Текст книги "Избранные произведения. Дадзай Осаму"
Автор книги: Осаму Дадзай
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 41 страниц)
В начале осени безлунной ночью мы вышли на портовый причал, с пролива приятно дул легкий ветерок. Мы говорили о «красной нити». О ней я узнал на уроке родного языка – учитель рассказывал: «К мизинцу правой ноги каждого из вас привязана незаметная глазу красная нить, она длинная-предлинная и легко тянется, другой ее конец обязательно привязан к пальцу какой-нибудь девочки. Эта нить не порвется, как бы далеко ни расходились двое, и никогда не запутается, как бы они ни приблизились друг к другу, даже если встретятся посреди уличной толпы. Нитью предрешен выбор будущей жены». Рассказ произвел на меня сильное впечатление, и, вернувшись домой, я сразу же пересказал его младшему брату. Ночью на причале, прислушиваясь к шуму волн и крикам чаек, мы говорили об этом. Я спросил брата: «Интересно, что сейчас делает твоя будущая жена?» Несколько раз двумя руками он с силой толкнул перила и, смущаясь, ответил: «Она идет по саду». Я подумал, что ему и в самом деле очень подошла бы девочка с веером, в больших садовых гэта, любующаяся распустившимися в ночи цветами. Наступила моя очередь говорить, но, не отрывая взгляда от темного моря, я только и сказал, что она завязала красный пояс, и замолчал. Из-за линии горизонта, светясь желтыми огнями кают, будто огромная плавучая гостиница, медленно выплывал пересекающий пролив рейсовый корабль.
Но я не был тогда откровенен с братом. Когда я приехал этим летом домой, мне довольно грубо помогла снять дорожный костюм новенькая, небольшого роста служанка, одетая в юката [23]23
Юката – тонкое домашнее кимоно.
[Закрыть]с красным поясом. Звали ее Миё.
У меня была привычка, размышляя над названиями будущих произведений, тайком курить перед сном. Миё как-то узнала об этом и однажды вечером, расстелив постель, поставила у подушки пепельницу. На следующее утро, когда она пришла убираться, я выговорил ей, что курю тайно и ставить пепельницу не надо. Она ответила «понятно», но явно надулась. В те же каникулы в нашем городе выступала труппа нанива-буси [24]24
Нанива-буси – жанр японского искусства. Рассказ с пением на темы классических произведений.
[Закрыть]. Всех наших слуг отпустили в театральный павильон. Мне и моему младшему брату тоже было велено туда идти, но мы презирали такого рода представления и нарочно ушли ловить светлячков. Дошли почти до леса у соседней деревни, но так как уже выпала вечерняя роса и стало слишком сыро, решили вернуться, в корзинке у нас было светлячков двадцать. Вскоре пришли и те, кто ходил на представление нанива-буси. Миё постелила нам постели и навесила сетку от москитов, мы потушили лампу и выпустили под сетку светлячков. Они тут же разлетелись в разные стороны. Миё какое-то время стояла у сетки и смотрела на них. Лежа рядом с братом, я чувствовал, что меня привлекало не столько голубое мерцание светлячков, сколько смутно белеющая в темноте фигурка Миё. «Ну как, понравилось тебе представление?» – несколько натянуто спросил я. До этого я обращался к служанке только по необходимости. Миё очень тихо ответила: «Нет». Я рассмеялся. Брат молчал, энергично отгоняя веером севшего на подол светлячка. Почему-то мне стало неловко.
Тогда я почувствовал, что неравнодушен к Миё. Поэтому, когда мы заговорили о «красной нити», именно образ Миё возник в моем воображении.
3
Я перешел в четвертый класс, и почти каждый день ко мне стали приходить два одноклассника. Я угощал их вином и сушеными каракатицами. И рассказывал им всякие байки. То говорил, что вышла книжка о способе разжигания угля, то, облив машинным маслом книгу «Звериный механизм», написанную неким новомодным писателем, заявил, что в столь необычном переплете она и продается, а однажды заменил несколько страниц в переводной книге «Поклонник красоты» на собственный совершенно жуткий текст и тайно упросил в знакомой типографии перенабрать их, потом же, показывая друзьям, приговаривал: «Ну и странная книга». Друзья только диву давались, слушая мои рассказы.
