Текст книги "Покинутый (ЛП)"

Автор книги: Оливер Боуден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Глава 9
18 июня 1747 года

1

– Речь идет о твоей матери, Хэйтем.

Он стоял передо мной в подвале штаб-квартиры на Целетной улице. Он даже не удосужился одеться на пражский манер. Он нес свою английскость как знак почета: изящные и добротные белые чулки, черные бриджи, и конечно, парик, белый парик, пудра с которого сильно осыпалась на плечи сюртука. Его освещало пламя от высоких железных светильников, укрепленных на древках по обе стороны от него, а стены вокруг были так темны, что возле светильников дрожал бледный ореол. Обычно он стоял без напряжения, заложив руки за спину или опираясь на трость, но сегодня атмосфера была официальной.

– О матери?

– Да, Хэйтем.

Я подумал сначала, что она болеет, и тотчас же ощутил сильный прилив вины, почти до головокружения. Я неделями не писал ей; временами почти не вспоминал.

– Она умерла, Хэйтем, – сказал Реджинальд. – Неделю назад она упала. Сильно повредила спину, и я боюсь, что не выдержала этой травмы.

Я смотрел на него. Чувство безмерной вины исчезло, и вместо него пришла опустошенность, зияющий провал там, где должны быть какие-то эмоции.

– Сожалею, Хэйтем, – на его обветренном лице от сочувствия появились морщины, а глаза стали добрыми. – Твоя матушка была замечательной женщиной.

– Это правда, – сказал я.

– Мы сейчас же едем в Англию. Ты должен проститься.

– Конечно.

– Если что-то нужно… пожалуйста, скажи, не стесняйся.

– Спасибо.

– Теперь твоя семья – это Орден, Хэйтем. Можешь обращаться к нам в любой момент.

– Спасибо.

Он неловко откашлялся.

– И если тебе необходимо… ну, знаешь… выговориться… то я к твоим услугам.

При этих словах я едва удержался от улыбки.

– Спасибо, Реджинальд, но выговариваться мне не надо.

– Ну и хорошо.

Последовало длительное молчанье.

Он отвернулся.

– Все выполнено?

– Хуан Ведомир мертв, если ты об этом.

– Его дневник у тебя?

– Боюсь, что нет.

На мгновение лицо его вытянулось, а потом затвердело. Закаменело. Я и раньше видел у него такое выражение, когда он терял контроль.

– Что? – переспросил он.

– Я убил его за то, что он предал нас, разве нет?

– И что же? – настороженно спросил Реджинальд.

– Так зачем мне его дневник?

– Там его записи. Они нужны нам.

– Для чего? – спросил я.

– Хэйтем, у меня были основания полагать, что предательство Хуана Ведомира выходит за рамки вопроса о его верности доктрине. Мне кажется, он дошел до того, что стал сотрудничать с ассассинами. А теперь, будь добр, скажи честно, дневник у тебя?

Я достал дневник из сумки, отдал ему, а он подвинулся к одному из светильников, открыл тетрадь, бегло перелистал и захлопнул.

– Ты читал?

– Он зашифрован, – откликнулся я.

– Но не весь, – спокойно заметил он.

Я кивнул.

– Да, да, ты прав, там есть несколько фраз, которые можно прочесть. Его… суждения о жизни. Они занятны. В сущности, Реджинальд, меня зацепило, почему это философия Хуана Ведомира согласуется с тем, чему наставлял меня отец?

– Весьма возможно.

– И все-таки ты заставил меня убить его?

– Я заставил тебя убить предателя Ордена. Это совсем другое. Конечно, я знал, что твой отец на многие вопросы смотрит иначе, чем я – и более того – он иначе смотрит на самые принципы Ордена, но это лишь потому, что он не присягал им. От того, что он не тамплиер, я не стану меньше уважать его.

Я смотрел на него. И думал, что, возможно, я напрасно в нем сомневаюсь.

– Тогда чем же интересен дневник?

– Не суждениями Ведомира о жизни, это уж точно, – сказал Реджинальд и напряженно улыбнулся. – Ты говоришь, они похожи на высказывания твоего отца, и мы оба знаем, что мы об этом думаем. Но меня интересуют зашифрованные фрагменты, в которых, если я прав, могут быть подробности о хранителе ключа.

– Ключа от чего?

– Всему свое время.

Я разочарованно вздохнул.

– Однажды я уже расшифровывал дневник, Хэйтем, – настаивал он. – И если я прав, мы начнем новый этап работы.

