Текст книги "Чингиз Айтматов"

Автор книги: Осмонакун Ибраимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

СКОРЕЕ РУССКИЙ, ЧЕМ КИРГИЗ?
О билингвизме Айтматова

Кентавр, мыслящий Сфинкс, писатель-билингв, король слова, художник с двойным мышлением, человекоконь... Всё это – об Айтматове. Русский критик Аннинский одну свою статью об Айтматове так и назвал: «Скачки Кентавра».

Так сложился уникальный образ киргизского писателя, художника сугубо национального, но начавшего свой творческий путь на русском языке («Газетчик Дзюйо», 1952 год), затем перешедшего на киргизский, а после повести «Прощай, Гульсары!» (1967 год) почти полностью вернувшегося к русскому. Таким образом, Чингиз Айтматов в равной степени принадлежит и киргизской литературе с её относительно непродолжительной историей становления и развития, и литературе русской с её богатейшими многовековыми традициями, накопленным художественно-эстетическим опытом, богатой стилевой палитрой.

Подобный «кентавризм» писательского дара был в своём роде предопределён самой судьбой, Айтматов с самого детства постоянно пребывал на стыке культур и языков. На русском заговорил ещё в младенчестве, часть школьных лет прошла, как мы помним, в Москве.

А потом та же самая же судьба забросила его в самую настоящую киргизскую глубинку, где звучала по-настоящему народная речь. И в эти же годы он приобщился к «Манасу».

Написанные изначально на киргизском повести автор потом либо сам, либо в сотрудничестве с опытными московскими переводчиками по прошествии времени переложил на русский, но настоящий его «русский период» начался с «Прощай, Гульсары!». Впоследствии он лишь несколько раз переходил на родной киргизский – как автор небольших рассказов и отдельных статей.

Трудно переоценить огромный личный вклад автора «Джамили» в дело популяризации русского языка не только в Киргизстане, но и на всём пространстве многонационального Советского Союза. То, что он писал на русском, достиг такого уровня мастерства и широчайшего мирового признания, уже само по себе стало как бы зовом в пользу изучения этого языка. И зов этот был услышан – киргизы в массовом порядке переходили на русский не только в общении, но и при чтении Пушкина, Толстого, Горького и произведений западной литературы. Вырос общий уровень образованности, культурные процессы приобрели большую динамику.

Но любая медаль имеет две стороны. Оказавшись в 1950—1970-е годы в неравных конкурентных условиях, язык Токтогула и Арстанбека, Сыдыкбекова и Осмонова впоследствии волей-неволей отодвинулся в глубокую тень. Тотальная русификация порождала сомнения в будущности языка, национальной культуры.

Иное дело, что в ходе борьбы с насильственной русификацией часто возникают крайности противоположного толка, порождающие центробежные тенденции, создающие питательную почву для местничества, и, называя вещи своими именами, национализма. Можно сказать, что именно эти сложные процессы, которые обычно называют полифуркацией, и подготовили определённую идейно-психологическую почву для суверенизации советских республик, распада СССР в 1991 году.

Важно понимать, что именно двуязычие (киргизско-русское) и культурная открытость – это тот путь, что завещал нам Айтматов. Это уже наша история, наша историческая судьба. Это та дорога, которая привела нас к сегодняшнему дню. К тому самому периоду, который считается периодом нашего национального возрождения, нашего культурно-духовного ренессанса.

Русский язык Чингиза Айтматова – большая, особая тема. Киргизский язык, впитанный с молоком матери, был у него абсолютным, стиль – свежим, точным и выверенным. Но и русский его гибок, сочен, колоритен. И следует признать, что именно он не только принёс ему всемирную известность, но и способствовал творческому становлению. Если бы не русский, неизвестно, как сложилась бы судьба писателя.

Как русский язык выручил его ещё в детстве, в пятилетием возрасте, позволив заработать первый «гонорар», писатель неизменно рассказывал с чувством гордости и удовлетворения. Вот как это было. В ауле пал колхозный конь, и для выяснения прибыл ветеринар из районного центра. Но вот беда, он ни слова не говорил по-киргизски, а местные – по-русски. На выручку призвали маленького Чингиза.

«Я застеснялся, испугался, вырвался и убежал к бабушке в юрту. За мной вся гурьба друзей, снедаемая любопытством. Через некоторое время снова приходит тот человек, жалуется на меня. Бабушка всегда была ласкова, а в этот раз строго нахмурилась.