Воспоминания, связанные с Миё, постепенно бледнели, кроме того, мне казалось весьма неудобным вступать в какие-то отношения с человеком, живущим со мной в одном доме, да еще я успел создать себе репутацию женоненавистника, поэтому мысль, что позволил Миё смутить свой покой, злила меня, и я, конечно, не стал рассказывать о девушке ни младшему брату, ни своим друзьям.
Но тут я как раз прочитал роман известного русского писателя и многое смог переосмыслить. Роман начинался с истории одной заключенной. Ее соблазнил некий князь-студент, хозяйский племянник, с этого, собственно, и началось падение героини. Подробностей я уже не помню, но у меня сохранилась закладка из засушенного листочка на странице, где под цветущей сиренью они впервые поцеловались. Я не мог читать это замечательное произведение как нечто, совершенно меня не касающееся. Но я и не отождествлял себя и Миё с героями романа. Мне только казалось, что, если буду смелее, смогу стать таким же, как тот князь. Когда я об этом думал, то сознавал и собственное малодушие. Именно малодушие делало мое прошлое слишком обыденным. Захотелось стать страдальцем и прожить яркую жизнь.
Сначала я во всем признался младшему брату. Сделал это вечером, как только мы легли. Я собирался преподнести все строго и немного торжественно, но, наверное, мне помешало, что я слишком много думал, как именно буду говорить, поэтому при разговоре очень нервничал. Почесывал затылок, сжимал руки, в результате мой рассказ получился каким-то совсем не возвышенным. С тоской думал, что сам себя подвел. Брат слушал, не шевелясь, время от времени облизывая тонкую нижнюю губу, казалось, ему трудно было это произнести, но он все-таки спросил: «Ты на ней женишься?» Я почему-то испуганно вздрогнул. И напустив на себя унылый вид, ответил: «Не знаю, смогу ли». Брат стал что-то говорить длинно и не очень связно, неожиданно по-взрослому, но смысл сказанного им сводился к одному: «Боюсь, что все-таки не сможешь». Услышав это, я вдруг понял, чего хочу на самом деле, и, почувствовав, что задет за живое, страшно разозлился. Отбросив одеяло, четким и громким шепотом сказал: «Вот потому и надо бороться, и я буду бороться».
Казалось, брат заметался под цветастым ситцевым одеялом, собираясь что-то сказать, но, взглянув украдкой на меня, прыснул со смеху. Я тоже расхохотался. Потом я заявил: «Все, начинаю новую жизнь», и протянул брату руку. Он из-под одеяла как-то стыдливо протянул мне свою. Посмеиваясь, я пожал несколько раз его безвольные пальцы.
Заручиться поддержкой друзей оказалось совсем не трудно. Слушая меня, они выражали заинтересованность, высказывали свои соображения, я же заранее знал, что в конце разговора они обязательно во всем со мной согласятся. Так и получилось.
Тогда же, учась в четвертом классе, я пригласил друзей к нам домой на летние каникулы. Пригласил якобы для того, чтобы втроем начать подготовку к вступительным экзаменам в лицей. На самом же деле мне хотелось показать им Миё. Боясь, что домашним мои друзья не понравятся, я молился, чтобы этого не произошло. Старшие братья даже в провинции выбирали себе друзей только из знатных семей, и, в отличие от моих, их приятели не носили пиджаки лишь с двумя блестящими пуговицами.
За домом у заброшенной усадьбы был выстроен большой курятник, рядом с которым находилась сторожка. Там мы обычно занимались до полудня. Сторожка снаружи была выкрашена в белый и зеленый цвета, в комнатке площадью в два цубо с дощатыми стенами стояли стулья и почти новый покрытый лаком стол. На восточной и западной стороне домика были широкие двери, на южной – окно, когда все двери и окно открывали, в комнату врывался ветер, норовя спутать страницы в учебниках. Вокруг сторожки росла густая трава, в ней резвились желтые цыплята.