– И что это будет?

Он приготовился ответить, но я произнес за него:

– Всему свое время, да? Снова секреты, Реджинальд?

Он разозлился.

– Секреты? Вот оно что? Ты так думаешь? Что же такого я сделал, Хэйтем, чтобы лишиться твоего доверия, кроме как взял тебя под опеку, поручился за тебя перед Орденом и заботился о тебе? Простите, сударь, но вы просто неблагодарны.

– Мы так и не нашли Дигвида, разве нет? – я вовсе не собирался сдаться. – Выкуп за Дженни так никто и не потребовал, а значит, целью нападения было убийство отца.

– Мы надеялись найти Дигвида, Хэйтем. Это все, что мы могли. Мы надеялись, что он поплатится. Надежды не оправдались, но это не значит, что мы отказываемся от попыток. А сверх того, я был обязан пестовать тебя, Хэйтем, и это-то я выполнил вполне.

И ты теперь взрослый, ты уважаемый рыцарь Ордена. Но этого ты помнить не хочешь, как я вижу. И не забывай, что я надеялся жениться на Дженни. Может быть, в пылу своей жажды отомстить за отца ты воображаешь, что с поисками Дигвида у нас полный провал, но это не так, потому что мы не нашли Дженни, верно? Конечно, ты себя не щадил, чтобы избавить сестру от тяжких испытаний.

– Ты упрекаешь меня в черствости? Бессердечии?

Он покачал головой.

– Я просто предлагаю тебе взглянуть на свои собственные ошибки, прежде чем ты начнешь указывать на мои.

Я внимательно смотрел на него.

– Ты не делился со мной подробностями розыска.

– Я посылал Брэддока. Он меня регулярно информировал.

– Но мне ты ничего не сообщал.

– Ты был мальчиком.

– Который вырос.

Он склонил голову.

– Прости, что я не принял во внимание этот факт. Впредь мы во всем равны.

– Так начни прямо сейчас – расскажи мне о дневнике, – сказал я.

Он рассмеялся, как будто в шахматах прозевал шах.

– Будь по-твоему, Хэйтем. Ну что ж, это первый шаг к местоположению храма – храма первой цивилизации, который, как полагают, был построен Теми, Кто Пришел Раньше.

Было секундное молчание, и я подумал: «Чего-чего?» А потом рассмеялся. Он сначала вздрогнул, может быть, припомнив, как он впервые сказал мне о первой цивилизации, когда я тоже не сдержался.

– Те, кто пришел раньше чего? – спросил я со смехом.

– Раньше нас, – жестко сказал он. – Раньше людей. Цивилизация предтеч.

Он нахмурился.

– Тебе все еще смешно, Хэйтем?

Я покачал головой.

– Не столько смешно, Реджинальд, сколько… – я пытался подобрать слова, – сложно для восприятия. Раса существ, бывших до человечества. Боги…

– Не боги, Хэйтем, а первая цивилизация, управлявшая человечеством. После них нам остались артефакты, Хэйтем, обладающие неимоверным могуществом, о котором до сих пор мы можем лишь мечтать. Я полагаю, что тот, кто завладеет этими артефактами, в итоге сможет управлять судьбой человечества.

Смех мой оборвался, потому что я увидел, как Реджинальд посерьезнел.

– Это слишком большие притязания, – сказал я.

– Безусловно. Если бы притязания были скромнее, мы бы не были так заинтересованы, разве нет? И ассассины тоже.

Глаза у него поблескивали. В них отражалось и приплясывало пламя светильников. У него и раньше бывал такой взгляд, правда, редко. Не тогда, когда он обучал меня языкам, философии или даже античности или основам военных единоборств.

И не тогда, когда он преподавал мне догматы Ордена.

Нет, это случалось лишь тогда, когда он заговаривал о Тех, Кто Пришел Раньше.

Временами Реджинальд любил посмеяться над тем, что он называл излишней страстностью. Он считал ее недостатком.

Но когда он говорил о первой цивилизации, он становился похож на фанатика.

2

На ночь мы остались в штаб-квартире тамплиеров, в Праге. Я сижу теперь в небольшой комнате с каменными серыми стенами и чувствую на плечах гнет тысячелетней истории тамплиеров.

Мысленно я отправляюсь на площадь Королевы Анны, куда после ремонта возвратились домочадцы. Мистер Симпкин держал нас в курсе событий: Реджинальд следил за строительными работами даже во время наших скитаний по Европе в поисках Дигвида и Дженни. (И конечно, Реджинальд прав. Дигвида найти не удалось – вот что терзает меня, а о Дженни я почти не думаю).

