выразил своё понимание того, что ещё Гёте назвал всемирной литературой. «Никакая литература не может сегодня полноценно развиваться вне контактов. И разговор о любой литературе будет неполным, если не рассматривать её частью всей мировой культуры. ... Поэтому каждая литература, стремящаяся к прогрессу, должна судить себя максимальнейшими критериями. Только так можно рассчитывать на преодоление замкнутости и провинциализма, только ориентиры мировой литературы должны быть мерилом профессионального мастерства»[11]11
  Айтматов Ч. Статьи, выступления, диалоги, интервью. М., 1988. С. 39-40.


[Закрыть].

Иными словами, Чингиза Айтматова с детства увлекала мысль о соединении мира, идея связанности людей и народов. В этом смысле он, как писатель, выросший на просторах громадной евразийской державы под названием Советский Союз, всем пафосом своего творчества и взглядами предстал неким литературным антиподом Редьярда Киплинга, ещё одного выразителя духовной имперскости, говорившего, наоборот, о раздельности Запада и Востока.

Особо следует сказать и о ландшафте Таласа, где он провёл самые трудные и в то же время самые поучительные, в творческом плане крайне плодоносные годы.

Талас – это красивейшая долина севера Киргизстана, примыкающая к Казахстану. Здесь казахские степи подходят вплотную к киргизским горам и, сужаясь в верховьях, плавно переходят в широкую долину, которую окаймляют белоснежные вершины и высокие перевалы. И этот удивительный, поистине эпический ландшафт Таласа, земли легендарного Манаса Великодушного, напоминающий открытую ладонь, не мог не отразиться в художественном мышлении Айтматова, в его мировидении. Не случайно его сборник прозы, удостоенный Ленинской премии в 1963 году, назывался «Повести гор и степей».

Писатель оставил целый ряд очень интересных воспоминаний и заметок о своей учёбе в казахском городе Джамбуле, ныне Таразе, а раньше, в первые послевоенные годы, Аулие-Ата. Как правило, он приходил сюда из дома пешком, садясь на коня только если предлагал кто-нибудь из едущих мимо. А расстояние между селом, где жили мать, вся его семья, и Джамбулом было приличным – километров 30-40. Но именно здесь, в зооветеринарном училище он восполнял то, чего не давали в школе в киргизском Таласе. Читали лекции и вели семинарские занятия специалисты, эвакуированные из России и Украины. Чингиз Торекулович до конца своих дней с большой теплотой вспоминал об одном из них, который был прекрасным знатоком не только животноводства, но обладал обширными знаниями, далеко выходящими за пределы своей области. Правда, не обходилось и без курьёзов. Об одном из них рассказывал сам писатель: «Дело в том, что в годы, когда отец был репрессирован, и в последовавшие за этим годы войны я проживал большей частью у тёти Каракыз, отцовской сестры. Она возлагала на меня великие надежды, полагая почему-то, что я буду большим человеком – парторгом, прокурором или ещё кем-либо в этом роде. В её понимании она делала для этого всё зависящее от неё, очень старалась, чтобы я учился в городе. Она отдавала мне последние гроши, готовила мне про запас талкан. И вот какую шутку сыграла со мной жизнь.

Параллельно с ежедневными лекциями у нас шли практические занятия. Пройдя курсы лекций «Коневодство», «Овцеводство», мы вдруг перешли к теме «Ословодство». Поначалу мы смеялись, иронизировали: эка невидаль, осёл. Вот ещё, не хватало изучать его! На деле оказалось иначе. Как стало нам известно, вислоухое и ревущее ослиное племя издревле ведёт свой род, подразделяется на различные породы, виды, масти, то бишь и осёл ослу – рознь. Преподаватель наш был русский, строгий пожилой человек, отличный знаток своего предмета – коневодства, эвакуировавшийся в Казахстан из блокадного Ленинграда. Подсобного хозяйства для практических занятий в техникуме не было. Для этих целей профессор обычно водил студентов на Жамбылский скотный рынок «Атшабар». Так было и на сей раз. По воскресным дням здесь царило светопреставление: из близлежащих аулов, из киргизского Таласа валил люд покупать и продавать скот. В толпе, ловко проворачивая сделки, сновали шустрые посредники. Мы выбрали подходящий «длинноухий экспонат».

– Студент Айтматов, – сверкнув очками, повернулся ко мне профессор, читавший нам накануне лекцию «Роль осла в цивилизации человечества». – Поведайте-ка нам, что вы знаете об этом благородном животном?