Мы всегда с нетерпением ждали обеда. Нас занимало, кто из служанок придет за нами. Если это была не Миё, мы устраивали ужасный шум: барабанили по столу, щелкали языком. Если же приходила Миё, все замолкали, а когда она уходила, разом прыскали от смеха. Как-то в солнечный день младший брат занимался вместе с нами. Наступил полдень, мы, как всегда, стали гадать, кто придет сегодня. Только брат не принимал участия в нашей забаве, он ходил вдоль окна, заучивая английские слова. Мы шутили, кидались книгами, топали ногами так, что пол начинал скрипеть, и в какой-то момент я потерял чувство меры. Думая втянуть брата в общее веселье, я, закусив губу, сказал ему: «Что это ты вдруг примолк, может быть…», и уставился на него с подозрением. Услышав это, он как-то очень быстро крикнул: «Нет!», и резко взмахнул правой рукой. Карточки с английскими словами, которые он держал, разлетелись в разные стороны. Удивившись, я отвел глаза. Горький вывод напрашивался сам собой. Я решил, что с этого дня должен выбросить Миё из головы. Потом опять стал смеяться, как будто ничего и не случилось.
К счастью, в тот день звать к обеду пришла не Миё. К дому все шли гуськом по узкой дорожке между грядками фасоли, я пристроился в самом конце, радуясь хорошей погоде, машинально обрывал один за другим круглые фасолевые листочки.
Я вовсе и не думал приносить себя в жертву. Мне просто было противно. Белые грозди сирени оказались запачканы грязью. Особенно было больно, что совершил это мой же родной брат.
Следующие два-три дня я провел в раздумьях и переживаниях. Разве я не видел, как Миё иногда проходит по саду. Вот почему он был так смущен, когда я пожал его руку. Короче говоря, я оказался слишком наивным. Почувствовать себя дураком – что может быть хуже.
Тогда мне казалось, что все складывается против меня. Однажды во время обеда я, мои друзья и брат сидели за столом, Миё нам прислуживала, она обмахивала нас веером, на котором была нарисована красная обезьянка. Я пытался соизмерить силу ветерка, исходившею от веера, с чувствами Миё. Она явно больше обмахивала младшего брата. Разозлившись, я швырнул вилку на тарелку с котлетой.
Меня не покидала мысль, что все издеваются надо мной. Я стал очень подозрительным, про друзей думал: «Наверняка они все давно знают». Тогда я для себя решил забыть Миё.
Прошло еще два или три дня, и однажды утром я ушел в сторожку, забыв у подушки пачку сигарет, которые курил прошлой ночью, а в ней оставалось еще несколько штук. Вспомнив об этом, я поспешил обратно, но комната была уже чисто убрана, и пачки там не оказалось. Я рассердился. Позвал Миё. «Где сигареты? – сердито спросил я. – Ты их видела?» Миё с очень серьезным видом отрицательно покачала головой. Потом, встав на цыпочки, пошарила рукой за дверной балкой и достала небольшую зеленую пачку с нарисованными на ней двумя золотыми летучими мышами.
С этого дня я стал в сто раз смелее, ко мне вернулась прежняя решительность. Однако мысли о брате все-таки не давали мне покоя, с друзьями я как мог избегал разговоров о Миё, кроме того, в отношении брата испытывал чисто физическую неловкость. Соблазнять Миё я не стал. Ждал, когда она сама обо всем догадается. Я неоднократно предоставлял ей такой шанс. Время от времени просил Миё зайти ко мне в комнату, без особой нужды о чем-то ее спрашивал. Когда она приходила, делал вид, что ничем не занят, а просто отдыхаю. Стараясь понравиться Миё, я заботился о своем лице. К тому времени прыщи как-то сами собой прошли, но по привычке я все еще пользовался пудрой. У меня была красивая серебряная пудреница с гравировкой: на внешней стороне крышки переплетались похожие на плющ тонкие стебли растений. Пудря лицо, я вкладывал в это занятие все свои чувства.