В один прекрасный день Симпкин известил нас, что семейство уже переехало из Блумсбери на площадь Королевы Анны, и как и прежде, пребывает в своей резиденции. В тот день я скользил мысленно вдоль обшитых деревом стен моего родного дома и сознавал, что могу живо представить там людей – особенно маму. Но конечно, я представлял ее так, как видел в детстве: светлой, как солнце, и вдвое приветливей, а я сижу у нее на коленях и совершенно счастлив. Моя любовь к отцу была горячей, если не сказать неистовой, но любовь к маме была светлее. Перед отцом я благоговел, восхищался, как он велик, и иногда рядом с ним казался себе карликом, и вместе с тем подспудно я испытывал тревогу, что сколько ни проживи я рядом с ним, я все равно буду лишь его тенью. А возле мамы такого неудобства не было, а было почти непреходящее чувство уюта, любви и защищенности. И еще она была красива. Мне нравилось, когда кто-нибудь говорил, что я похож на отца, потому что он был яркой личностью, но когда говорили, что я похож на маму, я знал, что это значит «красивый». Про Дженни говорили: «Она будет разбивать сердца» или: «Поклонники будут сражаться за нее». То есть в ход шел язык борьбы и соперничества. Но о маме говорили иначе. Ее красота была спокойной, материнской, умиротворяющей, которая не вдохновляла на такую же воинственность, как Дженни – мамина красота заслуживала лишь теплоты и восхищения.

Я, конечно, никогда не видел мать Дженни, Кэролайн Скотт, но все-таки какое-то представление о ней у меня было: она была «точь-в-точь Дженни», и она пленила моего отца взглядом совершенно так же, как своих кавалеров пленяла Дженни.

Моя мама представлялась мне человеком совсем иного склада. Когда она познакомилась с моим отцом, она была старой доброй Тессой Стефенсон-Оукли. Она сама так обычно говорила: старая добрая Тесса Стефенсон-Оукли, чем несколько удивляла меня, но это неважно. Отец приехал в Лондон один, не обремененный хозяйством, но кошелек у него был достаточно велик, чтобы всем этим обзавестись. Когда он в Лондоне решил нанять у богатого собственника дом, дочь вызвалась помочь ему с поиском постоянного жилища и с хозяйственными делами. Дочерью, конечно же, была «старая добрая Тесса Стефенсон-Оукли»…

У нее было всё, и она намекнула, что ее семья не в восторге от ее связи, и действительно, мы никогда в жизни не видели ее семью. Все свои силы она посвятила нам, вплоть до той страшной ночи, то есть до тех пор, пока средоточием ее безраздельного внимания, ее бесконечной привязанности, ее безусловной любви оставался я.

Но в последнюю нашу встречу от того прежнего человека в ней не осталось и следа. Я возвращаюсь теперь мыслями к нашему расставанию и все, что я помню – так это ее странный взгляд, который я расценил как презрение. Когда я убил человека, покушавшегося на ее жизнь, я переменился в ее глазах. Я больше не был мальчиком, который когда-то сидел у нее на коленях.

Я был убийца.

Глава 10
20 июня 1747 года

По пути в Лондон я перечитывал старый дневник. Зачем? Может быть, это интуиция. Подсознательный поиск или… сомнения.

Во всяком случае, когда я перечитал запись от 10 декабря 1735 года, я вдруг совершенно ясно понял, что мне делать по приезде в Англию.

Глава 11
2–3 июля 1747 года

Сегодня прошла служба, и еще… я поясню.

После службы я оставил Реджинальда на крыльце часовни – он беседовал с мистером Симпкином. Мистер Симпкин сказал мне, что я должен подписать какие-то важные документы. От мамы мне остались деньги. С угодливой улыбкой он выразил надежду, что я более чем доволен тем, как он вел дела все это время. Я кивнул, улыбнулся, не ответил ничего определенного, сказал им, что мне нужно немного времени для личных дел, и ушел, как будто для того, чтобы побыть наедине со своими мыслями.

Я надеялся, что со стороны мой маршрут будет выглядеть случайным, если я пойду вдалеке от центральных улиц, подальше от экипажей, которые шлепали по грязи и навозу мощеной дороги через толпу людей: торговцев в окровавленных кожаных фартуках, шлюх и прачек. Но все было не так. Он был вовсе не случайным.

