Текст книги "Избранные произведения. Дадзай Осаму"

Автор книги: Осаму Дадзай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 41 страниц)

Услышав это, я взорвалась.

– И как называется такое лечение?

– Я бы назвал его эстетическим.

– Но маменьке будет наверняка неприятно в повязке.

Я знала, что матушка не любит, когда у нее что-нибудь на лице, даже если это очки, а уж марлевая повязка…

– Ну как, маменька, будете носить повязку? – спросила я, а она совершенно серьезно ответила:

– Буду.

Я остолбенела. Похоже, она готова была верить всему, что говорит Наодзи, и слушаться его во всем.

После завтрака я, как велел Наодзи, смочила кусочек марли ливанолом и соорудила повязку, которую отнесла матушке. Она молча взяла повязку у меня из рук и, не вставая с постели, послушно закрепила тесемки за ушами. В этой повязке она показалась мне маленькой девочкой, и сердце мое болезненно сжалось.

После обеда Наодзи, заявив, что должен встретиться со своими токийскими друзьями и учителями-литераторами, облачился к костюм и, взяв у матушки две тысячи йен, отправился в Токио. И вот прошло уже полторы недели, а он все еще не вернулся. А матушка каждый день надевает марлевую повязку и ждет его.

– Замечательное лекарство этот ливанол. Когда я в повязке, язык совсем не болит, – улыбаясь, говорит она, но боюсь, что она выдает желаемое за действительное.

Недавно матушка заявила, что уже поправилась, и встала с постели, но аппетита у нее по-прежнему нет, говорит она тоже мало, и это меня беспокоит. Интересно, чем Наодзи занимается в Токио? Несомненно, захваченный водоворотом безумной столичной жизни, шатается по всяким злачным местам вместе с этим писателем Уэхарой… Чем больше я думала об этом, тем тяжелее делалось у меня на душе, похоже, в конце концов я окончательно расклеилась, иначе с чего бы я вдруг стала приставать к матушке с этими розами, а потом неожиданно для себя самой ляпнула эту ужасную фразу о детях?

Вскочив с места, я прошла в дом и, не зная, куда себя деть, рассеянно поднялась на второй этаж в европейскую комнату.

Эта комната была предназначена для Наодзи. Несколько дней тому назад я, посоветовавшись с матушкой и попросив нашего соседа Накаи помочь мне, перенесла сюда вещи Наодзи: его платяной шкаф, письменный стол, книжный шкаф, несколько деревянных сундуков, битком набитых книгами и тетрадями, словом все, что стояло прежде в его комнате на Нисикатамати. Расставлять шкафы и прочее мы не стали, оставив вещи лежать где попало: когда Наодзи вернется из Токио, он сам решит, куда что ставить. В результате комната оказалась завалена вещами так, что ступить было некуда. Вытащив из случайно подвернувшегося под руку сундука какую-то тетрадь, я прочла надпись на обложке: «Дневник Вечернего лика». Открыв тетрадь, стала читать. Похоже, эти записи были сделаны в то время, когда Наодзи принимал наркотики.

Такое чувство, будто тебя сжигают заживо. Нестерпимая боль, от которой хочется кричать, а ты не в силах выдавить ни слова, не в силах издать ни звука. Ад кромешный, какого еще не было и никогда не будет, ад беспримерный в истории человечества, глупо даже пытаться прикрыть чем-то эту страшную зияющую бездну.

Идеи? Ложь. Принципы? Ложь.Идеалы? Ложь.Порядок? Ложь. Искренность? Истина? Чистота? Все, все ложь.Говорят, глициниям в Усидзима тысяча лет, а глициниям в Кумано несколько веков, самые крупные грозди в Усидзима достигают девяти сяку [6]6
  Сяку – 30,3 см.


[Закрыть], а в Кумано – пять сяку. Только в них, в этих цветах и ликует душа.

Я тоже – дитя человеческое. Я тоже живой.

Логика – есть любовь к логике. А не любовь к живому человеку.

Деньги и женщины. Логика, стушевавшись, спешит выскользнуть прочь.

Смелый вывод доктора Фауста о том, что одна улыбка девственницы дороже всех наук на свете, дороже истории, философии, образования, религии, законов, политики, экономики.

