Текст книги "Покинутый (ЛП)"

Автор книги: Оливер Боуден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Глава 13
15 июля 1747 года

Я встал на рассвете, разметал догорающие угли костра и оседлал Щекотунью. Погоня продолжилась. На скаку я перебирал варианты. Почему тот, с заостренными волчьими ушами, и палач с ножом отправились разными дорогами?

Собирались ли они поодиночке добраться до Голландской Республики и присоединиться к Брэддоку? Или остроухий будет ждать, пока его догонит сообщник?

У меня не было возможности узнать наверняка. Я мог только надеяться, что скачущий впереди меня не подозревает о моей погоне. Но если он не подозревает – а как он может заподозрить? – то почему же я не догнал его?

И я продолжал скакать – быстро, но ровно, понимая, что настигнуть его раньше времени так же гибельно, как не настигнуть вовсе.

Примерно через три четверти часа я наткнулся на место его отдыха. Если бы я усерднее пришпоривал Щекотунью, может, я застал бы беглеца врасплох и помешал бы ему? Я присел, чтобы погреться возле его угасавшего костра. Слева Щекотунья понюхала что-то валявшееся на земле, какой-то брошенный кусок колбасы, и в животе у меня заурчало. Реджинальд был прав. Моя жертва лучше подготовилась к путешествию, чем я со своей половинкой сайки и яблоками. Я проклинал себя за то, что не пошарил в седельных сумках его напарника.

– Пойдем, Щекотунья, – сказал я. – Давай, малышка.

Я скакал весь день и приостановился только один раз, чтобы вынуть подзорную трубу и осмотреть горизонт в поисках признаков моей добычи. Горизонт разочаровывал.

Весь день. А с наступлением сумерек исчез и сам горизонт. Я мог лишь надеяться, что держусь верной дороги.

В итоге мне ничего не оставалось, кроме как остановиться, сделать привал, развести костер, дать Щекотунье отдых и молиться, чтобы не потерять след.

А теперь я сижу и размышляю: почему мне не удалось догнать его?

Глава 14
16 июля 1747 года

1

Сегодня утром, когда я только проснулся, на меня снизошло озарение. Остроухий был из армии Брэддока, а армия Брэддока соединилась в Голландской Республике с армией принца Оранского, куда и направлялся остроухий. А спешил он потому…

Потому что он отлучился тайком и спешил вернуться раньше, чем обнаружится его отсутствие. Значит, его присутствие в Шварцвальде не было официальным заданием. То есть Брэддок, его командир, об этом не знал. Или, возможно, не знал.

Прости, Щекотунья. Я снова погнал ее (и это уже третий день подряд) и заметил, что она сдает – сдает и замедляется. И все-таки уже через полчаса мы наткнулись еще на одну стоянку Остроухого, только на этот раз вместо того, чтобы греться у остатков костра, я дал Щекотунье шенкелей и позволил ей свободно вздохнуть только на вершине следующего холма; там мы остановились, я достал подзорную трубу и осмотрел местность, открывшуюся перед нами – сектор за сектором, дюйм за дюймом, пока, наконец, не увидел его. Это был он – крошечный всадник, скакавший в гору на противоположном холме, и пока я смотрел, его поглотила небольшая рощица.

Где мы сейчас? Я не мог сообразить, пересекли мы уже границу Голландской Республики или нет. Второй день подряд я не встречал ни души и не слышал никого, кроме моей Щекотуньи и себя самого.

Скоро это должно кончиться. Я пришпорил Щекотунью и уже минут через двадцать въезжал в рощу, в которой исчез беглец. Первое, что я увидел, это брошенную повозку. Рядом – с мухотней, кружившей над невидящими глазами – валялся труп лошади, и при виде его Щекотунья отпрянула и содрогнулась. Она, как и я, уже привыкла к одиночеству, привыкла, что рядом с ней только я, а вокруг только лес и птицы. А вот это место вдруг напомнило, что в Европе идет борьба и продолжается война.

