Текст книги "Избранные произведения. Дадзай Осаму"

Автор книги: Осаму Дадзай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 41 страниц)

Урасима-сан

Человек по имени Урасима Таро жил, если мне не изменяет память, в провинции Танго, в деревне Мидзуноуэ. Танго – древнее название северной части нынешней киотоской области. Я также слышал, что в одной деревушке на северном море до сих пор сохранился синтоистский храм, посвященный некоему Таро. Самому мне в этой деревне бывать не приходилось, но многие говорят, что морской берег там на диво суров и дик. И вот там-то жил наш Урасима Таро. Разумеется, жил он не один. У него были отец и мать, а также братишка с сестренкой. И много слуг. Ведь наш Урасима был старшим сыном в семье, принадлежавшей к древнему и знатному роду. А в старину (да, впрочем, и в наши дни тоже) старшему сыну благородного семейства была уготована роль продолжателя аристократических традиций, и соответственно он должен был отличаться необыкновенной изысканностью вкуса. Эта изысканность может показаться как утонченностью, так и распущенностью в зависимости оттого, с какой точки зрения на нее посмотреть. Причем следует подчеркнуть, что распущенность эта не имеет ничего общего с так называемым развратом, который проявляется в чрезмерном пристрастии к женскому полу и неумеренном пьянстве. Грубое распутство, выражающееся в грязном пьянстве, непристойных связях, постоянных склоках с родственниками, скорее характерно для средних и младших сыновей благородных семейств. Старший сын не позволяет себе опускаться до такой степени. Поскольку к нему переходят по наследству все семейные регалии, он с малых лет воспитывается в строгости и становится в конце концов носителем твердых устоев. Словом, некоторая распущенность в поведении старшего сына существенно отличается от непристойного распутства, к которому нередко проявляют склонность средние и младшие сыновья. Выражается она, как правило, в стремлении заполнять свой досуг безобидными развлечениями. И он чувствует себя вполне удовлетворенным, если эти невинные утехи, с одной стороны, создают ему славу человека тонкого и обаятельного, каким, собственно, и положено быть старшему сыну, а с другой – скрашивают его существование, которое иначе тяготило бы его своей бессмысленностью.

– Наш милый братец не любит рисковать, – жалуется сестренка-шалунья, которой скоро исполнится шестнадцать, – право, он просто сноб.

– Ничего ты не понимаешь, – протестует ее восемнадцатилетний брат с задатками настоящего бандита, – таким и должен быть настоящий мужчина.

Он смугл и безобразен.

Урасима Таро не обижался, слушая, как брат с сестрой бесцеремонно обсуждают его, а только горько улыбался.

«Дурно быть слишком любопытным, но подавлять в себе всякий интерес к окружающему миру ничуть не лучше. К тому же неизвестно, что опаснее. Впрочем, у каждого своя судьба». Так говорил он себе, словно постигая нечто сокровенное. Затем, заложив руки за спину, уходил из дома и в одиночестве прогуливался по берегу моря.

 
Челны рыбачьи,
словно брошенные листья,
смятенные качаются в волнах…
 

Он бормотал себе под нос отрывки из утонченных стихов и размышлял, важно покачивая головой: «Неужели люди не могут жить, не осуждая друг друга? Цветы хаги на песке, малютка-краб, подползающий к моим ногам, дикие гуси, качающиеся в волнах прилива, – никто из них не осуждает меня. Так же должны вести себя и люди. У каждого человека свои достоинства и свои недостатки, так почему же нельзя уважать его таким, каков он есть, ценить как личность особенную, непохожую на других? Вот я, например, стараюсь жить никому не мешая, просто и изящно, а все почему-то недовольны. И как же надоели мне вечные попреки!» – и он сокрушенно вздыхал.

И вдруг у самых его ног раздался голос:

– Урасима-сан, а Урасима-сан!

Смотрит, а это черепаха, та самая, которую он недавно спас.

