Текст книги "Черная тропа"

Автор книги: Оса Ларссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

В вечерних сумерках она забралась на крышу дома Сиввинга. Наружное освещение в его дворе мало что давало. Мела пурга. А слой застывшего старого снега был твердым и скользким. Веревка вокруг талии и лопата в руках. Сиввинг тоже взял лопату, но лишь для того, чтобы на нее опираться. Он показывал пальцем и выкрикивал советы и указания. Ребекка делала все по-своему, и его это раздражало, ибо его способ был самый лучший. Все в их отношениях было, как положено.

Спускаясь с крыши, она почувствовала, что взмокла. Но это нисколько не помогло. Когда дома она встала под душ, мысли о Монсе вернулись. Она взглянула на часы – только девять.

Нужно занять мозг работой. Лучше всего сесть за компьютер и поискать еще информацию об Инне Ваттранг.

Без четверти десять в наружную дверь домика Ребекки постучали. Снизу раздался голос Анны-Марии Меллы:

– Есть кто живой?

Ребекка открыла дверь квартиры на втором этаже и крикнула:

– Я здесь, наверху!

– А Дед Мороз все же существует! – проговорила, запыхавшись, Анна-Мария, когда поднялась вверх по лестнице.

В руках у нее была картонная коробка. Ребекка вспомнила свою утреннюю шутку и рассмеялась.

– Я была такой послушной, что дальше некуда, – заверила она.

Анна-Мария тоже рассмеялась. Ей легко работалось с Ребеккой, когда они вместе занимались расследованием убийства Инны Ваттранг.

– Тут распечатки всякого разного из компьютера Эрьяна Бюлунда, – сказала Анна-Мария некоторое время спустя, кивнув головой в сторону коробки. Она уселась за кухонный стол и рассказала о мертвом журналисте, пока Ребекка заваривала кофе. – Он сказал одному своему коллеге, что у него что-то есть на «Каллис Майнинг». Полтора месяца спустя его не стало.

Ребекка резко обернулась.

– Как он умер?

– Повесился у себя в кабинете. Хотя я совсем не уверена, что все произошло именно так. Я подала заявку на разрешение выкопать тело и провести вскрытие. Лишь бы губернское правление поспешило с принятием решения. Все здесь! – Она положила на стол флешку. – Это содержимое компьютера Эрьяна Бюлунда. Жесткий диск был очищен, но Фред Ульссон сумел его восстановить.

Анна-Мария огляделась. Кухня была очень уютная. Простая деревенская мебель вперемешку с тем, что было модно в сороковые и пятидесятые. Все здесь было аккуратно и немножечко на старый манер. Анна-Мария невольно вспомнила собственную бабушку и ее дом.

– Как у тебя здесь хорошо! – сказала она.

Ребекка налила ей кофе.

– Спасибо. Тебе придется пить без молока.

Ребекка огляделась. Ей самой очень нравилась ее кухня. Конечно, получился музей имени бабушки, однако она сохранила почти все. Когда женщина вернулась сюда, ей вдруг стало очевидно, что именно так она и хочет жить. Выписавшись из психиатрической лечебницы, Ребекка стояла посреди своей квартиры в Стокгольме и озиралась. Глядела на металлические стулья и лампы дневного света. На итальянский диван от Асплунда, который сама себе подарила, когда ее приняли в коллегию адвокатов. «Это все не мое!» – подумала она тогда и продала всю обстановку вместе с квартирой.

– Есть один платеж на имя Инны Ваттранг, который я хочу проверить, – сказала Ребекка Анне-Марии. – Кто-то внес на ее счет двести тысяч наличными.

– Очень хорошо, – сказала Анна-Мария. – Завтра?

Ребекка кивнула.

Анна-Мария почувствовала, как у нее полегчало на душе. Все это те самые дела, которые сам не успеваешь сделать. Наверное, надо будет и Ребекку пригласить в боулинг, чтобы они со Свеном-Эриком могли поболтать о кошках.

– На самом деле я уже старовата для таких развлечений, – сказала Анна-Мария, покосившись на свою чашку. – Если напьюсь с вечера кофе, то потом просыпаюсь среди ночи, и мысли в голове… – Она покрутила рукой в воздухе, чтобы показать, как вертятся в голове мысли.