Теперь мы ехали медленнее, аккуратничали между деревьев и возле других препятствий. И по мере нашего продвижения кроны деревьев становились все чернее, а под ногами появилась опавшая листва, вмятая в землю. Здесь прошел бой, это было ясно: я увидел тела солдат, раскинувших в стороны руки и ноги; распахнутые мертвые глаза; почерневшую кровь и грязь, из-за которых трудно было различать убитых, если только в просветах не мелькали мундиры – белые у французской армии и голубые у голландцев. Я видел разбитые мушкеты, сломанные штыки и сабли, многими из которых, вероятно, дрались как трофеями. Из-за деревьев мы выехали в поле – поле битвы, где тел было еще больше. По меркам войны, возможно, это была лишь мелкая стычка, но выглядело все так, словно здесь повсюду витала смерть.

Я не взялся бы точно определить, как давно тут все произошло: достаточно давно, чтобы сюда налетели падальщики, и недостаточно для того, чтобы исчезли мертвые тела; я бы сказал, что всего денек назад, если судить по трупам и по пологу дыма, все еще висевшему над полем – как утренний туман, только с тяжелым и острым запахом пороховой гари.

Здесь грязь, которую перемесили копыта и сапоги, была гуще, и поскольку Щекотунья стала вязнуть, я пустил ее в объезд, стараясь держаться по краю поля. И тут, как раз когда она оступилась в грязи и едва не вышвырнула меня кубарем из седла, впереди я увидал Остроухого. Он опережал нас на длину поля, то есть приблизительно на полмили – смутный, почти расплывчатый силуэт, тоже с трудом пробиравшийся по вязкой местности. Его лошадь, должно быть, тоже обессилела, потому что он спешился и пытался вытянуть ее под уздцы, и через поле невнятно долетали его проклятия.

Я достал подзорную трубу, чтобы хорошенько его рассмотреть. Последний раз я видел его близко двенадцать лет назад, когда он был в маске, и сейчас я задавался вопросом – точнее, надеялся – принесет ли мой теперешний взгляд откровение. Не обознался ли я?

Нет. Это был просто человек, обветренный и седой, лет пятидесяти, как и его напарник, и он был сильно измотан скачкой. Я смотрел на него и никаких внезапных озарений не испытывал. Это был обычный человек, британский солдат, такой же, как тот, которого я убил в Шварцвальде.

Он вытянул шею и через пороховую гарь попытался разглядеть меня. Он тоже достал подзорную трубу, и какое-то мгновение мы изучали друг друга через окуляры, а потом я увидел, как он ринулся к лошади и с новыми силами стал дергать ее за поводья, временами оглядываясь на меня.

Он узнал меня. Отлично. Ноги у Щекотуньи отдохнули, и я направил ее туда, где земля была чуточку тверже. В конце концов мы смогли двинуться вперед. Остроухий становился все более отчетливым: я уже мог разглядеть, с каким напряженным лицом он тянет лошадь, а потом на лице появилось отчаяние оттого, что он так не вовремя застрял, а я гонюсь за ним и настигну в считанные секунды.

И тогда он сделал единственное, что ему оставалось. Он бросил поводья и припустил наутек. В тот же миг обочина, по которой я скакал, раскисла, и Щекотунье стало снова трудно держаться на ногах. Я быстро шепнул ей «спасибо», выпрыгнул из седла и помчался вдогонку бегом.

Все усилия последних дней вложил я в этот бросок, грозивший доконать меня. Грязь норовила стянуть с меня сапоги, и это был уже не бег, а барахтанье в каком-то болоте, и воздух врывался мне в легкие с каким-то скрежетом, как будто я вдыхал песок.

У меня каждый мускул выл от негодования и боли и умолял меня остановиться. И я только рассчитывал, что и этот приятель впереди меня чувствует себя точно так же, а может быть, и еще хуже, и поэтому единственное, что подхлестывало меня, единственное, что заставляло шевелить ногами в липкой грязи и с хрипом втягивать в себя воздух, было сознание того, что расстояние сокращается.

