Текст книги "Избранные произведения. Дадзай Осаму"

Автор книги: Осаму Дадзай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 41 страниц)

Зачем я вообще взялся писать рассказ? Желаю прославиться? Или мне нужны деньги? Отвечу, отбросив театральные эффекты. Я хочу и того и другого. Хочу нестерпимо. Увы, я опять изрыгаю явную ложь. Эта ложь – стоит зазеваться – опутывает тебя сетью. И из всех видов лжи эта ложь – самая подлая! Так что же побуждает меня писать этот рассказ? Трудную я себе поставил задачу. Но делать нечего. Пусть это смахивает на надувательство, но я все же отвечу одним словом: «Отмщение».

Пора переходить к следующему эпизоду. Ведь я художник, работающий на продажу, а не произведение искусства. И если эти непристойные признания придадут хоть какое-то своеобразие моему рассказу, я буду считать, что мне повезло.

Ёдзо и Мано остались в палате одни. Ёдзо залез в постель и, лежа с открытыми глазами, погрузился в раздумья. Мано присела на диван и собрала разбросанные карты. Уложив колоду в лиловую картонную коробку, она спросила:

– Это был ваш старший брат?

– Да, – ответил Ёдзо, глядя в потолок, высокий и белый. – А что, похож?

Как только писатель теряет интерес к тому, что он изображает, его стиль неизбежно делается неряшливым. Нет, пора замолчать! Какой, однако, изысканный стиль!..

– Да, нос…

Ёдзо расхохотался. Все его родственники, начиная с бабки, имели длинные носы.

– Сколько же ему лет? – спросила Мано, отсмеявшись вместе с ним.

– Брату? – Ёдзо повернулся лицом к Мано. – Молодой еще. Тридцать четыре. Он всегда держится важно и не любит разводить сантименты.

Мано посмотрела на Ёдзо. Говоря, он хмурил брови. Мано поспешно опустила глаза.

– Братец еще ничего. Вот дед– это да!.. – начал говорить Ёдзо, но тут же прикусил язык. Он затих. Будучи моим заместителем, он смирился.

Мано поднялась, достала из шкафа в углу палаты вязанье и, вернувшись на прежнее место у изголовья кровати, принялась за него. Ее угнетала одна мысль. Если не идеи, если не любовь, то что же тогда было решающей причиной?

Лучше бы мне замолчать. Много говорить – значит ничего не сказать. Мне до сих пор так и не удалось затронуть ничего действительно существенного. И это неудивительно. Многое я сказать позабыл. И это тоже неудивительно. Писатель не может сам оценить свое произведение – это аксиома нашего ремесла. И я, как ни досадно, вынужден ее признать. С моей стороны было глупо прежде времени загадывать, что выйдет в результате из моего собственного произведения! Тем более не следовало болтать об этом направо и налево. Ведь стоит только заговорить о «результатах», как получаешь нечто прямо противоположное. Стоит только предположить, что это и есть окончательный результат, как тут же, нежданно-негаданно, опять появляется нечто совершенно новое. Вот так я, как идиот, вынужден до бесконечности преследовать и доискиваться! И мне не дано узнать, что я написал – вымученную дрянь или вполне удачную вещицу. А вдруг мой рассказ таит такие великие достоинства, что я даже не могу их оценить? Все, что я здесь говорю, услышано со стороны. Я не выстрадал этих слов. Вот почему мне так хочется на кого-нибудь положиться. Если говорить честно, я теряю уверенность в себе.

Косугэ вошел в палату, когда в лечебнице уже зажгли свет. Навалившись на Ёдзо, он зашептал, дыша перегаром:

– Я выпимши, только, чур, не говорить Мано!

Появляться в лечебнице в нетрезвом виде было строжайше запрещено.

Скосив глаза, он посмотрел на медсестру, продолжавшую вязать в глубине комнаты.

– Мы объездили всю Эносиму! – выкрикнул он. – Это было замечательно!

И тут же, понизив голос, шепнул:

– Вру!

Ёдзо, поднявшись, сел на кровати.

– Что, весь день пропьянствовали? Впрочем, не важно. Мано-сан, все в порядке?

– Конечно, это не назовешь порядком, – ответила она, смеясь.

Косугэ повалился на кровать.

