Текст книги "Избранные произведения. Дадзай Осаму"

Автор книги: Осаму Дадзай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 41 страниц)

И тут вдруг слух его уловил нежное журчание. Приподняв голову, Мелос затаил дыхание и прислушался. Вода струилась прямо у его ног. Мелос, шатаясь, встал и увидел, что из расщелины в скале непрерывной струей, что-то тихонько нашептывая, пробивается чистый родник. Словно притянутый им, Мелос встал на колени и, зачерпнув воду ладонями, сделал глоток, выдохнул воздух, и вдруг почувствовал, что очнулся ото сна. «Я могу идти, я должен идти!» Вместе с силами, вливающимися в его тело, родилась и надежда. Надежда выполнить свой долг Надежда спасти свою честь ценой собственной смерти. Заходящее солнце бросало красные лучи на листья деревьев, и они сверкали, будто охваченные пламенем. До захода еще оставалось время. «Есть на свете человек, который ждет меня. Есть человек, который спокойно ждет меня, не сомневаясь, что я приду. Он верит мне. Теперь мне все равно, что станет со мной. После смерти поздно уже извиняться и болтать о всяких там добрых делах. Я должен отплатить за доверие. И это теперь моя единственная цель. Беги, Мелос!»

«Мне верят. Мне верят! То, что со мной недавно случилось, то дьявольское нашептывание – все сон. Дурной сон! Забудь! Всегда, когда тело устает, начинают вдруг сниться кошмары. Тебе нечего стыдиться, Мелос! Несмотря ни на что, ты настоящий герой. Разве ты не заставил себя встать и бежать снова? Как здорово! Я смогу умереть, как честный воин! Солнце, солнце садится! Все ниже и ниже! О, Зевс, подожди! Я всю жизнь был честным человеком. Позволь же мне и умереть честно!»

Сметая с пути встречных, как камень, выпущенный из пращи, мчался по дороге Мелос, подобный черному вихрю. Он изумлял крестьян, собравшихся в поре перекусить, проносясь прямо сквозь их застолье, расшвыривал пинками собак, перепрыгивал через ручьи и мчался в десять раз быстрее клонящегося к западу солнца. Пробегая мимо группы путников, он краем уха уловил обрывок зловещего разговора: «Сейчас как раз распинают того беднягу…» – «Нет! Я ведь бегу ради него! Его нельзя казнить! Спеши, Мелос! Ты не должен опоздать. Эх, хорошо бы сейчас призвать на помощь какие-нибудь добрые силы. Например, бога ветра– сгодился бы кто угодно!» Мелос уже скинул почти всю свою одежду. Дыхание его пресекалось, из рта брызгала кровь. А, вот они! Там, вдалеке, показались, наконец, крепостные башни Сиракуз. Они ярко сверкали в лучах заходящего солнца.

«Эй, господин Мелос!» – послышался долетевший с ветром чей-то голос, похожий на стон.

«Кто это?» – на бегу откликнулся Мелос.

«Это я, Филострат, ученик вашего друга Селинунта», – послышалось позади. Молодой каменщик нагонял его.

«Уже поздно. Все напрасно. Остановитесь. Вы уже не сможете помочь вашему другу».

«Нет, солнце еще не зашло!»

«Сейчас мой учитель умирает. Вы опоздали. Эх, если бы хоть чуть-чуть, хоть немножко пораньше!»

«Нет, солнце еще не зашло!» Душа Мелоса разрывалась. Он неотрывно следил за большим багровым диском вечернего солнца. Только бежать – ничего, кроме бега!

«Остановитесь. Стойте! Сохраните хоть вашу жизнь. Учитель верил вам. Когда его привели на площадь, он был спокоен. Царь жестоко насмехался над ним, но учитель отвечал ему только одно: „Мелос придет“ – вот как сильно он верил вам».

«Потому-то я должен бежать! Если в меня так верят– я должен бежать! Успею я, или не успею – уже не важно. Умру я или останусь жить – теперь и это уже не важно. Я бегу потому, что есть что-то гораздо более важное и грозное, чем все эти мелочи. Беги за мной, Филострат!»