На бегу он оглянулся, и я был уже так близко, что видел в его широко открытых глазах ужас. Он был без маски. Спрятать лицо было не во что. Сквозь боль и изнеможение я усмехнулся ему и ощутил, как раздвинулись над зубами мои сухие, запекшиеся губы.

Он поднажал и от напряжения заскулил. Заморосил дождь, и дымка усилилась, как будто мы застряли в пейзаже, нарисованном углем.

Он рискнул оглянуться еще раз и увидел, что я совсем уже рядом; и тогда он остановился, вынул саблю и, держа ее обеими руками, согнулся и в изнеможении стал жадно хватать ртом воздух. Силы его были на исходе. Казалось, он проскакал все эти дни совершенно без сна. Казалось, он примирился со своим поражением.

Но я ошибся; он выманивал меня на атаку и, как последний дурак, я кинулся на него и в следующий миг был сбит с ног и буквально полетел вперед, подгоняемый землей, и вбежал в бескрайнюю лужу густой липкой грязи, остановившей мой бег.

– О боже! – сказал я.

Сначала я провалился по щиколотку, потом глубже, и прежде чем я сообразил, что происходит, я провалился уже по колено и стал отчаянно дрыгать ногами в попытке высвободить их из топи, и в то же время пытался одной рукой дотянуться до клочка твердой земли, а другой поднять повыше меч.

Я увидел Остроухого, и теперь уже он ухмыльнулся и подошел поближе и рубанул с двух рук, сильно, но неуклюже. Я отразил удар – со стоном усилий и звоном стали – и отшвырнул его на шаг назад. Он потерял равновесие, а я поднапрягся и смог вытащить одну ногу – и из грязи, и из сапога – и увидел свой белый чулок, замызганный и грязный, но по сравнению с окружающей грязью он просто сиял.

Увидев, что его преимущество тает, Остроухий снова бросился в атаку, на этот раз пытаясь проткнуть меня, а не зарубить, и я отбился раз и потом еще. Во второй раз слышались только лязг стали, хрипы и дождь, который теперь сильнее зашлепал по грязи, и я мысленно поблагодарил бога, потому что все запасенные сюрпризы у моего противника кончились.

Или нет? Тут он понял, что сладить со мной проще, если зайти мне за спину, но я предугадал его маневр и внезапно пихнул его мечом в колено, прямо повыше его ботфорт, и он опрокинулся навзничь, завопив от боли. С этим воплем боли и унижения он поднялся на ноги, подхлестнутый, наверное, возмущением от того, что победа не дается ему легко, и лягнулся здоровой ногой.

Я перехватил ее свободной рукой и, по мере сил, придал вращение, и этого оказалось достаточно, чтобы враг крутанулся и плюхнулся лицом в грязь.

Он попытался откатиться в сторону, но то ли замешкался, то ли был слишком обескуражен, и я ткнул мечом вниз, целясь сквозь его ляжку прямо в землю, и пригвоздил его. Я получил опору и, держась за меч, как за рычаг, выдернул себя из трясины, оставив в ней и второй сапог.

Он орал и извивался, но не мог двинуться с места – мой меч прочно держал его.

Моя тяжесть, пока я давил на меч и выбирался из трясины, была для противника непереносима – он визжал от боли и закатывал глаза под лоб. Но, несмотря на это, он дико хлестнул саблей, и я оказался обезоружен, так что когда я шлепнулся на него, как неудачно брошенная на землю рыба, его клинок поранил мне шею, и я ощутил, как по коже полилась теплая кровь.

Руки наши сцепились, и мы стали яростно бороться за его саблю. Мы хрипели, ругались и дрались, и вдруг я услышал что-то за спиной – звук шагов. Голоса. Кто-то говорил по-немецки. Я выругался.

– Нет, – сказал чей-то голос, и я понял, что это произнес я.

Он тоже слышал.

– Ты опоздал, Кенуэй, – прорычал он.

Топот за спиной. Дождь. Мои крики:

– Нет, нет, нет! – как будто кто-то посторонний говорил по-английски.

– Эй, вы! А ну, хватит!