Прямо передо мной, в одиночестве, шла женщина, видимо погруженная в свои мысли. Конечно, я заметил ее на службе. Она сидела с остальной прислугой – с Эмили и еще двумя-тремя, которых я не знаю, – в другом конце часовни, с платочком у глаз. Она глянула наверх и заметила меня – должна была – но не подала виду. Это поразило меня: неужели Бетти, одна из моих старых нянек, не признала меня?

И теперь я шел за ней, держась на таком расстоянии, чтобы она меня не обнаружила, если случайно обернется. Уже темнело, когда она подошла к своему дому, или не к своему дому, а к большому особняку, в котором она теперь служила, и который смутно вырисовывался на темном небе и был очень похож на наш – на площади Королевы Анны. Неужели она все еще няня, или дослужилась до чего-нибудь большего?

Может быть, под накидкой у нее передник гувернантки? Народу на улице поубавилось, и я помедлил на другой стороне улицы и подождал, пока она спустится по короткому лестничному маршу с каменными ступенями к этажу, где жила прислуга, и скроется внутри.

Она скрылась, а я перешел через дорогу и прогулочным шагом приблизился к особняку, чтобы не слишком привлекать внимание тех, кто, возможно, смотрел на меня из окон. Когда-то я был маленьким мальчиком и смотрел из окна на площади Королевы Анны на прохожих и размышлял об их занятиях. В этом особняке тоже может быть какой-нибудь мальчик, которому интересно знать, что я за человек. Откуда я? Куда иду?

Поэтому я прошелся вдоль ограды особняка и глянул вниз, на освещенные окна, принадлежавшие, по моим предположениям, людской, и в награду увидел силуэт Бетти – она появилась в окне и задернула занавеску. Я узнал все, что мне надо.

Я вернулся после полуночи, когда в особняке были задернуты все шторы, на улице было темно, и только временами блестели огни встречных экипажей.

Я снова прошелся вдоль фасада, бросил короткий взгляд влево и вправо, бесшумно перескочил через ограду и приземлился в канаву. Я метнулся по ней туда-сюда, отыскал окно Бетти, остановился, приложил ухо к стеклу и некоторое время прислушивался, чтобы убедиться, что внутри никто не движется.

Настойчиво и осторожно я прижал кончики пальцев к низу оконной рамы и потянул ее вверх, молясь, чтобы не было скрипа, и мои молитвы были услышаны – я проник внутрь и закрыл за собой окно.

Она немного пошевелилась в постели – может быть, от потока воздуха из открытого окна или от неосознанного ощущения, что в комнате кто-то есть. Я застыл, как статуя, и ждал, пока ее дыхание не станет ровным, и чувствовал, что воздух вокруг меня успокоился, мое вторжение растворилось в комнате, так что через несколько мгновений я казался частью самой комнаты – как будто я всегда был ее частью или ее духом.

А потом я вынул из ножен меч.

Ирония судьбы – ведь именно этот меч подарил мне в детстве отец. В последние дни я почти не расстаюсь с ним. Когда-то давно Реджинальд интересовался, когда мой меч отведает первой крови, но теперь он отведал ее уже не раз. И если я прав насчет Бетти, то отведает снова.

Я сел на кровать, приставил к ее горлу меч и рукой закрыл ей рот.

Она проснулась. Глаза ее распахнулись от ужаса. Рот ее двигался, она попыталась крикнуть, но лишь пощекотала губами мою подрагивающую ладонь.

Я держал ее трепетавшее тело, молчал и просто ждал, пока ее глаза смогут увидеть меня в темноте, и она узнает меня. Неужели не узнает, хотя и нянчилась со мной десять лет, как родная мать? Неужели не узнает своего мастера Хэйтема?

Она перестала сопротивляться, и я сказал ей:

– Здравствуй, Бетти, – моя рука все еще закрывала ей рот. – Я хочу у тебя кое-что узнать. Ты должна ответить. Чтобы ты ответила, я сниму руку с твоего рта, и тебе захочется крикнуть, но если ты крикнешь…

Я прижал ей к горлу лезвие меча, чтобы показать, что ее в этом случае ждет. А потом очень осторожно снял руку с ее рта.

Ее взгляд был твердым, как гранит. Я на мгновение ощутил себя в детстве и почти испугался огня и ярости, пылавших в ее глазах, потому что вид этих глаз вызвал в моей памяти картины, когда она меня распекала, а я не мог от этого увильнуть и должен был только нести наказание.

