Текст книги "Покинутый (ЛП)"

Автор книги: Оливер Боуден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

ЧАСТЬ III

1753 год.

Шесть лет спустя.

Глава 16
7 июня 1753 года

1

– У меня к тебе дело, – сказал Реджинальд.

Я кивнул, надеясь на что-нибудь стоящее. Мы не виделись уже давно, и мне казалось, что его просьба о встрече была не просто предлогом посплетничать да повспоминать, хотя мы и сидели теперь у Уайта за ужином с элем, и услужливая и – что не ускользнуло от моего внимания – полногрудая служанка старалась напоить нас посильнее.

Слева от нас какие-то джентльмены – печально известные «игроки Уайта» – шумели за игрой в кости, но, в общем-то, в зале было пусто.

Я не видел его с того самого дня, когда мы были в Шварцвальде, и с тех пор много чего случилось. Присоединившись в Голландии к Брэддоку, я в рядах Колдстрим участвовал в осаде Берген-оп-Зома, а потом служил до следующего года, до заключения договора Экс-ла-Шапель, положившего конец этой войне. Потом я еще побывал с ними в нескольких миротворческих кампаниях, и все это отдалило меня от Реджинальда, от которого приходили только письма – то из Лондона, то из замка во Франции. Понимая, что мои письма могут просматриваться перед отправкой, я не писал ничего конкретного, хотя в глубине души я с нетерпением ждал того дня, когда наконец сяду рядом с Реджинальдом и обговорю все мои подозрения.

Но воротясь в Лондон и поселившись, как и прежде, на площади Королевы Анны, я не застал его там. Мне объяснили так: он уединился со своими книжками – он и Джон Харрисон, еще один рыцарь Ордена и такой же одержимый всякими храмами, древними хранилищами и призрачными существами из прошлого, как и сам Реджинальд.

– Мы были здесь в день, когда мне исполнилось восемь лет, помнишь? – сказал я, чтобы хоть как-то отсрочить минуту, когда я узнаю, кого мне предстоит убить. – Помнишь, что произошло потом снаружи, когда разгоряченный ревнитель справедливости собирался прибегнуть к упрощенной форме правосудия там, на улице?

Он кивнул.

– Люди меняются, Хэйтем.

– Да, особенно ты. Все еще занимаешься поисками своей первой цивилизации, – сказал я.

– Я теперь уже совсем близко, – сказал он, как будто мысль об этом сбрасывала утомительные путы, накинутые на него.

– Может, ты уже расшифровал дневник Ведомира?

Он нахмурился.

– Нет, не удалось, и должен признаться, продолжать я не собирался. Точнее сказать, «пока» не собирался, потому что нашелся специалист, из итальянского отделения ассассинов – женщина, представляешь? Она у нас, во французском замке, но говорит, что для помощи в расшифровке ей нужен сын, а сына все эти годы найти не удавалось.

Лично я сомневаюсь в ее словах и думаю, что она сама прекрасно может расшифровать весь дневник, если захочет. Я думаю, она просто хочет, чтобы мы нашли ее сына. Но она согласилась работать над расшифровкой, если мы найдем, и мы наконец нашли.

– Где?

– Там, откуда ты его скоро заберешь: на Корсике.

Выходит, я ошибся. Это не убийство. Я должен присмотреть за ребенком.

– Что такое? – спросил он, увидев, как у меня изменилось выражение лица. – Думаешь, это для тебя унизительно? Вовсе нет, Хэйтем. Это самое важное из всех заданий, что я тебе поручал.

– Нет, Реджинальд, – вздохнул я, – не важное; просто оно тебе таким кажется.

– Ого! В самом деле?

– Может быть, из-за своей увлеченности этим ты пренебрегал другими делами.

Может быть, ты кое-что выпустил из-под контроля…

Озадаченный, он спросил:

– О чем ты?

– Эдвард Брэддок.

Он выглядел удивленным.

– Понятно. Ну, хорошо, что ты там хотел мне о нем сказать? Ты ведь что-то утаил?

Я потребовал еще эля, и наша служанка принесла кружки, с улыбкой поставила их на стол и удалилась, покачивая бедрами.