– Это животное поначалу было распространено на континентах Африки и Азии, – вдохновенно начал я. – В настоящее время оно встречается в Сирии, Кашмире, Тибете, Туркмении, Узбекистане, Казахстане и Киргизстане, а также в Монголии. В основном ослов используют как домашний тягловый скот. Как вы видите сами, ослы отличаются от другого скота длиной своих ушей, имеют они также длинный, тонкий хвост. Потомство вынашивают двенадцать месяцев...

И тут на полуслове я вдруг с ужасом узнал хозяина этого злополучного ишака. Им оказался сосед моего дяди Досады и тётушки Каракыз из аила. Озадаченный, выпучив глаза, он с величайшим изумлением наблюдал, как я, пристав к его ослу, страстно рассказываю всю его родословную. Я готов был сквозь землю провалиться. У меня даже голос пропал. Но разве мог это понять профессор?

– Студент Айтматов, почему вы замолчали? Продолжайте! Чем ещё отличается серый осёл от других ослов? – напирал он. От смущения меня даже пот прошиб.

Так вот, вернувшись в Шекер, этот почтенный аксакал растрезвонил на весь аил, чему-де я обучаюсь в городе. А в конце сороковых в аиле особо почитались такие профессии, как судья, прокурор, милиционер. Бытовала даже частушка: «Чтоб в милиции служил твой муженёк, чтоб индийский распивать тебе чаек!» Мои родные, тётушка и дядя, очень гордились, что я учусь в городе. Считалось, что я обрету уважаемую профессию и, вернувшись, даст Аллах, выбьюсь в большие люди. Во время моих приездов они ничего не жалели для меня, старались посытнее накормить, совали мне последние свои копейки. Услышав же рассказ соседа, они не знали, плакать им или смеяться.

Когда я прибыл на каникулы, Каракыз-эже, печально воззрившись на меня, вздохнула:

– Что-то люди поговаривают, будто ты там, в городе, обучаешься ослиной науке. Как же это понимать, милый мой? Или другой учёбы для тебя не нашлось? Если уж так хочется тебе ишаков изучать, так ведь их здесь, в аиле, хватает... По сей день помню, как вспыхнул со стыда и как хотелось мне оправдаться перед моими добрейшими родными, мечтавшими о моём расчудесном будущем. Их простодушие и детская наивность, столь свойственные людям из народа, кстати, и есть одно из положений той самой «степной академии», в какой я и учился в те годы».

Оба учебных заведения Чингиз закончил с отличием, намеревался даже вступить на стезю науки и стать учёным-селекционером. Его заметил академик Михаил Лущихин, выдающийся селекционер, выведший знаменитую киргизскую тонкорунную породу овец, даже звал к себе в аспирантуру. Может, Айтматов и стал бы учёным, но тут опять помешал ярлык «сына врага народа», и после чьего-то доноса его не приняли. Это был новый болезненный удар, заставивший крепко задуматься о своём будущем, о своей карьере. Тем не менее Айтматову удалось устроиться рядовым зоотехником на экспериментальную ферму КирНИИЖ (Киргизского научно-исследовательского института животноводства).

В августе 1953 года появилась возможность перевезти семью из Таласа во Фрунзе, где молодому сотруднику выделили двухкомнатную ведомственную квартиру. Аспирантом Чингиз не стал, но в бытовом плане, как пишет его сестра Роза Айтматова, получилось даже лучше, чем если бы стал.

Иное дело, что именно в эти годы перед ним вновь стала мучительная проблема выбора пути. Всё шло как будто к тому, что он станет заниматься зоотехникой, животноводством, но душа требовала совершенно другого – ему не давало покоя то, что он с самого начала счёл своей обязанностью, человеческим долгом. Айтматов хотел писать. Он хотел поделиться тем, что узнал и успел пережить. Но не так-то просто было откликнуться на зов сердца. Чингиз был старшим в семье, и благополучие её, пусть самое скромное, в немалой степени зависело от него. Мать – инвалид второй группы – болела, забота о родных лежала на его плечах.

И всё же дувший в стране ветер перемен способствовал – при всех бытовых трудностях – окончательному профессиональному самоопределению Чингиза Айтматова. XX съезд Коммунистической партии 1956 года, знаменитый антисталинский доклад Никиты Хрущёва на нём всколыхнули всех. Для Айтматовых, как и для миллионов других советских семей сдвиги в обществе имели, помимо всего прочего, огромное личное значение: началась эпоха реабилитации жертв террора 1937—1938 годов, и Торекулу, как и множеству его товарищей по несчастной судьбе, вернули доброе имя.

