Текст книги "Избранные произведения. Дадзай Осаму"

Автор книги: Осаму Дадзай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 41 страниц)

Звуки… Помню, старший брат, который учился в Токио в университете, каждый раз, возвращаясь домой на летние каникулы, знакомил деревню с новыми веяниями в музыке и литературе. Брат изучал драматургию. Его одноактная пьеса «Тяжба», опубликованная в местном журнале, вызвала большой интерес у деревенской молодежи. Дописав пьесу, старший брат сначала прочитал ее своим братьям и сестрам. Слушая, все повторяли: «Не понятно, не понятно». А я все понял. Даже стихи в конце пьесы, где была строчка «какой же мрачный вечер…», были мне понятны. Я подумал, что «Тяжба» не совсем удачное название, и его надо изменить на «Заросли осота», даже написал об этом в уголке его черновой рукописи. Наверное, брат не обратил на приписку внимания и опубликовал пьесу, не изменив названия. А еще брат собирал пластинки. У меня остались воспоминания пяти-шестилетнего возраста, когда отец, устраивая в доме приемы, обычно приглашал из далекого большого города гейш. Помню, как гейши тискали меня, помню песни «Давно, давно, очень давно» и «Эта мандариновая лодка из страны Кии» и их танцы. Поэтому, наверное, родная японская музыка мне была ближе, чем иностранные мелодии, звучащие с пластинок брата. Но однажды ночью, когда я уже лег спать, из его комнаты донеслась приятная музыка. Я приподнял голову с подушки и прислушался. Утром, встав пораньше, сразу же пошел в комнату брата и стал слушать все пластинки подряд. В конце концов, нашел нужную. «Рантё» [21]21
  «Ранте» – японская музыкальная пьеса, отождествляемая с направлением «енннай» в жанре дзерури (вид японского песенного сказа в XV XVI вв.). Полное название «Вакаги но аданагуса». Ранте – имя главного героя сказа.


[Закрыть]– вот как называлась пластинка, мелодия которой так взволновала меня прошлой ночью, напрочь лишив сна.

И все же по духу мне был ближе не самый старший, а второй из моих старших братьев. Блестяще окончив коммерческую школу в Токио, он сразу же вернулся домой, работал в местном банке. Домашние к нему относились весьма прохладно. Я слышал, как мать и бабушка говорили, что самый некрасивый – это я, а следующий за мной – он, поэтому мне казалось, что именно внешность мешала ему завоевать популярность в семье. Запомнилось, как брат, посмеиваясь надо мной, бормотал: «Эй, Осаму, ведь правда, все можно отдать за то, чтобы родиться красавчиком?» Я же не считал его некрасивым. К тому же был уверен, что он едва ли не самый умный из нас. Брат каждый день, выпив сакэ, ругался с бабушкой. В эти минуты я ее ненавидел.

А вот между третьим братом и мной была явная вражда. Брату удавалось узнавать многие мои секреты, и я старался держаться от него подальше. К тому же он и мой младший брат были внешне похожи, и все говорили, что они красавчики, я же не мог отделаться от чувства, будто зажат между ними. Спокойно я смог вздохнуть, лишь когда он, поступив в среднюю школу, уехал в Токио.

Младший же брат был последним ребенком в семье и внешне очень хорош собой, поэтому отец и мать его любили. Я постоянно ревновал и даже иногда бил его, мама ругала меня, и я на нее обижался. Однажды, мне тогда, кажется, было 10 или 11 лет, брат, заметив вшей, кишевших, будто россыпь кунжута, на швах моей рубашки и нижнего кимоно, стал смеяться, и я его ударил, буквально сбил с ног. Потом все-таки заволновался и смазал его шишки мазью из баночки с надписью: «Для наружного применения».