– Что тебе в последние годы рассказывал Брэддок о своих поездках? – спросил я Реджинальда.

– Я о нем мало что слышал, а видел его еще меньше, – сказал он. – За последние шесть лет мы, насколько я помню, повидались только однажды, и общение с ним все более принимает эпизодический характер. Он не одобряет мой интерес к Тем, Кто Пришел Раньше и, в отличие от тебя, не скрывает своего отношения. Похоже, мы сильно расходимся в том, как распространять учение тамплиеров. В итоге получается, что я мало вижусь с ним; фактически, если бы я наводил о нем справки, то, осмелюсь заметить, мне пришлось бы расспрашивать того, кто участвовал с ним в походах, – взгляд Реджинальда сделался язвительным. – Как ты думаешь, где бы мне найти такого человека?

– С твоей стороны глупо обращаться ко мне, – расхохотался я. – Ты прекрасно знаешь, что когда речь заходит о Брэддоке, я становлюсь не слишком-то беспристрастным. Я давно невзлюбил его, а теперь неприязнь только усилилась, но поскольку независимых наблюдений у нас не имеется, поделюсь своим: он стал тираном.

– Каким тираном?

– Главным образом, жестоким. К солдатам, которые из-за него мучаются, да и к посторонним тоже. Я видел это своими собственными глазами еще в Голландской Республике.

– Как Эдвард относится к своим солдатам, это его дело, – пожал Реджинальд плечами. – Солдатам нужна дисциплина, Хэйтем, и ты это знаешь.

Я помотал головой.

– Был один случай, Реджинальд, в последний день осады.

Реджинальд откинулся назад и приготовился слушать:

– Продолжай…

И я продолжал.

– Мы отступали. Голландские солдаты грозили нам кулаками и проклинали короля Георга, который не прислал подкрепления в крепость. Почему не прибыло подкрепление, я не знаю. Но даже если бы и прибыло, помогло бы нам это? Опять же, не знаю. Я не уверен, что кто-нибудь из нас, находившихся в пятиугольнике крепостных стен, понимал, как противостоять натиску французов – безупречному и жестокому; беспощадному и в то же время непрерывному.

Брэддок не ошибся: французы вырыли ряды траншей и приступили к бомбардировке города, продвигаясь все ближе к крепости, и в сентябре они добрались до стен, подвели под их основание мины и взорвали.

Мы предпринимали вылазки, чтобы прорвать окружение, и все без толку, а восемнадцатого сентября французы проломали стены – в четыре часа утра, если мне не изменяет память. Они застигли Союзные войска буквально спящими, и мы были смяты раньше, чем успели что-то сообразить. Французы начали вырезать военных. Мы, конечно, понимали, что в конце концов они перестанут слушать командиров, и резня перекинется на мирных жителей городка, и так оно и вышло. У Эдварда был в гавани кораблик, на всякий случай, и он давно уже решил, что если французы ворвутся в крепость, на этом кораблике можно будет вывезти своих людей. И теперь было самое время.

Наш отряд поспешил к порту, где под нашим присмотром на корабль грузились люди и снаряжение. Небольшой отряд мы оставили у входа в порт, чтобы он сдерживал натиск французских мародеров, пока мы с Эдвардом и другими командовали у сходней погрузкой. В Берген-оп-Зоме гарнизон насчитывал около тысячи четырехсот человек, но месяцы сражений сократили их число наполовину. На кораблике был кубрик. Небольшой – не настолько большой, чтобы мы могли взять на борт много людей; конечно, мы бы не увезли из крепости всех желающих, но место было.

Я внимательно смотрел на Реджинальда.

– Я хочу сказать, что мы могли бы взять их.

– Кого, Хэйтем?

Я сделал хороший глоток эля.

– Там, в порту, к нам подошла семья. У них был старик, который не мог двигаться, и дети. От них отделился молодой человек, который приблизился к нам и спросил, не найдется ли у нас на борту места. Я кивнул – почему бы и нет – и указал на Брэддока, но он, вместо того, чтобы, как я ожидал, пригласить их на борт, вскинул руку и велел им убираться из порта и крикнул солдатам, чтобы погрузка шла быстрее. Молодой человек, как и я, удивился, и я собрался было возразить, но он сделал это за меня; у него лицо потемнело и он что-то сказал Брэддоку, я не расслышал, что именно, но, видимо, что-то очень нелестное.