– Ты почему не хочешь разговаривать с приезжим, тебя ведь просят большие люди, разве ты не знаешь русского языка?

Я молчал. За юртой притаились ребята, ожидая, что будет.

– Ты что, стыдишься говорить по-русски, или ты стыдишься своего языка? Все языки богом даны, пошли. – Она взяла меня за руку и повела. Ребята снова за нами.

В юрте, где в честь гостя уже варилась свежая баранина, было полно народу. Пили кумыс. Приезжий ветеринар сидел вместе с аксакалами. Он поманил меня, улыбаясь:

– Заходи, мальчик, иди сюда. Как тебя звать?

Я тихо пробормотал. Он погладил меня:

– Спроси у них, почему этот жеребец погиб, – и достал бумагу для записи.

Все стихли в ожидании, а я замкнулся и никак не могу выдавить слова. Бабушка сидела сконфуженная. Тогда меня взял к себе на колени старик, наш родственник. Он прижал меня к себе и сказал на ухо доверительно и очень серьёзно:

– Этот человек знает твоего отца. Что же он скажет ему о нас, скажет, каким плохим растёт у киргизов его сын! – И потом громко объявил: – Сейчас он будет говорить. Скажи нашему гостю, что это место называется Уу-Саз...

– Дядя, – робко начал я. – Это место называется Уу-Саз, ядовитый луг, – и потом осмелел, видя, как радовались бабушка и этот приезжий человек, и все, кто был в юрте. И на всю жизнь запомнил тот синхронный перевод разговора, слово в слово на обоих языках. Жеребец, оказывается, отравился ядовитой травой. На вопрос, почему не едят эту траву другие лошади, наши табунщики объяснили, что местные лошади не трогают эту траву, они знают, что она несъедобная. Так я всё перевёл.

Приезжий похвалил меня, аксакалы дали целый кусок варёного мяса, горячего, душистого, я выскочил из юрты с торжествующим видом»[40]40
  Айтматов Ч. Статьи, выступления, диалоги, интервью. М., 1988. С. 24.


[Закрыть].

Да, русский язык сделался для Айтматова-писателя мостом в большой мир, тут спора нет и быть не может. Но самое удивительное в его творческой натуре то, что изъясняясь на русском, он в то же время оставался художником сугубо национальным. Это очень редкое явление даже в мировой литературе. Одинаковая принадлежность Айтматова к русской и киргизской культуре только подчёркивает уникальность его таланта и ещё раз напоминает нам, что он своим творческим возвышением и даже уходом из этого мира целиком был связан с супердержавой по имени Советский Союз.

Перечитывая произведения Айтматова, нетрудно убедиться, как сильно повлияли на него русские просторы от Охотского моря до Финского залива, от рыбаков Дальнего Востока до космонавтов из подмосковного Звёздного городка. Поэтому таким естественным выглядело появление в книгах писателя русских людей, особенно русских интеллигентов. Да и не только русских. Космический монах Филофей, мистер Борк, Крыльцов, железная дорога, океанские волны, космодром, кони и верблюды, степи, горы, дальневосточные рыбаки, тавро Кассандры, белоснежные ледники и Иссык-Куль – вот узнаваемые символы айтматовского мира, его смысловые коды и художественная семиотика.

Знание языков всегда способствовало динамизации интеллектуальной жизни, углублению диалога культур, приводило к интенсивному обновлению национального культурного ландшафта. Иноязычное слово, ставшее словом родным, – дополнительный понятийный инструмент для выражения мысли, ресурс, обильно подпитывающий человеческий интеллект, а также поле для альтернативного выбора. Поэтому не будет преувеличением сказать, что языки для того, кто на них изъясняется, точно надёжное снаряжение для скалолаза. Ведь не для того вставляют в текст латынь (например, пословицу), чтобы продемонстрировать свою образованность. Просто таким образом мысль доводится до полноты. Ведь именно в словах она застывает, как в скульптуре схватывается стремительное движение тела.

Иностранный язык (или языки) изнутри обогащает оригинальную литературу и национальное образное мышление. Почти все наиболее внимательные исследователи Пушкина отметили, что знание языка Беранже и трубадуров весьма продуктивно сказалось на его творчестве. Можно говорить о том же на примере Тургенева, для которого французский был почти родным; стоит вспомнить и Тютчева, в совершенстве сочинявшего стихи не только на русском, но и на немецком; Лермонтова, Толстого. Уникален пример Набокова – мастера сразу двух литератур. Поляк Джозеф Конрад сделался классиком английской литературы XX века, Садридцина Айни принадлежит равно таджикской и узбекской литературе, ну и, наконец, Чингиз Айтматов – писатель киргизский и русский.