– У меня то же самое, – призналась Ребекка.

Они засмеялись, прекрасно отдавая себе отчет в том, что все же выпили по чашечке – только ради того, чтобы немного сблизиться.

Снаружи продолжал валить снег.

* * *

20 марта 2005 года, четверг

Всю ночь со среды на четверг шел снег. Но утром метель прекратилась, стало ясно и солнечно. Всего три градуса мороза. В четверть десятого утра гроб с телом Эрьяна Бюлунда был поднят из могилы. Еще накануне вечером работники кладбища расчистили снег и положили на место захоронения обогреватель.

Анна-Мария долго спорила с ними по этому поводу.

– Требуется разрешение от губернской администрации, – говорили они.

– На эксгумацию – да, но я просто хочу, чтобы вы заранее положили обогреватель. Тогда мы сможем быстро выкопать его, когда решение будет получено.

Теперь земля прогрелась, и гроб выкопали при помощи небольшой «Куботы», имевшейся на кладбище.

На месте присутствовало с десяток фотографов. Анна-Мария взглянула на них и не без чувства вины подумала об Айри Бюлунд. «Но я-то занимаюсь расследованием убийства, – мысленно защищалась она. – А этим лишь бы нащелкать эффектных снимков для первой страницы».

Свои снимки они получили. Грязная яма, разрытая земля, жалкие остатки роз, черный гроб. А вокруг всего этого – первые признаки весны, свежий снег и яркое солнце.

Судмедэксперт Ларс Похьянен и его помощница Анна Гранлунд ждали в больнице, чтобы принять тело.

Анна-Мария посмотрела на часы.

– Дадим ему еще полчаса, – сказала она Свену-Эрику. – А потом позвоним и спросим, как дела.

В ту же секунду завибрировал телефон у нее в кармане. Это была Ребекка Мартинссон.

– Я проверила то поступление денег на счет Инны Ваттранг, – сказала она. – Тут что-то нечисто. 15 января кто-то пришел в крошечное отделение SEB-банка на Хантверкарегатан в Стокгольме и внес на ее счет двести тысяч. На бланке в графе «цель платежа» этот человек написал: «Не за твое молчание».

– «Не за твое молчание», – повторила Анна-Мария. – Этот бланк я хотела бы увидеть.

– Я попросила их отсканировать его и переслать сюда, так что проверь компьютер, когда будешь у себя.

– Слушай, бросай ты свою прокуратуру и переходи к нам! – воскликнула Анна-Мария. – Деньги – еще не все.

Ребекка засмеялась в трубку.

– Я должна бежать, – сказала она. – У меня суд по уголовному делу.

– Опять? Разве у тебя не было судов в понедельник и во вторник?

– Угу. Все это благодаря Гюдрун Хаапалахти в канцелярии. Она вообще перестала кого-нибудь сюда посылать.

– Мне кажется, тебе надо с ней поговорить об этом, – проговорила Анна-Мария, пытаясь протянуть руку помощи.

– Ни за что. Уж лучше смерть, – засмеялась Ребекка. – Пока!

Анна-Мария посмотрела на Свена-Эрика.

– Ну вот, что-то наклевывается! – воскликнула она и тут же набрала номер Томми Рантакюрё. – Послушай, ты можешь проверить одну вещь? – начала она и, не дожидаясь ответа, продолжала: – Уточни, нет ли среди тех, с кем Инна Ваттранг общалась по обоим своим телефонам, кого-нибудь, кто живет или работает неподалеку от офиса SEB-банка на Хантверкарегатан в Стокгольме?

– За что меня отправили в этот телефонный ад? – заныл Томми. – За какой период проверить?

– За последние полгода.

В трубке послышался стон.

– Хорошо, начни с января. 15 января на ее счет были внесены деньги.

– Кстати, я сам как раз собирался звонить тебе, – сказал Томми прежде, чем Анна-Мария успела положить трубку.

– Да-да?

– Ты просила меня проверить телефон на туристической станции в Абиску.

– И что?

– Кто-то – я хочу сказать, что это скорее всего была она, – звонил домой Дидди Ваттрангу, ее брату, в четверг поздно вечером.

– Он уверял меня, что не знал, где она находится.