Уже потом Брэддок сказал, что тот обозвал его трусом. Не самое обидное оскорбление и уж никак не стоившее того, что произошло следом: Брэддок выхватил саблю и тут же, не сходя с места, заколол молодого человека.

Возле Брэддока всегда увивалась одна парочка. Два его очередных любимчика, палач Слэйтер и его помощник – новый помощник. Прежнего я убил. Их, пожалуй, можно было бы назвать телохранителями. Ябедничали они ему, или нет, не скажу наверняка, но они были очень преданные и всегда были готовы защищать его, поэтому они ринулись вперед, хотя молодой человек уже рухнул замертво. Они кинулись к семье, Реджинальд, – Брэддок и два эти молодчика – и перерезали всех до единого: и двух мужчин, и женщину постарше, и женщину помоложе, и конечно, детей – малыша и грудного младенца.

Я чувствовал, как у меня сводит челюсти.

– Эта бойня – худшее, что я видел на войне, а я, к сожалению, повидал не мало.

Он мрачно кивнул.

– Понимаю. Это объясняет, почему ты ожесточился на Эдварда.

Я фыркнул.

– Конечно, конечно – объясняет. Все мы воины, Реджинальд, но мы ведь не варвары.

– Понимаю. Понимаю.

– Понимаешь? В самом деле понимаешь? Что Брэддоку никто не указ, понимаешь?

– Успокойся, Хэйтем. Не указ? Красная пелена на глазах – это одно. «Не указ» – это совсем другое.

– Для него солдаты все равно что рабы, Реджинальд.

Он дернул плечами.

– Ну и что? Они британские солдаты – они привыкли, что их считают рабами.

– Я полагаю, он расходится с нами. Те люди, что работали на него, не были тамплиерами, он их нанял на стороне.

Реджинальд наклонил к плечу голову.

– Двое в Шварцвальде? Они из ближайшего окружения Брэддока?

Я смотрел на него. Я смотрел на него очень внимательно и ответил ложью:

– Не знаю.

Мы надолго замолкли, и чтобы не встречаться с ним взглядом, я еще разок хорошенько хлебнул эля и притворился, что заглядываюсь на служанку, и был даже рад, когда Реджинальд переменил-таки разговор и, подавшись вперед, стал излагать мне подробности моего путешествия на Корсику.

2

Возле Уайта мы с Реджинальдом попрощались и сели в экипажи. Когда наши кареты разъехались подальше, я стукнул в потолок, чтобы остановиться, и возница спустился вниз, огляделся, нет ли за нами слежки, открыл дверцу и присоединился ко мне.

Он сел напротив меня, снял шляпу, положил ее рядом с собой на сиденье и глянул на меня смышлеными, внимательными глазами.

– Слушаю, мастер Хэйтем, – сказал он.

Я тоже глянул на него и с глубоким вздохом отвернулся в окно.

– Нынче вечером я уезжаю на море. Мы заедем на площадь Королевы Анны, я уложу вещи и сразу в порт, если вы не против.

Он снял воображаемую шляпу.

– Я к вашим услугам, мистер Кенуэй, к перелетной жизни мне не привыкать. Это, конечно, не то, что спокойно сидеть сиднем, но ведь, с другой стороны, и риска схлопотать пулю от французов или от собственных коллег меньше. Я бы даже сказал, что отсутствие парней, которые могут вас подстрелить, для такой работы – привилегия.

Временами он довольно назойлив.

– Вы правы, Холден, – сказал я и нахмурился, чтобы немного остудить его, хотя, по правде, вероятность была невелика.

– Ну, во всяком случае, сэр, вы ведь что-то узнали.

– Боюсь, что ничего существенного.

Я смотрел в окно и боролся с сомнениями, боролся с чувством вины и предчувствием вероломства и пытался понять, есть ли на свете хоть кто-нибудь, кому я действительно верю – кто-нибудь, кто мне действительно предан.

Парадокс, но больше всего я доверял Холдену.