Сестры же меня баловали. Но старшая уже умерла, вторая вышла замуж и уехала из дома, оставшиеся две учились в женских школах в других городах. До нашей деревни поезда не ходили, ближайшая станция находилась приблизительно в трех ри от нас, поэтому летом до станции надо было ехать на повозке, а зимой – на санях. Весной, когда снег таял, и осенью, когда шел снег с дождем, туда можно было добраться только пешком. Сестер же на санях укачивало, поэтому и зимой, возвращаясь домой на каникулы, они шли от станции пешком. Я каждый раз встречал их, стоя у большой поленницы на краю деревни. Было темно, но от снега дорога казалась светлой. Как только в тени леса у соседней деревни становился различимым свет фонаря, я начинал громко кричать и размахивать руками.

Городок, где училась старшая сестра, был меньше города, куда уехала младшая, поэтому и подарки от нее, по сравнению с подарками младшей сестры, были всегда скромнее. Как-то она, покраснев и повторяя «прости, больше ничегошеньки нет», достала из корзины несколько пачек бенгальских огней и протянула мне. В моей груди все сжалось. К тому же именно эту сестру домашние называли «некрасивой».

До поступления в женскую школу она жила вместе с прабабушкой на отдаленной усадьбе, и я даже считал ее прабабушкиной дочкой. Прабабушка умерла, когда я оканчивал начальную школу. Мельком взглянув на нее, лежащую в гробу, маленькую и окоченевшую, одетую в белое кимоно, я испугался, что эта картина теперь долго будет преследовать меня. По окончании начальной школы домашние, считая, что я слаб здоровьем, решили отдать меня в начальную школу повышенной ступени только на один год. Отец говорил, что если я окрепну, то он направит меня и в среднюю школу, однако, учитывая мое здоровье, токийские школы, где уже учились старшие братья, мне не подходят, поэтому если и отправлять меня учиться, то в среднюю школу где-нибудь в сельской местности. Я особенно не стремился поступать в среднюю или в какую-либо еще школу, но тем не менее тут же написал сочинение о том, какой я слабенький и как меня это огорчает, кажется, учителя искренне мне посочувствовали.

В то время наша деревня получила городской статус, начальная школа повышенной ступени была построена на средства, выделенные нашим городом и близлежащими деревнями, и находилась в половине ри от города в сосновом бору. Я много пропускал по болезни, но, поскольку в начальной школе всегда был лучшим учеником, то и в этой школе, где было много отличников из соседних деревень, считал своим долгом стать лучшим. Однако, впрочем, как и раньше, особым усердием я все же не отличался. Из-за тщеславных мыслей, что вот-вот стану учеником средней школы, о начальной школе повышенной ступени я думал с пренебрежением и брезгливостью. На занятиях в основном рисовал всякие смешные картинки. На переменках в лицах разыгрывал их перед учениками. У меня даже сохранилось несколько тетрадей с рисунками. Бывало и так, что я мог целый час, подпирая рукой подбородок, бесцельно смотреть в окно. Сидел я недалеко от окна, одно время там была муха– кто-то ее раздавил, и она так и оставалась прилипшей к стеклу, с моего места она выглядела мутным пятном, и иногда я пугался, принимая ее за фазана или сизаря. С приятелями мы часто убегали с занятий и, устроившись на берегу болотца за сосновым бором, обсуждали одноклассниц или забавлялись тем, что, задрав подолы кимоно, сравнивали, у кого гуще растительность.

В нашей школе мальчики и девочки учились вместе, но я никогда по собственной инициативе к девочкам не приближался. Я испытывал сильный зов плоти, но изо всех сил подавлял его и жутко робел перед девочками. Кое-кто из них был неравнодушен ко мне, я же неизменно делал вид, что не замечаю этого. Было несколько способов, при помощи которых мне удавалось унять похоть: иногда я брал с отцовской книжной полки каталог картин с национальной выставки, краснея, рассматривал спрятанные в нем неумелые рисунки, а иногда, случая живущих у меня кроликов, с замиранием сердца следил, как круто выгибалась спинка самца. Мне всегда было небезразлично, что обо мне думают окружающие, поэтому я никому не рассказывал… ну, о том, о «массаже». О его вреде я читал в книгах и изо всех сил старался этим больше не заниматься, но все было напрасно. В то время мне удалось чуть окрепнуть, наверное, потому что стал много ходить – каждый день я шел пешком в расположенную достаточно далеко школу. У меня на лбу выскочили маленькие, не больше просяного зернышка прыщики. Я их очень стыдился. Лоб смазывал красной мазью «хотанко». В тот год состоялась свадьба старшего брата, вечером в день торжества я и младший брат тайком пробрались к невесте в комнату. Она сидела спиной к двери и расчесывала волосы. Мельком увидев в зеркале ее улыбающееся белое лицо, я тут же выбежал из комнаты, таща за собой братишку. Потом, выказывая браваду, громко сказал: «Да ничего такого в ней нет». Из-за намазанного красным лба я чувствовал невероятную неловкость, вот и вредничал.