Много сказано о феномене так называемых младописьменных литератур народов бывшего Союза, которые примерно за одну человеческую жизнь прошли путь от азов письменности до вершин мировой литературы. Но недостаточно пока исследовано, как именно национальное слово наполнялось новым смыслом и стремительно обогащалось оттенками, ассоциативными связями, «заряжаясь» в процессе тесного контакта и взаимопроникновения с другими языками. Тут речь не только о роли русского языка, действительно ставшего мостом между народами и культурами в бывшем Союзе, но и о самом русском языке и литературе, испытавших огромное внутреннее напряжение и входивших в фазу так называемой «большой парадигмы».

Ныне мы живём в эпоху, когда многие вещи и ценности подвергаются жесточайшему испытанию. Это эпоха-тест. Для литературы и языка в том числе. Но даже в этих условиях киргизы сохраняют (по крайней мере, всячески пытаются сохранить) свой второй, русский язык. А жизнь предъявляет всё новые и новые требования. В наш обиход и языковой быт упорно проникают другие языки – языки бизнеса, информации, науки. Вот и приходится обогащать киргизский, укрепляя его функционально и культурно. Вопрос это крайне чувствительный и политически, и духовно.

Словом, важнейшая задача заключается в том, чтобы, не впадая в языковой провинциализм, сберечь освоенные культурные пространства и не дать жизни родного языка оскудеть. Это айтматовский нам завет.

Вместе с тем это поле надо по возможности оберегать от вторжения политики. Язык может пасть жертвой внешних обстоятельств, став инструментом политического давления. Тогда ему будут грозить распад и деградация, о чём не раз предупреждал тот же Айтматов.

Но пока есть твёрдая надежда, что этого никогда не произойдёт и никто этого не допустит.

ЕГО ЖЕНЩИНЫ

Айтматов в жизни всегда казался человеком очень респектабельным, даже несколько величественным, сдержанным на проявления чувств. Отличался плотным телосложением и впечатляющей внешностью, всегда был при галстуке, в безупречно выглаженной рубахе. Выделялся даже в очень большой толпе: рослый, с крупными чертами лица, чувственными губами и большими умными глазами. У него были прекрасные и крепкие зубы, которые сохранились вплоть до его кончины. Когда с годами он поседел, лицо его как-то посветлело. От него веяло удивительной человеческой аурой, я не мог отделаться от ощущения сходства с известным портретом позднего Тургенева времён Буживаля и Полины Виардо, когда он сидел облокотившись, в кресле, в своей привычной задумчивости.

За безупречными манерами, сдержанностью и внешним величием скрывалась, однако, добрая, мягкая натура, чем многие пользовались.

Но натура была страстная, о чём как раз мало кто догадывался. До времени Чингиз Торекулович воздерживался от рассказов о сердечных привязанностях, о женщинах, с которыми судьба его столкнула. И только в начале 2000-х, когда уже не было в живых ни Бибисары Бейшеналиевой, его легендарной музы, ни первой жены Керез Шамшибаевой, ни Таттыбюбю Турсунбаевой, немного приподнял завесу над своей частной жизнью в диалогах с известным казахским поэтом и публицистом Мухтаром Шахановым.

Тогда-то с особенной пронзительностью и стало ясно, что мерой человеческой состоятельности Чингиз Торекулович считал прежде всего способность любить. Это понятие имело для него определённо сакральный смысл, и в любви он так и остался подростком, юношей с благородными помыслами и чистым сердцем. Или, скажем, романтиком, человеком тургеневского склада души. «Я тысячу раз благодарен судьбе за то, что она подарила встречи с женщинами, ставшими для меня музами в самые плодотворные годы, позволившими мне пережить звёздные часы счастья», – вспоминал он.