Я вывернулся от Остроухого, оставив его вхолостую кувыркаться в грязи, привел себя в вертикальное положение, не обращая внимания на его хриплый, с перебоями, смех, увидел сквозь туман и дождь приближавшихся солдат, попытался выпрямиться в полный рост и сказал:

– Я Хэйтем Кенуэй, помощник подполковника Эдварда Брэддока. Я требую, чтобы этого человека отдали в мое распоряжение.

Следом раздался смех, и я не вполне разобрал, смеялся ли это Остроухий, все еще пришпиленный к земле, или кто-то из небольшого отряда солдат, материализовавшегося передо мной, как призраки, рожденные полем боя. Я успел заметить, что у командира были усы, мокрые и грязные, и двубортная куртка с промокшей тесьмой некогда золотистого цвета. Я увидел, как он махнул чем-то – что-то мелькнуло у меня перед глазами – и за мгновение до того, как все кончилось, я понял, что он ударяет меня эфесом сабли, и потерял сознание.

2

Они не предают смерти людей, упавших в обморок. Это было бы не благородно.

Даже для армии под командованием подполковника Эдварда Брэддока.

И поэтому следующее, что я ощутил, была холодная вода, плеснувшая мне в лицо, хотя… может быть, это была растопыренная ладонь? Во всяком случае, меня без церемоний выдернули из забытья, и некоторое время я пытался сообразить кто я и где я…

Зачем колышется удавка надо мной,

И руки связаны веревкой за спиной.

Я был на правом конце помоста. Левее меня были еще четыре человека, как и я, с накинутыми на шею петлями. Пока я осматривался, крайний слева человек дернулся и стал извиваться, пиная ногами пустоту.

Впереди взвился судорожный вздох, и я понял, что у нас есть зрители. Мы теперь были не на поле сражения, а на небольшом выгоне, где собрались солдаты. На них были мундиры британской армии и медвежьи шапки гвардейцев Колдстрим, а лица были пепельные. Они находились здесь по приказу, это было ясно, вынужденные наблюдать, как крайний бедолага содрогался в последних муках, как открылся его рот, как выдавился сквозь зубы кончик языка, искусанного и кровавого, и как судорожно двигалась у него челюсть в бесплодной попытке глотнуть воздух.

Он продолжал дергаться и извиваться, и тело его сотрясало виселицу, тянувшуюся вдоль всего помоста над нашими головами. Я глянул наверх и увидел место, где к перекладине привязана моя петля, глянул вниз, на деревянный табурет, на котором я стоял, и увидел свои ноги в чулках.

Стало тихо. Слышны были только звуки умирающего висельника и скрип эшафота.

– Вот что случается с ворами! – хрипло крикнул палач, указывая на повешенного, а потом двинулся вдоль помоста к следующему, взывая к оцепеневшей толпе: – Вы встретитесь с создателем на конце веревки, по приказу подполковника Брэддока.

– Я знаю Брэддока, – крикнул я вдруг. – Где он? Приведите его!

– Заткнись, ты! – заорал палач, тыча в меня пальцем, а его помощник, который плеснул мне в лицо водой, подошел ко мне справа и снова ударил меня, только на этот раз не для того, чтобы привести в чувство, а чтобы заставить замолчать.

Я рычал и боролся с веревкой, связывавшей мне руки, но не слишком энергично – не хватало еще потерять равновесие и свалиться с табурета, на котором я так опасно помещался.

– Меня зовут Хэйтем Кенуэй, – крикнул я, и веревка впилась мне в шею.

– Я сказал: заткни свою пасть! – снова проревел палач, и снова его помощник ударил меня, да так сильно, что едва не опрокинул меня с табурета.

Тут впервые я глянул на солдата, подвешенного прямо рядом со мной, и узнал его.

Это был Остроухий. На его бедре была повязка, черная от крови. Он медленно, с кривой улыбкой, полуприкрыв глаза, смерил меня хмурым взглядом.

Палач подошел ко второму человеку в ряду.