Приближалась зима, пора было готовиться к вступительным экзаменам в среднюю школу. Просмотрев рекламу в журналах, я заказал в Токио различные справочные материалы. Но справочники так и остались лежать нетронутыми в моем книжном шкафу. Средняя школа, в которую я собрался сдавать экзамены, находилась в главном городе префектуры, а там всегда желающих поступить было в два-три раза больше, чем мест. Иногда меня охватывал страх перед неминуемым провалом. Тогда я начинал усердно заниматься. Недели занятий хватало, чтобы снова почувствовать уверенность в успехе. Занимаясь, часто засиживался до полуночи, а вставал около четырех утра. В такие дни рядом со мной всегда находилась служанка по имени Тами, она разводила огонь и подавала чай. Как бы поздно ни ложился, утром в четыре она неизменно приходила будить меня. Я корпел над математикой, решая задачки о мышке, родившей мышат, а рядом тихонечко сидела и что-то читала Тами. А потом вместо Тами ко мне приставили старую толстую служанку, когда я узнал, что так распорядилась мать, кажется, даже в лице изменился, догадавшись, почему она так сделала.

Следующей весной, когда еще лежал снег, отец заболел, стал харкать кровью и вскоре умер в больнице. Местная газета специальным выпуском сообщила о его смерти. Меня потрясла не сама смерть отца, а то, что это стало сенсацией. В газете среди имен наследников упоминалось и мое имя. Гроб с телом отца на санях был привезен в родной город. Вместе с горожанами я вышел навстречу и дошел почти до соседней деревни. И вот из сумрака леса показалась похоронная процессия, увидев поблескивающие в лунном свете сани, я подумал: «Красиво».

На следующий день все домашние собрались в молельной комнате, где был установлен гроб. Когда сняли крышку, все в голос зарыдали. Казалось, что отец спит. Его нос заострился и стал совсем бледным. Вокруг меня все рыдали, и я тоже заплакал.

Весь следующий месяц в нашем доме ужас что творилось. Среди всей этой суматохи я совсем забросил занятия. На выпускном экзамене сдал ответный лист, где практически все написал наобум. Но в результате по успеваемости я оказался в классе третьим, совершенно ясно, только благодаря особому отношению классного наставника к нашей семье. Тогда я понял, что у меня плохая память: не готовясь, я ничего не смог написать на экзамене. Такое случилось со мной впервые.

2

Хотя и не с блестящими результатами, но все-таки той весной мне удалось поступить в среднюю школу. Надев новые хакама, черные носки, ботинки на шнуровке, щегольски набросив шерстяную накидку, которая до этого служила мне пледом, я уехал учиться в небольшой приморский город. Там поселился у дальних родственников, которые владели магазинчиком тканей. Этот магазинчик со старой порванной занавеской на дверях надолго стал мне домом.

Я очень радовался поступлению и в первое время, даже направляясь в общественную баню, надевал школьную фуражку и аккуратно застегивал воротничок. Улыбаясь, слегка кивал своему отражению, мелькавшему в уличных окнах.

Учиться же оказалось совсем неинтересно. Здание школы находилось на окраине города, оно было выкрашено белой краской, парк за школой тянулся до пролива, в классы врывался шум волн, слышалось поскрипывание качающихся сосен, коридоры в школе были широкие, потолки аудиторий – высокие, – все это мне очень нравилось, но вот от учителей мне пришлось немало натерпеться.