Наука – иное название для тщеславия. Усилия, направленные к тому, чтобы человек перестал быть человеком.

Клянусь бессмертным Гёте, я могу писать, и писать превосходно. Вы говорите о безупречной композиции, прекрасном чувстве юмора, умении растрогать читателя до слез или заставить его вытянуться в струнку… Смог бы я, поборов стыд, написать совершенное, с вашей точки зрения, произведение, нечто такое, что заслуживает чтения вслух, ну, скажем, что-то вроде титров к фильму? Вероятно, смог бы, но, по-моему, в таком понимании шедевра есть что-то мелочное. Только безумец, читая роман, может от избытка почтения вытянуться в струнку. Я бы ему посоветовал тогда вообще читать в парадном мундире. Да что говорить, чем лучше написанное, тем меньше в нем должно быть высокомерия. Я стану писать нарочно небрежно, неуклюже, мне бы только увидеть улыбку искреннего удовольствия на лице друга, – а там плюхнусь задом на землю, вскочу и прочь, прочь, смущенно почесывая затылок. Ах, видеть радость на лице друга в такую минуту!..

Несовершенная литература, несовершенный человек и так далее. Что же это за страсть, которая заставляет меня, схватив игрушечную трубу, дудеть во всю мощь: «Смотрите, все смотрите, перед вами первый дурак в Японии. Вам до него далеко! Будьте же здоровы!»

О мой друг, спешащий с видом превосходства шепнуть кому-нибудь на ушко: «Что вы, что вы, к сожалению, у него, бедняги, просто такая дурная привычка». О друг мой, ты и не знаешь, что любим. Да и откуда тебе знать?

Интересно, бывают ли нравственные люди?

Тягостные мысли.

Хочу денег.

А если их не будет —

Спокойной смерти во сне!

Я задолжал аптекарю уже тысячу йен. Сегодня потихоньку привел в дом оценщика из ломбарда и, проведя его в свою комнату, спросил: «Посмотрите, есть ли в этой комнате что-нибудь, что можно было бы заложить? Если есть, то забирайте. Мне срочно нужны деньги». Оценщик, даже не взглянув вокруг, буркнул: «Да ладно, ведь мебель-то не ваша». «Ну, раз так, то возьмите что-нибудь из этого, эти вещи я купил сам, на свои карманные деньги», – бодро сказал я, но среди всего моего хлама не нашлось ничего, что можно было бы заложить.

Вот, к примеру, гипсовый слепок руки. Это правая рука Венеры. Рука, похожая на цветок георгина, белоснежная рука, лежит себе на подставке. Но приглядись к ней, и ты содрогнешься, ибо эта ослепительно белая изящная ручка, с абсолютно гладких пальцев которой нельзя даже снять отпечатков, на ладони которой нет никаких линий, является воплощением стыдливости, стыдливости жгучей до потери дыхания! Ты увидишь в ее повороте совершенно нагую Венеру, внезапно застигнутую мужским взглядом, легкий возглас удивления, вихрь смущения, ужас собственной наготы, зардевшееся румянцем лицо, жар, охвативший все тело, и этот его удивительный изгиб… Но, разумеется, все это никому не нужный хлам. Человек из ломбарда оценил руку в пятьдесят йен.

Или вот еще, большая карта парижских предместий, целлулоидный волчок диаметром в один сяку, перо, которым можно выписывать знаки не толще волоса. В свое время каждой этой вещи я радовался как неожиданной диковине, но негодяй-оценщик расхохотался мне в лицо и заявил: «Я пошел». «Стойте!» – бросился я за ним и в конце концов, нагрузив неимоверным количеством книг, получил сумму в пять йен. На моих книжных полках нет почти ничего ценного, одни карманные издания в бумажных переплетах, к тому же купленные у букинистов, немудрено, что оценщик дал за них так мало.

Пять йен, чтобы расплатиться с долгом в тысячу. Точно таковы и мои реальные возможности в этом мире. И это не шутка.

Критикам, всегда готовым пройтись но моему поводу: «Декадент? Ну и что, раз без этого он не может жить», – я предпочитаю тех, кто походя бросит: «Чтоб ты сдох!» Просто и ясно. Но люди редко говорят: «Чтоб ты сдох!» Сквалыги, расчетливые лицемеры.