Хотя сам Чингиз Торекулович не оставил воспоминаний о первых своих любовных привязанностях, можно с большой долей вероятности предположить, что вымышленная история о Мырзагюль-бийкеч, подарившей возлюбленному вышитый платочек с инициалами, имеет биографическую основу. О том, что в молодости он был достаточно влюбчивой натурой, видно из собственных признаний писателя: «Ив моей жизни были незабываемые часы, которые, оставшись лишь в памяти, тем не менее по сей день щемящим чувством отзываются в душе. Скрывать нечего, в студенческие годы на вечеринках, танцплощадках я знакомился со многими девушками. Бессонными ночами писал им письма, мучился, подбирая самые проникновенные слова признания, получал в ответ пухлые конверты. Много мне было подарено ярких платочков с вензелями, любовно вышитыми разноцветными мулине. Но все эти чувства так же быстро угасали, как и вспыхивали. Это были мгновения, напоминающие порхание бабочки с цветка на цветок. Они не оставляли следов в душе».

А вот «настоящая любовь – дело мучительное», – добавлял он. И за этими словами тоже стоял опыт прожитой жизни. Такой не преходящей привязанностью, имевшей очень болезненные последствия для его юной, ранимой и восприимчивой души стала близость к молодой женщине, чьим именем – Джамиля, – он одарил героиню своей знаменитой повести.

Интересно, что Чингиз Торекулович в своих достаточно откровенных беседах с Мухтаром Шахановым об этом незабываемом эпизоде молодости умолчал, лишь вскользь обронив имя. Хотя то был восторг юности, яркая вспышка света, подъём чувств, нахлынувших со всех сторон, – всё то, что разбудило в нём поэта. Понять можно. Джамиля была женой родственника, находящегося на фронте. К тому же, была ли то и впрямь чувственная, плотская любовь, или почти детская влюблённость в женщину, в которой подросток видел старшую сестру, – кто ответит на такой вопрос? Да и так ли уж это важно? Главное, что та полузабытая романтическая история породила мировой шедевр – пасторальную серенаду в духе «Сна в летнюю ночь» Мендельсона, вдохновенного одноимённой пьесой Шекспира.

Существует легенда, как молодой Айтматов признавался в любви будущей своей супруге. Дело случилось в библиотеке, в студенческие годы, когда Чингиза никто не знал, и он, рядовой студент, готовился стать зоотехником, а она – врачом-терапевтом. Кажется, она этому случайному знакомству особого значения не придала, а вот он почувствовал в девушке с красивым открытым, добрым лицом что-то близкое, родное.

Увидев её в другой раз, там же, в библиотеке, Чингиз осторожно подошёл к ней и сказал:

«Что читаешь, Керез, да так внимательно?»

Она ему:

«Ну, готовлюсь к экзаменам...»

Несколько осмелев, Чингиз продолжил:

«А можно мне присесть рядышком и...»

Керез равнодушно кивнула: садись, мол, где хочешь, тем более что он уже придвинул стул.

«Керез, как смотришь, если книгу вместе читать...»

«Это как же...»

И тут последовало признание:

«Да, читать вместе. Я давно хотел тебе сказать, давай Книгу жизни читать с тобой вместе и всегда...»

О дальнейших подробностях того разговора в читальном зале история умалчивает, но известно, что вскоре они поженились.

Они счастливо, в мире и согласии прожили 20 лет, и за это время в жизни Чингиза произошли невероятные вещи: из никому неведомого студента-зоотехника он стал звездой первой величины, завелись и деньги, и достаток в доме, друзей появилось огромное количество. И женщин тоже.

Но навсегда сохранилось чувство вины перед Керез за то, что он, в самом зените славы, всё-таки ушёл от неё к другой. Всё та же легенда гласит, что перед уходом, оставив ей дом, он всячески просил у жены прощения, даже встал на колени.

Айтматов долго искал свою прекрасную Беатриче, в которую влюбился подростком ещё в военные годы. И нашёл. Сначала её звали Бибисарой Бейшеналиевой, и это была киргизская балерина. Потом Марией Айтматовой, на руках которой он ушёл в мир иной. Каждая была вылитой Джамилей в молодые годы – Джамилей во плоти, киргизской мадонной, воспетой писателем в его книгах.

Нетрудно заметить, что айтматовские женщины сходны и типом, и обликом. Все они чем-то напоминают знаменитую «Дочь Советской Киргизии» Чуйкова, – воплощение киргизской женской красоты. И Джамиля, и Толгонай, и Алтынай, и Зарипа, и даже Алдана из последнего романа «Когда падают горы» при всех различиях в судьбе и характерах внешне очень напоминают друг друга.

Вспоминаю, как в 1985 году я познакомился с его супругой Марией Урматовной, последней музой писателя, поймав себя на мысли, что где-то её уже видел, хотя на самом деле этого никак не могло быть. И лишь позднее сообразил, что она – истинная Джамиля.