Теперь все зависело от решения Миё. Однако случай никак не представлялся. Во время занятий я иногда убегал из сторожки и возвращался в дом. Закусив губу, тайком наблюдал, как она убиралась, грубо возя по полу веником.
Тем временем летние каникулы подошли к концу, мне, моим друзьям и брату нужно было уезжать. Я очень хотел оставить в сердце Миё хоть какую-нибудь память о себе, чтобы она не забыла меня до следующих каникул. Но мне это так и не удалось.
И вот наступил день отъезда, мы сели в черный семейный экипаж. Домашние выстроились в прихожей, Миё тоже пришла проводить нас. Она не смотрела ни на меня, ни на брата. Опустив глаза, перебирала, словно четки, желтые тесемки развязавшихся рукавов. Даже когда экипаж медленно тронулся с места, Миё не подняла глаза. С чувством глубокого разочарования покидал я родной дом.
Наступила осень, мы с младшим братом уехали на прибрежные горячие источники, находившиеся в тридцати минутах езды на поезде от города, где была наша школа. Мама сняла там домик и жила вместе с младшей из моих сестер, которой надо было восстановить силы после болезни. Я перебрался к ним и стал готовиться к вступительным экзаменам. Чтобы сохранить хорошую репутацию, мне во что бы то ни стало надо было после окончания четвертого класса средней школы поступить в лицей. Честно говоря, учебу я ненавидел, но продолжал упорно заниматься, будто движимый какой-то неведомой силой. С горячих источников я каждый день на поезде ездил в школу, а по воскресеньям ко мне приезжали друзья. Казалось, Миё была забыта. С друзьями мы обычно устраивали пикники. На плоской скале, выступающей в море, готовили нику-набэ [25]25
Нику-набэ – блюло японской кухни, когда в кастрюле варят кусочки мяса, птицы и разных овощей.
[Закрыть] и пили вино. У брата был хороший голос, он знал много новых песен, мы просили его научить нас и потом пели все вместе. Устав, засыпали прямо на скале, а когда просыпались, казалось, что еще находимся во власти сна: вокруг была вода – прилив превращал нашу скалу в остров.
Я скучал, если хотя бы день не виделся с друзьями. Как-то в ненастный день начала зимы учитель отхлестал меня по щекам. Наказание, вызванное тем, что я заступился за кого-то, возмутило моих приятелей. В тот день после уроков все четвероклассники собрались в классе естествознания и обсуждали, как добиться увольнения учителя. Некоторые даже громко выкрикивали: «Забастовку, забастовку!» Я растерялся. «Если это только из-за меня, то забастовку устраивать не надо, я совсем не в обиде на учителя, ничего страшного не произошло, не произошло», – просил я одноклассников. Друзья назвали меня малодушным. У меня перехватило дыхание, и я выбежал из класса. Вернувшись на источники, я решил сразу принять горячую ванну. Листья банана, готовые оторваться под натиском сильного осеннего ветра, отбрасывали синие тени на воду. Сидя неподвижно на краю ванны, я погрузился в раздумья.
У меня была привычка уединяться, когда мне было стыдно, и повторять: «да», стараясь избавиться от неприятных мыслей. Вот и тогда, вспоминая, как ходил от одного ученика к другому, шепча: «да ничего страшного не произошло, не произошло», я пригоршней зачерпывал воду и выливал ее обратно, зачерпывал и выливал, повторяя и повторяя: «нда, нда».
На следующий день учитель извинился перед нами, так что забастовка не понадобилась. Инцидент был исчерпан, я смог восстановить дружеские отношения в классе, но все случившееся оставило в душе тяжелый осадок. С новой силой вернулись воспоминания о Миё. Неожиданно я понял: чтобы не впасть в полное отчаяние, мне нужно с ней повидаться.