– Этот человек – дезертир, – прохрипел он. – Он бросил своих товарищей в смертельной опасности. Таких же солдат, как вы. Он бросил в смертельной опасности вас.

Скажите, какого наказания он заслуживает?

Без особого энтузиазма солдаты ответили:

– Повесить его.

– Как скажете, – ухмыльнулся палач, отступил назад и, упершись ногой приговоренному в ягодицу, толкнул его, наслаждаясь отвращением зрителей.

Я стряхнул с головы боль, вызванную ударом помощника палача, и продолжал напрягать руки, потому что палач подошел к следующему, задал толпе тот же вопрос, получил тот же глухой, покорный ответ и столкнул беднягу в небытие. Помост колыхался и вздрагивал, потому что трое солдат извивались на концах веревок. У меня над головой скрипела и стонала перекладина, и глянув наверх, я заметил, как сходятся и расходятся брусья.

Палач подошел к Остроухому.

– Этот человек… этот человек немного погостил в Шварцвальде и думал, что его отсутствия не заметят, но он ошибся. Скажите, какого наказания он заслуживает?

– Повесить его, – пробормотала толпа.

– Думаете, он должен умереть? – воскликнул палач.

– Да, – ответила толпа. Но я видел, как некоторые незаметно качнули головами «нет», хотя были и другие, отхлебнувшие из кожаных фляжек, которые, казалось, радовались всей этой истории, как будто их подкупили элем. Действительно, чем вызвано очевидное оцепенение Остроухого? Он продолжал улыбаться даже тогда, когда палач встал у него за спиной и уперся ногой ему в ягодицу.

– Пора подвесить дезертира! – крикнул он и совершил толчок, хотя в это время я орал: «Нет!» и бился в путах, отчаянно пытаясь вырваться.

– Нет! Нельзя его убивать! Где Брэддок? Где подполковник Брэддок?

Передо мной снова появился помощник и раздвинул в ухмылке жесткую бороду, как будто у него зубы не умещались во рту.

– Ты что, не слышал, что тебе сказали? Тебе сказали: заткни свою пасть!

И он сжал кулак, чтобы снова меня ударить. Но желаемого он не достиг. Ноги мои взметнулись, отбросив табурет в сторону, и в следующий миг захватили шею помощника, лодыжки скрестились – замок сжался.

Он завопил. Я сдавил сильнее. Его крик захлебнулся, лицо стало пунцовым, а руками он вцепился в мои икры, пытаясь разнять их хватку. Я дергался из стороны в сторону и тряс его, как собака добычу, почти лишая его опоры, и в то же время напрягал бедра, чтобы мой вес не давил на петлю. А рядом со мной, в своей петле, дергался Остроухий. Его язык вылез наружу, а молочные глаза выпучились, как будто хотели выпрыгнуть из черепа.

Палач находился на другом конце эшафота – тянул висельников за ноги, чтобы удостовериться в их смерти, но увидев, что творится на нашей стороне и в какую ловушку попался его помощник, кинулся к нам, сыпля проклятиями и выхватив саблю.

Взвыв от напряжения, я изогнулся и увлек помощника за собой и каким-то чудом я угадал момент и столкнул его с подбежавшим палачом. Тот тоже завопил и нелепо кувыркнулся с помоста. Солдаты смотрели на эту сцену разинув от изумления рты, но никто не двинулся, чтобы вмешаться.

Я надавил ногами сильнее и был вознагражден: я услышал, как у помощника хрустнула шея. Из носа у него хлынула кровь. Он отпустил мои икры. Я изогнулся еще.

Мне пришлось снова закричать, потому что мышцы у меня уже не слушались, но я все-таки рванул его, теперь уже в другую сторону, и хлопнул его об эшафот.

Расшатанный, скрипучий эшафот с расхлябанными брусьями. Эшафот заскрипел еще жалобнее. Последним усилием – сил у меня уже совсем не оставалось, и если ничего не выйдет, то я погиб – я врезал этим парнем по эшафоту еще разок, и наконец-то получилось. В момент, когда перед глазами у меня стало все мутиться, как будто сознание затягивалось темной пеленой, я ощутил, что удавка у меня на шее ослабла, потому что опора стала валиться на землю перед помостом, перекладина разломилась, а помост не выдержал внезапной тяжести упавших тел и самого дерева и рухнул с треском и грохотом рассыпавшихся дров.