– Мы все четверо, включая директора, посовещались… Ну, я тебе скажу, твой брат ловкач! Не ожидал я от него такой прыти!

Ёдзо молчал.

– Завтра они с Хидой пойдут в полицию. Окончательно все уладить… Хида – болван! Боится неизвестно чего. Он сегодня там ночует. А я отказался, здесь лучше!

– Представляю, что вы там обо мне наговорили!

– Да уж не без этого. Дурень, говорит, безмозглый. Сам не понимает, что натворил, но старик тоже погорячился. Мано-сан, можно я покурю?

– Можно, – ответила она, чуть не плача.

– Слышите, как шумят волны?.. Хорошо тут, в больнице! – сказал Косугэ, держа в зубах незажженную папиросу. Он прикрыл глаза, тяжело дыша.

– Ах да, – внезапно вспомнил он, – я принес тебе одежду. Вон там лежит! – он повел подбородком в сторону двери.

Ёдзо, взглянув на лежащее у двери большое пестрое фуросики, нахмурился. При упоминании о родных лица у них принимают несколько сентиментальное выражение. Но это происходит по привычке. С самого раннего детства они научились надевать эту личину. На самом же деле, стоит заговорить о родне, как на память им приходит одно слово – деньги.

– Бедная матушка…

– Да уж. Вот и брат твой так говорит. Мол, больше всего мать жалко. Видишь, она даже об одежде позаботилась… Мано-сан, спичек нет? – Косугэ взял у Мано спички и, надув щеки, принялся рассматривать нарисованную на коробке голову лошади.

– А то, что сейчас на тебе, директор выдал? – спросил он.

– Это? Да, кимоно его сына. Что еще говорит братец? Какие-нибудь гадости обо мне?

– Успокойся! – Косугэ зажег папиросу. – У твоего брата довольно современные взгляды, он тебя понимает. Нет, вру. Просто корчит из себя умудренного опытом. Когда мы заговорили о причине твоего поступка, он – вот смех-то, – Косугэ пустил изо рта кольцо дыма, – высказал предположение, что ты, Ёдзо, видишь ли, погряз в разврате и растранжирил все денежки. Представляешь, он говорил это на полном серьезе! Мне, говорит, как брату, тяжело в этом признаваться, но я подозреваю, что он подхватил постыдную болезнь и оттого впал в отчаянье.

Косугэ посмотрел на Ёдзо хмельными глазами.

– Вот как! Нет, не ожидал я от него такого…

В эту ночь Косугэ был один, и необходимость в соседней палате отпала. Решили спать все вместе, в одной комнате. Косугэ лег на диване, рядом с Ёдзо. Этот диван, обитый зеленым бархатом, раскладывался в сомнительную, но все же кровать. Обычно на нем спала Мано. Сегодня же она принесла из канцелярии тонкое татами и расстелила его в северо-западном углу палаты, прямо в ногах у Ёдзо. Раздобыла где-то хлипкую двустворчатую ширмочку и с ее помощью отгородила свое незатейливое ложе.

– Весьма предусмотрительно! – рассмеялся уже улегшийся Косугэ, взглянув на эту ветхую ширму. – На ней изображение семи осенних трав.

Мано приглушила свет, завернув в фуросики лампочку, висящую у Ёдзо над головой, и, пожелав обоим спокойной ночи, скрылась за ширмой.

Ёдзо не мог уснуть.

– Как холодно, – заворочался он на кровати.

– М-да, – подхватил Косугэ громко, – я совсем протрезвел!

Мано тихо кашлянула.

– Может быть, вам дать еще чем-нибудь накрыться?

– Мне? Не надо, – ответил Ёдзо, закрывая глаза. – Просто не спится. Это неумолчный гул моря…

«Какой же он несчастный!» – подумал Косугэ. Чувство сострадания присуще зрелым людям. Нечего и говорить, что в данном случае Косугэ, испытывая жалость, имел в виду себя, а вовсе не Ёдзо. Он ставил себя на место приятеля, примеряя на себя испытания, выпавшие на долю Ёдзо, вернее, свое представление об этих испытаниях. Людей старшего возраста, поднаторевших в подобных переживаниях, легко разжалобить. При случае все они сумеют пустить слезу. Но бывает, что и молодые люди предаются подобного рода чувствам. Ну, взрослые, положим, умеют сострадать потому, что примирились со своей участью, но молодежь-то, молодежь где научилась? Может быть, на таких, как этот, вздорных рассказах?..

