Текст книги "Избранные произведения. Дадзай Осаму"

Автор книги: Осаму Дадзай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 41 страниц)

Рано утром палату Ёдзо посетил директор. Тщательно осмотрев Ёдзо, он сказал, моргая маленькими глазками за стеклами очков:

– Ну, все в порядке. Однако будьте осторожны! Я и в полиции предупредил. Еще рано говорить о полном выздоровлении. Мано, уже можно отклеить пластырь.

Мано немедленно принялась снимать марлю. Раны зажили. Даже струпья, спадая, оставляли лишь розовые пятна.

– Прошу прощения, но хотелось бы надеяться, что случившееся послужит вам уроком на будущее… – сказал директор и устремил смущенный взор в сторону моря. Ёдзо тоже почему-то чувствовал себя неловко. Не вставая с постели, он надел кимоно.

Внезапно раздался взрыв оглушительного хохота, распахнулась дверь, и в палату буквально ввалились Хида и Косугэ. Они обменялись со всеми приветствиями. Директор, пожелав им доброго утра, сказал, запинаясь:

– Сегодня последний день. Всякий раз грустно расставаться.

Когда директор ушел, Косугэ первым открыл рот:

– Какая учтивость! Вылитый осьминог! – их занимают человеческие лица. По лицу они судят о внутренних качествах человека.

– В столовой висит его портрет. Вся грудь в орденах.

– Ужасная мазня, – бросил Хида и вышел на веранду. Сегодня он был одет в кимоно из добротной светло-коричневой ткани, одолженное у брата Ёдзо. Он уселся на веранде в кресло, удобно устроив затылок.

– Посмотришь на Хиду со стороны, ни дать ни взять – гениальный художник! – сказал Косугэ, выходя вслед за ним на веранду.

– Эй, Ёдзо, а не переброситься ли нам в картишки?

Они вынесли на веранду стулья и приступили втроем к какой-то бесцельной игре. В самый разгар игры Косугэ сердито пробурчал:

– Гляди, как Хида разважничался!

– Болван! На себя посмотри! Что за ужимки!

Они дружно захихикали и украдкой посмотрели в сторону соседней веранды. Там, лежа на шезлонгах, принимали солнечные ванны пациентки из первой и второй палаты. Увидев, что они оказались в центре внимания, девушки, зардевшись, рассмеялись.

– Опять полное поражение! И кто бы мог подумать!..

Косугэ, широко разинув рот, подмигнул Ёдзо. Все трое с удовольствием расхохотались. Они частенько разыгрывают эту комедию. «Не переброситься ли нам в картишки?» – спрашивает Косугэ, и Ёдзо с Хидой мгновенно разгадывают намек. Им хорошо известно, как будут развиваться события вплоть до того момента, когда опустится занавес. Завидев декорации, прекрасно воспроизводящие природу, они почему-то почитают своим долгом затеять какое-нибудь представление. Может быть, чтобы лучше запомнить? На этот раз декорацией послужило утреннее море. Но смех их дал начало чрезвычайному происшествию, которого даже они не могли предугадать. Старшая медсестра устроила Мано нагоняй. Не прошло и пяти минут, как Мано вызвали в ординаторскую к старшей медсестре, и она получила суровый выговор за нарушение тишины. Готовая разрыдаться, Мано выбежала из ординаторской и поспешила сообщить о случившемся друзьям, которые, бросив карты, бездельничали в палате.

Они тут же впали в гнетущее уныние и долгое время только посматривали друг на друга. Зов действительности, издевательски подхихикивая, сокрушил их упоительный фарс. А это для них почти смертельно.

– Ничего страшного, – сказала Мано, желая их приободрить. – В этом отделении нет ни одного тяжелобольного, и, между прочим, давеча матушка из второй палаты, встретив меня в коридоре, сказала: «Хорошо, что у вас здесь так весело!» Она, честное слово, была очень довольна. «Ваши разговоры так нас с дочерью развеселили!» – вот что она сказала. Так что все в порядке, не беспокойтесь!