Справедливость? Вряд ли суть так называемой классовой борьбы именно в этом. Гуманность? Чушь! Уж я-то знаю. Низвергать других ради собственного благополучия. Убивать. Если это не смертный приговор, то что же? Нечего притворяться!

Среди людей нашего класса тоже ни одного порядочного. Слабоумные, мертвые души, скряги, бешеные собаки, фанфароны – эти имеются, будьте благонадежны! Струи мочи из заоблачной дали!

«Чтоб ты сдох!» Им даже таких слов для меня жалко.

Война. Война, которую ведет Япония, – отчаянные попытки выбраться из кучи дерьма.Умереть, захлебнувшись в куче дерьма? Ну уж нет. Лучше умереть от собственной руки.

Когда человек врет, он всегда делает серьезное лицо. Вот и нынешние наши руководители – сама серьезность! Тьфу!

Хочу иметь дело с людьми, которые не считают, что их все должны уважать.

Но, увы, такие никогда не захотят иметь дело со мной.

Когда я делал вид, что развит не по годам, люди шептались обо мне: «Вы знаете, он развит не по годам». Когда я изображал лентяя, люди шептались: «Вы знаете, он такой лентяй». Когда я притворялся, что не могу написать ни строчки, люди шептались: «Ах, он кончился как литератор». Когда я прикидывался лжецом, люди шептались: «Он лжец». Когда я выдавал себя за богача, люди шептались: «Он богач». Когда я напускал на себя равнодушие, люди шептались: «Ну и черствый же тип!» Но когда мне было действительно тяжело, и у меня вдруг вырывался невольный стон, люди шептались: «Строит из себя страдальца».

Вот уж, воистину, ни складу, ни ладу.

Неужели самоубийство и в самом деле единственный выход?

Как ни велики мои мучения, все же при мысли, что мне остается только покончить с собой, я не могу удержаться от рыданий.

А как вам история о юноше-студенте из Гейдельберга, который однажды весенним утром потихоньку повесился на ветке сливы, на ветке, украшенной несколькими одинокими цветками и освещенной первыми лучами солнца?

«Мама, поругай меня, пожалуйста!»

«За что тебя ругать?»

«Они говорят, я трус».

«Вот как? Ты – трус. Ну что, довольно?»

Мама невероятно добра. Стоит подумать о ней и хочется плакать. Своей смертью я прошу у нее прощения.

Простите меня! Хотя бы теперь, всего один раз простите меня!

Новогодний этюд

 
Птенцы журавля,
До сих пор не прозревшие,
С каждым годом,
Все растут и растут на глазах.
Смотрите, какие жирные.
 

Морфий, атромол, наркопон, пантопон, пабинал, панопин, атропин…

Что такое гордыня? Гордыня это…

Неужели человек, или нет, правильнее сказать, мужчина, не может жить без того, чтобы не думать,«я лучше всех», «у меня столько достоинств».

Ненавидеть людей и быть ненавидимым людьми. Состязание в остроумии.

Суровость = ощущение собственной глупости.

Так или иначе, ты жив, и уже поэтому наверняка мошенник. Письмо с просьбой о ссуде.

«Ответь.

Прошу тебя, ответь.

И пусть твой ответ будет непременно благоприятным.

Я поскуливаю в одиночестве, предугадывая разнообразные унижения.

Я не лицедействую. У меня и в мысляхтакого нет.

Умоляю тебя.

Я готов умереть от стыда.

Я не преувеличиваю.

Ежедневно, ежечасно я жду ответа, и днем и ночью меня сотрясает озноб.

Не выбивай почву у меня из-под ног!

Я слышу, как из стен раздается сдавленный смех, ночи напролет я ворочаюсь на постели, не находя себе места.

Не заставляй меня терпеть такое унижение.

Моя дорогая сестра!»

Дочитав до этого места, я захлопнула дневник, затем, положив его на место, подошла к окну, распахнула его и, глядя вниз на затянутый белым дождевым туманом сад, стала вспоминать те далекие дни.