Я вовсе не собираюсь демонстрировать перед вами обширность своих знаний, но считаю долгом напомнить, что черепахи бывают разные. Пресноводные, к примеру, совсем не похожи на морских. Черепахи, которых все вы привыкли видеть греющимися на солнышке на берегу пруда богини Бэнтэн, называются, если я не ошибаюсь, каменными черепахами – «исигамэ». И вот что меня всегда занимало: в детских книжках Урасима Таро очень часто изображается сидящим на спине именно у такой черепахи – прикрывая глаза рукой, он вглядывается в неясные очертания Морского дворца. А между тем стоит каменной черепахе оказаться в морской воде, она в тот же миг погибнет от удушья. На «островах счастья», которые обычно преподносятся в праздничные дни с пожеланиями счастливой и долгой жизни, рядом со знаменитой горой Хорай [90]90
  Остров Хорай (кит. Пынлай) – мифический остров, плавающий в океане на трех черепахах. Обитель бессмертных небожителей.


[Закрыть]и неразлучной четой стариков-супругов можно увидеть и черепаху, сулящую долголетие; говорят ведь, что журавлиный век – тысяча лет, а черепаший – десять тысяч. Так вот, и на таких «островах счастья» почему-то обязательно помещают именно каменную черепаху, во всяком случае, я ни разу не видел там морских черепах, хотя в природе существует немало их разновидностей. Очевидно, не без причины именно каменная черепаха стала символом долголетия, как не случайно и то, что ей приписывается роль провожатой Урасима Таро (к тому же Морской дворец и остров Хорай, в сущности, одно и то же).

И все-таки трудно себе представить, чтобы каменная черепаха с ее неуклюжими когтистыми лапами могла спуститься на дно морское. С этой задачей куда лучше справилась бы обычная морская черепаха «таймай» с широкими плавниками, с которыми гораздо удобнее передвигаться в воде. Кроме того, – хотя, повторяю, я никоим образом не собираюсь убеждать вас в своей широкой осведомленности в данном вопросе, – есть еще одно обстоятельство, которое вызывает большие сомнения. Дело в том, что морские черепахи, насколько мне известно, живут обычно в южных районах нашей страны – в Огасаваре, на островах Рюкю и на Тайване. В Танго же, на берегах северного моря, черепахи «таймай», к сожалению, не водятся. Можно было бы, конечно, поселить нашего Урасиму в Огасаваре или на Рюкю, но так уж повелось с давних пор, что его считают жителем Мидзуноуэ, к тому же именно здесь находится храм, посвященный Урасима Таро, так что, хотя сказки далеко не всегда отражают истинное положение вещей, в данном случае следует все-таки отнестись с должным уважением к истории собственной страны и соблюдать максимальную точность.

Таким образом, все вышесказанное ставит нас перед необходимостью переселить черепаху «таймай» из Огасавары или с Рюкю на берег Японского моря. Но подобное предложение будет наверняка встречено в штыки негодующими биологами (как можно, это же абсурд!), а кому хочется стать объектом яростных нападок ученых, никогда не упускающих случая заявить о неспособности литераторов мыслить научно? Долго я ломал себе голову над этим вопросом. Да неужели, кроме «таймай», нет ни одной морской черепахи, у которой лапы были бы в форме плавников? И наконец вспомнил! Есть черепаха, которую называют оливковой кареттой. Лет десять назад (да, много воды утекло с тех пор) я проводил лето на морском побережье в Нумадзу и однажды, выйдя из дома, увидел у моря толпу взволнованных рыбаков. Подойдя ближе, я услышал, что на берег выползла черепаха диаметром в пять сяку, и поспешил к морю, чтобы посмотреть на такое чудо. Я очень хорошо помню, что рыбаки называли ее оливковой кареттой. Вот она-то нам подходит как нельзя лучше. Так что пусть это будет каретта. Уж если она появилась на берегу Нумадзу, то почему бы ей не поселиться в Японском море и в один прекрасный день не выползти на берег Танго неподалеку от деревни Мидзуноуэ? Право, даже биологам нечего будет возразить. А если они и теперь найдут повод придраться, тут уж ничего не поделаешь. Остается одно – заявить решительно и непреклонно: появление черепахи в Танго, там, где они обычно не водятся, – чудо, и вообще это не простая черепаха, а волшебная. А научно это или не научно – какая разница? Ведь, в сущности, все постулаты и аксиомы тоже не более чем гипотезы. Так что нечего этим ученым особенно задаваться.