– Ну нет! – сказал Косугэ, поднимаясь с дивана. – Мы не можем этого так оставлять. По нашей вине вас подвергли оскорблению. Эта старшая медсестра, почему она не обратилась непосредственно к нам? Ведите ее сюда! Если ее не устраивает наше присутствие, мы сейчас же оставим эту больницу. За нами дело не станет!

В этот момент все трое и в самом деле были полны решимости немедленно оставить лечебницу. Ёдзо особенно живо вообразил, как они вчетвером, сидя в автомобиле, беззаботно катят вдоль побережья.

Хида, также поднявшись с дивана, сказал:

– Может быть, все вместе нагрянем к старшей медсестре? Что за дурь! Разве мы заслужили брань?

– Прочь отсюда! – Косугэ пнул ногой дверь. – В этой захудалой больнице с тоски можно сдохнуть! Пусть себе бранится. Дело не в этом, а в том, почему она себе это позволяет. Она, как пить дать, держит нас за малолетних хулиганов. По ее мнению, мы – типичная золотая молодежь с куриными мозгами и буржуазным душком.

Кончив говорить, он опять, сильнее, пнул ногой дверь. После чего, не в силах сдерживать смех, прыснул.

Ёдзо шумно повалился на кровать.

– В таком случае мне самое время вступить в стан бледноликих поборников всеобщей любви! Ну ладно, хватит!..

От этих диких оскорблений у них еще сильнее вскипает кровь, но, тут же впадая в тоску, они пытаются превратить все в шутку.

Но Мано сохраняла серьезность. Она стояла у двери, сердито поджав губы и заложив руки за спину.

– Так оно и есть, – сказала она. – Это слишком! Сама же на ночь глядя собирает у себя в ординаторской сестер, они там играют в карты, галдят…

– Точно! – буркнул Ёдзо. – За полночь визжат на всю больницу. Наверно, от большого ума!..

Он поднял один лист из брошенной у изголовья пачки и, продолжая лежать на спине, принялся рисовать.

– Она сама поступает дурно, поэтому и за другими не признает ничего хорошего. Ходят слухи, что старшая медсестра – любовница директора лечебницы.

– Неужели? Ну, это как раз делает ей честь! – развеселился Косугэ. Ведь чью-либо дурную славу почитают они за добродетель. Они видят в этом нечто обнадеживающее. – Должно быть, она прельстилась его орденами!

– Я знаю, она никогда не поверит, что вы можете смеяться, говоря о вещах, в которых нет ничего предосудительного! Не обращайте внимания, шумите, сколько вам угодно! Ничего страшного, к тому же сегодня ваш последний день здесь. Никто не имеет права ругать таких благовоспитанных людей! – прикрыв лицо рукой, Мано беззвучно разрыдалась. Вся в слезах она отворила дверь.

Хида, остановив ее, зашептал:

– Не надо ходить к старшей медсестре. Бросьте! Ведь ничего страшного не произошло!

Не отнимая рук от лица, Мано кивнула несколько раз и вышла в коридор.

– Тоже еще борец за справедливость! – усмехнулся Косугэ, когда Мано вышла, и присел на диван. – Расплакалась! Вошла в раж от своих собственных слов. Говорит вроде бы вполне здравые вещи, но – баба есть баба!..

– Да она тронутая! – Хида кружил по тесной палате. – Мне сразу показалось, что она малость того. Чудачка! Я даже испугался, когда она вдруг, рыдая, бросилась вон. Неужели и в самом деле пошла к старшей медсестре?

– Не думаю, – сказал Ёдзо, сохраняя на лице невозмутимость, и бросил в сторону Косугэ изрисованный лист.

– Портрет старшей медсестры? – захохотал Косугэ.

– Покажи! – Хида стоя заглянул в рисунок. – Ведьма! Настоящий шедевр. И что, похожа?

– Одно лицо! Она как-то раз заходила вместе с директором в палату. Ловко получилось! Дай-ка карандаш! – Косугэ взял у Ёдзо карандаш и начал дорисовывать. – Вот отсюда у нее растут рога. Теперь совсем похоже! Давайте приклеим на дверь ординаторской!