Как раз тогда мама и сестра, завершив курс лечебных ванн, стали собираться домой, и так как день отъезда приходился на субботу, я под предлогом, что хочу проводить родных, смог съездить домой. Уезжал я тайно, скрыв отъезд от друзей. Брату я тоже не сообщил истинной причины поездки. Хотя, наверное, ему и так все было ясно.
Возвращаясь с источников, мы сначала ненадолго заехали к хозяевам магазинчика тканей, а уже потом втроем – я, мама и сестра – поехали домой. Когда поезд тронулся, провожавший нас брат крикнул: «Успехов!», в окне промелькнул его бледный лоб с неизменным треугольником Фудзи. По простодушию приняв его пожелание на свой счет, я радостно закивал в ответ.
Экипаж проехал соседнюю с нашей деревню, дом был уже совсем близко, и меня охватило сильное волнение. Солнце село, небо и горы казались черными. Осенний ветер доносил слабый шелест с рисовых полей, я прислушивался, и сердце мое трепетало. Я неотрывно вглядывался в темноту за окном, вдоль дороги белели метелки мисканта, иногда они задевали кончик моего носа, и я от неожиданности вздрагивал, подаваясь назад.
Домашние вышли встретить нас, они выстроились у входа в дом под тусклой карнизной лампой. Когда экипаж остановился, Миё неуклюже выбежала из прихожей. Она ежилась от холода.
Той ночью я лег спать в комнате на втором этаже, и меня охватила невероятная тоска. Мучили мысли о заурядности. Не поглупел ли я с тех пор, как стал думать о Миё? Думать о женщинах может каждый. Но ведь я другой, одним словом не объяснишь какой, но другой. В моих мыслях о женщинах нет ничего вульгарного. Но не каждый ли, кто думает о женщинах, думает примерно так же, как и я теперь. «Нет», – запротестовал я, даже поперхнулся табачным дымом. У меня ведь есть идея!
Этой ночью, размышляя о браке с Миё, я понял – столкновения с родными мне никак не избежать, поэтому надо набраться мужества, от этих мыслей меня пробирал озноб. Я все-таки уверил себя в незаурядности своих поступков, в том, что я заметная частичка этого мира. Но все равно всепоглощающая тоска не проходила. Было непонятно, откуда она берется. Уснуть я совсем не мог, поэтому занялся тем самым «массажем». О Миё в тот момент перестал думать. Я не хотел ее запачкать.
Когда утром проснулся, небо было высокое, совсем осеннее. Встав пораньше, пошел в сад за виноградом. Я приказал Миё взять большую бамбуковую корзину и идти вместе со мной. Разговаривая с ней, старался сохранять спокойствие, чтобы ни у кого не возникло никаких подозрений. Виноградник площадью около десяти цубо располагался в юго-восточной части сада. Когда виноград созревал, виноградник со всех сторон обносили тростниковой изгородью. Приоткрыв маленькую калитку, мы прошли внутрь. Там было тепло. Жужжали пчелы. Утреннее солнце проникало сквозь навес из листьев винограда, пронизывало изгородь и освещало фигурку Миё зеленоватым светом. По дороге к винограднику я строил разные планы, даже криво улыбался как злоумышленник, но когда мы оказались наедине, почувствовал невероятную неловкость, и настроение у меня совсем испортилось. Калитку я специально оставил открытой.
Благодаря своему высокому росту, я без всякой подставки срезал садовыми ножницами грозди винограда. Одну за другой передавал их Миё. Она проворно смахивала с них белым фартуком капли утренней росы и бережно опускала в корзину. Все это мы делали молча. Время тянулось бесконечно долго. Постепенно я стал раздражаться. Когда корзина была уже почти полной, я протянул Миё очередную гроздь, но она неожиданно отдернула руку. «Ну же», – крикнул я, протягивая гроздь, даже от досады щелкнул языком.
Миё крепко сжимала рукой правое запястье. Тогда я спросил: «Тебя что, пчела ужалила?» «Угу», – прищурила глаза, будто от яркого света. «Дура», – выругался я. Миё тихо посмеивалась. Больше находиться там я не мог ни минуты. «Давай смажу», – сказал я и опрометью выбежал наружу. Я привел Миё в дом. В прихожей на полочке с лекарствами нашел нашатырный спирт. Как можно грубее сунул ей сиреневый стеклянный пузырек, пускай сама смазывает.