Так вот, оливковая каретта (название это не слишком удобоваримо, поэтому далее мы будем называть ее просто – Черепаха) высунула голову из воды и, глядя снизу вверх на Урасиму, сначала окликнула его: «Эй, послушайте-ка!», а потом проговорила: «Вы совершенно правы, и я вас прекрасно понимаю».

Ну и удивился же Урасима!

– Что за чудеса такие! Да ведь это же та самая черепаха, которую я недавно выручил. Почему же ты до сих пор здесь околачиваешься?

И действительно, это была та самая черепаха, которую поймали и мучали дети и которую Урасима, пожалев, выкупил и отпустил в море.

– И не стыдно вам так говорить? «Околачиваешься!» Право, даже обидно. Можете думать обо мне все, что угодно, только я не из тех, кто забывает отблагодарить за добро. С того злополучного дня я каждый день подплываю к берегу, надеясь увидеть вас.

– А вот этого-то как раз и не следует делать! Это очень неблагоразумно. Что, если тебя снова поймают? На этот раз ты так просто не отделаешься.

– Ах, я вовсе не хочу привлекать к себе чье-то внимание, не думайте, но должна вам сказать, что мне было бы очень приятно, если бы дети снова поймали меня, а вы бы опять выкупили. Пусть это и неблагоразумно, но мне так хотелось еще раз увидеть вас! Я ничего не могла с собой поделать. Должна признаться, что влюблена в вас с первого взгляда.

Урасима не мог удержаться от улыбки:

– Ну и легкомысленное же ты создание!

А Черепаха сказала с упреком:

– Что я слышу? Вы не находите, что противоречите самому себе? То вы говорите, что терпеть не можете, когда один осуждает другого, то сами называете меня опрометчивой, неблагоразумной, а теперь еще и легкомысленной. Если кто из нас и легкомыслен, так это вы. Я же веду себя так, как считаю нужным, и извольте с этим примириться. – Вот так великолепно она его отчитала.

Урасима покраснел:

– Да я вовсе не собирался тебя осуждать. Просто хотел предостеречь. Или дать добрый совет, если это слово тебе больше по душе. Добрые советы не всегда приятны, но к ним следует прислушиваться, – попытался он отделаться от нее прописными истинами.

– Да, если б важности в вас поубавилось, совсем неплохой бы человек получился, – тихо сказала Черепаха. – Ладно, ладно, молчу. Садитесь-ка ко мне на спину.

Тут Урасима обомлел:

– Как?! На спину?! Да ни за что! Я еще не лишился рассудка! К тому же это просто неприлично – сидеть на спине у черепахи.

– Какая вам разница, прилично это или неприлично! Я собираюсь в знак благодарности показать вам Морской дворец, понимаете? Садитесь же быстрее!

– Что?! Морской дворец?! – Урасима презрительно фыркнул. – Да за кого ты меня принимаешь? Пьяна ты, что ли?

Надо же такое выдумать – Морской дворец! Об этом только в старинных песнях поется да в преданиях рассказывается. А в наше время откуда ты его возьмешь, этот дворец? Что, сама не знаешь? Морской дворец – это всего лишь плод утонченного воображения аристократов, таких вот, как я, некое смутное стремление, греза, – сказал он не без вычурности и, пожалуй, чересчур напыщенно.

Теперь зафыркала Черепаха:

– Это, наконец, просто невыносимо. Лекцию о правилах хорошего тона вы мне прочтете как-нибудь в другой раз, на досуге. А сейчас послушайте, что я говорю, и садитесь ко мне на спину. Неужели вы не понимаете, что и в риске есть своя прелесть?