Да, прошло уже около шести лет. Из-за пристрастия Наодзи к наркотикам я развелась с мужем. Впрочем, нет, я не должна так говорить, если бы не было Наодзи с его наркотиками, нашлась бы другая причина, и раньше или позже я бы все равно развелась. Такой уж, видно, жребий выпал мне при рождении. Наодзи задолжал аптекарю и часто выпрашивал у меня деньги. Тогда я только что вышла замуж за Ямаки и не была свободна в своих тратах, к тому же я считала, что это очень дурно – тайком переправлять брату часть денег, которые муж давал мне на хозяйство. Поэтому, посоветовавшись со своей старой няней О-Сэки, которая последовала за мной в дом мужа, я решила продать свои браслеты, колье и платья. Брат прислал мне письмо, в котором просил денег, еще он писал: «Мне слишком стыдно видеться с тобой и даже разговаривать но телефону, поэтому прошу тебя, пусть О-Сэки отнесет деньги в дом писателя Уэхара Дзиро (надеюсь, что хотя бы имя его тебе известно) на Кёбаси. Многие считают Уэхару дурным человеком, но на самом деле он вовсе не такой, ему безусловно можно доверять, я договорился с ним, он немедленно известит меня по телефону. Обязательно сделай так, как я тебя прошу. Я не хочу, чтобы мама знала о моем состоянии. Я сделаю все, чтобы вылечиться, только не говори ей ничего. Как только получу от тебя деньги, тут же расплачусь с аптекарем и уеду куда-нибудь, хотя бы на нашу виллу в Сиобара, откуда вернусь к вам совершенно здоровым. Поверь мне. Расплатившись со всеми долгами, я сразу же перестану принимать наркотики. Клянусь Богом. Ты должна мне верить. Прошу, не говори ничего маме и пришли О-Сэки к Уэхаре». Я сделала так, как он просил: вручила деньги О-Сэки и тайком отправила ее в дом Уэхары, но все клятвы моего братца оказались обычным враньем, ни на какую виллу он не поехал, состояние его ухудшалось, от него снова и снова приходили отчаянные письма с обещаниями бросить наркотики, я не могла их читать, столько в них было безысходности, и хотя я знала, что скорее всего он опять обманет меня, все-таки посылала О-Сэки продать очередную брошку и отнести деньги Уэхаре.

– Что за человек этот Уэхара? – как-то спросила я ее.

– Маленький, тщедушный, с дурным цветом лица, на редкость неприятный тип, – ответила О-Сэки. – Впрочем, его почти не бывает дома, – продолжала она, – обычно там только его жена и дочка лет семи. Жену нельзя назвать красавицей, но она очень приветливая и, судя по всему, порядочная женщина. Уж ей-то можно доверить деньги со спокойной душой.

Если сравнить меня тогдашнюю со мной теперешней… Впрочем, нет, глупо и сравнивать, я была совершенно другим человеком, легкомысленным, беспечным… Но даже тогда я не находила себе места от беспокойства: брат донимал меня просьбами о деньгах, и с каждым разом сумма, которую он называл, становилась все больше. И вот однажды, возвращаясь из театра Но, я отпустила автомобиль на Гиндзе, пешком дошла до Кёбаси и отыскала дом, где жил Уэхара.

Я застала его дома, он сидел в одиночестве, читая газету. На нем было легкое клетчатое кимоно и синяя куртка хаори. В тот первый раз он произвел на меня странное впечатление: я никак не могла понять, кто передо мной – то ли старик, то ли юноша, то ли какой-то диковинный неведомый зверь?

– Жены нет, они с дочкой пошли за пайком… – сказало это чудище немного гнусавым голосом, резко отсекая друг от друга слова.

Похоже, что Уэхара принял меня за подругу жены. Когда я объяснила, что я сестра Наодзи, он ухмыльнулся. Мне почему-то вдруг стало холодно.

– Может, лучше выйдем? – сказал он, уже набрасывая на плечи просторный плащ. Вытащив из ящика новые гэта [7]7
  Гэта – японская национальная обувь, что-то вроде сандалий на деревянной подошве.


[Закрыть], он надел их и быстро пошел по коридору впереди меня.

Зима началась совсем недавно, на улице было темно. Дул холодный ветер. Казалось, он дует откуда-то с реки Сумида. Уэхара – правое плечо вперед – сквозь ветер молча шел в сторону Цукидзи. Я едва поспевала за ним.