Последнее, что я подумал, прежде чем потерял сознание, было: «Пожалуйста, пусть он будет жив», а первое, что сказал, придя в себя в этой палатке, где я лежу и сейчас: «Жив ли он?»

3

– Кто жив? – спросил врач с импозантными усами и выговором, который свидетельствовал, что он человек более высокого происхождения, чем остальные.

– Остроухий, – сказал я и попытался приподняться, но он тут же, коснувшись моей грудной клетки, уложил меня обратно.

– Боюсь, что не имею ни малейшего представления, о чем выговорите, – сказал он не без удовольствия. – Я слышал, вы знакомы с подполковником. Может быть, он вам что-то объяснит, утром, когда вернется.

Так что теперь я сижу в палатке, записываю события этого дня и дожидаюсь встречи с Брэддоком…

Глава 15
17 июля 1747 года

Он выглядел просто более внушительной и нарядной копией своих солдат, с той лишь разницей, что на нем были знаки отличия, полагавшиеся ему по чину. Сверкающие черные сапоги доходили до колен. На нем был сюртук с белой отделкой, надетый поверх глухой темной туники, на шее белый шарф, а на широком, коричневой кожи, ремне у пояса висела сабля.

Волосы у него были забраны назад и стянуты черной лентой. Он швырнул свою шляпу на столик возле моей кровати, упер в бока руки и уставился на меня тяжелым бесцветным взглядом, так хорошо мне знакомым.

– Кенуэй, – сказал он без обиняков, – Реджинальд не сообщал мне, что ты собираешься навестить меня тут.

– Я собрался внезапно, – сказал я и вдруг почувствовал себя неопытным рядом с ним и почти испуганным.

– Ясно, – сказал он. – Вздумал заглянуть на часок, так получается?

– Сколько я уже тут? – спросил я. – Сколько дней прошло?

– Три, – откликнулся Брэддок. – Доктор Теннант беспокоился, что у тебя может развиться лихорадка. Он сказал, что обессиленный человек может ее не выдержать. Тебе повезло, что ты выжил, Кенуэй. Не каждому случается увернуться и от виселицы, и от лихорадки. И еще тебе повезло, что меня известили, что один из приговоренных к повешению солдат знает меня лично, а то моим солдатам ничто не помешало бы сделать свое дело. Ты знаешь, как мы наказываем нарушителей.

Я потрогал свою шею, на которой была повязка после схватки с Остроухим и болезненный след от удавки.

– Да, Эдвард, у меня есть некоторое представление о том, как ты обращаешься со своими солдатами.

Он вздохнул, сделал жест доктору Теннанту и тот удалился, опустив за собой полог палатки, а Брэддок грузно сел и положил на кровать одну ногу в сапоге, как будто предъявлял ею претензии.

– Не с моими солдатами, Кенуэй. С преступниками. Голландцы доставили нам тебя в компании с дезертиром, солдатом, который удрал вместе с товарищем. Разумеется, тебя сочли за товарища.

– А что с ним теперь, Эдвард? Что с солдатом, который был со мной?

– Это о нем ты расспрашивал, так ведь? Доктор Теннант тут доложил мне, что ты очень интересовался этим – как он выразился? – «остроухим». – Он не смог скрыть насмешку в голосе.

– Этот человек, Эдвард… в ту ночь он участвовал в нападении на мой дом. Он один из тех, кого мы ищем вот уже двенадцать лет. – Я смотрел на него внимательно. – И я обнаруживаю, что он числится в твоей армии.

– В моей армии. И что же?

– Странное совпадение, не так ли?

Брэддок и всегда был мрачным, а сейчас помрачнел еще больше.

– Почему бы тебе не обойтись без намеков, малыш, и не сказать прямо, что у тебя на уме. Кстати, где сейчас Реджинальд?