– Ну, теперь ты заговорила в точности теми же словами, что и моя непутевая сестрица. Не люблю я рисковать, понимаешь? Не люблю. Для меня риск – то же самое, что акробатический трюк. Блеску много, а изящества ни на грош. В сущности, это просто одно из проявлений дурного вкуса и к тому же – полное отрицание всякой связи между традициями прошлого и собственным жизненным предназначением. Говорят же: «Слепой змее не угодишь». Мы, представители утонченной наследственной аристократии, не одобряем такого отношения к жизни. Можно даже сказать, презираем его. Что касается меня, то я собираюсь идти прямо, никуда не сворачивая, по пути, проложенному моими предками.

– Тьфу ты! – снова фыркнула Черепаха. – Да как же вы не понимаете, что путь ваших предков был одновременно и путем риска? Впрочем, «риск», может быть, не совсем подходящее для данного случая слово. Есть в нем что-то беспощадное и жестокое. Но ведь рисковать – значит и верить. Не так ли? Человек может уверовать вдруг, что на противоположной стороне глубокого ущелья цветут прекрасные цветы, и, забыв обо всем на свете, устремится туда, цепляясь за плети глициний. А люди вокруг будут либо рукоплескать, принимая это за ловкий акробатический трюк, либо презрительно морщиться, порицая его желание порисоваться. А ведь этот поступок не имеет ничего общего с акробатикой. Человек, который, цепляясь за хрупкие плети глициний, перебирается на другую сторону ущелья, движим одним-единственным стремлением – увидеть растущие там прекрасные цветы. Он далек от мысли, что при этом рискует собственной жизнью, как далек и от желания гордиться своим поступком. Да и можно ли в данном случае говорить об удовольствии, получаемом непосредственно от самого риска? Вряд ли. Человек просто верит, и это главное. Верит, что там – цветы. И вот эту-то веру и готовность, уверовав, действовать незамедлительно и безрассудно иногда называют риском. И если вам недоступно желание вот так рисковать – значит, вы лишены и способности верить. А так ли противоречит вашим представлениям об утонченности эта способность? И такой ли страшный порок – верить?

Вы, благородные аристократы, привыкли гордиться тем, что ни во что не верите. А гордиться-то здесь нечем. Должна вам сказать, что вас даже и благоразумным назвать трудно, слишком красиво для вас это слово. Вы не благоразумны, нет, вы просто мелочны. Только и думаете, как бы не остаться внакладе. Да не бойтесь же, никто у вас ничего вымогать не будет. Подумать только, вы ведь разучились принимать с открытой душой дары своих ближних! Принимать, не думая о том, что потом придется расплачиваться. Ничего не скажешь – на диво мелочные и расчетливые люди эти аристократы.

– Как ты смеешь так со мной разговаривать? Нечего сказать – нарочно ушел из дома, чтобы не слышать попреков своих родственников, и вынужден слушать их от тебя, черепахи, которую я сам же и спас! Впрочем, чего от тебя ждать, ведь тебе неведомо чувство причастности к древним традициям, чувство, которое определяет мое существование. В тебе говорит отчаяние. Да это и неудивительно. Мне не хотелось бы обижать тебя, но нельзя же не понимать, сколь непреодолима пропасть, отделяющая мою судьбу от судеб тебе подобных, мы принадлежим к разным слоям общества, и с этим приходится считаться. А принадлежность эта обусловлена самим нашим рождением. И не я это устроил. Так распорядились Небеса. Я понимаю, что такое положение вещей должно казаться обидным таким, как ты, поэтому вы всегда и стараетесь низвести до собственного уровня тех, кто выше вас. Но, увы, люди тут бессильны – это в ведении Неба. Ты, к примеру, пытаешься говорить со мной, как с равным, да еще заявляешь, что якобы можешь отвезти меня в Морской дворец. Так вот, ты зря теряешь время и силы, потому что я-то прекрасно понимаю, что движет тобою. Так что возвращайся-ка лучше с миром к себе на дно. А то я тебя спас, а ты того и гляди снова попадешься детям в руки. Куда это годится? Получается, что ты-то и не умеешь ценить дары ближних.