«Вы, наверно, сошли с ума? Ну, что ж, тоща бегите, бегите изо всех сил! Чудеса случаются – может, вы и успеете! Бегите!»

И в самом деле – солнце еще не зашло. Мелос бежал, тратя последние силы – силы смерти. Голова его была пуста – он ни о чем не думал. Что-то неизвестное и могучее несло его вперед. И вот, когда солнце, дрожа, опускалось за горизонт, когда последние лучи тонкой его кромки почти уже исчезли, Мелос, подобно урагану, ворвался на площадь. Он успел.

«Стойте! Этого человека нельзя казнить! Мелос вернулся! Как договаривались – я вернулся!» Ему казалось, что он кричит во весь голос, но горло так пересохло, что изо рта вырывался лишь хриплый шепот. Собравшаяся на месте казни толпа не заметила его появления. Уже был воздвигнут столб с перекладиной, и на нем, скрученный веревками, тихо висел Селинунт. Узрев эту картину, Мелос, собрав воедино остаток мужества, принялся проталкиваться сквозь толпу, как недавно еще рассекал мутный поток, изо всех сил крича хриплым сорванным голосом: «Палач! Вот я! Тот, кто должен быть казнен, – я, Мелос! Это я оставил его в заложниках – я, Мелос, я здесь!» Он вскарабкался к основанию креста и обхватил руками ноги друга. Люди зашумели, а потом толпа завопила, как один человек: «Ура, Мелос! Помиловать его!» Тут же развязали веревки.

«Селинунт! – плача сказал Мелос. – Ударь меня. Ударь меня изо всех сил! Пока я шел сюда, мне один только раз приснился страшный сон. Если не ударишь, у меня даже не будет права обнять тебя». Селинунт кивнул, будто заранее знал, что Мелос попросит об этом, и ударил его по правой щеке – да так, что звук пощечины разнесся по всей площади. Ударив, он улыбнулся и сказал: «Мелос, ударь и ты меня. Ударь меня так же звонко, как и я тебя. За эти три дня я только один раз на мгновение усомнился в тебе. Усомнился первый раз в жизни. Если ты не ударишь меня, я не смогу обнять тебя». Мелос размахнулся и с силой ударил Селинунта. «Спасибо, друг», – сказали они одновременно, обнялись и заплакали от счастья.

И тут послышался скрипучий голос. Из-за толпы пристально наблюдал за друзьями тиран Дионисий. Он тихо подошел к ним и, порозовев лицом, сказал так:

– Что ж, вы добились своего. Вы победили. Оказывается, честность – не простая химера. Нельзя ли и мне войти в вашу компанию? Выслушайте мою просьбу – я хочу стать вашим другом.

Толпа разразилась радостными криками: «Слава, слава царю!»

Какая-то маленькая девочка подала Мелосу красный плащ. Селинунт объяснил, в чем дело:

– Мелос, ты же совсем голый. Поскорее накинь на себя этот плащ. Эта милая девочка пожалела тебя, она не смогла вынести, что все на тебя глазеют!

Великий герой залился краской до самых ушей.

Восемь видов Токио

(Тому, кто попал в беду)

перевод А. Вериной

Богом забытая горная деревушка на юге полуострова Идзу, в которой ничего примечательного и нет, кроме горячих источников. Домов на тридцать, кажется. Мне показалось, что здесь можно недорого прожить – только потому я и выбрал это заброшенное место. Дело было 3 июля 1930 года. Тогда и у меня водились кое-какие деньжата, хоть и небольшие. Но вот будущее было покрыто мраком. Не исключено даже, что я совсем не смогу писать. А если так, то через два месяца я стану таким же нищим, каким был. Конечно, денег у меня было – раз, два и обчелся, но за последние десять лет я ни разу не чувствовал себя таким богатым.