– Разговор продолжался четыре минуты двадцать три секунды. Мне кажется, он лжет. А ты как думаешь?

* * *

Маури Каллис стоял в своем кабинете и смотрел на двор.

Его жена Эбба появилась на белой дорожке. Шлем под мышкой, новый арабский жеребец на длинной узде. Его черная шерсть блестела от пота. Голова опущена от усталости и удовольствия.

С другой стороны появилась Ульрика Ваттранг. На этот раз без малыша. Наверное, он остался дома с няней.

Интересно, вернулся ли Дидди. Для самого Маури это мало что меняло. Встречу с «Африкан Майнинг Траст» он с таким же успехом проведет без него. Даже лучше. Дидди стал слишком ненадежен. Кроме того, с работой Дидди теперь справилась бы и мартышка. Не нужно напрягаться, чтобы найти инвесторов для проектов Маури. Сейчас, когда они потеряли веру в акции IT-компаний, а аппетит Китая на сталь невозможно удовлетворить, все просто выстраиваются в очередь, чтобы принять участие в его деле.

Пора отделаться от Дидди. Настанет день, когда он, его жена и их маленький принц будут вынуждены собрать свое барахло и проваливать с его земли. Это вопрос времени.

Ульрика остановилась, чтобы поговорить с Эббой. Жена покосилась на его окно, и он отступил назад. Занавеска качнулась, но снаружи это вряд ли было заметно.

«На нее мне наплевать», – с ненавистью подумал он об Эббе.

Когда она предложила раздельные спальни, Маури согласился без всяких разговоров. Пожалуй, это была последняя попытка с ее стороны спровоцировать конфликт, но он испытал лишь облегчение. Теперь ему не придется лежать и притворяться спящим, когда она рыдает, повернувшись к нему спиной.

«И на Дидди мне тоже наплевать, – размышлял он. – Я уже и не припомню, что мне в нем так нравилось. А вот с Инной все обстояло иначе», – подумал затем Маури.

Идет снег. До Рождества осталось две недели. Маури и Дидди учатся на третьем курсе Торгового института. Маури уже работает на полставки на ОМХ. Он начал отслеживать торговлю на сырьевом рынке, это теперь его специализация. Однако пройдет еще семнадцать лет, прежде чем его портрет поместят на обложке журнала «Business Week».

Кварталы вокруг Стюреплан словно взяты из рекламного фильма или как из игрушки – наполненного водой шарика, в котором идет снег, если его потрясти.

Красивые женщины пьют кофе в маленьких кафе. На полу у их ног стоят бумажные пакеты из «NK».[26]26
  Самый дорогой универмаг в Стокгольме.


[Закрыть] Снаружи одиноко падает снег.

Маленькие девочки и мальчики в пальтишках, словно взрослые в миниатюре, держатся за руку родителей и идут почти задом наперед, разглядывая рождественские огни в витринах. Дидди подтрунивает над ними в Эстермальме.

– У продавцов комплекс подражания Лондону, – смеется он.

Они идут к «Рич» в приятном состоянии легкого подпития, хотя времени еще шесть вечера. Но они уже решили, что надо отпраздновать окончание семестра.

На перекрестке улиц Биргер-Ярлсгатан и Грев-Тюрегатан они сталкиваются нос к носу с Инной.

Она идет под руку с пожилым мужчиной. Он намного старше ее, по-стариковски сухощав. Смерть напоминает о себе в его внешности: скелет просвечивает сквозь кожу, словно желая сказать, что скоро от него останусь только я. Кожа уже не сопротивляется ему, морщится складками на лбу, где выступает череп. Скулы торчат над впалыми щеками. На запястьях выступают косточки.

Лишь задним числом Маури понимает, что Дидди собирался пройти мимо, не здороваясь, но Маури, естественно, останавливается, и знакомство становится неизбежным.

Инну это нисколько не беспокоит. Маури смотрит на нее и думает, что она сама как рождественский подарок. Улыбка и блеск в глазах всегда наводят на мысль, что внутри – неожиданный сюрприз.

– Это Экке, – представляет она своего спутника и нежно прижимается к его плечу.

До чего нелепы все эти ласкательные прозвища среди дворянства и прочих высших слоев. Ноппе, Боббо или Гуггу. Инну на самом деле зовут Гонорина. Вильям всегда превращается в Вилле, а Вальтер – в Валле.