– Пойдемте лучше гулять! – Ёдзо встал с кровати и, потягиваясь, еле слышно прошептал: «Великий карикатурист!»

Великий карикатурист. Наконец-то и я пресытился. Станет ли этот рассказ массовым чтивом? В нем есть один эпизод, который мог бы служить лекарством моим расшатанным нервам, да и вашим, пожалуй, столь же расшатанным нервам, господа, – но и он получился излишне слащавым. Если мой рассказ станет классическим – о, я, должно быть, сошел с ума! – для вас, господа, все эти мои комментарии будут только досадной помехой. Вы будете до хрипоты доказывать, что это – шедевр, на свой лад истолковывая даже то, что сам автор отчаялся понять. Выдающийся писатель счастлив только после смерти. Влачащий свои дни безмозглый писака, в поте лица стараясь добиться того, чтобы его произведение полюбилось многочисленным читателям, тратит свои силы на комментарии, бьющие мимо цели. А в результате получается жалкая книга, сплошь состоящая из комментариев. «Идите восвояси!» – нет, так отбрыкиваться у меня не хватит духа… Увы, стать хорошим писателем мне, как видно, не суждено. Я слишком слащав. Да-да! Мне удалось сделать величайшее открытие: я до глубины души поражен слащавостью! Но именно слащавость дает мне краткую передышку. Впрочем, теперь уже все равно. Пусть будет, что будет. Даже цветы шутовства – и те, что там ни говори, увяли. Мало того, увяли безобразно, подло, гадко. Жажда достичь совершенства. Соблазн создать шедевр. «Довольно! Чудотворец ты, что ли?»

Мано прокралась в бельевую. Ей хотелось наплакаться вдосталь, от души. Но бурные рыдания не получились. Она посмотрела в зеркало, утерла слезы, поправила прическу и отправилась в столовую за вторым завтраком.

В столовой за столом у самого входа сидел, скучая в одиночестве, студент из шестой палаты. Перед ним стояла пустая суповая тарелка. Увидев Мано, он улыбнулся.

– Ваш подопечный, кажется, уже совсем выздоровел?

Мано остановилась.

– Да, – ответила она, крепко ухватившись за край стола, – уже болтает без умолку и нас смешит.

– Это хорошо. Говорят, он художник?

– Да. Постоянно твердит, что хочет нарисовать прекрасную картину, – заговорив, Мано покраснела до самых кончиков ушей. – Он очень серьезный человек. И именно оттого, что он серьезный… оттого, что он серьезный, он так сильно страдает.

– Конечно, конечно! – горячо согласился студент, в свою очередь покраснев.

Студенту в скором времени предстояло выписываться из лечебницы, поэтому он делался все более великодушным.

Ну, как вам эта слащавость? Господа, верно, гнушаются подобными женщинами? Сволочи! Смейтесь, сколько вам угодно, над моей отсталостью! Вот уже и передышка приводит меня в замешательство. Ни одной женщины не могу я полюбить без комментариев. Дурак, даже отдыхая, способен наломать дров.

– Вон она, та скала!

Ёдзо показал пальцем на высокую плоскую скалу, виднеющуюся в просветах между безлистных ветвей грушевых деревьев. В складках скалы кое-где еще белел вчерашний снег.

– Вот оттуда я и сиганул, – сказал Ёдзо, в шутку выпучив глаза.

Косугэ промолчал. Действительно ли он, говоря об этом, сохраняет спокойствие? – пытался он заглянуть в душу Ёдзо. Нет, вовсе Ёдзо не был спокоен, но он уже овладел искусством сохранять невозмутимость.

– Может быть, вернемся? – сказал Хида, засучивая рукава кимоно.

Перевалив через песчаные дюны, они продолжили путь. На неподвижной морской глади белесым пятном отражалось полуденное солнце.

Ёдзо швырнул в море камешек.

– Дух захватывает! Стоит только броситься туда, и нет больше никаких проблем. Все уже тогда едино – долги, академия, родина, совесть, искусство, стыд, марксизм, что там еще – друзья, деревья, цветы… Осознав это, я прямо там, на краю скалы, рассмеялся. Ведь, правда же, дух захватывает!