– Вас следует хорошенько высечь, мастер Хэйтем, – прошипела она. – Как вы смеете влезать в комнату к спящей леди? Или я вас ничему не учила? Или Эдит вас ничему не учила? Или ваша матушка?

Голос ее становился все громче.

– Или ваш отец ничему вас не научил?

Воспоминания детства обрушились на меня, и теперь я был вынужден снова искать в себе решимость, должен был бороться с желанием просто убрать меч и сказать: «Простите, нянюшка Бетти, я больше так не буду, потому что отныне и впредь я хороший мальчик».

Но мысль об отце добавила мне решимости.

– Что правда то правда, Бетти, ты когда-то была мне второй матерью, – сказал я. – И ты права: то, что я сейчас делаю, вещь ужасная и непростительная. И поверь, мне вовсе не легко это делать. Но ведь то, что ты сделала, тоже ужасно и непростительно.

Она прищурилась не понимая.

– О чем это вы?

Левой рукой я достал из сюртука сложенный в несколько раз листок бумаги и почти в полной темноте показал ей.

– Помнишь Лору, судомойку?

Она кивнула опасливо.

– Она написала мне, – продолжал я. – Написала все о твоих отношениях с Дигвидом. Сколько времени отцовский камердинер был твоей пассией, Бетти?

Никто мне не писал, листок бумаги в моей руке содержал лишь одну тайну – адрес моей съемной квартиры, но я рассчитывал, что в темноте она не заметит обмана. А правда заключалась в том, что перечитывая старый дневник, я вдруг живо вспомнил тот давнишний эпизод, когда я отправился искать Бетти. В то холодное утро она «немного повалялась в постели», и когда я смотрел в замочную скважину, я видел в комнате пару мужских сапог. Тогда я ничего не сообразил, потому что был маленьким. Я глянул на них глазами девятилетнего мальчика и даже не подумал о них. Ни тогда. Ни позже.

И не думал о них до тех пор, пока не перечел дневник, и тогда внезапно, словно смысл хитрого анекдота, до меня дошло: это были сапоги ее любовника. Кого же еще? В том, что любовником был именно Дигвид, я все-таки сомневался. Я помнил, что о нем она говорила с большей расположенностью, но ведь и другие тоже; он нас всех одурачил. Но когда я с Реджинальдом уехал в Европу, именно Дигвид подыскал для Бетти новое место.

И все же я лишь предполагал их связь – догадка взвешенная, вроде бы обоснованная, и тем не менее, рискованная и – ошибись я ненароком – ведущая к страшным последствиям.

– Помнишь тот день, когда ты «немного повалялась в постели», Бетти? «Чуть дольше повалялась», помнишь?

Она с опаской кивнула.

– Я пошел тебя искать, – продолжал я. – Я, видишь ли, замерз. И в коридоре возле твоей комнаты – как ни стыдно в этом признаваться – я встал на колени и заглянул в замочную скважину.

Я почувствовал, что слегка краснею, несмотря на всю мою выдержку. Она глянула на меня сперва со злобой, но потом взгляд ее стал суров, а губы сердито сжались, как будто давнишнее то вторжение было таким же скверным, как и нынешнее.

– Я ничего не видел, – добавил я с поспешностью. – Ничего, кроме тебя, спящей в постели, и пары мужских сапог, в которых я узнал сапоги Дигвида. Ты ведь путалась с ним, разве нет?

– Ох, мастер Хэйтем, – прошептала она, потом покачала головой, и глаза ее стали печальными. – Что же с вами произошло? Во что же вас превратил мистер Берч? То, что вы приставляете нож к горлу такой пожилой леди, как я, это уже из рук вон плохо, просто – хуже некуда. Но гляньте на себя со стороны: вы наносите мне обиду за обидой, обвиняете меня в том, что я с кем-то «путалась», как будто я разрушала брак. Не было никакого «путанья». У мистера Дигвида были дети, которые жили на попечении его сестры в Херефордшире, а жена его умерла задолго до того, как он поступил на службу в ваш дом. И мы с ним не «путались», как вы воображаете в ваших мерзких мыслях. Мы любили друг друга, и как вам только не стыдно что-то выдумывать. Как вам не стыдно.

И она снова покачала головой.

Рука моя стиснула рукоять меча, и я крепко зажмурился.

– Ну уж нет, виноватым себя здесь должен чувствовать вовсе не я. Можешь считать меня сколь угодно заносчивым, но факт есть факт – у тебя с ним было… были отношения, какие-то, да какие угодно, это не имеет значения – с этим Дигвидом, а он нас предал. И если бы он не предал, то мой отец был бы жив. И мать была бы жива, и я не сидел бы тут с ножом у твоего горла, так что не меня упрекай теперь за то, что здесь происходит, Бетти. Упрекай его.