– Хэ-хэ-хэ, – беззлобно засмеялась Черепаха. – Я, разумеется, искренне признательна вам за то, что вы изволили спасти мне жизнь. Но вот что ненавистно мне в вас, аристократах, – оказывая кому-то любезность, вы тут же раздуваетесь от гордости за собственное благородство и в глубине души всегда рассчитываете на вознаграждение за совершенное вами добро. Поэтому ваша доброта всегда кажется мне подозрительной. А вести себя с вами, как с равным, я не собираюсь, можете быть абсолютно спокойны на этот счет. Однако позволю себе заметить – ведь спасли-то вы меня только потому, что я черепаха, а мучители мои – малые дети, встревать же в спор между черепахой и детьми – вполне безопасно. Опять же, пять монов для детей – целое богатство. Правда, я думаю, что вы и тут поскупились, можно было заплатить побольше. Должна сказать, что ваша скупость меня поразила. Да и грустно стало – неужели, думаю, красная цена мне пять монов? Но вы имели дело с детьми, поэтому и за такие гроши смогли все уладить. А почему бы и не исполнить собственный каприз, если он так недорого стоит? Но представьте себе, что вам пришлось бы иметь дело не с черепахой и детьми, а с подгулявшими рыбаками, которые издеваются над убогим калекой-нищим. Уверена, что тогда вы и мона не дали бы, не то что пяти. Скорее всего, вы просто отвернулись бы и поспешно прошли мимо.

Ведь вы, аристократы, так не любите сталкиваться с неприглядными сторонами жизни. По-видимому, у вас при этом возникает ощущение, словно вашу драгоценную судьбу высшего разряда забрасывают дерьмом. Вся ваша любезность и доброта – не более чем баловство, роскошь, которую вы время от времени себе позволяете. Право, почему бы в самом деле не спасти черепаху? Отчего не заплатить детям жалкие гроши? А вот если бы на их месте были пьяные рыбаки и больной нищий – тогда другое дело, тогда увольте. Очень уж вы не любите, когда вам в лицо дует резкий ветер настоящей жизни. Не нравится вам марать свои благородные ручки. Вот сейчас думаете, небось, – и чего она привязалась, да?

Урасима-сан! Ведь вы не сердитесь на меня? Я же любя вам это говорю… Сердитесь? Наверное, за бесчестье почитаете, что столь презренное существо осмеливается признаваться в любви утонченному аристократу, которому уготована высшая судьба? И то правда, куда же это годится? Да еще и черепаха к тому же. А что, очень это неприятно, когда черепаха объясняется тебе в любви, а, Урасима-сан? Вы уж простите меня, глупую. О вкусах не спорят. И люблю я вас вовсе не потому, что вы меня спасли. И не за вашу утонченность. Просто люблю, вот и все. И именно оттого, что люблю, говорю с вами таким тоном, такая уж у меня привычка – подтрунивать над предметом своей любви.

Существа, принадлежащие к классу пресмыкающихся, имеют обыкновение именно так выражать свои чувства. Ведь я пресмыкающееся, а следовательно, змеям сродни. И, возможно, вы правы, что не верите мне. Впрочем, я все-таки не змей из эдемского сада, а обычная японская черепаха. И я не замышляю против вас ничего дурного, приглашая в Морской дворец. Единственно, чего я хочу, – вас развлечь, да и самой позабавиться. Почему бы нам не погостить немного в Морском дворце? Там-то уж никто никого не осуждает. Все безмятежны и беззаботны. Где вы найдете лучшее место для отдыха?