В обществе заметно потеплело, и раньше, острее иных новую атмосферу ощутила художественная культура.

Примерно на эти годы приходятся первые литературные опыты Чингиза Айтматова. Одинаково свободно владея обоими языками, на хлеб насущный он, наверное, мог бы заработать переводами с киргизского на русский и обратно. Но карьера профессионального переводчика его, кажется, не увлекала – тянуло к оригинальному творчеству, к повествовательной прозе, которую он, по внутреннему самочувствию, тоже способен был сочинять и на киргизском, и на русском. Иное дело, что требовалась выучка, да и приобщение к литературной среде.

И Чингиз постепенно начал заводить знакомства с местными писателями, ходить на литературные собрания. Оказались очень полезными связи с вдумчивым писателем и прекрасным переводчиком Узакбаем Абдукаимовым, автором единственного военного романа в киргизской литературе «Майдан», и Райканом Шукурбековым, талантливым поэтом и драматургом, тоже переводчиком, в некотором роде земляком – он был из Таласа. Они сразу угадали в молодом человеке искреннюю тягу к творчеству, поддержали советом и теплом, пожелали доброго и счастливого пути.

Примерно в то же время Айтматов всё же попробовал себя и в переводе, движимый, по позднейшему признанию, стремлением представить киргизскому читателю «лучшие книги о войне». «Я принялся переводить “Сын полка” В. Катаева и “Белую берёзу” М. Бубеннова на свой риск и страх, не имея представления о том, что такое художественный перевод и как издаются книги. Потом, когда принёс в издательство свои переводы, мне сказали, что книги эти давно переведены и скоро выйдут из печати. Тогда было очень обидно, но именно это и явилось началом моей литературной работы. Будучи студентом, писал в газетах небольшие заметки, статьи, очерки»[12]12
  Айтматов Ч. Статьи, выступления, диалоги, интервью. М., 1988. С. 39-40.


[Закрыть]..

Так или иначе выбор был сделан: победил Аполлон, покровитель искусств и красоты, а не Сатурн, бог плодородия и земледелия. В 1956 году Чингиз Айтматов поступил на Высшие литературные курсы в Москве, и через год «Октябрь» опубликовал его небольшую повесть «Лицом к лицу». Это была уже не проба пера, – работа, пусть молодого, но мастера, художника со своим видением жизни и своей гражданской позицией.

Перед ним открывались совершенно невиданные просторы и уникальные возможности, о которых он раньше не мог бы даже мечтать.

«ОРЛИНОЕ ПЕРО, УПАВШЕЕ С НЕБЕС...»

С самых первых шагов писательство стало для Чингиза Айтматова, одарённого мощным талантом сказителя, приглашением других к совместной душевной работе, к обдумыванию неких существенных проблем человеческой жизни. «Я хочу во всеуслышание заявить, а вернее, поделиться с людьми своими мыслями, потому что не поступить иначе, потому что чувствую – мне одному это не по плечу», – так он предварял свою повесть «Первый учитель». Фактически это был своеобразный литературный манифест.

«Я не могу иначе – я писать обязан» – это признание точно характеризуют его внутреннее состояние тех лет.

Кстати, известен кинокадр, где Айтматов, сидя у старого, обветшалого дувала, говорит какой-то старухе, что обязательно напишет о ней; земляки писателя полагают, что она и есть прототип Толгонай из «Материнского поля». Коли так, то прототип был воплощённый, ибо к этому времени повесть уже была опубликована.

По словам самого Айтматова, небеса всегда были к нему милостивы, но помимо Божьей благодати, то есть, попросту говоря, литературного таланта, была ещё и его биография, была крайне противоречивая эпоха с её светлыми надеждами в начале и вселенскими катаклизмами в конце. Всё это тоже стало неиссякаемым источником творчества, сформировав в итоге художника-гуманиста мирового уровня. Так складывался стиль с его ясно выраженной исповедальностью. И «Первый учитель», и «Джамиля» написаны от первого лица, от имени живого участника или свидетеля происходящих событий.