– Мано-сан, расскажите нам что-нибудь! Какую-нибудь интересную историю.

Косугэ завел разговор с медсестрой в надежде хоть как-то развлечь Ёдзо.

– Что ж… – смеясь, отозвалась Мано из-за установленной в углу ширмы.

– Пожалуйста, какую-нибудь жуткую историю!

Они обожают дрожать от страха.

Мано, задумавшись, некоторое время молчала.

– Только обещайте мне сохранить это в тайне, – приступила она к рассказу, но, не сдержавшись, снова засмеялась. – История о привидениях. Хорошо, Косугэ-сан?

– Конечно, конечно, – он уже не притворялся…

Это произошло летом, в тот год, когда девятнадцати летняя Мано устроилась работать медсестрой. В больницу поступил юноша, пытавшийся покончить с собой из-за несчастной любви. За ним-то и приставили ухаживать Мано. Бедняга в качестве яда использовал какое-то лекарство. Его тело покрылось лиловыми пятнами. Надежд на спасение не было. Однажды под вечер он пришел в сознание и увидел за окном беззаботно снующих по каменной стене крабов. «Какие красивые!»– воскликнул он (в тех местах водились крабы красного цвета). «Если выздоровлю, обязательно возьму себе домой!» В ту же ночь, после двух приступов рвоты, юноша скончался. Пока не приехали родственники, Мано оставалась в палате вдвоем с покойником. Она уже целый час, набравшись мужества, сидела на стуле в углу палаты, как вдруг у нее за спиной послышался какой-то слабый шорох. Она замерла. Через некоторое время звук повторился. На этот раз он прозвучал совершенно отчетливо. Как будто чьи-то шаги… Собравшись с духом, она обернулась и прямо у себя за спиной увидела маленького красного краба. И тогда девушка разрыдалась.

– Странно, да? Честное слово, я увидела краба! Живого краба. После этого случая я твердо решила уйти из больницы. В конце концов моя семья достаточно обеспечена, так что я могла бы и не работать. Сказала отцу, а он только смеется… Ну как, Косугэ-сан?

– Жуть! – воскликнул он нарочито шутливым тоном. – А что это была за больница?

Мано промолчала, только слышно было, как она откинулась на подушку.

– Поэтому, когда я узнала, что к нам поступил Оба-сан, – зашептала она, как бы про себя, – я уже было решилась уволиться из больницы. Сказать по правде, мне было страшно. Но когда я его увидела, от сердца у меня отлегло. Такой жизнерадостный, и с самого начала сам, без посторонней помощи, стал за собой ухаживать.

– Да нет же, – перебил Косугэ, – я спрашиваю, мы в той самой больнице, о которой вы рассказывали?

Мано молчала некоторое время.

– Да, все случилось здесь, – наконец ответила она. – Только, прошу вас, никому ни слова! Ведь это задевает репутацию…

– Как, неужто в этой самой комнате? – спросил Ёдзо сонным голосом.

– Нет!

– Может быть, – сказал Косугэ, поддразнивая Ёдзо, – в той самой кровати, на которой мы просидели весь вечер?!

Мано засмеялась.

– Нет, не беспокойтесь. Если бы я знала, что эту историю вы примете так близко к сердцу, я бы не стала рассказывать.

– В первой палате! – Косугэ приподнял голову. – Только там из окна видно стену. В первой палате, не иначе! Там, где эта девушка!.. Бедняжка!

– Не шумите, пожалуйста, давайте лучше спать. Я все выдумала. Ничего такого не было.

Ёдзо думал о другом. Его мысли занимал призрак Соно. Он воссоздавал в своей душе ее прекрасный образ. Обычно это приносит Ёдзо успокоение. Они считают, что «Бог» – всего лишь выдуманное бестолковыми людьми и совершенно бесполезное слово, соединяющее в себе иронию и благодушие. Возможно, они считают так потому, что сами находятся в непосредственной близости к Богу… Наверно, вы, господа, уже готовы сурово обвинить меня в верхоглядстве и беспечности за то, что я, походя, затрагиваю так называемую идею Бога. Но позвольте! Каждый писатель, как бы бездарен он ни был, мечтает исподтишка приблизить героя своего произведения к Богу. Скажу больше. Именно он, писатель, больше всего похож на божество! На богиню мудрости Минерву, которая выпускает в сумеречное небо свою любимую птицу сову и следит за ее полетом, посмеиваясь…

На следующий день с самого утра все обитатели лечебницы были в приподнятом настроении. Шел снег. В саду перед зданием лечебницы сосны, низкорослые и уродливо искривленные, сплошь были покрыты снегом. Тонкий слой снега лежал на тридцати ступенях каменной лестницы, спускающейся из сада, и дальше – на всем побережье. То усиливаясь, то стихая, снег шел до самого полудня.