С первого дня меня стал изводить учитель физкультуры. Он заявил, что я нахал. Особенно задевало, что это был именно тот преподаватель, который при поступлении принимал у меня устный экзамен, тогда он посочувствовал мне, сказав, что, наверное, из-за смерти отца, я не смог как следует подготовиться, и я смущенно склонил перед ним голову. Потом мне стало доставаться и от других учителей. Меня постоянно наказывали: то я ухмылялся, то зевал – причины находились самые разные. Говорили даже, что в учительской обсуждают, как неприлично я зеваю во время занятий. Мне же казалось странным, что учителя могут говорить о таких глупостях.

Однажды ученик, приехавший из одного со мной города, отозвал меня за песочную кучу на школьном дворе: «Твое поведение выглядит действительно слишком дерзким, – сказал он, – тебя то и дело наказывают, если и дальше так пойдет, ты провалишься на экзаменах». Я был потрясен. Возвращаясь в тот день после занятий домой, почти бежал по прибрежной дорожке. Я с трудом переводил дыхание, ботинки совсем промокли от накатывающихся волн. Рукавом вытер пот с лица, – прямо перед моими глазами медленно проплывал удивительно большой серый парус.

Я чувствовал себя лепестком, готовым вот-вот оторваться. Дрожал от дуновения легкого ветерка. Малейшее людское презрение вызывало во мне желание поскорее умереть. Мне казалось, что я обязательно стану значительным человеком, и эта моя принадлежность к избранным заставляла заботиться о своем добром имени, даже взрослым я не мог простить пренебрежения к себе, а провал на экзаменах стал бы для меня равносилен смерти. Теперь в школе на занятиях я всегда был настороже, представляя, что в аудитории притаились сотни невидимых врагов. Утром, перед тем как пойти в школу, раскладывал на столе карты, гадая, каким будет день. Черви означали удачу, бубны – везение, трефы предвещали неудачи, а пики – большую беду. В то время мне каждый день выпадали пики.

Неожиданно быстро наступило время экзаменов, но я все-таки успел буквально наизусть выучить каждый знак, каждую букву в учебниках по всем предметам, будь то естествознание, география или мораль. Это, наверное, шло от моей повышенной требовательности, «все или ничего», но такой способ подготовки оказался не особенно эффективным. Знания не были глубокими, результаты оказались нестабильными: иногда мне удавалось давать абсолютно правильные ответы, а иногда изменение одной цифры или буквы в вопросе полностью сбивало меня, и я без всякого смысла марал ответный лист.

Все же по успеваемости за первый семестр я смог оказаться в нашем классе третьим. Даже оценка по поведению была отличной. А ведь я боялся провала. Держа в одной руке табель, в другой – ботинки, я босиком бежал до самого побережья. Радость переполняла меня.

Семестр закончился, на свои первые школьные каникулы я поехал домой. Мне не терпелось как можно скорее и красочнее рассказать младшему брату и всем домашним о своей новой школьной жизни; плетеную дорожную корзину я до отказа набил приобретенными за эти три-четыре месяца вещами, положив даже подушку, на которой обычно сидел.

И вот, покачиваясь, экипаж выехал из леса у соседней с нашей деревни, впереди зеленели раскинувшиеся на несколько ри рисовые поля. Там, где заканчивались квадратики полей, виднелась красная крыша родного дома. Мне показалось, что я не был здесь уже лет десять.

Никогда еще я не чувствовал себя в столь приподнятом настроении, как в тот месяц каникул. С восторгом рассказывал брату и домашним о школе. В своих рассказах, как мог, приукрасил и маленький городок, в котором теперь жил.

