Текст книги "Избранные произведения. Дадзай Осаму"

Автор книги: Осаму Дадзай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 41 страниц)

Не ради развлечения

перевод Т. Соколовой-Делюсиной

Под вечер, истерзанный мыслями о будущем, содрогаясь от ужаса и отчаяния, я выхожу из своей квартиры и, волоча за собой трость, бреду по направлению к парку Уэно. Стоит сентябрь, конец сентября. Мое белое домашнее кимоно не соответствует сезону, и я остро ощущаю себя нелепым белым пятном, разрывающим ночной мрак. От этого становится еще тоскливее, еще более постылой представляется жизнь.

Бесстыдный ветер, сминающий и разглаживающий воду в пруду, обдает теплом и приносит запах грязи; отцветшие лотосы, сгнивая, превращаются в ужасающие, уродливые трупы; люди в поисках вечерней прохлады движутся сплошным потоком – тупые и темные изнуренные лица. Кажется, что наступил конец света.

Вот и вокзал Уэно, его принято считать лучшим на Востоке. Здесь снуют бесконечные черные толпы. Толпы неудачников. Да, неудачников, в этом я уверен. Недаром вокзал называют дьявольскими воротами. Через них жители деревень вступают в город, он поглощает их, рвет на части, а потом, кутая в лохмотья искалеченную плоть, они снова проходят через эти ворота и возвращаются в деревню. Все это известно заранее. Сидя на скамье в зале ожидания, смотрю на них, усмехаясь. Всякие предостережения тщетны. Да разве не предупреждали их о том, что бессмысленно рассчитывать на успех в Токио? И вот совершенно потерявшие рассудок парни и девушки, почтенные отцы семейств бездумно сидят на скамьях и, тупо тараща мутные глаза, вглядываются – но во что? Быть может, пытаются уловить прекрасные цветы, возникающие из воздуха? Предо мной – словно в калейдоскопе – лица, лица, незамысловатые картины чужих судеб и поражений.

Поднимаюсь и спешу прочь из зала ожидания. Иду к входу на перрон. К платформе только что подошел семичасовой скорый, и черные муравьи, суетясь и толкая друг друга, стремглав несутся вперед, схватываясь в смертельной схватке. В руках у них – чемоданы. Кое у кого – корзины. О, а вот и мешки «син-гэн бакуро» – не думал, что они еще существуют. Сразу пахнуло родиной.

Молодые люди держатся франтами, все до одного взвинчены и крайне нервозны. Жаль мне их, глупцов! Небось повздорили с домашними и сбежали в город. Болваны!

Мое внимание привлекает один юноша. Он жеманно курит – наверное, так курил какой-то актер в модном фильме. Да и всей манерой поведения он явно подражает какому-то актеру. В руке у него – чемоданчик, выйдя на перрон, он самодовольно оглядывается, приподняв одну бровь. Опять же – подражая кому-то. На нем немыслимо яркий клетчатый европейский костюм с широкими отворотами. Брюки невероятной длины, кажется, что они начинаются прямо от шеи. Белая охотничья шапка из парусины, алые полуботинки. Идет вперед, гордо выпятив грудь и презрительно скривив губы. Видали ль вы такого самодовольного болвана? Захотелось подшутить над ним. Но тут же сделалось невыносимо скучно.

– Эй, Тацуя-кун! – на ярлыке его чемодана написано «Та-цуя», поэтому я и позвал его так. – Можно тебя на минутку?

И, не оглядываясь, быстро иду вперед. Юноша послушно следует за мной, словно влекомый неотвратимым роком. Смею вас уверить, я неплохо разбираюсь в людях. Поэтому знаю: когда человек погружен в собственные мысли, достаточно приказать – и он подчинится тебе полностью. Ни в коем случае нельзя взывать к его чувствам, изобретать всевозможные предлоги, добиваться, чтобы он тебя понял, заговаривать ему зубы и так далее.