Чтобы скрыть волнение, Косугэ принялся подбирать ракушки.

– Не искушай! – сказал Хида, с усилием засмеявшись. – Дурная привычка!

Ёдзо подхватил его смех. Звук их шагов наполнял слух приятным шумом.

– Не сердись. Я, конечно же, преувеличиваю, – Ёдзо шел бок о бок с Хидой. – Знаешь, где правда? В том, что она сказала перед тем, как броситься в море.

Косугэ нарочно шел от них в некотором отдалении, лукаво прищурив горящие любопытством глаза.

– До сих пор ее слова стоят у меня в ушах. «Поговорить бы сейчас на языке моей деревни!» – вот что она сказала. Она ведь родом из южных провинций.

– Не может быть! По мне, это слишком уж красиво.

– Да нет же, даю честное слово. Это как раз очень на нее похоже.

На песке лежало поднятое на берег большое рыболовецкое судно. Сбоку валялись две дивные корзины для рыбы, по семь-восемь сяку в диаметре. Косугэ с силой швырнул горсть собранных ракушек в темный борт судна.

У всех троих от смущения перехватило дыхание. Если бы молчание продлилось еще минуту, кто знает, не ринулись бы они с легким сердцем в морскую пучину?

Внезапно Косугэ закричал:

– Смотрите! Смотрите! – он показал пальцем вперед в сторону береговой полосы. – Первая и вторая палаты!

Навстречу им медленно шли две девушки, держа над собой не по сезону белые зонтики.

– Какая удача! – у Ёдзо точно камень с души свалился.

– Заговорим с ними? – Косугэ, подняв ногу, смахнул с ботинка песок и заглянул в лицо Ёдзо. Точно ожидая приказа «по коням!».

– Перестань! Перестань! – сделав строгое лицо, Хида схватил Косугэ за плечо.

Зонтики остановились. Некоторое время девушки совещались между собой, потом круто развернулись к ним спиной и пошли, как прежде, медленным шагом.

– Догоним? – теперь уже и Ёдзо пришел в радостное возбуждение. Но он заметил, как у Хиды по лицу пробежала тень.

– Да бросьте вы!

Невыносимая тоска овладела Хидой. Он, как никогда прежде, отчетливо ощутил, что уже оскудела кровь в его жилах и непреодолимая пропасть пролегла между ним и его двумя друзьями. «Жизнь берет свое», – подумал он. А жизнь его не баловала.

– Однако что тут плохого? – Косугэ на европейский манер пожал плечами. Он пытался хоть как-то исправить положение. – Завидев нас, гуляющих, они не смогли противиться естественному влечению. Что делать – молодость! Бедняжки, они совсем смутились! Смотрите, поднимает ракушку! С меня обезьянничает!

Хида, отогнав тоскливые мысли, улыбнулся. Во взгляде Ёдзо он прочел просьбу о прощении. Оба покраснели. Все им понятно. Их души исполнены взаимного соболезнования. Они жалеют немощных.

Трое друзей, овеваемые мягким морским ветром, шагали, глядя на далекие зонтики.

…А там, в тени белого здания лечебницы, стоит Мано и ждет их возвращения. Прислонившись к тонкому столбу ворот, она приставила ко лбу ладонь, защищая глаза от слепящего света.

В эту последнюю ночь Мано была в ударе. Уже улегшись в постель, она все рассказывала о своей смиренной семье и своих замечательных предках. Ёдзо с наступлением ночи делался все более и более угрюмым. Повернувшись к Мано спиной, он отвечал невпопад, мысли его были далеко.

Вскоре Мано перешла к рассказу о том, откуда у нее над глазом шрам.