Я бегал по полям и долинам рек, делал зарисовки и ловил насекомых. На каникулы преподаватели дали нам задание нарисовать пять акварельных картинок и собрать десять видов необычных насекомых. С сачком за спиной я проводил целые дни на летних лугах, гоняясь за бабочками и кузнечиками, младшего брата я заставлял носить за собой специальную сумку, в которой был пинцет и склянка с ядом. Ночью мы разжигали яркий костер в саду, сеткой или метелкой сбивали слетающихся на свет костра насекомых. Младший из моих старших братьев поступил в школу искусств на отделение скульптуры и теперь каждый день во дворе под большим каштаном возился с глиной. Он лепил бюст сестры, той, что недавно окончила женскую школу. Я тоже пристраивался поблизости и делал ее портретные зарисовки. Потом, сравнивая завершенные работы, мы с братом яростно критиковали друг друга. Сестра позировала нам обоим, но обычно в нашем споре принимала мою сторону. Брат еще в детстве поднимал на смех «мои таланты», говоря: «Ну, ты и гений». Он насмехался и над моими писаниями, называя их «школьными сочинениями, не более». Тогда я тоже с явным презрением относился к его художественному дару.

Однажды вечером брат подошел к моей постели. «Осаму, смотри, странное насекомое», – прошептал он и, сев на корточки, потихоньку подсунул под москитную сетку неплотно свернутую бумажную салфетку. Он знал, что я собираю необычные виды. Из свертка слышалось шуршание. Вместе с этим слабым звуком я вдруг остро ощутил чувства родного мне человека. Я резко развернул салфетку. «Осторожно, убежит ведь», – затаив дыхание, еле слышно сказал брат. Это был самый обычный жук-олень. Но все-таки я включил его в свою коллекцию из десяти необычных видов.

Каникулы закончились, и мне стало очень грустно. Покинув родной дом, я вернулся в город, слезы подступили к горлу, когда в одиночестве я стал разбирать дорожную корзину в комнате на втором этаже магазинчика. Обычно, если мне становилось совсем тоскливо, меня спасала книжная лавка. Вот и тогда я тоже побежал в ближайший книжный магазинчик. Тоска странным образом исчезала, стоило мне взглянуть на переплеты стоящих в ряд книг. На угловой полке было выставлено несколько изданий, которые меня очень интересовали, но купить их я стеснялся. Иногда, с равнодушным видом украдкой листая страницы, чувствовал, как дрожат у меня колени. Но все-таки ходил я в книжный магазин не только, чтобы читать статьи, так сказать, медицинской направленности. В то время в книгах я обретал отдых и душевный покой.

Учиться в школе стало совсем неинтересно. Больше всего не нравилось мне домашнее задание по раскрашиванию акварелью на контурной карте горных хребтов, заливов и рек. Выполнял я все тщательно, поэтому на такое задание у меня уходило часа три-четыре. А учитель истории велел в специальной тетради вести конспекты его лекций, но сам на занятиях лишь вслух читал учебник, и нам ничего не оставалось, как тратить время на переписывание в тетрадь текстов из учебника. Я же следил за своей успеваемостью, поэтому каждый день старательно выполнял абсолютно все задания. С наступлением осени в городе начались межшкольные спортивные соревнования. Я приехал из провинции и раньше ни разу не бывал на бейсбольном матче. Из книжек узнал такие бейсбольные термины, как полный круг, атакующий бросок, центральный, и скоро стал понимать, что происходит во время матча, но особого азарта не испытывал. Считаясь членом школьной команды болельщиков, на бейсбольных матчах, теннисных турнирах или во время соревнований по дзюдо я вместе со всеми должен был криками подбадривать игроков, и это тоже омрачало мою школьную жизнь. Иногда капитан команды болельщиков, нарочно небрежно одетый, неизменно с веером «хи но мару» [22]22
  Хи но мару – название японского флага: красный круг солнца на белом фоне.


[Закрыть] в руках, взбирался на небольшой пригорок в углу школьного двора и выступал с речью, а ученики, слушая его, радостно улюлюкали. В перерывах матчей он, раскрыв веер, кричал: «АН stand up!» Мы вставали и, дружно размахивая фиолетовыми треугольными флажками, распевали песню поддержки: «Сильный противник, сильный противник и все же мы сильней». Мне было ужасно стыдно. При первой же возможности я сбегал с матча и возвращался домой.