Обогнув Токийский театр, мы вошли в стоявшее за ним здание и спустились на нижний этаж. В узкой и длинной комнатенке стояло несколько столов, за ними небольшими группками сидели люди, неторопливо потягивающие сакэ.

Уэхара пил сакэ из высокого бокала. Попросив принести бокал и для меня, он предложил мне выпить. Я выпила два бокала, но ничего не почувствовала.

Уэхара пил сакэ, курил и молчал. Я тоже молчала. Впервые в жизни я оказалась в таком месте, но чувствовала себя вполне легко и свободно.

– Лучше бы он пил…

– Простите?

– Я имею в виду вашего брата. Ему было бы лучше переключиться на спиртное. Знаете, я тоже когда-то был наркоманом. Люди относятся к этому крайне отрицательно. А алкоголь – казалось бы, примерно то же самое, – но тут они готовы проявлять снисходительность. Хотите, я сделаю из вашего брата алкоголика?

– Один раз я видела алкоголика. Это было на Новый год. Я собиралась куда-то ехать, вышла из дома, и вижу – в машине, развалившись на переднем сиденье, спит приятель нашего шофера, лицо у него багрово-красное, и он громко храпит. Я закричала, а шофер говорит: «Что поделаешь, алкоголик». Он вытащил его из машины, взвалил на плечи и отнес куда-то. Тело болталось, будто мешок без костей, при этом он еще ухитрялся что-то бормотать… Это был первый алкоголик, которого я видела. Занятное зрелище.

– Я ведь тоже алкоголик.

– Но не настолько же…

– Впрочем, и вы тоже.

– Вовсе нет! Я просто видела алкоголика, это ведь далеко не одно и то же.

Тут Уэхара впервые за все время добродушно улыбнулся.

– Ну тогда и вашему брату скорее всего будет трудно сделаться алкоголиком. Так или иначе, для него это лучший выход. Пойдемте отсюда. Наверное, вам не стоит опаздывать?

– Да нет, ничего.

– Откровенно говоря, мне здесь не нравится. Такая теснотища! Эй, официантка! Счет!

– Может быть, слишком дорого? У меня есть с собой немного денег…

– А, ну тогда вы и расплачивайтесь.

– Боюсь только, не хватит.

Я заглянула в сумочку и сообщила Уэхаре, сколько у меня с собой денег.

– Ну, не говорите глупостей, с такими деньгами можно обойти еще несколько мест, – скривился Уэхара, потом расхохотался.

– Может, вы хотите пойти еще куда-нибудь? – спросила я, а он совершенно серьезно покачал головой.

– Нет, довольно. Я поймаю для вас такси, вам пора.

Мы стали подниматься по темной лестнице наверх. На пол-пути Уэхара, шедший на шаг впереди меня, вдруг резко повернулся и быстро поцеловал меня. Я приняла его поцелуй с плотно сомкнутыми губами.

Я не испытывала по отношению к Уэхаре никакого чувства, и тем не менее с того момента у меня появилась «тайна». Стуча ногами, Уэхара взлетел вверх но ступенькам, я медленно поднялась вслед за ним, ощущая какую-то странную невесомость. Мы вышли на улицу, и я почувствовала на щеках приятное дуновение влажного ветра. Уэхара поймал для меня такси, и мы молча расстались.

Я тряслась в такси, и мне казалось, что мир вокруг меня вдруг расширился и стал бескрайним, как океан.

– У меня есть любовник, – сказала я однажды мужу. В тот день, устав от ею постоянных попреков, я чувствовала себя особенно подавленной.

– Знаю. Это Хосода? Неужели ты не можешь решительно порвать с ним?

Я промолчала.

С тех пор муж при каждой ссоре обязательно припоминал мне это. «Довольно с меня», – решила я. Так бывает, когда начинаешь кроить себе платье из неподходящей ткани: раскроенные куски невозможно соединить обратно, поэтому единственное, что остается, это выбросить ткань и, купив новую, начать все сначала.

– Может, и ребенок… – однажды ночью сказал муж, и я содрогнулась от ужаса.