Мужчина протягивает свою старческую руку, покрытую пигментными пятнами, из недр своего дорогого, но уже несколько потрепанного шерстяного пальто. Маури противно ее пожимать. Он подавляет в себе инстинктивное желание осмотреть свою руку, чтобы узнать, не запачкалась ли она.

– Не понимаю, – говорит он, когда они с Дидди уже распрощались с Инной и ее спутником. – Так это и есть Экке?

Инна не раз упоминала о нем. Она не может пойти с ними, потому что они с Экке едут на дачу, они с Экке посмотрели такой-то и такой-то фильм… Маури представлял себе роскошного молодого парня с зачесанными назад светлыми волосами. Иногда у него возникала мысль, что Экке женат – раз они никогда с ним не встречаются, а Инна в основном отмалчивается. Впрочем, она никогда не распространяется о своих бойфрендах. Маури подозревал, что ее мужчины старше их и, по мнению Инны, у них нет ничего общего с ее братцем и Маури – мелюзгой, которая до сих пор ходит в школу. Но чтобы настолько старше!

Поскольку Дидди не отвечает, Маури продолжает:

– Он же старик! Что она в нем нашла?

Тут Дидди произносит легким тоном, но Маури чувствует, как тот держится за свою беззаботность, которая готова выскользнуть у него из рук, цепляется за нее изо всех сил, поскольку больше у него ничего нет:

– До чего же ты все-таки наивен!

Они стоят на тротуаре перед «Рич», посреди этой рождественской открытки. Дидди бросает свою сигарету в снег и не сводит глаз с Маури.

«Сейчас он меня поцелует», – думает Маури и не успевает понять, пугает его эта мысль или нет, как мгновение уже утекло прочь.

Другой день. Тоже зима. Так же метет снег. И у Инны есть хороший друг, как она его называет. Хотя это уже кто-то другой. С Экке она давным-давно рассталась. С новым мужчиной она собирается на Нобелевский банкет, и Дидди решает, что они с Маури должны зайти к ней в ее однокомнатную квартирку на Линейгатан и помочь застегнуть молнию на платье.

Девушка выглядит совершенно потрясающе, когда открывает им дверь. Ярко-красное платье до полу и губы, подведенные помадой того же цвета.

– Нормально? – спрашивает она.

Но Маури не в состоянии ответить. Тут он узнает, что означает выражение «лишиться дара речи». Помахав в воздухе бутылкой шампанского, он исчезает в крошечной кухоньке, чтобы скрыть свои чувства и взять бокалы.

Когда он возвращается, Инна сидит за маленьким столиком и накладывает тени. Дидди стоит позади. Он склонился над ней, опираясь одной рукой о крышку стола. Вторая рука заползла Инне под платье и гладит ее грудь. Оба смотрят на Маури и ожидают его реакции. Дидди незаметно приподнимает одну бровь, но не убирает руку.

Инна улыбается, словно речь идет о безобидной шутке.

Маури и бровью не ведет. Три секунды он стоит неподвижно, стопроцентно контролируя все мышцы лица. Когда три секунды проходят, он приподнимает брови, изобразив на лице неописуемую декадентскую мину в стиле Оскара Уайлда, и говорит:

– Мальчик мой, раз у тебя одна рука свободна, у меня найдется для тебя бокал. Выпьем!

Они улыбаются. Маури и вправду один из них. И они пьют из ее фамильных бокалов для шампанского.

Эбба Каллис и Ульрика Ваттранг встретились на лужайке перед усадьбой Регла. Эбба подняла глаза на окно спальни Маури. Занавеска в окне чуть заметно качнулась.

– Тебе удалось связаться с Дидди? – спросила Эбба.

Ульрика Ваттранг покачала головой.

– Я так волнуюсь, – проговорила она. – Не могу спать. Вчера мне пришлось принять таблетку снотворного. Хотя сейчас я не хочу ничего принимать, пока кормлю грудью.

– Он скоро проявится, – сказала Эбба механически.

Из-под густых ресниц Ульрики выскользнула слеза. Она горько покачала головой.

«Боже, как я устала от всего этого, – подумала Эбба. – Как я устала от ее слез».