Я поселился в Токио весной 1930 года. В то время я уже жил вместе с женщиной по имени X. Мы ежемесячно получали достаточно денег из дома от моею старшего брата, но вели себя глупо и, постоянно упрекая друг друга в роскошестве, к концу месяца вынуждены были одну-две вещи нести в ломбард. В конце концов, на шестом году совместной жизни мы с X. расстались. У меня остались матрас, стол, электрическая лампа и дорожный сундук. И что самое неприятное – большая сумма долгов. Спустя два года я женился самым тривиальным образом, сосватанный одним старшим товарищем. Еще через два года я впервые вздохнул свободно. Худо-бедно, но моих литературных сборников уже было напечатано около десятка. Мне стало казаться, что надо просто побольше писать, даже если нет заказов от издателей, две вещи из трех всегда удастся пристроить. Отныне мне предстояло выполнять настоящую взрослую работу без всяких там поблажек. И я буду писать только то, что хочу.

Каким бы ничтожным и непостоянным ни был мой достаток, я все равно был рад. По крайней мере, еще месяц могу не беспокоиться о деньгах, писать то, что мне нравится. Трудно было в это поверить. В смятении чувств, не находя себе места, охваченный то восторгом, то беспокойством, я был не в состоянии даже взяться за работу.

Восемь видов Токио… Я хотел когда-нибудь попытаться не торопясь, тщательно написать этот рассказ. Написать так, чтобы десять лет, прожитые мною в Токио, отразились бы в пейзажах, соответствующих определенным моментам жизни. Сейчас мне тридцать два. По японским понятиям это значит, что ты уже достиг средних лет. Да и я сам, как это ни грустно, вполне с этим согласен, учитывая, как я изменился физически и по темпераменту. Лучше этого не забывать. Все, весна твоей жизни кончилась, теперь ты уже степенный тридцатилетний мужчина. Восемь видов Токио… Я хотел написать это произведение беспристрастно, никому не пытаясь угодить, хотел, чтобы оно стало прощанием с моей молодостью.

«Вот и он постепенно стал обывателем» – такие глупые пересуды витают в воздухе и потихоньку достигают моих ушей. И каждый раз я им твердо отвечаю про себя: «Я всегда был обывателем. Вы, видимо, этого не заметили. Все наоборот». Когда я решил посвятить жизнь литературе, глупые люди посчитали, что со мной будет легко иметь дело. А я только посмеиваюсь. Вечная молодость – это удел актеров. В литературе этого нет.

Восемь видов Токио. Я решил, что именно сейчас, в нынешний период времени, необходимо это написать. Сейчас я не связан никакими обязательствами по работе. Есть запас денег больше ста йен. Не время сейчас растерянно слоняться по комнате, попусту вздыхая то от восторга, то от беспокойства. Я должен карабкаться наверх. Купив большую карту Токио, я сел на поезд, идущий в Маибара.

Я постоянно твердил самому себе: «Я еду не развлекаться. Я еду, чтобы с полной самоотдачей создавать величественный памятник своей жизни». В Атами я пересел на поезд, идущий в Ито, в Ито сел на автобус до Симоды. Затем три часа трясся в автобусе, двигаясь на юг вдоль восточного побережья острова Идзу, и, наконец, вышел в этой жалкой горной деревушке, всего в тридцать дворов. Я думал, здесь вряд ли берут за постой больше трех йен в день. В деревне было четыре маленьких гостиницы, убогость которых едва не повергала в тоску. Я выбрал гостиницу Ф. Мне показалось, что, несмотря на все ее убожество, она все-таки несколько получше остальных. Вульгарная, невоспитанная горничная провела меня на второй этаж и показала комнату, увидев которую я, в мои-то годы, чуть не расплакался. Мне припомнилась комнатушка, которую я три года назад снимал в одном пансионе в Огикубо. Пансион располагался в Огикубо, но был самого низкого пошиба. Однако нынешняя каморка рядом с кладовкой для белья казалась еще дешевле и безрадостней.

– А нет ли другой комнаты?

– Нет. Зато здесь ведь прохладно.

– Да?

Мне показалось, что меня обманывают. Может, я плохо одет.

– Есть комнаты по 3 йены 50 сэнов и по 4 йены. Обед оплачивается отдельно. Так какую вам?

– Пусть будет 3 йены 50 сэнов. Когда захочу есть, скажу. Я сюда приехал только на 10 дней, позаниматься.

– Подождите, пожалуйста.

Горничная ушла и через некоторое время вернулась обратно.