Теперь-то я понимаю, что мы просто были тогда слишком молоды – и муж, и я. Я еще никогда ни в кого не влюблялась. Вообще не понимала, что такое любовь. Я просто была без ума от картин Хосоды, вот и болтала направо и налево всякий вздор, вроде: «как, верно, прекрасно быть женой такого талантливого человека», «выходить замуж стоит только за человека с таким вкусом, иначе брак не имеет никакого смысла»… Разумеется, мои слова были истолкованы превратно, а я еще подлила масла в огонь тем, что как-то совершенно спокойно заявила во всеуслышанье (это я-то, которая еще не знала любви), что люблю Хосоду, и даже не подумала как-то смягчить сказанное. Я все больше запутывалась, дошло до того, что даже младенец, который мирно почивал тогда в моей утробе, навлек на себя подозрения мужа, постепенно странное оцепенение овладело мной, все вокруг стало мне безразлично, и хотя никто вслух не произносил слово «развод», я, взяв с собой О-Сэки, вернулась к матушке. Потом мой ребенок умер, я, заболев, слегла, и мои отношения с Ямаки были окончательно разорваны.

Возможно, Наодзи чувствовал себя в какой-то степени виноватым, во всяком случае он кричал, что хочет умереть, рыдал, доводя себя до исступления. Я спросила, сколько он задолжал аптекарю, выяснилось, что совершенно невероятную сумму. И это при том, что, как я узнала гораздо позже, он обманул меня, так и не назвав настоящей цифры. Настоящая сумма его долга превышала названную им примерно в три раза.

– Я виделась с Уэхарой. Очень милый человек, – как-то сказала я брату. – Почему бы тебе не выпить с ним? Сакэ ведь такое дешевое. На сакэ я всегда смогу тебе давать. И о долге своем не беспокойся. Как-нибудь обойдется.

Похоже, мои слова очень обрадовали брата, во всяком случае в тот же вечер он взял у меня денег и умчался в гости к Уэхаре.

Может быть, наркомания – это болезнь духа. Я похвалила Уэхару, потом, взяв у Наодзи его книгу и прочтя ее, заявила, что он прекрасный писатель. Брат был очень доволен, хотя, конечно же, не преминул усомниться в моей способности понять прочитанное. Потом он стал предлагать мне другие писания Уэхары, и я, сама того не заметив, увлеклась и втянулась, мы с Наодзи только и говорили, что об Уэхаре, каждый вечер брат с многозначительным видом отправлялся на Кёбаси, словом, создавалось впечатление, что план Уэхары увенчался успехом, и он действительно переключился на спиртное.

Что касается долга аптекарю, то я решила тайком посоветоваться с матушкой. Она некоторое время молчала, закрыв лицо рукой, потом подняла голову и, печально улыбнувшись, сказала: «Ничего не поделаешь, придется выплачивать понемногу каждый месяц, неизвестно, на сколько лет это растянется, но другого выхода у нас нет…»

И вот, с тот времени прошло уже шесть лет.

«Вечерний лик». Да ведь и брату, наверное, нелегко. Он до сих пор в тупике и не имеет понятия, как из него выбраться. Вот и пьет каждый день, думая только о смерти.

Интересно, а что если бы он окончательно свернул на дурную дорогу и, очертя голову, пустился во все тяжкие? Возможно, тогда ему было бы легче.

В той тетради было написано: «Интересно, бывают ли нравственные люди?» И теперь мне начинает казаться, что все мы безнравственны – и я, и дядюшка, и даже матушка. Может, под безнравственностью он имел в виду благодушие?

4

Я долго терзалась, не зная – писать Вам или нет. Но вот сегодня утром в памяти вдруг всплыли слова Иисуса: «Будьте мудры, как змии, и просты, как голуби», и, неожиданно воспряв духом, я решила написать Вам письмо. Я сестра Наодзи. Вы, наверное, забыли меня, если так, то постарайтесь вспомнить.

Наверное, я должна просить у Вас прощения за брата, боюсь, в последнее время он слишком часто докучает Вам своим присутствием. (Правда, я считаю, что абсурдно просить прощения за другого, ведь все, что человек делает, в конце концов, касается только его самого.) На этот раз я хочу обратиться к Вам с просьбой, которая касается не Наодзи, а меня. Я слышала от Наодзи, что Ваш дом на Кёбаси был разрушен и теперь Вы живете в другом месте, кажется, где-то в пригороде Токио. У меня даже возникла мысль навестить Вас в Вашем новом жилище, но в последнее время матушке опять стало хуже, и я никак не могу уехать в Токио, оставив ее одну. Поэтому я решила написать.