– Не забывай, что у него сейчас очень тяжелый период, – проговорила она с заботой в голосе. «Как и у всех нас», – жестко подумала женщина.

Несколько раз за последние полгода Ульрика приходила к ней выплакаться: «Он избегает меня, отворачивается, я даже не знаю, где он и чем занят, я пытаюсь спросить: неужели ему наплевать на Филиппа? Но он только…» Иногда она так крепко сжимала младенца, что он просыпался и плакал, и Эббе приходилось носить его на руках.

Эхнатон приставил морду к ее затылку и подул так, что все волосы разлетелись. Ульрика засмеялась сквозь слезы.

– Мне кажется, он влюблен в тебя, – сказала она.

«Да, именно так, – подумала Эбба, покосившись на окно Маури. – Лошади меня любят».

Этого жеребца она купила за сущие гроши, учитывая его родословную, поскольку ехать на нем было все равно, что оседлать самого дьявола. Она помнила, с каким отчаянием наблюдала, когда его выводили из транспортировочного вагончика. Расширенные ноздри, вращающиеся глаза на этой прекрасной черной морде. Задние ноги, от которых надо было держаться подальше. Его с трудом удерживали трое мужчин.

– Удачи! – со смехом сказали мужчины, когда им удалось, наконец, поставить его в загон и они спокойно уехали, чтобы продолжить празднование Рождества. Жеребец стоял и вращал глазами.

Эбба не стала укрощать его хлыстом и сурово держать в узде. Вместо этого они стали вместе выгонять из него дьявола. Она давала ему бегать и прыгать, далеко и высоко. Надев защитный жилет, она подгоняла жеребца, вместо того, чтобы сдерживать его. Они возвращались с прогулки грязные по уши. Одна из девушек, помогавших Эббе на конюшне, расхохоталась, когда увидела их. Эхнатон стоял в загоне на дрожащих от усталости ногах. Эбба помыла его теплой водой. Он фыркнул от удовольствия и вдруг прижался к ней лбом.

Теперь у Эббы было двенадцать лошадей. Она покупала молодых жеребцов и безнадежные случаи и объезжала их. Со временем женщина планировала начать сама их разводить. Маури только посмеивался и говорил, что она покупает больше, чем продает. А Эбба добросовестно исполняла роль жены богатого человека, имеющей два дорогостоящих увлечения – племенные лошади и уличные собаки.

– Регла твоя, – сказал ей Маури, когда они поженились.

Это было задумано в качестве компенсации и страховки, поскольку фирмой «Каллис Майнинг» он владел единолично.

Однако деньги на покупку и реставрацию Реглы он взял в кредит, да так его и не выплатил.

Если она решит уйти от Маури, ей придется покинуть Реглу. Реглу, где у нее лошади, собаки, ее домашний персонал, соседи, вся ее жизнь.

Эбба сделала выбор. Улыбалась и принимала Маури, когда он приезжал в свою собственную семью, как в гости. Она сообщала ему новости об учебе и увлечениях сыновей. Без единого слова взяла на себя организацию похорон Инны.

«Я похожа на него, – подумала Эбба, глядя на своего коня. – Мы порабощены. Свобода невозможна. Если доводить себя до полного изнеможения, то есть шанс не сойти с ума».

И в тот момент, когда она об том подумала, на лужайке появилась Эстер, которая бежала, высоко поднимая колени.

В обеденное время в четверг Анна-Мария отперла дверь своего дома и сказала: «Привет, мой дорогой домик!» Сердце ее порадовалось, когда она увидела, что в кухне прибрано после завтрака и даже стол протерт.

Она положила в тарелку кукурузные хлопья, налила молока, намазала себе бутерброд с паштетом и набрала номер судмедэксперта Ларса Похьянена.

– Ну что? – спросила она, не представляясь, едва он снял трубку.

На другом конце раздался такой звук, словно ворона застряла в трубе дымохода. Надо было знать Ларса Похьянена, чтобы понять, что он просто засмеялся.

– Погонялка.