В слово Чингиз Айтматов был влюблён безоглядно и верил в его порождающую силу бесконечно. Неутомимый читатель «Манаса», пожизненный пленник этого великого творения киргизского народа, он очень рано осознал, что только слово способно противостоять тлену бытия, что именно оно есть залог бессмертия. А его всегда привлекала тема вечности, он упорно размышлял о сути человеческого долга при жизни, о феномене бессмертия. Айтматов сам перевёл на русский старинное киргизское заклинание о слове человеческом: «Слово доит молоко Вселенной и кормит нас тем молоком вселенским из рода в род, из века в век. И потому вне Слова, за пределами Слова нет ни Бога, ни Вселенной, и нет в мире силы такой, превосходящей силу Слова, и нет в мире огненного пламени, превосходящего жаром пламя и мощь Слова».

Слово означало для Айтматова нечто заполняющее собою пустоту, интеллектуальное безмолвие вселенной, наделяющее всё сущее смыслом, значением, объясняющее суть круговорота природы и упорядочивающее хаос бытия.

В незаконченном философском рассказе «Плач перелётных птиц» (1972 год) Айтматов размышляет о трагической сути человеческой жизни, о том, что переживёт суету повседневности и сохранится для потомков, останется в людской памяти. Юноше Элеману снится сон, где он – неожиданно для себя – стихами пересказывает эпос «Манас», да так увлечённо и безостановочно, будто он – настоящий манасчи, сказитель эпоса. Проснувшись, он делится своим удивительным сном с отцом. У старика Серкебая больное сердце, и он радуется сну сына, видя в нём добрую примету. Но застигнутый внезапным, на сей раз смертельным приступом, растолковать сон он не успевает. И на смертном одре ему остаётся лишь уповать на то, что Элеман овладеет даром слова, а значит, даром человечечности, выше которого ничего не было и нет.

Чингиз Айтматов никогда не увлекался эзотерикой, не верил мистическим гаданиям, магическим знамениям, но вещему сну верил. Верил и судьбе, много говорил о роке, о некой предопределённости. «Существует одна непреложная данность, одинаковая для всех и всегда, – писал он в романе «Когда падают горы», — и никто не волен знать наперёд, что есть судьба, что написано ему на роду, – только жизнь сама покажет, что кому суждено, а иначе зачем судьбе быть судьбою... Так было всегда от сотворения мира, ещё от Адама и Евы, изгнанных из рая, — тоже ведь судьба — и с тех пор тайна судьбы остаётся вечной загадкой для всех и для каждого, из века в век, изо дня в день, всякий час и всякую минуту».

Таков удел человеческий в самом общем смысле. Судьбу же самого Айтматова предопределили несколько вещей: Москва, русский язык и встреча с великим казахским романистом и учёным Мухтаром Ауэзовым.

Годы, проведённые будущим писателем в Москве на Высших литературных курсах, были самыми плодотворными и, как он любил говорить, судьбоносными. Именно в Москве он узнал знаменитого не только в Казахстане и Киргизстане, но и во всём Советском Союзе автора великого романа «Путь Абая».

То была и впрямь судьбоносная встреча. Выяснилось, что Мухтар Омарханович хорошо знал отца Чингиза, знал и киргизских писателей, но главное, давно и основательно занимался эпосом «Манас». То есть между маститым писателем и молодым киргизским литератором обнаружилось много общего и это была огромная удача для Айтматова. В лице Ауэзова у него появился наставник, а в определённом смысле и покровитель. Именно он в недалёком будущем обратит внимание доброго своего знакомого Луи Арагона на повесть «Джамиля».

Словом, годы тяжелейших испытаний заканчивались, и началась дорога, которая приведёт писателя на вершины славы, сначала всесоюзной, а потом и мировой.

Находясь в Москве, напряжённо и с увлечением учась, Чингиз упорно продолжал думать об отце, о его судьбе. Из заключения возвращались люди, невинно осуждённые, и это порождало смутные надежды, что и Торекул, быть может, не сгинул в ГУЛАГе. 15 июля 1956 года Чингиз Айтматов отправил в высшие судебные инстанции страны жалобу. Вот её полный текст:

ЖАЛОБА

Вот уже 20 лет мы не имеем никаких вестей о судьбе отца, не знаем, жив он или нет, когда осуждён, кем осуждён, не знаем, действительно ли он виноват перед родиной. Эти вопросы возникают у нас потому, что на протяжении всего этого времени мы всегда мучительно переживали свершившееся событие и в душе никак не могли поверить в преступность отца перед советской властью, за которую он боролся в самые тяжёлые годы установления и упрочения её в Средней Азии... Насколько мне известно, мой отец честно и добросовестно работал секретарём Кир. Обкома ВКП(б) и на других ответственных партийных и государственных постах. В последнее время он учился в Москве в институте Марксизма-ленинизма, оканчивал завершающий курс. Сейчас, когда партия приступила к справедливому пересмотру минувших событий 1937года, мы с нетерпением ждём сообщений об участи отца. От этого зависит не только его личная судьба, но и нашей семьи... Например, по этой причине меня не приняли в аспирантуру, несмотря на то, что имел все данные для поступления. Точно так же поступили с моим младшим братом, окончившим Московский Геологоразведочный институт. А сестру, окончившую среднюю школу в 1954 году, не приняли на учёбу в Московский вуз, хотя по конкурсу, организованному у нас (в Киргизии) для отбора студентов в центральные вузы, она прошла с самыми лучшими результатами. В конце концов, дело даже не в этом, может быть, это мелочи, о которых не следовало даже говорить, однако нам важно добиться истины, восстановить незапятнанную честь отца и нашей семьи перед народом.

Айтматов Чингиз, 15 июля 1956 Киргизская ССР, с. Чон-Арык.

Официальный ответ семья Айтматовых получила только в августе 1957 года. В нём было приглашение кому-нибудь из членов семьи срочно прибыть в отделение КГБ во Фрунзе.

Сколько времени Айтматовы, и прежде всего Нагима, ждали этого момента, и вот он наступил.

Вдруг муж и отец всё-таки жив, а если нет его на свете, то как ушёл и где похоронен. Чингиз тогда прихварывал, и во Фрунзе поехали мать с младшей дочерью.

Вспоминает Роза Торекуловна Айтматова:

«Мама была инвалидом второй группы, ей было очень трудно ходить, передвигаться. А тут она обо всём забыла. Быстро оделась, взяла все документы и стала торопить меня. Тогда я про себя думала, что если бы наш отец был жив, то нашёл бы способ передать нам о себе какое-нибудь известие. Уж за двадцать лет мог бы это сделать... И сейчас, когда мы собирались в НКВД, эта мысль вновь и вновь возвращалась ко мне. Но маме я ничего не говорила.

Она вся преобразилась: у неё порозовели щеки, зеленоватые глаза ярко засияли, движения стали уверенными и бодрыми. Мама вмиг помолодела! Мы быстро дошли до остановки и стали ждать автобус.

– Ты знаешь, наверное, отец ваш был в Сибири или на Дальнем Востоке. Сейчас же много людей возвращается оттуда. Может быть, он там женился и дети уже есть. Он же мужчина. А мужчины жить не могут одни, они не приспособлены. Пусть, лишь бы был жив! Если сейчас он увидит вас, представляешь, как обрадуется! Ведь как он любил детей! Жаль, не видел, как вы росли. А ведь видеть, как ребёнок делает первый шаг, как начинает говорить, а потом радоваться успехам, которые он делает в подростковом возрасте, видеть юношество своих детей – это же счастье для человека. Не пришлось ему всё это испытать. Вон Чингиз с Ильгизом уже стали взрослыми, женились, детей имеют, а вы с Люсей – юные девушки. Ничего, и сейчас не поздно. А если он увидит моего Санжара... Внуки – это такое счастье, они слаще детей...

Тут подошёл автобус, мы сели. Мама и в дороге без устали говорила, она была уверена, что сейчас встретится с Торекулом.

– Интересно, каким он стал? Лишь бы был здоров. Ах, каким он был джигитом! И умница, и грамотный. А каким он был заботливым семьянином!

Чтобы как-то отвлечь её, я спросила:

– Мама, а как вы познакомились?

– О-о! Это, наверное, произошло по велению судьбы. Я была на работе, писала что-то. Вдруг резко открылась дверь, и к нам в кабинет зашёл красавец джигит. Всё было в нём: рост, стать, красивые волосы, искрящиеся иссиня-чёрные глаза. Меня как током ударило! – улыбнулась мама.

Мы прибыли на угол улиц Киевская и Логвиненко, подошли к аккуратному зданию – НКВД. У входа стоял солдат с автоматом наперевес. Мама показала ему приглашение.

– Вы проходите, – указал он на маму, а мне сказал:

– А вы подождите здесь.