Мне нужен Ваш совет.

Возможно, то, о чем я хочу говорить с Вами, в каком-ни-будь «Руководстве для женщин» будет расценено как вопиющее нарушение всех приличий, но я, нет, мы больше не можем жить по-прежнему, поэтому я и осмелилась обратиться к Вам, человеку, которого Наодзи уважает, как никого другого. Я буду с Вами предельно откровенна и надеюсь, что, выслушав меня, Вы не откажете мне в совете.

Я не в силах и дальше жить той жизнью, которой живу. И это вовсе не каприз, мы трое действительно не можем больше так жить.

Вчера я терзалась, меня бросало то в жар, то в холод, я задыхалась, не находила себе места. Вскоре после обеда из поселка, не обращая внимания на дождь, пришла девушка с мешком риса на спине. Я, как мы договорились, отдала ей кое-какую одежду. Потом, сидя друг против друга, мы пили в столовой чай, и она сказала самым будничным тоном:

– Сколько вы еще сможете протянуть, продавая одежду?

– Полгода, от силы год, – ответила я. Потом, прикрыв лицо рукой, пробормотала:

– Мне все время хочется спать, ах, почему же так хочется спать?..

– Вы просто устали. Это от нервного истощения.

– Наверное.

На глазах моих навернулись слезы, и в тот же миг в памяти внезапно всплыли слова «реализм» и «романтизм». Я никогда не смотрела на вещи реалистически. «Интересно, сколько еще мы сможем жить так, как живем теперь?» – подумала я, и но телу побежали мурашки. Матушка больна и большую часть времени проводит в постели. Наодзи, как Вам известно, в крайне тяжелом душевном состоянии. Когда он живет здесь, то не вылезает из местного питейного заведения, а раз в три дня забирает деньги, которые нам удается получить за одежду, и уезжает в Токио. Но самое ужасное не это. Я очень живо представляю себе, что если буду и дальше влачить такое существование, сама моя жизнь начнет разлагаться, как разлагается прямо на дереве лист банана, и от этого мне становится страшно. Я не могу этого вынести. Поэтому я хочу бежать от такой жизни, пусть это и будет вопиющим нарушением заповедей «Руководства для женщин». Именно поэтому мне и нужен Ваш совет.

Я собираюсь объявить о своем решении матушке и брату. Я хочу прямо сказать им, что у меня роман с одним человеком, уже давно, что я хочу уйти из дома и жить отдельно от семьи, став его любовницей. Вы наверняка знаете этого человека. Его инициалы М. Ч. Всегда, когда мне бывает тяжело, мне хочется броситься к нему и умереть от любви рядом с ним.

У этого М. Ч. так же, как и у Вас, есть жена и дети. Думаю, есть и подруги, гораздо более красивые и молодые, чем я. Но у меня такое чувство, что единственная для меня возможность выжить – это уйти к нему. Я никогда не виделась с его женой, но, похоже, она очень добрая и милая. Когда я думаю о ней, я кажусь себе самой скверной женщиной на свете. Но все равно, моя теперешняя жизнь настолько ужасна, что я не могу отказаться от своего намерения, я решилась вверить свою судьбу М. Ч. Я хочу стать мудрой, как змея, простой, как голубь, я буду бороться за свою любовь. Уверена, что никто не поддержит меня, ни матушка, ни брат, ни один человек из общества. А вы? Мне хочется плакать при мысли, что теперь я должна сама принимать решения, сама действовать, другого выхода у меня нет. А ведь я никогда в жизни не делала ничегоподобного. Я долго ломала голову, размышляя, нет ли способа заручиться благожелательным отношением окружающих, я думала об этом так напряженно, как если бы решала невероятно сложную алгебраическую задачу с определением общего множителя, в какой-то миг мне показалось, что я ухватилась именно за тот кончик нити, который поможет мне без особого труда быстро распутать весь клубок, и на сердце у меня сразу стало легко и весело.