– У нас так заведено, что если кто останавливается надолго, то он должен заплатить вперед.

– Ах, вот как!? И сколько же я должен заплатить?

– Да хоть сколько… – запнулась она.

– Вот Вам 50 йен.

– Хорошо.

Я выложил на стол денежные купюры. Терпение мое лопнуло.

– Вот. Держите все. Здесь 90 йен.

В кошельке остались только деньги на сигареты. И как это меня сюда занесло?

– Благодарю Вас, – женщина ушла.

Я не имею права злиться – внушал я себе, – мне нужно выполнить важную работу. В моем нынешнем положении вряд ли можно рассчитывать на что-то лучшее. Я достал из чемодана ручку, чернила, бумагу.

Впервые за десять лет немного разбогател, и вот вам, пожалуйста. Впрочем, все эти трудности – неотъемлемая часть моей жизни – сказал я себе, и, сделав над собой усилие, не медля приступил к работе.

Я приехал не развлекаться. Я приехал работать. В этот вечер при тусклом свете лампы я развернул на весь стол большую карту Токио.

Да… Столько лет уже я не держал в руках такой вот полной карты Токио… Десять лет назад, впервые поселившись в столице, я стеснялся купить эту карту, боялся, не засмеют ли меня, мол, вот, деревенщина, и, наконец-то решившись, с вызовом, паясничая, купил ее и, засунув за пазуху, развязной походкой возвратился в пансион. Вечером, запершись, тайком развернул эту карту. Она была очень красивая – красная, зеленая, желтая… Затаив дыхание, я погрузился в нее. Сумидагава… Асакуса… Усигомэ… Акасака… Ну, все есть. Захотел где-нибудь побывать – пожалуйста, когда угодно. Мне даже показалось, что я созерцаю чудо.

Когда я смотрю на это изображение всего Токио, похожее на тутовый лист, изъеденный шелкопрядом, то всегда представляю людей, живущих в этом городе, разные сцены из их жизни. Со всей Японии люди потоком устремляются сюда, на эту ничем не примечательную равнину, обливаясь потом и отталкивая друг друга, борются за каждую пядь земли, радуются, горюют, завидуют друг другу, враждуют, женщины зовут мужчин, а мужчины просто бродят, ошалевшие. Вдруг, безо всякой связи, мне вспомнилась горестная строка из повести «Мореное дерево» [77]77
  «Мореное дерево» повесть известного японского писателя Мори Огая (1862–1922).


[Закрыть]: «Что такое любовь? Любовь – это когда мечтают о прекрасном, а делают грязное дело». Впрочем, эти слова прямого отношения к Токио не имеют.

Тоцука. Здесь я жил в самом начале. Мой старший брат один снимал здесь целый дом и учился скульптуре. В 1930 году я окончил лицей в городе Хиросаки и поступил в Токийский Университет на отделение французской филологии. Намеревался слушать лекции по французской литературе, хотя ни бельмеса не понимал. Я был такой ленивый почитатель преподавателя Тацу-но Ютака [78]78
  Тацуно Ютака (1888–1964) – известный специалист по французской литературе, эссеист. Выпускник Токийского университета.


[Закрыть]. Я снимал заднюю комнату в пансионе в трех кварталах от дома брата. Хотя мы и родные братья, но, живя под одной крышей, наверняка стесняли бы друг друга. Вслух мы об этом не говорили, но пришли к молчаливому соглашению, что жить вместе будет неудобно обоим, и решили поселиться в трех кварталах друг от друга, хотя и на одной улице. Через три месяца брат заболел и умер. Ему было 27 лет. После его смерти я так и остался жить в Тоцука. Со второго семестра я почти не ходил в университет. Я спокойно помогал подпольщикам, которых все так боя гея. Сблизился, не без брезгливости, с литераторами, писавшими весьма напыщенные произведения, которые они хвастливо именовали частью общего дела. В то время я был самым настоящим политиком. Осенью того года из деревни ко мне приехала женщина. Я вызвал ее. Это – X. Я познакомился с ней ранней осенью того года, когда поступил в лицей, мы с ней весело проводили время в течение трех лет. Она – грубая гейша. Я снял ей комнату на улице Хигаси Комагата в районе Хондзё. На втором этаже над лавкой плотника. Физической близости у нас до этого времени никогда не было. Из-за этой женщины из деревни приехал мой старший брат.