Однако не могу сказать, что я был совсем неспортивным. Свой землистый цвет лица я относил на счет злоупотребления тем самым «массажем», и когда кто-нибудь говорил мне, что я плохо выгляжу, ужасно смущался, видя в этом намек на мою постыдную тайну. Спортом я начал заниматься, надеясь повысить содержание в крови гемоглобина.

Я и раньше страдал малокровием. В четвертом или пятом классе начальной школы услышал от младшего из старших братьев о демократии, а мать как-то при мне жаловалась гостям, что вся эта демократия ведет к тому, что налоги заметно повышаются, и на них уходит почти весь выращенный рис. Тогда демократические идеи увлекли и меня. Помогая нашим работникам летом косить траву, а зимой скидывать снег с крыши, я разъяснял им азы демократии. Потом, правда, узнал, что работникам моя помощь особой радости не доставляла. Кажется, после меня траву все равно приходилось докашивать. Честно говоря, помогая, если это, конечно, можно было назвать помощью, я рассчитывал улучшить цвет лица, но все мои старания оказались напрасными.

Когда решение о моем поступлении в среднюю школу было принято, я, думая, что физические упражнения улучшат цвет лица, стал в жаркие дни после школьных занятий плавать в море. Мне нравилось плавать по-лягушачьи, широко раскидывая ноги. Когда плыл, держал голову прямо над водой, поэтому мог любоваться переменчивостью волн, зеленой листвой на берегу, плывущими облаками. А еще я, будто черепаха, сильно вытягивал вверх шею. Мне хотелось приблизить лицо к солнцу и побыстрее загореть.

За нашим домом находилось большое кладбище, от него до дома я наметил себе стометровую дорожку и стал бегать по ней. Кладбище было окружено высокими тополями, отдыхая от пробежек, я прогуливался по нему, читая надписи на каменных памятниках. «Ростки луны во тьме пучины», «В душе твоей три мира существуют» – эти две буддийские строчки помню и сейчас. А однажды на черном кладбищенском камне, полностью заросшем мхом, прочитал: «покойный Дзякусэй из хижины Чистого Одиночества» и почувствовал странное волнение. Я обмакнул в грязь указательный палец и на белых бумажных лепестках лотоса, наверное, недавно оставленных на могиле, еле различимо, будто бы писал призрак, вывел слова, подсказанные мне одним французским поэтом: «Сейчас я под землей с червями забавляюсь». Следующим вечером, перед пробежкой, зашел на эту могилу и обнаружил, что послание «мертвого духа» исчезло без следа в потоке утреннего ливня, не успев вызвать слезы кого-нибудь из ближайших родственников умершего, а белые лепестки были местами порваны.

Так я проводил время в свое удовольствие, да и бегать стал гораздо лучше. Мышцы на ногах заметно окрепли. Однако цвет лица так и не улучшился. Осталось неприятное ощущение, что под внешним темным слоем загара затаилась грязновато-мутная бледность.

Я всегда испытывал интерес к своему лицу. Когда надоедало читать, доставал маленькое зеркальце и, глядя в него, гримасничал: улыбался, хмурился или, подпирая подбородок рукой, изображал задумчивость. Мне удалось придумать такую гримасу, которая могла рассмешить людей. Прищуренные глаза, наморщенный лоб, чуть надутые губы, получалось очень симпатично, будто бы медвежонок. Такое лицо я делал, когда был недоволен или когда чувствовал смущение. Однажды, навещая сестру в терапевтическом отделении префектуральной больницы, я состроил ей «медвежонка», и она, хватаясь за живот, буквально покатилась со смеху. С ней в больнице постоянно находилась только служанка средних лет, и сестра очень скучала, поэтому стоило ей услышать мои приближающиеся шаги, приходила в неописуемый восторг. Я же всегда очень громко топал, проходя по длинному больничному коридору. Если же вдруг целую неделю не заходил к сестре, она посылала за мной. Служанка с совершенно серьезным видом уверяла, что, когда я долго не появляюсь в больнице, сестре становится явно хуже, даже странным образом повышается температура.