Ёдзо, лежа на животе, рисовал заснеженный пейзаж. Пока Мано покупала бумагу и карандаши, снег уже перестал идти.

Лечебница сияла отраженным от снега светом. Косугэ, валяясь на диване, читал журнал. Время от времени, вытянув шею, заглядывал в рисунок Ёдзо. Он испытывал нечто вроде благоговения по отношению к искусству. Это чувство появилось в нем потому, что Ёдзо был единственным человеком, которому он доверял. Они были знакомы с раннего детства. Уже тогда Ёдзо казался ему существом необыкновенным. За время их дружбы он пришел к выводу, что Ёдзо кажется необычным потому, что слишком умен. Франт и искусный во лжи сладострастник, в чем-то даже жестокий, Ёдзо пришелся ему по вкусу. В школьные годы он любил наблюдать, как разгораются у Ёдзо глаза, когда ему рассказывают какую-нибудь сплетню об учителях. Но, в отличие от Хиды, он в своей любви довольствовался любованием. То есть вел себя благоразумно. Идти вместе до тех пор, пока поспеваешь, и, вовремя поняв свое безрассудство, извернуться и наблюдать уже со стороны. Эта черта делает его характер, пожалуй, еще более оригинальным, чем характеры Ёдзо и Хиды. А причина того, что он благоговел перед искусством, была та же, что заставила его надеть синее пальто, прежде чем показаться в коридоре, – желание иметь хоть что-нибудь достойное упования в этой изо дня в день тянущейся жизни. Такой человек, как Ёдзо, созидающий в поте лица, – без всякого сомнения, личность необыкновенная. И этого вполне достаточно. Достаточно для того, чтобы Косугэ ему доверял. Правда, порой он впадает в отчаяние. Вот и сейчас, украдкой заглянув в рисунок Ёдзо, он разочарован. На бумаге изображено море и остров. Только и всего. Ничем не замечательные море и остров.

Оторвавшись от рисунка, Косугэ углубился в чтение журнала. В палате царила тишина.

Мано не было. Она стирала кофту Ёдзо. В этой кофте он бросился в море. Она все еще попахивала водорослями.

Во второй половине дня пришел из полиции Хида. Одним махом он распахнул дверь.

– А! – завопил он преувеличенно громко, увидев рисующего Ёдзо. – Работаешь! Молодец! Художник должен творить, в этом его призвание!

С этими словами он подошел к кровати и заглянул через плечо Ёдзо в рисунок. Ёдзо поспешно сложил лист вдвое, потом вчетверо.

– Никуда не годится! – сказал он, изображая смущение. – Когда долго не рисуешь, верх берет голова.

Хида, не снимая пальто, присел на край кровати.

– Возможно. Теряешь уверенность в себе. Но ты молодец! Усердно служишь искусству… Так что же ты рисовал?

Ёдзо, подпирая щеку рукой, повел подбородком в сторону стеклянной двери.

– Море, – сказал он. – Небо и море – сплошь черные, и один только остров – белый. Но, пока я рисовал, мне стало ясно, что, в сущности, это пошло. Замысел, достойный дилетанта.

– А что в этом плохого? Все великие художники в каком-то смысле дилетанты. Это естественный путь. Вначале ты дилетант, потом становишься мастером, чтобы в конечном итоге опять стать дилетантом. Возьми хотя бы Родена, он всю жизнь стремился стать дилетантом в лучшем смысле этого слова. Впрочем, может быть, я не прав.

– Я вообще думаю бросить живопись, – проговорил Ёдзо, как бы отметая слова Хиды. Засунул за пазуху сложенный лист.

– Вялость недопустима в искусстве. В том числе и в ваянии.

Хида, пальцами зачесав длинные волосы, согласился.