У Чингиза Торекуловича был короткий искромётный роман со знаменитой красавицей – актрисой кино и театра Таттыбюбю Турсунбаевой. Об этой истории известно немного, сам писатель называет её имя лишь однажды, всё в тех же разговорах с Шахановым: «Что же касается Таттыбюбю, то в своё время она занимала в моей душе почётное место. Она была незаурядной личностью, рождённой обогатить театральное киргизское искусство»[41]41
  Айтматов Ч., Шаханов М. Плач охотника над пропастью (исповедь на исходе века). Алматы; Руан, 1996. С. 341.


[Закрыть]. Без сомнения, Айтматов очень высоко ценил её талант актрисы, восхищался поистине неземной красотой, но отношения между ними всё-таки не могли перерасти в настоящую любовь. Потому что это всё случилось почти сразу после внезапной кончины Бибисары. Это был период, когда Айтматов, по собственному признанию, «опустевшее место в душе после смерти Бибисары ничем не мог заполнить». Даже красавица и прекрасная женщина по имени Таттыбюбю не могла его занять. А у неё после романа с Чингизом жизнь пошла под откос, хотя за ней буквально охотились местные знаменитости, сановные чиновники. Она пристрастилась к алкоголю, заболела и очень рано скончалась.

После кончины Бибисары в сердце образовалась пустота, и долго ещё писатель оставался душевно одиноким. Он метался, не зная, куда себя деть и как найти хоть какое-то успокоение. Временами Чингиз становился похож на Каранара, верблюда-самца, привязанного к столбу, несчастного и несвободного. В книге диалогов Айтматова с Шахановым есть небольшой этюд-воспоминание, как после кончины Бибисары, не зная, как быть и как жить без неё, он оказался в составе делегации советских деятелей культуры на Сицилии, и то и дело, казалось бы, беспричинно впадал в отчаяние и даже не мог остановить слёз.

Свои переживания, особенно любовные, Айтматов наиболее выразительно и мастерски воплощал в образах из мира животных. Например, в образе того же коня Гульсары, потом в виде верблюда Каранара и, наконец, в форме горьких переживаний старого снежного барса по кличке Жаабарс.

Психологический надлом, испытанный Айтматовым после потери любимой, остро отразился в романе «И больше века длится день»: «Разъярённый верблюд ещё пытался вернуться к разлучённым маткам, хотел даже, закидывая голову набок, достать зубами хозяина. Но Едигей знал своё дело. И, несмотря на рыки и злобные вопли, на раздражённое несмолкаемое вытьё Каранара, Едигей упорно гнал его по снежной степи и всё пытался вразумить.

— Перестань! Хватит! — говорил он ему. — Замолчи! Всё равно назад не вернёшься. Дурная ты голова! Ты же взбесился, это верно, ещё как верно! Взбесился, ведёшь себя как последний сумасброд! А не то зачем припёрся сюда, своих маток тебе не хватало ? Вот учти, доберёмся до дома — и конец твоим куролесиям по чужим стадам! На цепь посажу, и ни шагу тебе не будет свободы, раз ты такой оказался!

Гоозился Буранный Едигей больше для того, чтобы оправдаться в собственных глазах. Силой уводил Каранара от его ак-мойнакских верблюдиц. И это было вообще-то несправедливо! Был бы он смирным животным — какой вопрос!

Через некоторое время смирился Буранный Каранар и с тем, что снова оказался под седлом, и с тем, что снова попал под начало хозяина. Кричал уже поменьше, выровнял, убыстрил шаг и вскоре достиг высшего хода — бежал тротом, стриг ногами расстояние сарозеков как заведённый. И Едигей успокоился, уселся поудобней между упругими горбами, застегнулся от ветра, поплотней подвязал малахай и теперь с нетерпением ждал приближения к боранлинским местам».

В этих строках легко можно угадать те чувства, которые испытывал Айтматов.

К счастью, именно в это трудное для себя время он встретил свою последнюю музу – Мариям. «В такую тяжёлую пору мне выпала встреча с Мариям. Со временем душевные мучения постепенно улеглись, жизнь наладилась. У нас с Мариям две надежды, две опоры – дочь Ширин и сын Эльдар. Мы с женой мечтаем, чтобы наши дети, какую бы профессию они ни избрали, выросли достойными людьми».