В тот же день вечером я покидал родные места, трясясь в скромном рейсовом автомобильчике с серым откидным верхом, который в последнее время стал курсировать между нашим городом и районным центром. Домашние настойчиво советовали мне поехать в семейном экипаже, но квадратный, отливающий черным экипаж с фамильным гербом, в котором было что-то отвратительно барское, вызывал у меня отвращение. На колени я поставил корзину с виноградом, собранным вместе с Миё. Погрузившись в свои мысли, я вглядывался в сельскую дорогу, словно ковром покрытую опавшими листьями. Я был доволен.
У Миё теперь останутся обо мне воспоминания, пусть даже такие. Теперь можно было успокоиться, она точно будет моей.
Предстоящие зимние каникулы были последними, на которые я уходил учеником средней школы. С приближением дня отъезда наши с братом отношения становились все более натянутыми.
И вот, наконец, мы вместе вернулись домой. Сначала уютно посидели у каменного очага на кухне, потом прошлись по дому. Миё нигде не было. Мы не раз перехватывали беспокойные взгляды друг друга. В тот же день после ужина нас позвал к себе средний брат, в его комнате, устроившись за котацу, мы втроем играли в карты. Любая карта казалась мне черной. Как-то пришлось кстати к разговору, и я решился. «Похоже, нет одной из служанок», – обратился я к брату, пряча лицо за картами, которые держал в руке. Спросил между прочим, как будто мне до этого не было никакого дела. Я принял решение, что если он станет допытываться, скажу все, как есть, тем более и младший брат сидел рядом.
Средний брат раздумывал над тем, какую из своих карт сбросить. «Миё, что ли? Так Миё поругалась с бабушкой и вернулась в деревню, такая упрямая», – сказал сквозь зубы и резко сбросил карту. Я тоже сбросил карту. Младший брат молча сбросил свою.
Через несколько дней я зашел в сторожку у курятников и от молодого сторожа – любителя романов – услышал подробности. Над Миё надругался один из работников, об этом узнали другие служанки, и ей стало невыносимо находиться в доме. Работник этот, замеченный и в других черных делах, в то время уже был выгнан из нашего дома. Сторож слишком увлекся своим рассказом. Он даже поведал как работник, хвастаясь, говорил, что Миё шептала: «Прекрати, прекрати».
Прошли новогодние праздники, зимние каникулы подходили к концу, мы с младшим братом проводили время в домашней библиотеке, рассматривая книги и свитки. Через высоко расположенное окошко был виден падающий мелкими хлопьями снег. Каждый раз, приезжая в родной дом, я с интересом отмечал, что когда хозяином дома вместо отца стал старший брат, в доме многое изменилось: от убранства комнат до выбора книг и свитков. Развернув, я рассматривал свиток, недавно приобретенный им. На нем цветы желтых керрий роняли отцветшие лепестки в воду. Младший брат вытащил большую коробку с фотографиями – там их было несколько сотен, и мы с интересом разглядывали снимки, иногда согревая дыханием стынущие пальцы. Через некоторое время он протянул мне одну небольшую карточку, бумага которой казалась совсем новой. На снимке были мама, Миё и тетя. Я слышал, что в последнее время Миё прислуживала матери, вероятно, они вместе ездили к тете, в доме которой и сфотографировались. Мать сидела на софе, за ней – почти одного роста – стояли тетя и Миё. На заднем плане цвели розы. Сдвинув головы, мы разглядывали фотографию. В душе я давно примирился с братом, да и о том, что произошло с Миё, так и не решился ему рассказать, поэтому, рассматривая карточку, мог сохранять относительное спокойствие. Наверное, Миё во время съемки случайно шевельнулась, ее черты казались несколько смазанными. Тетушка, скрестив руки на поясе, жмурилась от света. «А они похожи», – подумал я.