– Я оставил его в Шварцвальде. Не сомневаюсь, что сейчас он на полпути к дому.

– Чтобы продолжить свои копания в мифах и бабушкиных сказках? – Брэддок кинул на меня быстрый презрительный взгляд. Этот взгляд заставил меня испытать странную приязнь к Реджинальду и его изысканиям, несмотря на мои собственные предубеждения.

– Реджинальд полагает, что если нам удастся раскрыть тайну хранилища, Орден станет могущественным даже более, чем во времена крестовых походов. Мы получили бы способность к совершенному управлению.

Он глянул чуть устало и раздраженно.

– Если ты в это действительно веришь, значит, ты так же глуп и наивен, как он. Нам не нужны колдовство и фокусы, чтобы увлечь людей нашим делом, нам нужна твердость.

– Почему бы не использовать и то, и другое, – рассуждал я.

Он подался вперед.

– Потому что одно из них – пустая трата времени, вот почему.

Я глянул ему в глаза.

– Все может быть. Но я не думаю, что лучший способ завоевать умы и сердца людей – это казнить их, а ты?

– Опять. Ничтожество.

– И его следовало казнить?

– Твоего приятеля… прости, как его… «остроухого»?

– Твои насмешки для меня ничто, Эдвард. Твои насмешки для меня значат так же мало, как и твое уважение. Можешь считать, что терпишь меня только из-за Реджинальда – ну что ж, уверяю тебя, что это чувство безусловно взаимное. А теперь, будь добр, скажи, солдат с заостренными ушами – он мертв?

– Он умер на эшафоте, Кенуэй. Он умер смертью, которую заслужил.

Я закрыл глаза и несколько мгновений лежал так, не сознавая ничего, кроме собственного… чего? Какого-то чудовищного варева из печали, гнева и разочарования; из недоверия и сомнений. Не сознавая ничего, кроме ноги Брэддока на моей кровати и желания, чтобы можно было кинуться на него с мечом и вышвырнуть его из моей жизни навсегда. Однако, это его способ. Но не мой.

– Так говоришь, он был там в ту ночь, верно? – спросил Брэддок, и разве не было в его голосе легкой насмешки? – Он был одним из тех, кто повинен в смерти твоего отца, и все это время он таился среди нас, а мы даже не подозревали. Горькая ирония, не правда ли, Хэйтем?

– Правда. Ирония. Или совпадение.

– Осторожней, малыш, здесь нет Реджинальда, и удержать тебя от опрометчивых поступков некому.

– Как его звали?

– Как сотни солдат в моей армии, его звали Том Смит – Том Смит из провинции, больше о нем не известно ничего. В бегах, вероятно, от магистрата, а может быть, укокошил сына своего хозяина в потасовке, или дочку хозяина лишил невинности, или порезвился с его женой. Кто знает? Мы не спрашиваем. Если ты спросишь, удивляюсь ли я тому, что один из людей, которых мы разыскивали, пребывал все это время в моей армии, я скажу, что нет.

Брэддок не спеша убрал ногу с моей кровати.

– Как рыцарь Ордена, ты можешь наслаждаться моим гостеприимством и, конечно, ты вправе проводить собственное расследование. Я надеюсь, что в свою очередь я также могу рассчитывать на твою помощь в наших начинаниях.

– Это в каких же? – спросил я.

– Французы осадили крепость Берген-оп-Зом. Там внутри наши союзники: голландцы, австрийцы, ганноверцы, гессенцы и, конечно, британцы. Французы уже приготовили траншеи и роют теперь вторую линию. Скоро они начнут бомбардировку крепости. Они постараются занять ее до дождей. Они считают, что это откроет им ворота в Нидерланды, и наши союзники понимают, что крепость надо удержать во что бы то ни стало. У нас каждый солдат на счету. Теперь тебе понятно, почему мы так нетерпимы к дезертирству? Не расположен ли ты поучаствовать в сражении, Кенуэй, или месть настолько захватила тебя, что ты нам больше не помощник?