Мы поднялись на гору Уэно. Неторопливо шагая вверх по каменным ступеням, я сказал:

– По-моему, не следовало так пренебрегать чувствами родителей.

– Гм-м, – пробурчал юноша, весь сжавшись. Под статуей Сайго никого не было. Я остановился, вынул из рукава сигареты. Огонь спички на миг осветил его лицо – простодушное, как у ребенка. Он стоял, недовольно надув щеки. Видно, ему было немного не по себе. Шутить мне уже расхотелось.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать три, – выговор совсем деревенский.

– Молодо-зелено, – невольно вздохнул я. «Что ж, довольно, можешь идти, я просто хотел тебя попугать», – готов был сказать я ему, но тут во мне снова проснулось желание покуражиться.

– Деньги есть?

– Есть, – помявшись, ответил он.

– Выкладывай 20 йен и убирайся. – Я с трудом удерживался от смеха.

Он вытащил деньги.

– Я могу идти?

«Вот дуралей, неужели не понимаешь, что это просто шутка, розыгрыш? Но теперь ты видишь, какой страшный город Токио, так что езжай-ка лучше обратно в деревню и утешь своих престарелых родителей». – Разумеется, я должен был сказать нечто подобное, но… я ведь делал это отнюдь не ради развлечения. Мне надо было платить за квартиру.

– Спасибо. Я тебя никогда не забуду.

Итак, мое самоубийство откладывалось еще на месяц.

Антидекадентское

перевод Т. Соколовой-Делюсиной

Вряд ли этот рассказ можно причислить к декадентским, хотя героиня его – женщина легкого поведения. Самому-то мне всегда казалось, что я написал нечто романтическое.

Я не шучу. Может быть, я и в самом деле идеалист, не знаю. В наши дни, как это ни прискорбно, к идеалистам относятся с иронией, их слова и поступки вызывают у окружающих удивление, даже смех. По мнению большинства, они сродни Дон-Кихоту. Да и само это имя стало теперь нарицательным для обозначения неприспособленных к жизни глупцов. Впрочем, глуп Дон-Кихот или нет, – позвольте судить об этом нам, идеалистам. Люди, которым никогда в жизни не приходилось во имя возвышенных идей пускать пылью по ветру свое состояние и положение в обществе, вряд ли вообще способны понять душераздирающую трагичность этого образа. Возможно, в какой-то очень малой степени это доступно человеку, у которого болят уши, да и то…

Я не хочу сказать, что мои идеалы столь же возвышенны, сколь донкихотовские, отнюдь. Мне больше нравится коротать ночи, соблазняя краснощеких деревенских красоток, нежели сражаться с силами зла, размахивая мечом справедливости. Но ведь и идеалы бывают разные. Мой идеал – наслаждение, и во имя его я пустил по ветру состояние, сделался гол и бос – настоящий нищий. Этот-то идеал я и отношу к романтическим.

Романтические наклонности проявились у меня в самом нежном возрасте. Я родился в горах, в центральной части страны. Если в доме у нас что-нибудь праздновалось, отец всегда приглашал нескольких гейш из городка А., находившегося неподалеку от нашей деревни. Они приезжали верхом – других транспортных средств тогда не было. Иногда кто-нибудь из них падал с лошади, случалось и такое. А то, о чем я сейчас расскажу, произошло зимой, мне было тогда двенадцать лет. В тот раз отец торжественно отмечал получение ордена. Приехало пять гейш. Пожилая опытная гейша, две молодые и две девочки-ученицы. Одна из учениц исполняла танец «Дева-глициния». Должно быть, ей дали немного вина – щеки ее пылали. Мне она показалась несравненной красавицей. Каждый раз, когда, грациозно переступая, она меняла позу, зрители восхищенно вскрикивали, некоторые даже громко вздыхали от восторга. Так что пленила она не только меня.