К тому времени мне уже исполнилось 15 или 16 лет, на тыльной стороне рук выступили синеватые вены, и я чувствовал себя необыкновенно возмужавшим. Тогда же воспылал нежными чувствами к невысокому однокласснику с темным, будто бы загорелым лицом, и он отвечал мне тем же. Обычно, возвращаясь из школы, мы шли рядом. Краснели, стоило нашим мизинцам соприкоснуться. Как-то по дороге домой он заметил в полевой канавке, заросшей петрушкой и мокричником, тритона, и ни слова не говоря, выловил его и протянул мне. Я терпеть не мог тритонов, однако, изобразив радость, завернул подарок в носовой платок. Потом выпустил тритона в небольшой пруд во дворе нашего дома. Он плыл, вертя из стороны в сторону головой на короткой шее, но, когда на следующее утро я пришел взглянуть на него, тритона в пруду уже не было.

Моя излишняя гордость не позволяла мне с кем-либо откровенничать. Даже со своим приятелем я почти ничем не делился и уж тем более никогда не разговаривал с худенькой девочкой, ученицей женской школы, к которой был в то время неравнодушен: встречаясь с ней, почти всегда резко отворачивался, выражая презрение. Как-то осенью, среди ночи недалеко от дома начался пожар, я проснулся и вышел из дома – совсем рядом, вблизи синтоистского храма были видны сполохи пожара. Храмовые криптомерии, казалось, пытались преградить путь огню, а над деревьями, словно опадающие листья, метались маленькие птички. Я знал наверняка, что в воротах соседнего дома стоит девочка в белом ночном кимоно и наблюдает за мной. Повернувшись так, чтобы ей был виден мой профиль, я, не двигаясь, смотрел на пожар. Мне казалось, что на фоне красного пламени мой профиль неотразим. Я всегда так себя вел, поэтому, наверное, ни с тем учеником, ни с соседской девочкой отношения у меня так и не сложились. Наедине же с собой я становился гораздо смелее. Глядя в зеркало, заигрывал со своим отражением, улыбался и подмигивал. Вырезав ножичком на столешнице тонкие губы, целовал их. Потом губы эти раскрасил красными чернилами, но они получились слишком темными, мне стало неприятно, и я тем же ножичком их соскоблил.

Учась уже в третьем классе, я как-то ранним весенним утром по дороге в школу остановился на мосту, облокотился на красные круглые перила, и на какой-то миг окружающий мир перестал для меня существовать. Под мостом мирно текла широкая река, почти такая же, как Сумидагава. По-моему, именно тогда я впервые смог полностью расслабиться и забыть обо всем на свете. Обычно мне казалось, что кто-то постоянно следит за мной, и я всегда был начеку. Контролировал себя даже в мелочах, не делая ничего машинально, мне мерещилось, что окружающие обсуждают каждое мое действие: «смотрите, он в недоумении посмотрел на ладонь», «а теперь он что-то бормочет, почесывая за ухом». Очнувшись, почувствовал острую тоску. Обычно в таком состоянии я начинал думать о своем прошлом и будущем. Вот и теперь медленно шел по мосту, погружаясь в воспоминания, будто грезил наяву. Потом, вздохнув, подумал: «А смогу ли я достичь чего-либо в будущем?» Именно тогда моя душа потеряла покой. Ничто не удовлетворяло меня, я, кажется, все время топтался на месте. К лицу словно прилипла многослойная маска, за которой никто не мог разглядеть мою истинную тоску. И, в конце концов, я нашел для себя пусть жалкий, но выход. Творчество. Похоже, многие, так же как и я, чувствовали это необъяснимое томление. «Стану писателем, стану писателем», – втайне мечтал я. В тот год младший брат тоже поступил в среднюю школу и стал жить вместе со мной, я посоветовался с ним, и приблизительно в начале лета, объединившись с несколькими приятелями, мы создали свой журнал. Напротив нашего дома как раз находилось большое издательство. Туда мы и обратились. Обложку для журнала заказали красивую, выполненную литографическим способом. Готовые экземпляры раздавали одноклассникам. Каждый месяц я писал что-нибудь для нашего журнала. Начал с философских размышлений на темы морали. Хорошо удавались мне и эссе – короткие, всего в одну-две строчки. Журнал издавался уже год, когда из-за него у меня разладились отношения со старшим братом.