Потерявшие семь лет назад отца братья встретились в темной плохонькой комнатушке в Тоцука. Старший проливал слезы, пораженный тем, как резко изменился, как ожесточился младший. Я решил отпустить X. с братом при непременном условии, что мне позволят на ней жениться. При этом старший брат, несомненно, страдал куда больше меня, самонадеянного глупца. Накануне ее отъезда я впервые ее обнял.

Брат сразу же увез ее в деревню. Она все время была рассеянна. От нее пришло письмо, выдержанное в сухом, деловом тоне, что она, мол, благополучно добралась, и больше не было никаких вестей. Видимо, она была совершенно спокойна. Мне показалось это обидным. «Я тут борюсь изо всех сил, – думал я, – взбудоражил всех родственников, причиняю матери адские мучения. А ты, проявляя какое-то тупое самодовольство, умыла руки – это безобразие. Ты должна мне каждый день письма писать! Вот так-то ты ко мне относишься!» Но X. – не из тех, кто любит писать письма. Я был в отчаянии. Погрузился в деятельность, о которой уже говорил, и с раннего утра до позднего вечера был по горло ею занят. Если люди меня просили, я никогда не отказывался. Понемногу стало понятно, что мои возможности далеко не безграничны. Я пришел в еще большее отчаяние.

Я понравился женщине из бара на задворках Гиндзы. У каждого человека хоть раз в жизни бывает период, когда он всем нравится. Такой вот период полной распущенности. Я пригласил эту женщину, и мы вместе поехали на море в Камакуру. Я считал, что когда ты потерпел крах, самое время умереть. На своей безбожной работе я тоже терпел неудачу за неудачей. Я взвалил на себя эту работу, которая даже физически была мне не по силам только потому, что не хотел прослыть трусом. X., она всегда думает только о собственном благополучии. Ты – не женщина. Ты не хотела знать о моих страданиях, вот и получай! Так тебе и надо! Самые тяжелые мучения мне причинил разрыв с родственниками. Сознание того, что из-за истории с X. от меня отвернулись и мать, и младший брат, и тетя, послужило главной и непосредственной причиной моей попытки утопиться. Женщина погибла, а я выжил. Я уже много раз писал о погибшей. Это – черное пятно на всей моей жизни. Меня посадили в тюрьму. Провели расследование, но до суда не дошло. Дело было в конце 1930 года. Старшие братья были добры к младшему, так и не сумевшему умереть.

Старший брат добился освобождения X. от ремесла гейши и в феврале следующего года отправил ее ко мне. Он у меня всегда педантично исполняет обещания. X. заявилась с самым беззаботным видом. Мы сняли 30-йеновую квартиру в Готанда, рядом с бывшей резиденцией князей Симадзу. X. усердно трудилась. Мне было 23 года, ей – 20.

Готанда – это время моих глупостей. Я был совершенно безволен. Мне совсем не хотелось начинать все с начала. Я жил, постоянно подлаживаясь под друзей, от случая к случаю посещавших меня. Своего позорного прошлого я не то что не стыдился, а даже тайно гордился им. В то время я был наглым молодым идиотом. В университет я по-прежнему почти не ходил. Я не любил утруждать себя и жил, равнодушно взирая на X. Дурак дураком! Не делал ничегошеньки. Кое-как снова стал заниматься той самой деятельностью, о которой уже говорил. Но без прежнего энтузиазма. Праздный нигилизм. Вот таким я был, когда впервые поселился на одной из токийских улочек.

Летом того года я переехал. Канда – Добогё. Затем, поздней осенью – Канда – Идзумитё. Ранней весной следующего года – Ёдобаси – Касиваги. Тут не о чем рассказывать.

Взяв псевдоним «Сюриндо», увлекся хайку. Старею. Из-за своего участия в подпольной деятельности дважды попадал в тюрьму. Когда выходил из тюрьмы, по приказу товарищей переезжал в другое место. Никакого восторга, никакого отвращения. Полное безволие – если для общего блага, что ж, пожалуйста.