Через некоторое время мама вышла обратно. Она была бледная, серая, как зола, глаза потухшие, едва передвигала ноги. Я сразу поняла, что случилось. Усилием воли сдержала слёзы: плакать нельзя было, иначе маме станет ещё хуже. Я ничего не сказала. Она дала мне листок бумаги – «кара кагаз», которая извещала о том, что Торекул Айтматов погиб, его больше нет. Это была справка Военной Коллегии Верховного Суда СССР о посмертной реабилитации Т. Айтматова.

Когда, где и по какой причине погиб отец, оставалось неизвестным. Мама, которая совсем недавно без устали говорила, сейчас молчала, тоже не произнесла ни слова.

– Когда придём домой, не будем плакать, чтобы не расстраивать Чингиза, а то, не дай бог, сляжет совсем, – мама пыталась сдержать себя. – Что ж, придётся подчиняться судьбе. Теперь ничего не изменишь, – тяжело вздохнула она.

Через некоторое время, когда Чингизу стало лучше и он пошёл на поправку, из аила приехала Карагыз-апа, видимо, её вызвали. Мама сообщила ей грустную новость о смерти её брата Торекула. Они, обнявшись, долго плакали, вспоминали и в итоге – смирились».

Так закончилось столь долгое ожидание. Но получить даже самую горькую весть было лучше, чем всю жизнь ждать и не знать, жив отец или нет.

Трагическая доля отца на всю жизнь осталась у сына незаживающей сердечной раной. А ведь надо ещё иметь в виду, что поколение Торекула Айтматова выросло на идеях большевизма, в Ленине видело чуть ли не духовного отца, путеводную звезду, идола. И вот его верный ученик – «отец» – принёс им огромные несчастья. Это был сокрушительный удар по психологии людей не только этого поколения, но и их детей тоже.

Трудно найти семью в Киргизстане, судьба которой была бы связана с политикой, вернее, с изменениями политического климата в стране теснее, чем у Айтматовых. С кончиной Иосифа Сталина в марте 1953 года и начавшейся «оттепелью» в Советском Союзе происходили важные изменения и в жизни Чингиза. Но даже в послесталинское время столь долгое сиротство и безотцовщина долго ещё давали себе знать. Клеймо сына «врага народа», следы пережитых страданий, унижений, невольного стыда и постоянного, неизбывного желания кричать, доказывать, что отец не виноват, что он был честен и предан своему делу, – всё это продолжало жить в нём.

У выдающегося поэта Юрия Кузнецова, этого «сумеречного ангела русской поэзии XX века», есть стихотворение «Отец»:

 
Что на могиле мне твоей сказать?
Что не имел ты права умирать?
Оставил нас одних на свете.
Взгляни на мать – она сплошной рубец.
Такая рана видит даже ветер.
На эту боль нет старости, отец.
Но вдовьем ложе памятью скорбя,
Она детей просила у тебя.
Подобно вспышкам на далёких тучах,
Дарила миру призраков летучих.
Сестёр и братьев, выросших в мозгу...
Кому об этом рассказать смогу?
Мне у могилы не просить участья,
Чего мне ждать?.. Летит за годом год.
Отец! – кричу. Ты не принёс нам счастья!.. —
Мать в ужасе мне закрывает рот.
 

Эти строки – про самых разных «отцов» советского времени: может быть, и про «отца» Ленина, как его называли почти все поэты Киргизстана старшего поколения, и про «отца» Сталина, причинившего всему советскому народу столько горя. Эти строки – о страхе и слезах поколений, выросших в 1930-е и 1940-е.

Михаил Александрович Рудов, киргизстанский литературовед и переводчик, приятель Айтматова ещё с тех молодых лет, рассказывал автору этих строк, как Чингиз, уже молодой писатель (дело было в 1950-е), был очень бедно одет и как сразу бросался в глаза его «сиротский» облик обиженного жизнью человека, которого словно ни на минуту не оставляло какое-то внутреннее напряжение: «Вполне возможно, что сиротский облик Чингиза я лучше других узнавал и чувствовал, потому что сам вырос в детском доме, знал, как сиротство выдаёт себя даже во взрослое время».

Меж тем Чингиз Айтматов, которому скоро исполнится тридцать, писал всё более и более активно.

Литература сделалась его судьбой.

Он очень редко делился тем, что Анна Ахматова называла «тайнами ремесла», у него не было привычки комментировать собственные тексты, хотя в полемику, отстаивая свои взгляды на литературу, ему вступать приходилось. Он определённо рассматривал своё творчество как некую пророческую или апостольскую миссию, всегда ощущал своё особое предназначение, по крайней мере в киргизском культурно-духовном ареале.