Мне захотелось узнать, как зовут девочку. Но мог ли я спросить об этом? Мне было всего двенадцать, а в этом возрасте полагается делать вид, что никакие гейши тебя не интересуют. Я пошел за конторку и нашел записи, касавшиеся расходов на сегодняшнее торжество. В графу «на танцы и пение» солидным почерком дяди, который вел конторские дела, были вписаны подряд имена пяти гейш, рядом указывалось, какое вознаграждение должна получить каждая. Из этих пяти имен я отсчитал второе с конца – Нами – и решил, что это была она. «Наверняка это ее зовут Нами», – подумал я. С удивительной интуицией, свойственной подросткам, я выбрал имя Нами и на этом успокоился.

И твердо решил купить эту женщину, когда стану взрослым. С того дня прошло два, потом три года, а я все не мог забыть Нами. И вот через пять или шесть лет я стал учеником высшей школы. Чем не взрослый? Ученикам школы не возбранялось покупать гейш, и я подумал – вот наконец и настало время. Из городка Сиросита, где я учился, до городка А., где, по моим расчетам, проживала Нами, поездом можно было добраться примерно за час. Почему бы не съездить туда?

Я поехал, когда выпало два выходных подряд. Поехал как был – в школьной форме и фуражке, и это ничуть меня не смущало. Напротив, втайне я надеялся, что похож на бывалого повесу. Мне казалось, что это самое подходящее обличье для того, чтобы встретиться, наконец, с прелестной девочкой, чей образ я хранил в душе многие годы. Я даже нарочно оторвал пуговицу от куртки, стараясь придать себе вид человека немного опустившегося, иссушенного любовной тоской.

Приехал я в А., городок на морском побережье, незадолго до полудня. Слоняясь по улицам, забрел случайно в привокзальный ресторан. В то время я еще не обладал досадным свойством мучительно долго обдумывать каждое свое движение, взвешивая все за и против, – я был замечательно решителен и немедленно осуществлял все, что приходило мне на ум. Позже я узнал, что тот ресторан был первоклассным заведением, обслуживающим исключительно местную знать, и прежде всего семейство самого губернатора. Там была роскошная передняя, в саду – небольшой водопад. От входа внутрь вел прямой длинный коридор, темный деревянный пол поблескивал, словно в храме. В конце коридора виднелся сад с водопадом – он внезапно вспыхивал перед глазами, словно огни встречных машин в неосвещенном туннеле. Вишни в то время уже отцвели и покрывались нежной листвой, а под сенью ее сверкал величественный поток воды… Мне, восемнадцатилетнему, все это показалось чудесным сном. С трудом справившись с волнением, я сказал:

– Мне бы поесть.

Служанка – она, очевидно, занималась уборкой – вышла навстречу с метлой, голова повязана полотенцем. «Прошу вас», – почему-то улыбаясь, произнесла она и подала мне шлепанцы.

Меня проводили в комнату на втором этаже, где стояли золоченые ширмы. Было тихо, словно в храме. Тишину нарушал лишь шум падающей воды, который показался мне слишком грубым.

– Мне бы поесть, – повторил я сердито, после того как уселся поудобнее. Напрягая все силы, я старался не попасть впросак. – Принесите мне сасими, омлет, говядину в горшочке и мотии, – перечислил я все известные мне блюда.

Смуглая и худощавая служанка – на вид ей было около сорока – оказалась ласковой и милой женщиной. Поглощая в одиночестве принесенную мне пищу, я довольно развязно спросил:

«Нет ли тут у вас гейши по имени Нами?» Да, в те годы я был замечательно самоуверен. Кажется, я даже немного любовался собой. «Это моя знакомая».

– Нет, – ответила служанка, и, оторопев, я чуть не выронил палочки. «Не может быть», – мне вдруг стало ужасно неловко.