Я ведь и на земле бываю, и на дно морское опускаюсь, поэтому у меня есть возможность сравнить здешнюю жизнь с тамошней. И должна сказать, что жить на земле весьма утомительно. Уж слишком вы, люди, нетерпимы друг к другу. Либо вы осуждаете кого-то, либо восхваляете самого себя – все разговоры на земле только к этому и сводятся, противно слушать. Даже я, из-за того что провожу некоторое время на суше, попала под дурное влияние и приобрела некоторые здешние замашки, к примеру, как вы сами уже слышали, научилась осуждать своих ближних. Поверьте, мне и самой это крайне неприятно. Впрочем, со временем и в этом начинаешь находить удовольствие, порой мне даже бывает скучновато в Морском дворце, где, уж конечно, никто никого не осуждает. Что поделаешь, дурные привычки заразительны! Это ведь один из пороков, порожденных цивилизацией, не правда ли? Я, например, постепенно перестаю понимать, кто я на самом деле – морское животное или сухопутное, и где я должна жить – на море или на суше? Словно летучая мышь: не то птица, не то зверь. Да, нелепо… Дошло до того, что на морском дне меня стали считать чуть ли не инакомыслящей. И мне становится все труднее жить в родном Морском дворце. Но для увеселений лучшего места не найдешь. Уж это я вам обещаю, можете быть спокойны. Вы попадете в страну песен, танцев, невиданных яств, изысканнейших вин. Словом, это самое подходящее место для утонченного аристократа. И разве вы не сокрушались только что, признаваясь, что устали от постоянных попреков и поучений? В Морском дворце вам ничто подобное не грозит, ручаюсь.

Урасима молча прислушивался к удивительным речам Черепахи, и последние ее слова, видно, пришлись ему по душе.

– Ане врешь? Неужели и вправду такое место есть на свете?

– Вы все еще не верите? Посудите сами, зачем мне вас обманывать? Удивительное дело! Впрочем, все это вполне в духе отпрыска аристократического семейства – сидеть сложа руки и томно вздыхать. Смотреть противно!

После таких слов Урасима просто не мог повернуться и уйти.

– Что ж, – горько усмехнулся он. – Пожалуй, придется попробовать сесть тебе на спину, если ты этого так хочешь.

– Очень мне не нравится, как вы об этом говорите! – не на шутку обиделась Черепаха. – Что значит «попробовать»? Разве «попробовать сесть» и просто «сесть», в сущности, не одно и то же? Подумайте сами, если сердце ваше исполнено сомнений, и вы, желая только «попробовать», что получится, повернете налево, результат будет совершенно такой же, как если бы вы повернули с полным сознанием и верой в правильность вашего выбора. И в том и в другом случае действие совершено, и возврата к прошлому нет. Тот момент, когда вы начинаете «пробовать», определяет вашу дальнейшую судьбу. Да и применимо ли вообще это понятие к человеческой жизни? Разве пробовать не значит делать? Как же вы все боитесь действовать! Как вам хочется убедить себя в том, что содеянное еще можно исправить!

– Ладно, ладно, я тебе верю и готов сесть тебе на спину.

– Ну вот, давно бы так.

Не успел Урасима опуститься на спину Черепахи, как панцирь ее стал быстро расти и скоро сделался таким большим, что на него можно было бы уложить две циновки, и Черепаха, покачиваясь, вошла в море. Когда они немного отплыли от берега, Черепаха вдруг строго приказала: «А ну-ка, закройте глаза!» Урасима послушно сомкнул веки и услышал, как вокруг словно зашумел ливень, стало очень тепло, потом он ощутил дуновение ветра, похожего на весенний, но более резкого.

– Мы находимся на глубине в тысячу саженей, – услышал он голос Черепахи и почувствовал что-то похожее на признаки морской болезни.

– А ничего, если я сплюну? – спросил он, не открывая глаз.

– Неужели вас тошнит? – в голосе Черепахи зазвучали прежние насмешливые нотки. – Ну и горе-пассажир мне попался! Да вы посмотрите, он все еще с закрытыми глазами! Вот уж, действительно, заставь дурака молиться… Впрочем, именно за это я вас и люблю. А глаза можете открыть. Откройте, и вам сразу станет легче.

Урасима открыл глаза. Его окружал тусклый, мерцающий странным зеленоватым светом полумрак. Никаких четких очертаний – все терялось, растворялось в неясной мгле.

– Это и есть Морской дворец? – спросил он и не узнал собственного голоса.

– Нет, что вы, мы же спустились вниз всего на тысячу саженей, а дворец находится на глубине десяти тысяч.

– Да… – тем же чудным голосом протянул Урасима. – До чего же велико море!