Вдвоем с X. мы рассеянно и праздно проводили день за днем, как первобытные мужчина и женщина. X. была весьма жизнерадостна. Два-три раза в день осыпала меня грязной бранью, а потом, как ни в чем не бывало, бралась за английский. Я составил для нее расписание и заставлял ее заниматься. Но, вообще-то, запоминала она плохо. Кое-как научившись читать латинские буквы, в какой-то момент это дело забросила.

Писать письма она не умела. Да и не любила. Черновики для нее писал я. Ей нравилось изображать из себя старшую сестру. Даже когда меня забирали в полицию, это ее не слишком расстраивало. Иногда она даже радовалась, считая, что я терплю за правое дело. Доботё, Идзумитё, Касиваги – тогда мне было 24.

Поздней весной того же года мне опять пришлось менять место жительства. Почувствовав, что вскоре меня вновь вызовут в полицию, я сбежал. На этот раз мое положение было достаточно серьезным. Наврав что-то несусветное старшему брату, я получил от него разом двухмесячное денежное содержание и удрал из Касиваги. Домашний скарб, разделив понемногу, оставил у разных друзей и, взяв с собой лишь самое необходимое, переехал в район Нихонбаси, сняв довольно большую комнату на втором этаже у лесоторговца на улице Хатёбори.

Я стал уроженцем Хоккайдо по имени Отиаи Кадзуо. Разумеется, тосковал. Я берег деньги, которые у меня были. «Как-нибудь образуется» – такими беспомощными мыслями я отмахивался от своей тревоги. Я не думал о будущем. Я ничего не мог. Изредка шел в университет и долго молча валялся на лужайке перед аудиторией. В один прекрасный день я услышал очень неприятную новость от одного студента экономического факультета – моего однокашника по лицею. Было такое чувство, будто я ошпарился. Не может быть! Студента, который мне об этом рассказал, я возненавидел. Надо спросить у X., и все разъяснится, решил я. Поспешно вернулся к себе на второй этаж в Хатёбори, но никак не мог заговорить о том, что меня волновало. Был вечер, начало лета. Западное солнце светило в комнату, и было жарко. Я попросил X. купить мне бутылку пива «Орага». Бутылка пива «Орага» тогда стоила 25 сэнов. Выпив ее, я попросил еще одну, но X. накричала на меня. Это помогло мне решиться. И нарочито безразличным тоном я рассказал X. о том, что сегодня услышал от студента. «Вот дурья башка!»– сказала X., как говорят у нас в деревне, и сердито нахмурилась. Потом тихо продолжила свое шитье. Тяжелый осадок, оставшийся в душе после того разговора, развеялся. Я верил X.

В тот вечер я прочитал одну дурную книгу. «Исповедь» Руссо. Когда я дошел до описания того, сколько горя хлебнул Руссо из-за прошлого своей жены, мне стало невыносимо. Я перестал верить X. Тем вечером я вынудил ее все рассказать. Студент сказал мне правду. На деле оказалось еще ужаснее. У меня возникло ощущение, что если докапываться до истины, конца и края этому не будет. И я остановился.

Я не имею права кого-либо осуждать в подобной ситуации. Сам хорош. Достаточно вспомнить хотя бы о той истории в Камакура. Но в тот вечер я был вне себя. Спохватился, что до того дня берег X., если можно так выразиться, как зеницу ока, и гордился ею. Жил для нее. Я все время думал, что спас ее, помог ей сохранить чистоту. Я простодушно соглашался со всем, что она мне говорила, отважно верил ей на слово. Я и друзьям с гордостью об этом рассказывал. Мол, X. такая стойкая, ей удалось сохранить себя до того, как она попала ко мне. Меня просто распирало от радости. Глупый мальчишка! Я не знал, что такое женщины. Я и не подумал возненавидеть ее за обман. Признавшись, она показалась мне еще более привлекательной. Хотелось погладить ее по спине. Мне было просто досадно. Потом стало противно. Взял бы дубину и обрушил ее на свою жизнь. Короче говоря, мне стало невыносимо. И я явился с повинной.