Служанка отвела руки за спину и поправила пояс, затем рассказала следующее: когда-то в городе действительно была гейша по имени Нами, но слишком уж она доверяла мужчинам, все вокруг, начиная с хозяина гостиницы, ее обманывали, поэтому так получилось, что оставаться здесь она не могла и уехала на горячие источники в A., где, должно быть, и служит теперь.

– Вот оно что… Да, это похоже на Нами, – зачем-то продолжая притворяться, что знаком с ней, сказал я, а на душе у меня было черным-черно. Так я и вернулся ни с чем, как будто ездил в А. лишь затем, чтобы полюбоваться водопадом.

Но и тогда я не смог забыть Нами. Куда там, моя страсть возросла стократно. «Ах, как романтично: всеми обманутая… В этом есть что-то необычное. Я непременно, непременно должен отправиться на эти самые источники и сказать Нами все, что о ней думаю».

Прошло еще три года, я поступил в Токийский университет, стал встречаться с женщинами из дешевых ресторанчиков и баров, но Нами не забывал. Однажды во время летних каникул я возвращался на родину и, когда поезд остановился в A., вдруг решился и, встряхнувшись, как взлетающая птица, выпрыгнул из вагона.

К вечеру того дня я нашел Нами. Она оказалась толстой низкорослой бабищей, очень некрасивой. Насильно я вливал в себя сакэ, а когда наконец сильно захмелел, ко мне вернулись мои романтические настроения:

– Не приходилось ли тебе лет так около десяти назад приезжать верхом на лошади в деревеньку К.?

– Как же, приходилось, – равнодушно отозвалась она.

Я придвинулся ближе:

– Я видел, как ты танцевала «Деву-глицинию». Мне было тогда двенадцать. С тех пор я не могу забыть тебя. Разыскивал повсюду и вот через десять лет наконец нашел, – сказав это, я так растрогался, что едва не заплакал.

– Вот оно что… – все это, казалось, мало ее волновало. – Вы, значит, сынок Ц.-сана? – спросила она.

– Да, – чуть было не ответил я, но быть сыном богача не соответствовало моим романтическим настроениям, поэтому, отрекомендовавшись бедным студентом, далеким родственником Ц., я заявил, что все это пустяки, главное – что мне через десять лег удалось наконец осуществить свою мечту и найти ее. «Оставайся ночевать здесь, поговорим», – предложил я, но, увы, она не разделяла моих романтических желаний.

– Я грязная, – сказала она, отклоняя мое предложение. Я ее неправильно понял и очень расчувствовался. Затем придвинулся еще ближе и проговорил:

– Ах, о чем ты говоришь! Ведь и я уже не тот, что прежде. Душа моя изранена. Да и тебе, видно, пришлось перенести немало. Что говорить, мы оба изменились. Я тоже грязен. Но у меня нет ощущения, что мое темное прошлое окончательно сломило меня, – мой голос звенел от слез.

Но женщина так и не осталась тогда со мной. Скучной она в общем была особой. Я так и не понял, что заставило ее уйти. Иногда мне кажется, что она устыдилась своего падения.

С годами я стал осмотрительней, и теперь юношеская скоропалительность вызывает во мне досаду. Но я никогда не стыжусь этих воспоминаний. Мне даже симпатичен тот юноша, который – единственный раз в жизни, – не задумываясь, крикнул тогда во всеуслышание: «Я тоже грязен!» Да, я, конечно, идеалист. Смейтесь же, если можете еще смеяться.

Мой скромный фонарь

перевод Т. Соколовой-Делюсиной

Люди искусства – народ чрезвычайно неприспособленный к жизни. Мечется такой совершенно бессмысленно, отчаянно прижимая к груди птичью клетку. А отберешь у него клетку – умрет, стиснув зубы. Так что лучше не отнимать у них этих клеток без особой на то нужды.