– Я тебя хорошо понимаю.

– Если получится, буду писать стихи. Поэзия требует искренности.

– Что ж, стихи – тоже неплохо.

– Нет, и это вздор, – ему все на свете кажется вздорным. – Пожалуй, я рожден быть меценатом. Зашибать деньгу, собирать вокруг себя и баловать всяких там подающих надежды художников вроде Хиды. Как тебе это? Мне стало стыдно заниматься искусством, – все так же подпирая ладонью щеку, он смотрел в сторону моря и терпеливо ждал ответа.

– Неплохо! На мой взгляд, это тоже превосходное занятие. Без таких людей не обойтись. Честное слово! – сказал Хида нерешительно. Ему неловко было и унизительно оттого, что он ни разу не осмелился возразить. А может быть, в нем взыграла, наконец, гордыня человека, причастного к искусству. Внутренне он уже был готов к обороне. Главное – не молчать!..

– Что было в полиции? – неожиданно вступил в разговор Косугэ. Он ждал уклончивого ответа.

Смятение, владевшее Хидой, устремилось в новое русло.

– Будет возбуждено уголовное дело. Пособничество при самоубийстве, – сказал он и тут же раскаялся. Ему показалось, что его слова прозвучали слишком зловеще.

– Однако, скорее всего, дело будет отложено.

Косугэ, до сих пор валявшийся на диване, вскочил, ударив в ладоши.

– Хлопотное дельце! – он хотел все превратить в шутку, но – не получилось.

Ёдзо, круто развернувшись, лег навзничь.

Все, кто испытывал негодование оттого, что мой герой, совершив убийство, ведет себя столь неправдоподобно беспечно, дойдя до этого места, наконец-то возопят от восторга. Мол, так ему и надо! Вы несправедливы. Где же тут беспечность? О, если бы вы, господа, могли понять ту близкую к отчаянию скорбь, что срывает без помощи ветра лепестки с ранимых цветов шутовства!..

Хида, напуганный действием своих слов, легонько похлопал Ёдзо по ноге.

– Успокойся, успокойся!

Косугэ опять разлегся на диване.

– Пособничество при самоубийстве? – продолжал он притворяться веселым. – Разве есть такая статья?

– Есть, – сказал Ёдзо, отдергивая ногу. – Каторжные работы. И тебе, студенту юридического факультета, стыдно этого не знать.

Хида печально улыбнулся.

– Все обойдется. Твой брат повел дело с умом. Ты должен быть ему благодарен. Он старается изо всех сил.

– Пройдоха! – Косугэ снисходительно прикрыл глаза. – Думаю, можно не волноваться. Он всех перехитрит.

– Болван! – осклабился Хида.

Поднявшись с кровати, он снял пальто и повесил его на гвоздь.

– Слушайте, что я вам расскажу, – сказал Хида, садясь верхом на круглое фарфоровое хибати, установленное возле двери. – Муженек той женщины, – он немного замялся, но потом, потупив глаза, продолжал, – этот человек сегодня явился в полицию. Твой брат говорил с ним наедине, но после передал мне суть разговора. Я был растроган. Денег он не взял ни гроша, сказал только, что хочет встретиться с тем человеком. Но брат отказал. Сослался на то, что пострадавший до сих пор находится в слишком возбужденном состоянии. Тогда тот, опечалившись, говорит: «В таком случае передайте своему братишке от меня привет, пусть о нас не беспокоится и бережет свое здоровье!..»

Хида прикусил губу. От своих собственных слов у него защемило сердце. Этот обездоленный, по всей видимости, прозябающий без работы человек – как красиво и как достойно он говорил! И при этом с трудом сдерживал обиду на то, что старший брат Ёдзо обращался к нему с откровенно презрительной усмешкой!

– Надо было бы встретиться. Ненавижу, когда лезут не в свое дело, – Ёдзо разглядывал правую ладонь. Хида качнул свое крупное тело.

– Все-таки лучше не встречаться. Не стоит завязывать с ним знакомство. Он, кстати, уже уехал обратно в Токио. Твой брат проводил его до станции и там вручил ему, как знак соболезнования, двести йен. Да еще взял расписку, что тот не имеет никаких претензий.

– Ну, пройдоха! – Косугэ выпятил нижнюю тонкую губу. – Всего лишь двести йен! Грандиозно!