Прокурорская проверка уже почти закончилась, и я, оставшись живым, снова шагал по улицам Токио. Возвращаться мне было некуда, кроме комнаты X. И я поспешил к ней. Грустное воссоединение. Криво улыбаясь, мы пожали друг другу руки. Уехав из Хатёбори, перебрались в район Сиба, на улицу Сиро-ганэ. Мы снимали комнату во флигеле пустующего дома. Старшие братья хоть и возмущались, но потихоньку присылали мне из дома деньги. X. была бодра, как ни в чем не бывало. Но я стал понемногу прозревать и осознал, каким был дураком. Я написал предсмертное произведение. «Воспоминания» – на сто страниц. Оно стало моей первой пробой пера. Я хотел записать, ничего не приукрашивая, все дурное, что сделал, начиная с детских лет. Была осень двадцать четвертого года моей жизни. Сидя в своей комнате и разглядывая густо заросший травой большой заброшенный сад, я заметно утрачивал веселье. Я опять хотел умереть. Вы скажете, это все аффектация. Пусть аффектация. Я был тщеславен. Я все-таки считал человеческую жизнь драмой. Или нет, драму – человеческой жизнью. А сейчас я уже никому не нужен. И моя единственная X. тоже запачкана чужими руками. Нет ничего, что бы вдохновляло жить дальше. И я, последний из вымирающею племени глупцов, решил умереть. Я твердо намеревался добросовестно сыграть роль, которую уготовило мне время. Такую тягостную, низкую роль – всегда оказываться неудачником.

Но человеческая жизнь – не драма. Никто не знает, что будет во втором акте. Есть, правда, люди, которые выходят на сцену в роли «умирающего», но так до конца и не сходят со сцены. Я полагал написать совсем короткое предсмертное послание и чистосердечно рассказал о своем детстве – мол, жил на свете такой вот испорченный ребенок, – о своем отрочестве, но написанное мною неожиданно сильне1шшм образом захватило меня, и во тьме, меня окружавшей, забрезжил слабый свет. Я не смог умереть. Одних «Воспоминаний» мне показалось недостаточно. В самом деле, я ведь описал только часть. А я хочу описать все. Хочу выложить всю правду о своей жизни до сегодняшнего дня. Рассказать и о том, и об этом. Оказалось, существует очень много такого, о чем хочется написать. Начал с тот, что случилось в Камакура. Никуда не годится. Что-то где-то не так. Написав одно произведение, не почувствовал себя удовлетворенным. Перевел дух и взялся за другое. Никак не мог поставить точку, все писал и писал, соединяя написанное запятыми. Этот демон, манящий в бессмертие, мало-помалу начинал мною овладевать. Вот я и размахивал своим комариным топориком.

Мне исполнилось 25. 1933 год. В марте мне предстояло закончить университет. Куда там закончить, я и на экзаменах даже ни разу не был. Дома этого не знают. Они, видимо, считают, что я, по крайней мере, отучусь в университете и тем самым искуплю свои прежние выходки. Надеялись, что у меня хватит совести хотя бы на это.

А я их надежд совсем не оправдывал. У меня нет никакого желания заканчивать университет. Обманывать тех, кто тебе верит, это – ад, с ума можно сойти. Я жил в этом аду в течение двух лет. «В следующем году обязательно закончу, пожалуйста, прости меня, ну, еще один год…» – умолял я со слезами старшего брата, а потом предавал его. И в тот год было то же самое. И на следующий. Одолеваемый мыслями о собственной неполноценности, терзаемый чувством самоуничижения, страхом, желая, но не умея умереть, я увлеченно, повинуясь лишь собственному настроению, писал произведения, которые считал своим предсмертным посланием. Если бы только они получились… Возможно, они отдают напыщенной юношеской сентиментальностью. Но мне было не жалко отдать жизнь ради этой сентиментальности. Когда были готовы три-четыре рассказа, я стал складывать их в большой бумажный пакет. Постепенно количество вещей увеличивалось. На пакете я вывел кистью: «На закате дней». Так я решил назвать эту серию. В смысле, все, конец.