– Дай погонялке то, что ей нужно, и она от тебя отстанет. Так от чего умер Эрьян Бюлунд? Сам повесился, или…

– Тебе, понимаешь ли, нужно, – заскрипел недовольно Похьянен на другом конце провода. – Что у тебя за коллеги такие недоделанные? Вы должны были послать его мне на вскрытие, когда обнаружили. Странно, что полицейские сами так плохо соблюдают правила. Только требуют этого от других.

Анна-Мария сдержалась и не стала объяснять, что полицию не пригласили на место, поскольку врач, то есть один из коллег Похьянена, презрел правила, написав в свидетельстве о смерти «инфаркт» и отдав тело похоронному бюро без всякого вскрытия. Главное сейчас – не доказать свою правоту, а чтобы Похьянен был в хорошем настроении.

Она пробормотала нечто невнятное, что можно было истолковать, как извинения, и предоставила Похьянену возможность сказать то, что он собирался сказать.

– Ну ладно, – продолжал врач более мягким тоном. – Очень повезло, что его похоронили зимой, изменения в мягких тканях шли медленнее. Хотя сейчас, когда он оттаял, дело пойдет быстро.

– Угу, – пробормотала Анна-Мария и откусила от своего бутерброда.

– Понимаю, что это приняли за самоубийство – внешние повреждения указывают на то, что человек повесился сам. Вокруг шеи была затянута петля… его ведь уже сняли, когда его осматривал врач?

– Да, его сняла жена. Она хотела избежать огласки. Эрьян Бюлунд не последний человек в городе. Проработал в газете тридцать лет.

– Тогда сложно оценить, совпадают ли повреждения с тем, как… кхе-кхе… как он висел… кхе-кхе…

Похьянен прервал свой отчет и прокашлялся.

Анна-Мария держала трубку на расстоянии, пока он кашлял. Она могла есть, одновременно обсуждая трупы, но вот от таких звуков у нее пропадал аппетит. И он еще будет говорить о том, что полицейские не соблюдают правила! Сам врач, а курит, как кочегар, несмотря на операцию по поводу рака гортани, которую ему сделали несколько лет назад.

Похьянен продолжал:

– Первые подозрения возникли у меня еще при поверхностном осмотре. В соединительной ткани глаз обнаружились кровоизлияния. Крошечные, как укол булавкой. А затем повреждения внутри – кровоизлияния на разных уровнях, в гортани и в мышцах.

– И что?

– Если человек повесился, то кровоизлияния имеют место только под петлей и вокруг нее, не так ли?

– Да-да.

– Но здесь кровоизлияния слишком большие и обширные. И к тому же мы имеем перелом щитовидного хряща и подъязычной кости.

Похьянен замолчал, словно закончил и собирался положить трубку.

– Подожди-ка, – поспешно проговорила Анна-Мария. – Какие выводы ты можешь из всего этого сделать?

– Что его задушили, само собой. Эти внутренние повреждения в гортани – их не бывает, когда человек повесился. Предполагаю, что его задушили. Вручную. Кроме того, он перед тем выпил. И приличное количество. Я на твоем месте проверил бы жену. Они иногда пользуются случаем, когда мужик пьян до бесчувствия.

– Это не жена, – возразила Анна-Мария. – Тут дело куда масштабнее.

* * *

Маури Каллис увидел, как Эстер пробежала по лужайке. Она кратко кивнула Ульрике и Эббе и продолжила свой бег в сторону небольшого леска, отделявшего новые мостки от старых. Обычно она бегала этим путем, по узенькой дорожке, ведущей к старым мосткам, у которых стояла моторная лодка егеря Маури.

Странное впечатление производила эта помешанность на тренировках, которая сменила ее увлечение живописью. Эстер читала о белка́х и о том, как нарастить мышцы, поднимала штангу и бегала по нескольку раз в день.

Самое удивительное – казалось, она бежит с закрытыми глазами. Похоже, для девушки это было что-то типа полосы препятствий. Научиться бегать, не налетая на деревья. Научиться находить тропу ногами, ничего не видя.

Он вспомнил один случай, который произошел не так давно. На ужин были приглашены двоюродные сестры Эббы, Инна и Дидди с женой и маленьким принцем. Эстер недавно переехала в мансарду, и Инна уговорила ее прийти поужинать с ними. Сестра пыталась отговориться.

– Я должна тренироваться, – сказала она, глядя в пол.