Мы познакомились в Голландии. Брэддок сдержал слово, и я беспрепятственно общался с солдатами, расспрашивая, что им известно о «Томе Смите», которого вздернули на виселице, и не удивился, когда мое расследование кончилось ничем. Никто из опрошенных даже не признался, что знаком с этим Смитом, если, конечно, его звали Смит – пока однажды ночью я не услышал шум у входа в мою палатку и, вовремя поднявшись, увидел какой-то силуэт.

Этот человек был молод, двадцати с чем-то лет, с коротко стриженными рыжеватыми волосами и озорной улыбкой. Выяснилось, что он рядовой, Джим Холден, из Лондона, надежный парень, желающий торжества справедливости. В тот день, когда я едва избежал виселицы, у него был повешен брат. Его казнили за кражу вареного мяса – это все, что он сделал: стащил миску с вареным мясом, потому что был голоден; на худой конец, это заслуживает порки, но его повесили. Беда была в том, что мясо он стащил у кого-то из личной охраны Брэддока, у кого-то из его собственных наемников.

Это объяснил мне Холден: полуторатысячная гвардия Колдстрим состояла, в основном, из таких же британских солдат, как он, но была и небольшая группа солдат, набранных лично Брэддоком: наемники. В их число входит Слэйтер и его помощник и, что больше всего настораживает, те два солдата, что побывали в Шварцвальде.

Ни у кого из них не было кольца Ордена. Это были головорезы, скоты. Я пытался понять, почему – почему в свое ближайшее окружение Брэддок набрал людей именного такого типа, а не тамплиеров? Чем дольше я наблюдал за ним, тем сильнее у меня напрашивался ответ: он отходит от принципов Ордена.

Я снова глянул на Холдена. Той ночью я хотел прогнать его, но он знал, что самая сердцевина армии Брэддока порочна. Он жаждал отомстить за брата, и потому никакие мои возражения не принимались во внимание. Он собирался помогать мне независимо от того, нравится мне это или нет.

Я согласился, но при условии, что его помощь навсегда останется тайной. Я рассчитывал обмануть тех, кто все время опережает меня, мне надо было уверить их, что я больше не ищу убийц моего отца – чтобы они не опережали меня.

Вот почему, когда мы покинули Голландию, Холден поступил ко мне на службу – камергером, возницей, и как ни крути, всем окружающим он был известен именно в этом качестве. Никто не подозревал, что на самом деле он ведет для меня расследование. Даже Реджинальд.

Пожалуй, главным образом Реджинальд.

Выражение вины на моем лице не укрылось от Холдена.

– Сэр, вы ведь не лжете мистеру Берчу. Вы делаете то же, что и он – утаиваете часть сведений, просто пока вы не убедились, что он тут ни при чем, но я уверен, что доказательства найдутся, сэр. Уверен, потому что он ваш самый давний друг, сэр.

– Мне бы очень хотелось разделить ваш оптимизм, Холден, поверьте мне. Едем, нам пора. Меня ждут дела.

– Слушаюсь, сэр. Но осмелюсь спросить, где именно вас ждут дела?

– На Корсике, – ответил я. – Я еду на Корсику.

– Ого, в разгар революции, насколько я знаю…

– Точно так, Холден. Там, где смута, проще скрываться.

– И чем же вы там займетесь, сэр?

– К сожалению, не могу ответить. Скажу только, что к поискам убийц моего отца это отношения не имеет и для меня представляет лишь второстепенный интерес. Это служба, обязанность, не более того. Надеюсь, пока я буду отсутствовать, вы продолжите ваше следствие?

– Непременно, сэр.

– И проследите, что они утаивают.

– Не беспокойтесь, сэр. Для всех вокруг мастер Кенуэй уже давно отказался от поисков правды. И кем бы они ни были, в конце концов они потеряют осторожность.

Глава 17
25 июня 1753 года

1

Днем на Корсике жарко, но по ночам температура падает. Не сильно, не до мороза, но вполне достаточно для того, чтобы ночевка без одеяла на каменистом склоне холма сделалась неудобной.

Но помимо холода были дела поважнее, вроде отряда генуэзских солдат, поднимавшегося по склону, можно сказать, незаметно.