На пустующий дом в Сиба нашелся покупатель, и ранней весной того года мы вынуждены были оттуда съехать. Поскольку я не окончил университет, сумма денег, присылаемых из дома, соответственно уменьшилась. Придется еще больше экономить. Район Сугинами, третий квартал улицы Аманума. Мы сняли комнату в доме у своего знакомого и жили там. Хозяин дома работал в газете и был достойным гражданином. Мы жили у него два года и, по правде говоря, причинили ему много беспокойства. У меня по-прежнему не было желания заканчивать университет. Как дурак, я был полностью поглощен работой над завершением своего сборника произведений. Опасаясь попреков, я, ради хотя бы временного спокойствия, наврал и этому своему приятелю, и даже X., что в будущем году закончу университет. Примерно раз в неделю я надевал студенческую форму и выходил из дома. В университетской библиотеке наобум брал книги, разом их проглатывал, йотом то дремал, то набрасывал черновики для своих рассказов, а вечером, выйдя из библиотеки, возвращался в Аманума. Ни X., ни мой приятель никогда ни в чем меня не заподозрили. С виду я выглядел как обычно, но втайне нервничал. С каждым часом я все больше торопился. Хотелось закончить работу над рукописью, пока не прекратились денежные посылки из лома. Но я совсем выдохся. Мон демон был беспощаден, он готов был высосать из меня все соки.

Прошел год. Университет я так и не закончил. Братья были в ярости. Я опять унижался и плакал. Снова врал, уверяя их, что уж в следующем-то году закончу наверняка. Ничего другого я просто не мог придумать, чтобы получить от них деньги. О реальном положении дел я не решался никому сказать. Не хотелось никого впутывать. Пусть уж меня одного считают отбившимся от рук, блудным сыном. Я верил, что в этом случае сумею не навредить своим близким, они не окажутся замешанными в мои дела. Я был не настолько сумасброден, чтобы прямо сказать: «Мне нужен еще год, чтобы закончить свое предсмертное послание». Больше всего мне не хотелось, чтобы меня сочли эгоцентричным, так сказать, романтическим мечтателем. Даже братьям ничего не останется делать, как прекратить выплату денежных пособий, если я скажу, что деньги мне нужны для такой фантастической цели. Ведь если они станут присылать мне деньги, зная реальное положение дел, люди сочтут их моими соучастниками. Для меня это было невыносимо. Я совершенно серьезно – хотя в этом и было что-то от двойной морали жулика – думал, что должен, лукавя и раболепствуя, обманывать своих братьев. По-прежнему раз в неделю я, надев студенческую форму, отправлялся якобы на занятия. И X., и этот мой приятель из газеты искренне верили, что на следующий год я закончу университет. Я оказался в безвыходном положении. День за днем проходил, и – никакого просвета. А ведь я – не негодяй! Обманывать людей – это ад.

И вот, вскоре – первый квартал улицы Аманума. Приятель, которому от третьего квартала Аманума было неудобно добираться на работу, летом этого года переехал в другое место, находящееся за рынком в первом квартале. Это недалеко от станции Огикубо. Мы переехали вместе с ним и сияли комнату на втором этаже того же дома. Меня мучила бессонница. Я пил дешевое сакэ. На меня напал кашель с мокротой. Наверное, я был болен, но мне было не до этого.

Я хотел скорее закончить свою серию рассказов, которую складывал в тот бумажный пакет. Возможно, я был слишком эгоистичен и самонадеян, но я хотел оставить ее всем в качестве извинения. Это – самое большее, на что я способен. Поздней осенью того года я с трудом закончил писать. Из двадцати рассказов я выбрал только четырнадцать, а остальные сжег вместе с черновиками. Набрался полный дорожный сундук. Я вынес его в сад и красиво зажег. Вечером X. вдруг спросила меня: «Послушай, зачем ты сжег?» «Потому, что это уже не нужно», – ответил я с улыбкой. «Зачем ты сжег?» – повторила она тот же вопрос. Она плакала.

Я стал приводить все вокруг в порядок. Вернул книги, которые брал у друзей, письма и тетради продал старьевщику. В пакет с надписью «На закате дней» украдкой вложил два отдельных письма. Ну, вот, готово.