Брата беспокоило, что мы излишне, по его мнению, увлечены литературой. Я получил от него длинное письмо. Он писал достаточно жестко: «В химии есть уравнения, в геометрии – теоремы, причем всегда дается оптимальный ключ к их решению, а в литературе такого ключа не существует; я считаю, что, не достигнув необходимого возраста и не имея определенных условий, нельзя по-настоящему заниматься литературным творчеством». Я был с ним совершенно согласен. Однако верил, что я именно тот, кому уже сейчас позволительно литературой заниматься. И сразу же написал ответ. «Все, что ты пишешь, совершенно справедливо, я счастлив, что у меня такой замечательный старший брат, однако ради литературы я вовсе не пренебрегаю учебой, а как раз наоборот, литературная деятельность служит стимулом в учебе». Словом, был тверд, отстаивая свою позицию, правда, постарался смягчить ответ явной лестью в адрес брата.

Лив самом деле усердно занимался, пусть даже и потому, что постоянно внушал себе: «Ты должен подняться над толпой». Начиная с третьего класса, по успеваемости был неизменно лучшим в классе. Обычно лучших недолюбливают и обзывают «зубрилами», но мне удалось этого избежать, более того я научился подчинять себе одноклассников. Не перечил мне даже капитан нашей команды дзюдо по прозвищу Осьминог. В углу аудитории стоял большой кувшин, куда выбрасывали всякие ненужные бумажки, стоило мне, указывая пальцем, сказать: «Эй ты, Осьминог, не хочешь в него залезть?», Осьминог сразу же запихивал туда голову и начинал смеяться. Смех отзывался из кувшина гулким эхом. Красавчики нашего класса тоже боготворили меня. Даже когда, вырезав из пластыря треугольнички, шестиугольнички и цветочки, я залепил ими выскочившие на лице прыщи, никто и не подумал надо мной смеяться.

Из-за этих прыщей я невероятно страдал. А их было много, утром, еще в постели, я, ощупывая лицо, старался определить состояние кожи. Для лечения испробовал всякие средства, но результата заметно не было. Отправляясь в аптеку, заранее выписывал названия лекарств на листочке и, выясняя, есть ли то или иное, делал вид, будто выполняю чье-то поручение. Считая прыщи символом похоти, стыдился их так, что, казалось, темнело в глазах. Даже подумывал о смерти. Критика моей внешности в кругу родственников достигла тогда апогея. Говорят, что самая старшая из сестер, та, что вышла замуж и уехала из нашего дома, договорилась до того, что вряд ли найдется девушка, которая согласилась бы стать женой Осаму. Я упорно продолжал мазать прыщи лекарствами.

Младший брат тоже переживал из-за моих прыщей и не раз ходил в аптеку за лекарствами для меня. В детстве я с ним особенно не ладил и, когда он сдавал экзамены в мою среднюю школу, желал ему непременно провалиться, лишь только когда мы стали жить вместе, одни вдали от дома, я смог оценить его добрый нрав. Взрослея, брат становился застенчивым и молчаливым. Иногда он тоже писал что-нибудь для нашего журнала, но все его тексты казались какими-то робкими. Успеваемость брата была гораздо ниже, чем моя, и это очень его огорчало. Если же я начинал утешать его, он, наоборот, еще больше мрачнел. Брата ужасно раздражало, что волосы у него на лбу росли треугольником в форме горы Фудзи, делая его похожим на девочку. К тому же он был абсолютно уверен, что именно из-за этого узкого лба он так плохо соображает. Такому своему братишке я прощал все. В то время, общаясь с людьми, я либо ничего им не говорил, либо наоборот, так и резал в глаза всю правду. От брата я ничего не скрывал, и он от меня тоже.