Все думают только о том, как бы сделать свою жизнь лучше, светлее. Спокон веков шедевром принято считать произведение, которое окрыляет людей надеждой на лучшее будущее, дает им силу жить. И наши усилия всегда были направлены на то, чтобы создать такое произведение. А это ох как нелегко! И все же мы, доходя до крайнего предела, не оставляющего места для метаний из стороны в сторону, старались как только могли. И нам ничего не остается, как продолжать начатое. Все, что у нас есть, – ниспосланная Богом птичья клетка. И более ничего.

«Поближе к Государю» – вот тайное желание каждого японца. Стоит Государю молвить: «На гору Касаги», и мы, даже не будучи Фудзифуса или Суэфуса [76]76
  Фудзифуса и Суэфуса – приближенные и сподвижники императора Годайго, участвовали вместе с ним в мятеже 1331 г. (так называемый мятеж годов Гэнко), потерпев поражение, вместе с императором пытались спастись бегством на горе Касаги (к югу от Киото).


[Закрыть], рыдая, падаем ниц. Немеем, робея от безмерной радости и восторга. Все ясно и никаких сомнений. Но ведь и безгласный светлячок иногда может что-то сказать, разве не так?** Сказав же, наверняка жестоко о том пожалеет.

Однако в наши дни опасно и робкое молчание. Тому, кто молчит в замешательстве, придется потом жалеть более, чем кому-либо другому, ведь его тут же станут упрекать в отсутствии патриотизма. Все это просто ужасно. И я в свойственной мне манере возжигаю свой скромный фонарь – вношу свою малую лепту.

Эта история произошла восемь лет назад. Мы сидели с братом в его мрачной каморке на Канде, и он жестоко бранил меня. Это было вечером 23 декабря 1933 года. Весной мне полагалось закончить университет, но поскольку я ни разу не соизволил явиться на экзамены и не представил дипломной работы, никакой надежды на получение диплома у меня не было. Узнав об этом, брат призвал меня к себе на Канду, где снимал комнату, и устроил мне хорошую взбучку. Он был очень вспыльчив. И сразу же раздражался, если сидящий перед ним тупица – то есть я – позволял себе хоть малейшее движение. Поэтому я сидел, чинно сдвинув колени, а поскольку очаг был довольно от меня далеко, дрожал от холода. Это брату тоже не понравилось:

– Ты что, явился с докладом к министру, что ли? – недовольно проворчал он.

Так, излишнее смирение тоже не годится. Я постарался принять независимый вид, раздвинул колени, поднял голову и натянул на лицо подобие улыбки. Но это вызвало новый взрыв возмущения – да как ты смеешь так нагло себя вести! Поспешно сдвинув колени, я опустил глаза, и был тут же обруган за то, что не умею держаться с достоинством. Угодить ему было невозможно. Я совсем растерялся и сидел, боясь пошевелиться. А он все больше расходился.

Тут с улицы донесся смутный гул приближающейся толпы. Потом кто-то, громко стуча ногами, пробежал по коридору, послышались перешептывания и смешки служанок. Я перестал слушать нотации брата и навострил слух. Наконец мне удалось разобрать, о чем они шушукаются. И быстро подняв голову, я сказал брату:

– Шествие с фонарями.

Выражение его лица мигом изменилось. Тут толпа закричала «Ура!» да так громко, что в комнате чуть не рухнули перегородки.

23 декабря 1933 года родился Его Высочество Наследный принц. Вся страна ликовала по этому поводу, один только я не разделял всеобщей радости, а после полученной головомойки был печален вдвойне. Брат совершенно спокойно снял телефонную трубку и заказал машину. «Пронесло!» – вздохнул я.

Не глядя на меня, брат снял ватное кимоно и стал собираться. На лице его застыло серьезное, даже немного торжественное выражение.

– Поедем, посмотрим.

– Ну, если ты хочешь… – этот хитрец, младший брат, был рад-радехонек.