– Если ты не будешь есть, твои тренировки пройдут впустую, – сказала Инна. – Пойди сделай свою пробежку, а потом приходи поесть с нами, когда закончишь. Когда поешь, можешь нас оставить. Никто не заметит, что ты ушла чуть раньше.

В разгар ужина – с накрахмаленными льняными салфетками, свечами в высоких канделябрах и серебряными приборами – к столу вышла Эстер. Волосы у нее были мокрые, все лицо исцарапано, в двух местах продолжала сочиться кровь.

Эбба представила ее своим родственникам. С белым лицом, но с улыбкой произнося слова типа «художественная школа» и «выставка в галерее Ларса Зантона».

Инна едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться.

Эстер поела в сосредоточенном молчании, с окровавленным лицом, кладя в рот слишком большие куски и так и не притронувшись к салфетке, лежавшей рядом с ее тарелкой.

Когда после ужина они вышли покурить на веранду, Дидди сказал:

– Я видел, как она бежит через рощу с завязанными глазами. От того она такая расцарапанная.

– Зачем она это делает? – спросила одна из кузин Эббы.

– Потому что она сумасшедшая? – высказал предположение Дидди.

– Да! – радостно согласилась Инна. – Вы же понимаете, как важно заставить ее снова заняться живописью.

Пересекая лужайку, Эстер чуть не налетела на Ульрику, Эббу и эту черную лошадь. Раньше она обратила бы внимание на ее изысканную маленькую голову, линии и большие красивые глаза. Линии и еще линии. Изгиб спины, когда Эбба неслась на ней мощными скачками. Линии всего тела: шея, круп, ноги, копыта. И линии самой Эббы – прямая спина, прямая шея, прямой нос, туго натянутая уздечка в руке.

Но сейчас все это уже не волновало Эстер. Теперь она смотрела только на мышцы лошади.

Кивнув Ульрике и Эббе, она подумала, что сама, наверное, арабский скакун.

«И ноша моя легка», – размышляла Эстер, направляясь к маленькой рощице, расположенной между усадьбой и озером Меларен. Тропинку она выучила уже почти наизусть. Скоро она сможет бежать по ней с завязанными глазами, не налетев ни на одно дерево.

Собаки первыми почувствовали, что мать больна. Она скрывала это от Эстер, Антте и отца.

«Я ничего не замечала, – думала Эстер, пробегая с закрытыми глазами по тропинке, ведущей сквозь частый лес к старым мосткам усадьбы Регла. – До чего же странно! Время и пространство для меня обычно не непроницаемые стены, они словно сделаны из стекла, и я прекрасно вижу сквозь них. За счет этого я многое знаю о людях. Большое и малое. Но когда дело касалось ее, я ничего не видела. Я была так занята живописью. Так счастлива тем, что мне, наконец, разрешили рисовать масляными красками, и не задумывалась о причинах. Не хотела понимать, почему она вдруг дала мне свою кисть».

Она побежала быстрее. Иногда ветки царапали лицо. Ее это не беспокоило – наоборот, она испытывала даже некоторое облегчение.

– Ну что ж, – говорит мать. – Ты всегда мечтала писать маслом, хочешь научиться?

Она дает мне самой натянуть холст. Я так стараюсь, что начинает болеть голова. Очень хочется, чтобы все получилось как надо. Я тяну, заворачиваю, выстреливаю скрепками из сшивателя. Раму сделал папа. Он не хочет, чтобы мать покупала рамы из дешевой, плохо высушенной древесины, которая потом усохнет и перекосится.

Мать ничего не говорит – я понимаю, что это значит: я натянула холст отлично. Она экономит деньги и покупает дешевое полотно, но его нужно сперва загрунтовать темперой. Это приходится делать мне. Затем она проводит углем вспомогательные линии. Я стою рядом и смотрю. В душе я с чувством протеста думаю, что когда буду писать совершенно сама, то не буду проводить никаких линий углем, а сразу браться за кисть. В голове я обозначаю основные структуры жженой умброй и caput mortuum.[27]27
  Название красно-коричневой краски.


[Закрыть]

Мать объясняет мне, с чего начинать, и я покрываю краской большие цветовые поля. Снег – белым с примесями и желтым кадмием. Тень от горы – синим кобальтом. И саму гору – темно-фиолетовым.