Хида недовольно насупился, его круглое лицо маслянисто лоснилось при свете вспыхивающих углей. Они страшно боятся, что кто-то охладит их пыл. Поэтому, когда их собеседник приходит в восторг, они, в свою очередь, относятся к нему с пониманием. И даже вовсю стараются подладиться под его тон. У них на этот счет существует молчаливое соглашение. Сейчас Косугэ это соглашение нарушил. Он и не подозревал, что Хида на самом деле так сильно растроган. Для него слова Хиды прозвучали как обыкновенные пересуды – мол, малодушие этого парня кого угодно вывело бы из себя, и, воспользовавшись его слабостью, старший брат Ёдзо поступил вполне по-братски.

Хида прошелся по комнате и, приблизившись к изголовью кровати Ёдзо, прижался носом к стеклянной двери.

– Этот человек – герой, – сказал он, глядя на море под нависшими серыми тучами. – И не потому, что старший брат Ёдзо обвел его вокруг пальца. Дело не в этом. Его величие в той красоте, что рождается в душе смирившегося человека. Сегодня утром состоялась кремация, и он уехал в полном одиночестве, обнимая руками урну с пеплом! У меня все время перед глазами, как он, с этой урной, едет в поезде…

Косугэ наконец-то понял. Он поспешил тихо вздохнуть.

– Трогательная история…

– Трогательная? Может быть, забавная? – Хида повернулся к Косугэ, но тут же взял себя в руки. – Когда такая история происходит у меня на глазах, я переживаю истинное счастье!

Наконец, решаюсь обнаружить свое лицо. Без этого мне не удастся больше написать ни строчки. Мой рассказ пришел в ужасный беспорядок. Да и сам я нетвердо стою на ногах. Ёдзо мне не удался, Косугэ не удался, Хида не удался. В досаде на мое неискусное перо они парят по своему усмотрению. А я, хватая их за грязные башмаки, кричу: «Подождите! Не улетайте!» Но, как это ни печально, мне уже вряд ли удастся восстановить боевой порядок.

Этот рассказ по своей сути не может вызывать интереса. Он – всего лишь череда поз. И сколько ни пиши – одну страницу или сотню – разницы нет никакой. Но я сознавал это с самого начала. И все-таки был уверен, что в конце концов из-под моего пера выйдет хоть что-нибудь стоящее. Считайте меня самонадеянным. Но разве самонадеянность препятствует тому, чтобы в моем рассказе нашлось хоть что-нибудь ценное? Впадая в отчаяние от собственного вдохновенно-зловонного стиля, я выдавливал из себя, там и сям выворачиваясь наизнанку, хоть что-нибудь, хоть что-нибудь… Между тем я начал мало-помалу костенеть. Издыхать… Только наивный человек может написать рассказ. «Из прекрасных чувств делается плохая литература». Какая чушь! Пусть эти слова гибнут по высшему разряду! Надо уметь восхищаться, чтобы писать рассказы. Если каждое слово, каждая фраза, переливаясь бесчисленным множеством смыслов, отражается в твоей душе, сломай перо и выброси его подальше! Будь же снисходительным!.. Отрешись от мыслей и желаний…

Поздно вечером палату посетил старший брат Ёдзо. Ёдзо, Хида и Косугэ развлекались тем, что играли в карты. Вчера, когда брат в первый раз входил сюда, они тоже играли в карты. Но это не значит, что они все дни напролет режутся в карты. Напротив, они ненавидят карточные игры. Они бы ни за что не взяли карты в руки, если б не было так скучно. Они вообще избегают игрищ, в которых нет возможности проявить свою индивидуальность. Вот фокусы они любят. И охотно демонстрируют карточные фокусы собственного изобретения. И нарочно выдают секрет. Ради смеха. У них еще есть в запасе. Например, кто-нибудь выкладывает карту, требуется ее угадать. «Дама пик». «Бубновый валет». Каждый называет первое, что придет ему в голову. Открывают карту. Вероятность угадать ничтожна, но, думают они, должно же когда-нибудь повезти! Сколько тогда будет радости!.. Короче говоря, они не любят продолжительных состязаний. «Орел или решка?» – вот что им по душе: мгновенный розыгрыш. Поэтому если они и берут в руки карты, то уже минут через десять бросают игру. Итак, за целый день всего лишь десять минут. И надо же было так случиться, что брат Ёдзо уже второй раз попадал именно в этот промежуток времени!