Смеркалось. Брат жадно, не отрываясь, разглядывал сквозь окно машины празднично украшенный город. Море государственных флагов. Что ж, мне хорошо понятна эта народная радость, долго сдерживаемая и внезапно прорвавшаяся. И в чем другом она может выразиться, если не в оглушительных криках «ура»?

– Замечательно! – пробормотал брат и глубоко вздохнул. Потом вдруг снял очки.

Тут я почувствовал, что меня мутит. В 1925 году, когда я учился в третьем классе средней школы, родился принц Тэра-мия. Учился я тогда неплохо, и брат был мною вполне доволен. По существу он был мне скорее отцом, чем братом, ведь отца мы лишились очень рано. Помню, что вскоре я вернулся домой на зимние каникулы, и мы обменивались с невесткой впечатлениями об этом столь знаменательном событии. Оказалось, что оба при известии о рождении принца испытали прежде всего безграничное – до слез – умиление. Когда раздались первые залпы праздничного салюта, я сидел в парикмахерской, и меня стригли. Я не сумел сдержать слез, отчего ужасно смутился. Она же была занята в тот момент шитьем, но, услышав залпы, отложила работу – ее душили слезы. Брат, сидя рядом, прислушивался к нашему разговору.

– А я вот не плакал, – гордо сказал он.

– Правда?

– Неужели?

Ни она, ни я просто не могли этому поверить.

– Да, не плакал, – повторил брат и засмеялся.

А сейчас он снял очки, чтобы вытереть глаза… Пересиливая подступающую тошноту, я отвернулся, сделав вид, будто ничего не замечаю.

Не доехав до Кёбаси, мы вышли из машины.

Гиндза была забита людьми. Все улыбались всем.

– Замечательно! Ничего большего Японии и не нужно! Замечательно! – не переставая повторял брат и сопровождал каждое свое слово энергичным кивком головы. Он совершенно забыл о том, что еще совсем недавно буквально кипел от гнева. А хитрый братец, у которого словно камень с души свалился, вприпрыжку поспешал за ним, не чуя под собою ног от радости.

Перед зданием, где помещалось издательство газеты А., тоже толпились люди. Все вполголоса читали вспыхивающие на стене неоновые буквы. Мы тоже долго стояли, читая и перечитывая одни и те же бегущие строки.

Наконец брат сдвинулся с места, и мы пошли в маленькую закусочную на задворках Гиндзы. Он заказал сакэ и для меня.

– Прекрасно! Большего и желать нечего! – сказал он и, достав носовой платок, старательно вытер потное лицо.

В закусочной тоже было шумно. Подошел какой-то господин в визитке, настроение у него было весьма приподнятое.

– Господа, поздравляю, поздравляю всех! – сказал он.

Брат, улыбнувшись, поднялся ему навстречу. Господин сообщил, что, услышав весть о рождении Его Высочества, тут же надел визитку и отправился с благодарственными визитами.

– Не очень-то уместно с его стороны говорить о благодарственных визитах, – шепнул я брату, и он поперхнулся.

Подумать только, по всей стране, в самых глухих деревнях развеваются сегодня флаги, люди улыбаются друг другу, идут по улицам с фонарями, кричат «ура!»… Представив себе эту картину, я пришел в восторг от ее такой далекой и такой скромной красоты.

– Как говорится в Высочайшем указе… – громко начал все тот же господин в визитке.

– А ведь Высочайший указ-то еще не оглашен, – зашептал мне брат и захлебнулся счастливым смехом.

Выйдя из закусочной, мы отправились в другую и до поздней ночи шатались по улицам, забитым ликующими толпами. Процессии с фонарями катились по городу огненными волнами. Брат, не выдержав, стал вместе со всеми кричать «ура!». Никогда еще я не видел его таким возбужденным.

Боюсь, что в будущем мне вряд ли придется когда-нибудь услышать такие же Искренние, рвущиеся к синему небу крики радости и благодарности. Надеюсь, что все же, еще хоть раз… А пока надо терпеть, даже если никто вам этого и не скажет.