– Когда мне было три года, – ей хотелось начать как бы ненароком, но ничего не получилось. Слова застряли в горле, – я опрокинула на себя лампу и обожглась. Обидно до ужаса! К тому времени, когда я поступила в начальные классы, шрам делался все больше и больше. Мои школьные товарищи обозвали меня «светлячком», – она перевела дыхание. – В то время я постоянно мечтала о мести. Честное слово! Хотела как-нибудь прославиться, – она рассмеялась. – Как это глупо! Разве можно прославиться по своему желанию? Лучше было бы просто надеть очки. Под очками этот шрам не так бросается в глаза.

– Перестаньте, как раз это было бы глупо! – Ёдзо, как будто рассердившись, прикусил губу. У него сохранилась старая привычка быть безжалостным к женщине, которую любишь. – И так нормально, совсем не заметно. Давайте-ка спать. Завтра рано вставать.

Мано молчала. Завтра они расстанутся. Увы, друг другу чужие. Стыдись! Стыдись! Имей свою собственную гордость! Она кашлянула, тяжело вздохнула, затем шумно заворочалась.

Ёдзо сделал вид, что ничего не замечает. Его раздумья не укладывались в слова.

А мы лучше прислушаемся к шуму волн и крикам чаек. Вспомним, как прошли эти четыре дня… Вот что должен сказать всякий, кто называет себя приверженцем реализма. «Эти четыре дня, – скажет он, – сильно смахивают на карикатуру». Ну что ж, у меня на это готов ответ. Разве не карикатура то, что моя рукопись служила, как видно, подставкой для чайника на столе редактора и вернулась ко мне с большим черным прожженным пятном? И то, как я в смятении чувств выпытывал у моей жены ее темное прошлое, – тоже ведь карикатура. И то, как я, приподняв занавеску, входил в ломбард и при этом поправлял воротник, стараясь придать себе приличный вид в надежде скрыть свою нищету, – это тоже, конечно же, карикатура. Мы все влачим карикатурную жизнь. Человек, задавленный этакой реальностью, вынужден демонстрировать свое долготерпение. И тот из вас, кто этого не понимает, навек останется мне чужим. Пускай карикатура, но карикатура, хорошо исполненная. Жизнь как она есть. О, как это было давно! С тоскливой завистью вспоминаю я эти четыре дня, в которые было вложено так много сострадания. Всего-то четыре дня, а воспоминание о них дороже пяти-десяти лет жизни. Дороже, чем вся жизнь.

Послышалось ровное дыхание уснувшей Мано. Ёдзо не мог побороть клокочущих дум. Но когда он, поворачиваясь в сторону Мано, развернул свое длинное тело, чей-то голос шепнул ему на ухо: «Остановись! Не предавай доверчивость светлячка!»

Еще только забрезжил рассвет, когда они встали. Сегодня Ёдзо выписывается из больницы. Я со страхом ожидал, когда этот день наступит. Наверное, всем бумагомарателям присуща сентиментальность. Сочиняя этот рассказ, я хотел спасти Ёдзо. Нет, я хотел выпустить на волю эту грязную лису, не сумевшую превратиться в Байрона. Вот о чем, измучившись, я тайно молился. Однако чем ближе становился этот день, тем яснее я понимал, что совершил невиданное доселе по дикости нападение исподтишка на Ёдзо и на самого себя. Мой рассказ потерпел поражение. Ни взлета у меня не получилось, ни высвобождения. Я слишком уж заботился о стиле. Рассказ от этого сделался только еще более непотребным. Я наговорил многое из того, о чем стоило умолчать. Между тем действительно важные обстоятельства я, как мне кажется, по большей части упустил. Это прозвучит как очередное кокетство, но, если мне суждена долгая жизнь и, предположим, через несколько лет мне в руки попадется этот рассказ, в каком жалком виде я предстану перед самим собой! Не дочитав и одной страницы, содрогаясь от неодолимой ненависти к себе, я, должно быть, упрячу подальше этот пук бумаг. Уже сейчас у меня нет сил перечитывать то, что я понаписал.

Писатель не должен выставлять себя на всеобщее обозрение! Иначе поражение неминуемо. Люди с красивой душой пишут плохие книги. Я уже в третий раз повторяю эти слова. Звучит убедительно.

Я несведущ в литературе… Что, если все переделать заново? Как вы считаете, с какого места мне следует приступить?