Она перевела дыхание и успокоилась.

– У него не было выбора, – сказала она наконец, – Джеку не дали его. Кстати, это его имя: Джек. Вы ведь не знали?

– Я прочту это на его надгробии, – прошипел я, – и это ничего не изменит, потому что он должен был выбрать, Бетти. Был ли это выбор между дьяволом и глубоким синим морем, мне неинтересно. Но выбор был.

– Не было, потому что тот человек угрожал детям Джека.

– Человек? Что за человек?

– Не знаю. Человек, который сначала говорил с Джеком в городе.

– Ты его когда-нибудь видела?

– Нет.

– Что о нем рассказывал Дигвид? Он из западных графств?

– Да, Джек говорил, что у него был акцент. Почему-то.

– Когда Дженни утаскивали похитители, она кричала о предателе. Виолетта слышала ее из других дверей, но на следующий день человек с западным акцентом пришел предупредить ее, чтобы она никому ничего не говорила.

Западные графства. Я видел, как Бетти побледнела.

– Ну! – крикнул я. – Ну же!

– Виолетта, сэр, – выдохнула она. – Вскоре после того, как вы отбыли в Европу, может быть даже на другой день, на нее напали на улице и она погибла.

– Они сдержали слово, – сказал я. Я смотрел на нее. – Расскажи о человеке, который отдал приказ Дигвиду.

– Мне нечего рассказывать. Джек ничего о нем не говорил. Говорил только, что он предлагает дело, что если Джек от него откажется, то они найдут его детей и убьют их.

Сказали, что если он донесет хозяину, то они найдут его мальчиков и будут резать медленно, чтобы подольше мучились, только это. Говорили, что они хотят проникнуть в дом, но клянусь жизнью, мастер Хэйтем, они сказали, что никто не пострадает, что все будет происходить глухой ночью.

До меня что-то дошло.

– Но зачем же им нужен он?

Она растерялась.

– В ночь нападения его там даже не было, – продолжал я. – Так не могло быть, если он помогал им войти в дом. Они похитили Дженни, убили отца. Тогда для чего был нужен Дигвид?

– Не знаю, мастер Хэйтем, – сказала она. – Правда, не знаю.

Я смотрел на нее в каком-то оцепенении. Перед этим, пока я дожидался темноты, чтобы проникнуть сюда, во мне все кипело от гнева, мысль о предательстве Дигвида разжигала мою ярость, мысль, что Бетти была с ним в сговоре или просто все знала, подливала масла в огонь.

Мне бы хотелось, чтобы она оказалась ни при чем. Больше всего мне хотелось бы, чтобы роман у нее был с каким-нибудь другим человеком из наших домочадцев. Но коль скоро он был с Дигвидом, мне хотелось, чтобы она ничего не знала о его предательстве. Я хотел, чтобы она была невиновна, потому что, если она виновна, мне придется убить ее; потому что, если она могла предотвратить ту резню и не сделала этого, она заслужила смерть. Это будет… это будет закономерно. Как причина и следствие. Как сдержки и противовесы. Око за око. Это мое кредо. Мое мировоззрение. Способ преодоления жизненного пути, который имеет смысл как раз тогда, когда сама жизнь от этого отказывается. Способ внесения порядка в хаос.

Но убивать ее мне хотелось меньше всего.

– Где он теперь? – тихо спросил я.

– Не знаю, мастер Хэйтем, – ее голос дрожал от страха. – Последний раз я слышала его тем утром, когда он исчез.

– Кто еще знал, что вы с ним любовники?

– Никто, – ответила она. – Мы всегда были очень осторожны.

– Не считая того, что выставляли на виду его сапоги.

– Их тут же убрали, – глаза ее ожесточились. – К тому же у большинства людей нет привычки подглядывать в замочную скважину.

Повисло молчание.

– Что теперь будет, мастер Хэйтем? – голос у нее осекся.

– Я должен убить тебя, Бетти, – просто сказал я и по ее глазам прочел, что она понимает: если я решил, то так и сделаю; что я готов сделать это. Она всхлипнула.

Я встал.

– Но я не буду. И так уже слишком много смертей вследствие той ночи. Больше мы не увидимся. За твою многолетнюю выслугу и заботу я оставляю тебе твою жизнь – живи со своим позором. Прощай.