Но как относится ко мне столь любезный моему сердцу М. Ч.? Эта мысль повергает меня в уныние. Выходит, я навязываюсь ему… Правда, никто не может сказать, что я хочу насильно женить его на себе, но набиваться в любовницы тоже как-то… Ведь если М. Ч. решительно отвергнет меня, все будет кончено. И здесь я расчитываю на Вашу помощь. Не могли ли бы Вы сами задать ему этот вопрос? В один прекрасный день, шесть лет тому назад, моя душа вдруг озарилась еле заметной бледной радугой. Ее нельзя назвать ни влюбленностью, ни любовью, но с того дня она ни на миг не покидала меня, наоборот, становилась все ярче, все многоцветнее. Радуга, пересекающая очистившееся после грозы небо, быстро тускнеет и исчезает, но радуге, засиявшей в сердце человеческом, похоже, не дано померкнуть. Прошу Вас, задайте М. Ч. только один вопрос: каковы его истинные чувства ко мне? Похожи ли они на радугу, повисшую после дождя? На радугу, след которой давно растаял в небе?

Если так, то и я должна погасить свою радугу. Но боюсь, что она угаснет только после того, как угаснет моя жизнь. Надеюсь на Ваш ответ.

Господину Уэхара Дзиро. (Моему Чехову. М. Ч.)

За последнее время я немного пополнела. Не думаю, что во мне появилось что-то грубое, животное, скорее, я стала больше похожей на человека. За лето я прочла только один роман Лоуренса.

Я не получила от Вас ответа, поэтому пишу еще раз. В моем предыдущем письме было слишком много лукавства, змеиного коварства, Вы, должно быть, разорвали его и были совершенно правы. Я и в самом деле постаралась пустить в ход всю свою хитрость, она проглядывает в каждой строке. Вы, верно, подумали, что я написала это письмо, рассчитывая на Вашу помощь, исключительно ради денег. Не стану этого отрицать, скажу только, что, если бы я хотела сделаться чьей-нибудь содержанкой, я вряд ли выбрала бы Вас, уж простите. И без Вас вокруг полным-полно богатеньких старцев, готовых поддержать бедную девушку. Правда-правда, вот и совсем недавно мне сделали что-то вроде предложения. Думаю, Вы знаете этого человека. Ему уже седьмой десяток, он вдовец, то ли член Художественной Академии, то ли еще чего-то, в общем, человек весьма почтенный. Так вот, этот почтенный человек явился к нам в деревню только ради того, чтобы заполучить меня. Раньше он жил неподалеку от нашего дома на Нисикатамати, и мы иногда встречались по-соседски. Однажды, помнится, был осенний вечер, мы вдвоем с матушкой проезжали мимо его дома на автомобиле и увидели, что он в задумчивости стоит у ворот. Когда матушка кивнула ему из окна автомобиля, его малоприятное бледное лицо вдруг вспыхнуло густым румянцем.

– Может, он влюблен? – пошутила я. – Уж не в вас ли, маменька?

Но матушка спокойно обронила:

– Не говори так, он великий человек.

В нашем доме всегда с уважением относились к художникам.

Так вот, наш мэтр несколько лет назад потерял жену и через одного родовитого знакомого дядюшки Вада – такого же завзятого театрала, как он – обратился с предложением к матушке, а матушка предоставила мне возможность самой ответить ему. Недолго думая, я тут же написала, что пока не хочу выходить замуж.

– Я ведь могу ему отказать?

– Что ж… Я знала, что из этого ничего не выйдет.

Тогда мэтр жил в Каруидзаве, куда я и отправила письмо с отказом, а еще через день он, разминувшись с письмом и поэтому ничего не зная о моем ответе, вдруг совершенно неожиданно появился сам. Судя по его словам, он ехал по делам на источники в Идзу и по дороге решил заехать к нам. Наверное, все художники таковы, ведут себя, как балованные дети, совершенно не считаясь с возрастом.

Матушка плохо себя чувствовала, поэтому к гостю вышла я и, угостив его чаем в китайской гостиной, сказала:

– Думаю, мое письмо с отказом уже ждет вас в Каруидзаве. Я все хорошо обдумала…

– Вот как… – нервно сказал он и, вытирая со лба пот, добавил: – И все же прошу вас подумать еще раз. Может быть – как бы это сказать получше? – в браке со мной вы не обретете так называемой возвышенной любви, но зато в моих силах подарить вам счастье обеспеченной жизни. Уж это-то я могу обещать. Извините за откровенность…