Может быть, я сам не что иное, как воплощение хаоса и самолюбия. И этот рассказ – не что иное… Ну, почему я так спешу из всего извлечь какой-нибудь вывод? Каждую свою мысль во что бы то ни стало додумывать до конца – от кого, скажите, перенял я эту убогую привычку?

Продолжим. Опишу-ка я последнее утро в «Сосновом бору». Быть по сему!

Мано повела Ёдзо в окрестные горы показать открывавшийся оттуда живописный вид.

– Там необыкновенно красиво! В этот час Фудзи видна как на ладони.

Надев гэта, они вышли в сад за лечебницей. Ёдзо повязал вокруг шеи черный шерстяной шарф, Мано поверх халата накинула хаори с узором из сосновых игл и закуталась в красную шаль, почти упрятав в ней свое личико. В северной части сада круто поднимался вверх высокий утес из красной глины, к нему была приставлена узкая железная лесенка. Мано первая проворно взобралась по ней.

В горах густо растущие пожелтевшие травы были сплошь покрыты росой.

Мано, выдыхая белый пар, согрела пальцы и почти бегом взобралась по горной тропе. Тропа излучисто вилась по пологому склону. Ёдзо следовал за девушкой, ступая по росе. Вдохнув холодного воздуха, он весело свистнул. Безлюдные горы. Можно делать все, что угодно. Но он не хотел, чтобы в душу Мано закрались дурные опасения.

Они спустились в низину. И здесь все густо заросло сухим мискантом. Мано остановилась. Ёдзо тоже остановился в пяти-шести шагах от нее. Неподалеку виднелась палатка из белой парусины.

Мано показала на палатку пальцем.

– А это солярий, – сказала она, – те, кто не тяжело болен, приходят сюда и, раздевшись догола, принимают солнечные ванны. Там и сейчас кто-нибудь есть…

Парусина была усеяна каплями росы.

– Поднимемся наверх?

Ёдзо, сам не зная почему, испытывал беспокойство.

Мано пустилась в путь. Ёдзо следовал за ней. Они вступили на узкую аллею, устланную сосновыми иглами. Притомившись, оба замедлили шаг.

Ёдзо, тяжело дыша, заговорил громким голосом:

– Ты здесь будешь встречать Новый год?

– Нет, хочу поехать в Токио, – ответила Мано так же громко, но не оборачиваясь.

– Тогда заходи ко мне в гости. Косугэ и Хида бывают у меня чуть ли не каждый день. Надеюсь, мне не придется встречать Новый год в тюрьме. Все как-нибудь уладится.

Он даже сумел вообразить дотоле невиданное жизнерадостное лицо смеющегося прокурора.

На этом завершить! Старые мастера всегда завершают повествование на такой многозначительной ноте. Однако и Ёдзо, и я, да, пожалуй, и вы, господа, уже сыты по горло такого рода лживыми утешениями. Нам все равно, что Новый год, что тюрьма, что прокурор. Разве нас по ходу этого рассказа заботил какой-то там прокурор? Все, чего мы желали, – это дойти до вершины. Что там есть? Что там может быть? Туда были устремлены все наши робкие надежды.

И вот они всходят на вершину… Это всего лишь утрамбованная площадка из красной глины в десять цубо. Посередине стоит круглая приземистая беседка, и даже дорожки, как в саду, выложены камнями. Все было покрыто росой.

– Как жалко! Фудзи не видно! – воскликнула Мано, у которой нос сделался ярко-красным. – Обычно она видна очень хорошо, вон там!

Она показала на облака, застилавшие небо на востоке. Солнце еще не взошло. Разорванные облака необычного цвета, клубясь, застывали и, застыв, вновь медленно протекали…

– Какая красота!

Легкий ветерок овевал щеки.

Ёдзо посмотрел вниз на далекое море. Прямо из-под ног уходил крутой обрыв, а там, внизу, можно было различить остров Эносиму, казавшийся совсем маленьким. На дне густого тумана колыхалось море.

И вот тогда… нет, на этом все кончилось.