Можно было бы так сказать, но я так не скажу.

На вершине холма, на равнине, стояла ферма. Я разглядывал ее уже два дня, обшаривая подзорной трубой окна и двери дома и цепочки сараев и хозяйственных построек и примечая всех, кто приходит и уходит: в том числе и повстанцев, которые являлись с припасами и уходили налегке; а в первый день маленький отряд – я насчитал восьмерых – отправился с фермы, вероятно, на какую-то вылазку: корсиканские повстанцы сражались против своих генуэзских владык. Отряд вернулся уже вшестером, они были измотаны и все в крови, но над ними витал ореол победителей, это было ясно без слов.

Вскоре после этого женщины принесли продукты, и празднество продолжалось далеко за полночь. Сегодня утром прибыли еще повстанцы, с мушкетами, завернутыми в одеяла. Кажется, у них хорошее снаряжение и снабжение; поэтому неудивительно, что генуэзцы стремятся стереть эту крепость с лица земли.

Два дня я рыскал по всему холму, стараясь избегать посторонних взглядов.

Местность каменистая, и мне было где укрыться, чтобы меня не заметили с фермы. Утром второго дня я обнаружил, что у меня есть сообщник. На холме был еще один человек, еще один наблюдатель. В отличие от меня, он не двигался с места, устроившись в каменистых разломах, укрытых кустарником и тощими деревцами, которые каким-то образом сохранились на засушливых склонах.

2

Мою цель звали Лусио, и повстанцы прятали его. Были они связаны с ассассинами или нет, я не знал, да это было и не важно; просто он был тот, за кем я пришел: парень двадцати одного года от роду, являвшийся ключом к головоломке, которая уже шесть лет терзала бедного Реджинальда. Невзрачный парень, с волосами до плеч, который, насколько я понял из наблюдений за фермой, помогал по хозяйству тем, что носил воду, давал корм животным, а вчера свернул шею цыпленку.

В общем, он находился тут, это я установил твердо. И это было хорошо. Но существовали и затруднения. Во-первых, у него был охранник. При нем все время находился человек в наряде с капюшоном, как у ассассина; он постоянно прочесывал взглядом окрестности, когда Лусио ходил за водой или сыпал цыплятам корм. На поясе у него висел меч, а правая рука стискивалась в кулак. Имеется ли у него знаменитый спрятанный клинок ассассинов? Я поразмыслил. Должен иметься. Мне следует опасаться охранника, это само собой разумеется, так же, как и повстанцев, располагавшихся в доме.

Ферма, казалось, просто кишела ими.

Надо было принимать во внимание еще одну вещь: они явно собирались вскоре уехать отсюда. Вероятно, они пользовались фермой, как временной базой для вылазок; вероятно, они понимали, что генуэзцы скоро начнут расправу и найдут это место. Во всяком случае, они уже выгружали из сараев снаряжение и укладывали его высоченными штабелями на телеги. Я предполагал, что они двинутся на следующий день.

Вечером все выяснится наверняка. И сделать все надо сегодня вечером. Утром мне удалось найти комнату, где ночует Лусио: он помещается в небольшом флигеле вместе с ассассином и шестью другими повстанцами. На входе они произносят пароль, я прочел его у них по губам: «Мы действуем во тьме, но служим свету».

В общем, это операция, над которой надо хорошенько поразмыслить, но, только я собрался уйти с холма, чтобы заняться планом, как обнаружил еще одного человека.

И мои планы переменились. Осторожно подобравшись поближе, я распознал в нем генуэзского солдата. Коль скоро это так, значит, он один из тех, кто собирается штурмовать крепость; остальные появятся позже – когда?

Чем раньше, подумал я, тем лучше. Несомненно, они жаждут скорой мести за предыдущий набег. Но не только, им ведь хочется, чтоб было видно, как быстро они реагируют на мятежников. Значит, сегодня вечером.

Поэтому я не тронул его. Пусть наблюдает, а я, вместо того, чтобы уйти, остался на холме и изобрел другой план. Новый план учитывал генуэзских солдат.