Матери тяжело оставаться в стороне. Несколько раз она вырывает у меня из рук кисть.

– Смелее клади большие мазки, не теряйся и не дрожи, как теленок. Больше краски, не бойся. Больше желтого. Еще! Не держи так кисть, это не карандаш.

Поначалу я сопротивляюсь. Она ведь сама знает, что когда картина выдержана в таких резких контрастах, в таких тревожных тонах, ее трудно потом продать. Так уже бывало. Вечером отец глядит на готовую картину и говорит: «Такое не пойдет». И ей приходится переделывать, смягчать контрасты. Один раз я сказала, пытаясь ее утешить:

– Настоящая картина сохранилась там, под этим слоем. Мы все ее видели.

Мать терпеливо писала, но с особой силой нажимала на кисть.

– Это не поможет, – ответила она. – Они все полные идиоты.

«Она становилась все нетерпеливее и нетерпеливее, – думала Эстер, пробегая среди деревьев. – Я не понимала. Только собаки все понимали».

Мать сварила крепкий мясной бульон. Она ставит большой котел остывать на кухне. Потом разольет бульон по большим пластмассовым контейнерам и поставит в морозилку. Пока он остывает, мать сидит в ателье и делает своих керамических куропаток.

Неожиданный звук заставляет ее вытереть пальцы от глины и вернуться на кухню. На столе стоит Муста. Она сбросила с горшка крышку и пытается выловить из бульона кости. Обжигает морду, но все равно снова и снова пробует. Снова обжигается и зло лает, словно суп намеренно делает ей больно и его надо приструнить.

– Какого дьявола? – восклицает мать и делает движение в сторону Мусты, чтобы сбросить ее со стола или даже ударить.

Муста стремительно бросается на нее. Хватает зубами воздух у самой маминой руки и обнажает зубы. Из ее горла доносится угрожающее рычание.

Мать в шоке отдергивает руку. Никогда ни одна собака не решалась так с ней поступить. Она берет швабру, стоящую в углу, и пытается согнать Мусту со стола. И тут Муста кусает ее по-настоящему. Суп принадлежит ей – никто не осмелится его отобрать.

Мать задом выходит из кухни. В этот момент я возвращаюсь из школы, поднимаюсь по лестнице и буквально сталкиваюсь с матерью в холле второго этажа. Мать оборачивается – лицо у нее белое, как полотно, окровавленная рука прижата к груди. За ее спиной я вижу сквозь открытую дверь Мусту на кухонном столе. Она как маленький черный демон, зубы обнажены, шерсть стоит дыбом, уши прижаты к голове. Я с удивлением смотрю на собаку, потом на мать. Что тут произошло?

– Позвони папе, пусть срочно приедет, – говорит она жестко.

Пятнадцать минут спустя папа въезжает во двор на своем «Вольво». Не говоря ни слова, он приносит ружье и кидает его в багажник. Затем идет за Мустой. Собака не успела спрыгнуть со стола при виде него, скулит от боли и покорности, когда он хватает ее за шкирку и за хвост, несет к машине и тоже бросает в багажник. Она покорно ложится на футляр ружья.

Машина означает интересную работу в лесу или в поле – Муста и не представляет себе, что ее ожидает. Мы видим собаку в последний раз. Вечером папа возвращается без Мусты, и мы больше об этом не говорим.

Муста была ярко выраженным лидером. Папе, наверное, жаль было расставаться с таким толковым помощником. Она могла умчаться в горы вдогонку за сбежавшим оленем и спустя пару часов пригнать его назад.

Собака заметила, что произошло с матерью, – та стала слабее. Естественно, Муста не упустила случая попытаться занять ее место – место вожака в стае.

Вечером того дня мать сидела на кухне одна. Шипела на меня так, что я не решалась показываться ей на глаза. Я понимала, что ей стыдно. Стыдно, что она испугалась собаки. Теперь из-за ее слабости и страха Муста умерла.

* * *

В обеденный перерыв Свен-Эрик Стольнакке поехал к Айри Бюлунд. Он сам предложил взять это на себя, а Анна-Мария была рада избежать визита. Сидя за столом у Айри, он рассказал ей, что муж не покончил с собой, а был убит.