Брат, войдя в палату, нахмурился. Целыми днями, как ни в чем не бывало, дуются в карты, – по ошибке подумал он. В нашей жизни такого рода злоключения не редкость. Однажды Ёдзо уже испытал нечто подобное. Это было в художественном училище. Как-то раз на занятии по французскому языку он трижды зевнул и всякий раз, зевая, встречался тазами с преподавателем. Это было всего лишь три раза. Но на третий раз старенький профессор, известный в Японии специалист, не выдержал и громко сказал: «Вы только и делаете, что зеваете на моих занятиях! Успели в течение часа зевнуть сто раз!» Преподавателю эта цифра должна была казаться вполне правдоподобной.

Теперь посмотрим, чего я достиг, отрешившись от мыслей и желаний. Пишу по-прежнему вяло и растянуто. Мне никак не удается восстановить боевой порядок. Наивное сочинительство – этот плацдарм для меня по-прежнему недостижим. Если так пойдет дальше, во что превратится мой рассказ? Попробую перечитать все с самого начала…

Я описываю приморскую лечебницу. Она расположена в дивном месте. К тому же нельзя сказать, чтобы все обитающие в ней люди поголовно были злодеями. По крайней мере, три молодых человека– о! – это настоящие герои! Настоящие. Плевать я хотел на всякие там мудреные доказательства. Я и без них сумею отстоять этих трех парней. Ладно, решено! Уж так и быть. Больше ни слова!..

Брат небрежно поздоровался со всеми. Потом он что-то шепнул Хиде на ухо. Тот, кивнув в ответ, подмигнул Косугэ и Мано. Дожидаясь, пока они выйдут, брат сказал:

– Как здесь сумрачно!

– Да, в этой лечебнице нет ни одной яркой лампы. Присядешь? – предложил Ёдзо, первым усаживаясь на диван.

– М-да… – брат не стал садиться. Поглядывая на тусклую лампу, он озабоченно расхаживал по тесной палате.

– Кое-как удалось все уладить.

– Спасибо, – промямлил Ёдзо, склонив голову.

– У меня нет никаких задних мыслей, но, думаю, сейчас возвращаться домой было бы с твоей стороны опрометчиво, – сказал брат. На нем сегодня не было хакама, а у черного хаори [47]47
  Хаорн – широкая накидка с рукавами, на которой часто бывает выткан фамильный герб. Является частью парадного или официального костюма, но также употребляется как верхняя одежда взамен пальто.


[Закрыть]почему-то отсутствовал шнур.

– Конечно, я постараюсь сделать все, что в моих силах, но и тебе не мешало бы отправить старику успокоительное письмо. Я понимаю, что вам все нипочем, и все же происшедшее заставило всех поволноваться.

Ёдзо ничего не ответил. Он взял из колоды, рассыпанной по дивану, карту и принялся ее внимательно разглядывать.

– Не хочешь– не посылай… Послезавтра я иду в полицию. Они нарочно продлили следствие. Сегодня меня и Хиду допрашивали в качестве свидетелей. Когда меня спросили о твоем обычном поведении, я ответил, что ты всегда отличался тихим нравом. Потом они еще спросили, не было ли чего подозрительного в твоем умонастроении. Я ответил, что ничего особенного не замечал.

Брат перестал кружить по комнате и, подойдя к хибати, вытянул свои большие руки над горящими углями. Ёдзо показалось, что руки у него дрожат.

– Еще спросили насчет той женщины. Я сказал, что совсем не знаю ее. Хида говорит, что ему задавали примерно те же вопросы. Ответы наши вроде бы совпадают. Я и тебе советую говорить все как есть.

Ёдзо хорошо понимал, что имеет в виду брат. Тем не менее он изобразил недоумение.

– Не говори ничего лишнего. Отвечай только на поставленные вопросы.

– Неужели дойдет до суда… – еле слышно пробурчал Ёдзо, водя указательным пальцем правой руки по краю карты.

– Не знаю, этого я не знаю! – сказал, растягивая слова, брат. – В любом случае приготовься к тому, что тебя продержат четыре-пять дней в участке. Послезавтра утром я зайду за тобой. Пойдем в участок вместе.