Лазутчик был умелым. Он оставался невидимым, а потом, с наступлением сумерек, скрытно и бесшумно отступил назад, вниз по склону. Но где же остальные силы?

Недалеко, и примерно через час я заметил движение у подножия холма и в одном месте даже услышал приглушенное итальянское ругательство. Я был уже на полпути к вершине и понимал, что скоро начнется наступление, и поэтому поспешил приблизиться к равнине, к изгороди скотного выгона. Примерно в пятидесяти ярдах я заметил часового.

Прошлой ночью часовых было пять, по всему периметру скотного двора. Сегодня они, несомненно, усилят охрану.

Я достал подзорную трубу и направил ее на ближайшего охранника, силуэт которого вырисовывался на фоне луны, и тщательно осмотрел местность позади него.

Меня он различить не мог, разве что в виде еще одной кочки на местности.

Неудивительно, что они решили удрать отсюда как можно скорее после своего набега. Это убежище было далеко не самое безопасное из тех, что я видел. Они действительно стали бы легкой добычей, если бы наступавшие генуэзцы не были так чертовски неуклюжи.

Весь отряд в целом должен был бы поучиться у своего лазутчика. Это были солдаты, для которых скрытность была явно чуждой и непривычной идеей, и шум от подножия холма доносился до меня все сильнее и сильнее. А следом за мной солдат, конечно, услышат повстанцы. И как только они услышат, они сбегут. А когда они сбегут, они уведут с собой Лусио.

Поэтому я решил протянуть руку помощи. Каждый часовой следил за своим кусочком двора. И ближайший ко мне медленно двигался взад и вперед примерно на двадцать пять ярдов. Он был начеку; он был уверен, что когда он осматривает свой кусочек, другой кусок не остается без присмотра. Но он двигался, и пока он двигался, у меня было несколько драгоценных секунд, чтобы подобраться поближе.

Что я и делал. По капельке. Пока не подобрался настолько, что смог разглядеть охранника: его густую седую бороду, шляпу, под краями которой вместо глаз виднелись лишь тени, и мушкет, взятый на плечо. И хотя я еще не видел и не слышал бешеных генуэзских солдат, я все-таки чувствовал их присутствие, а скоро почувствует и он.

Вероятно, та же сцена разыгрывалась и на другой стороне холма, а значит, я должен был действовать быстро. Я вытащил короткий меч и приготовился. Мне было жаль охранника и мысленно я попросил у него прощения. Лично мне он ничего не сделал, часовой он был надежный и внимательный и не заслуживал смерти.

И я вдруг замешкался там, на каменистом склоне холма. Впервые в жизни я посчитал, что мои способности не имеют смысла. Я вспомнил семью, которую вырезал в порту Брэддок со своими молодцами. Семь бессмысленных смертей. В этот момент меня поразила отчетливая мысль – я не готов увеличивать список убитых. Я не могу поднять меч на этого часового, который не является для меня врагом. Не могу это сделать.

Эта заминка едва не сорвала все мои планы, потому что в тот же миг неуклюжие движения генуэзцев сделались явными, раздался грохот сорвавшегося камня и снизу, со склона, донеслось проклятие – сначала до меня, а потом и до часового.

Он вскинул голову и взял наизготовку мушкет, вытягивая шею и вглядываясь вниз, в темный склон. И увидел меня. На секунду мы встретились глазами. Мое замешательство кончилось, и я прыгнул и в один прыжок преодолел бывшее между нами расстояние.

Правая рука у меня была свободна и вытянута вперед, готовая к захвату; в левой был меч. Я приземлился, правой рукой захватил его затылок, а левой вонзил меч в горло.

Он почти успел поднять тревогу, но его крик захлебнулся, а на руку мне и ему на грудь хлынула кровь. Правой рукой я поддержал ему голову, перехватил тело и мягко и бесшумно опустил его на засохшую грязь скотного двора.

Я присел. Примерно в шестидесяти ярдах от меня был еще один охранник. Это была лишь смутная фигурка в темноте, стоявшая вполоборота, но если он повернется еще чуть-чуть, он заметит меня. Я бросился к нему, в ушах свистнул ветер, и я успел схватить часового прежде, чем он обернулся. И точно так же правой рукой я удержал его сзади за шею, а левой воткнул в него меч. И, как и первый, он упал в грязь уже мертвым.