– Вот что значит вырасти на суше! Ваши слова сразу же выдают деревенского жителя. Уж разумеется, море несколько больше ручья в вашем саду.

Вокруг была неясная, зыбкая мгла, внизу, под ногами, насколько хватало взгляда, – бесконечное зеленоватое свечение. Вверху над головой вместо привычного лазурного небосвода мерцала бездонная бездна, глубокое безмолвие нарушали лишь их голоса, а ветер, похожий на весенний, но более резкий, больно бил в лицо.

Внезапно Урасима заметил вверху справа тусклое, еле заметное пятнышко – словно кто-то рассыпал горстку пепла.

– Что это, облако? – спросил он у Черепахи.

– Шутить изволите? Откуда взяться облаку на дне морском?

– Что же это тогда? Словно пролили капельку туши. Просто мусор?

– Ах, до чего же вы бестолковы! Или вы не видите? Ведь это же стая окуней.

– Быть не может! Ну и крохотные же они! Их там две-три сотни, должно быть.

– Ваша глупость меня просто умиляет, – Черепаха язвительно рассмеялась. – Вы что, серьезно так думаете?

– А ты думаешь, что их больше, две-три тысячи, может быть?

– А если получше посмотреть? Их же никак не меньше пяти-шести миллионов.

– Пяти-шести миллионов? Полно, ты смеешься надо мной?

Черепаха расплылась до ушей в улыбке.

– Да никакие это не окуни. Это пожар, обычный морской пожар. А пятна, о которых вы говорите, всего лишь клубы дыма. Думаю, что пожар этот охватил территорию, раз в двадцать превосходящую размерами Японию.

– Ты обманываешь меня. Разве бывают пожары в море?

– Ах, непонятливость ваша не имеет пределов! В воде же есть кислород, правда? А где кислород, там и огонь.

– Не морочь мне голову! Безграмотная казуистика, вот как называется то, чем ты в данный момент занимаешься. Нет, правда, без шуток, что это за пятно наверху? Это действительно окуни? Уж во всяком случае, это не пожар.

– А вот и пожар. Не случалось ли вам задумываться над тем, почему количество воды в море не уменьшается и не увеличивается, несмотря на то, что бесчисленные реки и днем и ночью несут в него свои воды? Как, по-вашему, должно поступать море? Вода в него все вливается и вливается, вот оно и вынуждено время от времени выпаривать лишнюю воду. Видите – горит, горит! Ну и пожар!

– Но посмотри, пятно остается все время на одном месте! Что же, по-твоему, дым неподвижен? Сколько времени я на него смотрю, а оно не сдвинулось нисколько, так что и на стаю рыб уже не похоже. Скажи же мне, наконец, в чем дело, хватит этих дурацких шуток!

– Ну, если вы настаиваете… Это – тень от луны.

– Опять ты надо мной смеешься?

– Нисколько. Со дна морского не видно земли, но вот небесный свод находится как раз напротив и отражается в воде. Поэтому со дна можно увидеть не только луну, но и другие небесные тела. В Морском дворце по ним составили календарь и определяют время года. Видите – круг луны чуть на ущербе – значит, сейчас тринадцатая ночь.

Черепаха говорила как будто серьезно, и Урасима подумал, что, должно быть, на этот раз она его не обманывает. А если и обманывает, все равно куда приятнее было считать маленькое пятнышко, неясно вырисовывающееся в углу зыбкой зеленоватой небесной бездны, тенью от луны, чем стаей окуней или клубами дыма, – это более отвечало его утонченным вкусам и порождало приятно томящее чувство, похожее на ностальгию.

Внезапно стемнело, откуда-то с оглушительным ревом налетел яростный порыв ветра, и Урасима чуть было не свалился с черепашьей спины.

– Закройте-ка снова глаза, – строго сказала Черепаха, – мы у входа в Морской дворец. Когда вы, люди, исследуя морское дно, добираетесь до этого места, вам всегда кажется, что дальше уже ничего нет, и вы возвращаетесь наверх. Вы первый человек, который переступит эту черту, а может быть, и последний.