Некоторое время брат молчал, глядя на тлеющие угли. Слышно было, как звенит за окном капель и ухают волны.

– Пусть то, что произошло, останется в прошлом, – вдруг сказал он, после чего заговорил уже свободнее, как ни в чем не бывало. – Теперь тебе в первую очередь надо подумать о своем будущем. Мы не так уж богаты. В этом году страшный неурожай. Тебе бесполезно что-либо объяснять, но наш банк, к несчастью, того и гляди лопнет. Ты, конечно, будешь надо мной смеяться, но я полагаю, что даже человек искусства должен прежде всего позаботиться о том, чтобы обеспечить свое существование. Надо приложить усилия, чтобы возродиться… Ну ладно, я пойду. Будет лучше, если и Хида, и Косугэ переночуют у меня в гостинице. Негоже каждый вечер устраивать здесь бардак!

– Хорошие у меня друзья?

Ёдзо лежал, нарочно повернувшись к Мано спиной. Отныне Мано, как раньше, спала на диване.

– Да… Я разговаривала с господином Косугэ, – Мано тихо заворочалась. – Он очень интересный человек.

– Он еще молод. У нас с ним разница в три года, значит, ему двадцать два. Столько же, сколько было бы сейчас моему покойному младшему брату. Плохо, что он подражает одним моим недостаткам. Вот Хида – умница. Он уже вполне самоутвердился! – немного помолчав, Ёдзо продолжил, понизив голос: – Я все пытаюсь себя как-то утешить. Мы ведь изо всех сил стараемся подладиться друг под друга. Нам не занимать мужества, но перед самими собой мы дрожим от страха! Это ужасно!

Мано молчала.

– Я могу, если хотите, рассказать вам о той женщине, – сказал Ёдзо, намеренно растягивая слова. Он по-прежнему лежал к Мано спиной.

Когда Ёдзо испытывал смущение и не знал, как от него избавиться, он имел прискорбную привычку с отчаянным безрассудством доводить свое смущение до предела.

– В сущности, нелепая история, – не дождавшись от Мано ответа, начал говорить Ёдзо. – Наверное, кто-нибудь уже успел вам рассказать. Ее звали Соно. Работала в баре на Гиндзе. По правде сказать, я был в этом баре всего-то три или четыре раза. Ни Хида, ни Косугэ ничего о ней не знали. И я им ничего не рассказывал… – может, лучше на этом остановиться? – Нелепая история! На самоубийство ее толкнули тяготы жизни. До последней минуты, перед самой смертью, мы думали, должно быть, о совершенно разных вещах. Уже приготовившись броситься в море, Соно вдруг сказала: «Ты так похож на моего учителя!» Они состояли в незаконном браке. Два-три года назад ее муж работал учителем в младших классах. Мне почему-то хотелось умереть вместе с ней… Все-таки, наверное, я любил ее… – его словам уже нельзя верить: почему-то они совершенно не умеют рассказывать о себе. – Вдобавок все это время я участвовал в революционной работе. Расклеивал листовки, организовывал демонстрации, короче, занимался вещами, вовсе мне не свойственными. Ломал комедию. И при этом страшно страдал. Прослыть прогрессивно мыслящим человеком – вот что меня прельщало! И это все, никакого подлинного соучастия. Но что бы то ни было, меня, кажется, ждет полное крушение. Вероятно, совсем скоро я стану нищим. Если семья моя прогорит, мне даже не на что будет есть. Я же не умею ничего делать! Ну, да ладно, нищим так нищим! – О, это страшное несчастье, говорить, говорить без умолку, отдавая себе отчет, что ты лжешь, что ты завираешься!.. – Я верю в судьбу. И не рыпаюсь. На самом деле я хочу лишь одного – рисовать картины. Безумно хочу рисовать! – он рассмеялся, почесывая голову. – Если бы только я умел рисовать…

Итак, «если бы я умел рисовать!» – сказал он. Сказал, рассмеявшись. Молодые люди не скажут ни слова всерьез. Они смеются, чтобы не обнаружить свои мысли.

Наступил рассвет. На небе не было ни облачка. Выпавший вчера снег почти весь уже стаял, и только под сенью сосен да по углам каменной лестницы виднелись еще пятна мышиного цвета. На море лежал густой туман, и сквозь непроницаемую пелену доносился лишь рокот рыболовецких судов.