Снизу по косогору все сильнее доносился шум от штурмового отряда генуэзцев, которые так и остались в блаженном неведении, что я не позволил противнику обнаружить их раньше времени. Но, разумеется, на другом склоне холма ангел-хранитель Кенуэй не помогал их неуклюжим товарищам, и часовые их засекли. Тотчас же поднялась тревога, и в доме засветились окна, и наружу повалили повстанцы – зажигавшие на ходу факелы, заправлявшие штаны в сапоги, натягивавшие на бегу куртки и передававшие друг другу сабли и мушкеты. Я присел на корточки и видел, как распахнулись двери сарая и два человека потащили из него двуколку, полностью загруженную припасами, а еще один поспешил за лошадью.

Время таиться кончилось, и на всех склонах генуэзцы поняли это и больше не старались захватить ферму бесшумно и помчались к ней с гвалтом.

У меня было преимущество – я был уже на самой ферме, и к тому же на мне не было мундира генуэзцев, и поэтому в начавшейся суматохе повстанцы не обращали на меня внимания.

Я направился к флигелю, в котором ночевал Лусио, и почти наткнулся на него, когда он выбегал из дверей. У него только волосы были не подвязаны, в остальном он был полностью одет и кричал кому-то, чтобы тот бежал к сараю. Тут же выбежал ассассин, который подпоясал робу и извлек саблю. У стены флигеля возникли два генуэзца, и ассассин сразу схватился с ними, крикнув через плечо:

– Лусио, к сараю!

Отлично. Именно то, что и требовалось: отвлечь ассассина.

Но я заметил еще одного солдата, вбежавшего во двор: он присел и стал целиться из мушкета. Он целился в Лусио, державшего факел, но выстрелу не суждено было состояться, потому что я метнулся к солдату раньше, чем он заметил меня. Он только приглушенно вскрикнул, когда сзади в его шею глубоко вонзился мой меч.

– Лусио! – крикнул я и толкнул убитого, чтобы его указательный палец надавил на курок, разрядив мушкет – безопасно, в воздух.

Лусио остановился и, заслонив ладонью глаза от факела, глянул на другой конец двора, где я устроил этот спектакль с убитым солдатом. Напарник Лусио все еще сражался, и несколько секунд я с восхищением наблюдал, как мастерски ассассин отбивается одновременно от двух солдат.

– Благодарю! – отозвался Лусио.

– Стойте! – крикнул я. – Надо выбираться отсюда, пока двор еще свободен.

Он мотнул головой.

– Мне надо к двуколке, – прокричал он. – Еще раз спасибо, друг!

И он убежал.

– Черт. – Я выругался и тоже бросился к сараю, держась в тени, чтобы он меня не заметил. Справа я увидел генуэзца, взбиравшегося по склону во двор и оказавшегося так близко ко мне, что при встрече со мной у него от неожиданности распахнулись глаза.

Раньше, чем он опомнился, я схватил его за руку, развернул и сунул ему меч под мышку, чуть выше нагрудника и пустил его с воплем кувыркаться по склону с факелом в руке. Я все так же следовал за Лусио и был уверен, что он в безопасности. Я добрался до сарая, даже чуть опередив его. Я все еще держался в тени и видел, как у открытых дверей два повстанца запрягают в двуколку лошадь, а двое других отстреливаются, и пока один стреляет, другой, встав на колено, перезаряжается. Я бросился к стене сарая, потому что один из генуэзцев пытался проникнуть внутрь через боковую дверь. Я вонзил ему меч в самую середину поясницы. Секунду он бился на клинке в агонии, и я отпихнул его от себя в дверь, кинул горящий факел в задок повозки и отступил в тень.

– Хватай их! – крикнул я, стараясь воспроизвести генуэзский акцент. – Держи сволочей!

И еще:

– Двуколка горит! – крикнул я, изображая теперь корсиканца, и выступив из тени, поднял убитого генуэзца и снова бросил, как будто только что убил.

– Двуколка горит! – крикнул я еще раз и увидел только что подбежавшего Лусио.