Урасиме показалось, что Черепаха перевернулась вверх ногами. И в этом перевернутом состоянии – животом кверху – поплыла дальше, так что Урасима, вцепившийся что было сил в ее панцирь, очутился в очень странном и неудобном положении человека, не успевшего завершить сальто-мортале, но, как ни странно, не упал, а совершенно непостижимым образом вперед ногами стремительно понесся куда-то вверх вместе с Черепахой.

– Можете открыть глаза, – услышал он ее голос и понял, что головокружительный полет в перевернутом состоянии закончился. Открыв глаза, он увидел, что по-прежнему сидит на спине у Черепахи, и они плывут куда-то вниз.

Его окружал тускло светящийся, словно предрассветный, полумрак, а под ногами что-то неясно белело. «Как будто вершины гор, – подумалось ему. – Или стоящие в ряд башни. Впрочем, башни не бывают такими высокими».

– Что это там – горы?

– Да.

– Горы у Морского дворца?! – от возбуждения голос его прерывался и звучал хрипловато.

– Да, – Черепаха быстро плыла вперед.

– Какие белые! Уж не снег ли на их вершинах?

– Да, нечего сказать, у людей, которым уготована высшая участь, по-видимому, даже голова устроена не так, как у простых смертных. Чудеса, да и только! Значит, по-вашему, на дне морском может идти снег?

– Ну, если на дне морском бывают пожары, то почему бы и снегу не пойти? – Урасима решил отплатить за насмешку. – Что тут особенного, ведь есть же в воде кислород?

– Даже если и существует какая-то связь между снегом и кислородом, установить ее практически невозможно. Так что глупо говорить об этом. Очень вас прошу, не отвлекайте меня подобными пустяками. Поразительно, насколько не развито чувство юмора у таких утонченных аристократов, как вы. «Пойти еще куда ни шло, а возвращаться страшно». Неужели вы находите, что это остроумно? Впрочем, ваш кислород еще хуже. Так можно договориться до чего угодно. – Словом, переспорить ее было невозможно.

Урасима опять горько усмехнулся.

– Но ведь те горы… – начал было он, но Черепаха снова захихикала.

– Горы… Те горы знать не знают о снеге. Они из жемчуга, только и всего.

– Из жемчуга? – удивился Урасима. – Ты, наверное, опять морочишь мне голову. Даже если положить друг на друга сто или двести тысяч жемчужин, такая высокая гора все равно не получится.

– Зачем же так мелочиться? Что такое тысяча или двести тысяч жемчужин? У нас в Морском дворце жемчуг не считают на тысячи. Мы здесь скупиться не привыкли и считаем его на горы – одна гора, две горы… Принято, что одна гора состоит из тридцати миллиардов жемчужин, но никто этого, конечно, не проверял. Так вот, если поставить друг на друга около миллиона гор жемчуга, то получится как раз такая вершина, как эта. У нас тут проблема – трудно стало найти место для жемчужных свалок. Ведь, в сущности, что такое жемчуг? – Рыбий помет.

Тем временем они подплыли ко входу в Морской дворец, который оказался меньше, чем представлял себе Урасима. Дворец стоял у подножия жемчужной горы и излучал сияние. Урасима слез с черепашьей спины и, низко согнувшись, прошел в главные ворота. Вокруг – лишь тусклое мерцание и тишина.

– Тихо как здесь… Даже странно. Словно на тот свет попал.

– Смелее, смелее, – Черепаха похлопала его плавником по спине. – В Морских дворцах всегда тихо. Или, может быть, вы полагали, будто его обитатели, подобно непутевым рыбакам из Танго, круглый год предаются разнузданному веселью? Если так, то мне вас искренне жаль. А я-то думала, что высшим воплощением прекрасного является для вас простота. «Тот свет» – что за вульгарный образ мыслей! Когда вы привыкнете, то поймете, каким несказанным покоем наполняет душу этот неясный полумрак. А пока смотрите себе под ноги и постарайтесь не споткнуться. Иначе вы можете поскользнуться и упасть, а это будет неизящно. О, да вы до сих пор не сняли сандалии? Скорее снимите, как вам не стыдно!