– Надо убираться отсюда. Идемте, Лусио.

Двое повстанцев обменялись недоуменными взглядами: кто я такой и что мне надо от Лусио? Но тут раздался мушкетный выстрел и вокруг нас полетели щепки. Один повстанец упал – пуля мушкета влетела ему в глаз, и я нагнулся к другому повстанцу, будто бы заслоняя его от выстрелов, и вогнал ему в сердце нож. Это был приятель Лусио, как я через мгновение понял.

– Он погиб, – сказал я Лусио и выпрямился.

– Нет! – у него брызнули слезы.

Неудивительно, что ему доверяли только кормить животных, подумал я, если он исходит слезами по каждому убитому в бою товарищу.

Сарай пылал уже целиком. Двое повстанцев, видя, что спасти из огня ничего нельзя, бросились наутек и, сломя голову промчавшись по двору, растаяли в темноте.

Следом бежал еще какой-то повстанец, а на другом конце двора генуэзцы уже поджигали факелами усадьбу.

– Мне надо дождаться Мико, – крикнул Лусио.

Я понял, что Мико – это его ассассин-телохранитель.

– Он же все равно сражается. Он просил меня, как члена Братства, позаботиться о вас.

– Вы не путаете?

– Настоящий ассассин во всем сомневается, – сказал я. – Мико учил вас на совесть. Но мы не на лекции по догматам нашей веры. Надо бежать.

Он упрямо покачал головой.

– Назовите пароль, – настаивал он.

– Мы действуем во тьме, но служим свету.

Наконец-то я, вроде бы, вошел в достаточное доверие, чтобы Лусио последовал за мной, и мы стали спускаться по склону: я, ликующий, что, слава богу, я его все-таки уломал, и он, все еще не вполне убежденный. Внезапно он остановился.

– Нет, – покачал он головой. – Я не могу так – не могу бросить Мико.

Приехали, подумал я.

– Он велел бежать, – сказал я, – и встретиться с ним на дне оврага, где стоят наши лошади.

У нас за спиной, на дворе усадьбы, бушевало пламя и слышались звуки затихавшего боя. Солдаты добивали последних повстанцев. Неподалеку громыхнул камень, и пробежали еще два повстанца. Лусио увидел их и попытался окликнуть, но я зажал ему рот.

– Нет, Лусио, – прошептал я. – За ними появятся солдаты.

У него распахнулись глаза.

– Это мои товарищи. Мои друзья. Я должен быть с ними. Мы должны убедиться, что Мико в безопасности.

Откуда-то сверху донеслись чьи-то мольбы и визг, и у Лусио глаза заметались от противоречивых мыслей: с кем он – с друзьями, оставшимися на вершине, или с теми, кто удирает? Во всяком случае, я видел, что со мной ему идти не хочется.

– Чужестранец… – начал он, а я подумал: «Вот как, уже и чужестранец».

– Я благодарен, за все, что вы сделали, за всю вашу помощь, и надеюсь, что мы еще встретимся в более подходящей обстановке – и тогда, наверное, я выражу мою благодарность более основательно – но сейчас я должен помочь своим.

И он было шагнул по склону вверх. Придержав его за плечо, я вернул его на прежнее место, рядом со мной. Он стиснул челюсти и попытался вырваться.

– Погодите, Лусио, – сказал я, – послушайте. Меня послала за вами ваша мать, чтобы я отвез вас к ней.

Он попятился.

– О нет, – сказал он. – Нет, нет и нет.

На такой эффект я не рассчитывал.

Мне пришлось карабкаться по косогору, чтобы поймать его. Он выдирался.

– Нет, нет, – кричал он. – Я не знаю вас, отстаньте от меня.

– Да ради бога, – сказал я и, признав свое поражение, стиснул его мертвой хваткой и давил все сильнее и сильнее, пока не перекрыл ток крови через сонную артерию – не так, чтобы совсем его уморить, а просто чтобы вызвать обморок.

А потом я перекинул его через плечо – тоненького, как стебелек – и понес его вниз, держась подальше от последних повстанцев, спасавшихся бегством от солдат, и удивляясь самому себе: почему бы мне было не нокаутировать его сразу.