Текст книги "Покинутый (ЛП)"

Автор книги: Оливер Боуден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

ОЛИВЕР БОУДЕН


ПОКИНУТЫЙ

Перевод с английского и общая редакция русского текста (v. 01) – Астроном, 2013 год.

Перевод выполнен по первому изданию книги Assassin’s Creed®: Forsaken, опубликованному Penguin Books в 2012 году.

Правообладатель английского оригинала Ubisoft Entertainment, © 2012.

Первая кровь.

Он сплюнул и одной рукой поманил меня к себе, а в другой у него вертелся нож.

– Давай, ассассин, – подначивал он. – Посмотрим, каков ты в первой схватке. Увидишь, как все это на деле. Давай, малыш. Будь мужчиной. Он думал разозлить меня, но я, наоборот, лишь стал внимательнее. Он нужен мне живым. Я должен поговорить с ним. Я прыгнул через корягу на опушку и чуть неловко размахнулся, чтобы оттеснить его и принять стойку, прежде чем он ответит. Несколько мгновений мы кружили друг возле друга и выжидали момент для новой атаки. Я нарушил это затишье: сделал выпад, резанул и отступил для защиты. На секунду ему показалось, что я промахнулся. Потом он сообразил, что по щеке у него стекает кровь, он тронул лицо рукой, и глаза его удивленно расширились. Первая моя кровь.

– Ты недооценил меня, – сказал я.

Улыбка его стала натянутой.

– Второго раза не будет.

– Будет, – ответил я и снова пошел вперед: сделал финт влево и перевел атаку вправо, когда его корпус уже брал защиту с ненужной стороны. На его свободной руке появилась рана. Кровь запачкала его разорванный рукав и стала капать на землю, ярко-красная на зеленовато-бурой хвое.

– Я сильнее, чем ты думал, – сказал я. – Все, что ты видишь впереди – это смерть…

Пролог

Я никогда не знал его. По-настоящему. Я думал, что знаю, но только пока не прочел его дневник – вот тогда я понял, что вообще не знал его. А теперь уже поздно. Слишком поздно, чтобы сказать, что неверно судил о нем. Слишком поздно, чтобы сказать, что я прошу у него прощения.

СТРАНИЦЫ ИЗ ДНЕВНИКА ХЭЙТЕМА Э. КЕНУЭЯ

ЧАСТЬ I

Глава 1
6 декабря 1735 года

1

Два дня назад я должен был отпраздновать свой десятый день рождения, у нас дома, на площади Королевы Анны. Но день рождения остался не отмеченным, праздников нет, одни похороны, а наш сгоревший дом стоит теперь как почерневший гнилой зуб среди высоких, из белого кирпича особняков, на площади Королевы Анны.

В настоящее время мы перебрались в один из собственных отцовских домов в Блумсбери. Это хороший дом, и хотя семья теперь разгромлена, а наша жизнь разорвалась на куски, все-таки есть что-то, чему мы должны быть по крайней мере благодарными.

Здесь мы и останемся, потрясенные и неприкаянные – как тени в чистилище – пока не определится наше будущее.

Пожар поглотил мои дневники, поэтому я начинаю их заново. А значит, я должен, вероятно, начать с моего имени – Хэйтем – имеющего арабское происхождение и данного английскому мальчику, родившемуся в Лондоне и от рождения до недавних дней жившему идиллической жизнью, в полном отдалении от всей мерзкой грязи, существующей где-нибудь в других частях города. С площади Королевы Анны нам были видны туман и дым, висевшие над рекой, и как и всех остальных, нас донимала вонь, которую я описал бы как «мокрая лошадь», но нам не было нужды перешагивать через зловонные потоки, состоявшие из отбросов от кожевенных заводов, мясных боен и испражнений животных и людей. Тошнотворные потоки сточных вод, разносившие болезни: дизентерию, холеру, брюшной тиф…

– Надо закрываться, мастер Хэйтем. Или подхватите заразу.

Когда мы прогуливались по паркам до Хемпстеда, моя няня должна была вести меня подальше от бедных горемык, измученных кашлем, и прикрывала мне глаза рукой, чтобы я не видел уродливых детей. Думаю, это оттого, что с болезнью не поспоришь, ее не подкупишь и не обратишь против нее оружие, она не признает ни богатства, ни положения. Это неумолимый враг. И конечно, нападает она без предупреждения. Так что каждый вечер у меня искали признаки кори или оспы, а потом сообщали о моем хорошем здоровье маме, приходившей поцеловать меня перед сном. Я, видите ли, был одним из счастливчиков, у которого есть мама, целующая его перед сном, и такой же отец; они любили меня и мою сводную сестру Дженни, они рассказывали мне о богатых и бедных; они привили мне благожелательность, заставляли меня всегда думать о других; и они нанимали наставников и нянек, чтобы те воспитывали и учили меня, чтобы я вырос человеком достойным и полезным обществу. Один из счастливчиков. Не то что дети, вынужденные работать на полях или на фабриках или в рудниках.

Временами я думал, а есть ли у них друзья, у тех, других детей? И если есть, то – хотя я и знал, что не стоит завидовать их жизни, потому что моя гораздо удобнее – я завидовал бы им в одном: в том, что у них есть друзья. У меня самого друзей не было, не было ни братьев, ни сестер, близких мне по возрасту, а завести друзей я, в общем-то, стеснялся. Кроме того, была еще одна трудность: нечто, случившееся, когда мне исполнилось всего пять лет.

Это произошло во второй половине дня. Особняки на площади Королевы Анны были построены вплотную друг к другу, так что мы частенько видели наших соседей, либо на самой площади, либо на задних двориках. Рядом с нами жила семья, в которой было четыре девочки, две из них примерно моего возраста. Они часами играли в своем саду в скакалки и в жмурки, и я невольно слышал их, когда сидел в классной комнате под бдительным оком моего наставника – старого мистера Файлинга, у которого были кустистые седые брови и привычка колупать в носу, внимательно изучая то, что он выкопал из глубин своих ноздрей, а потом незаметно съедая все это.

В тот день старый мистер Файлинг вышел из комнаты, и я подождал, пока стихнут его шаги, а потом оторвался от своих задачек, подошел к окну и выглянул во двор соседского особняка.

Это было семейство Доусонов. Мистер Доусон был членом парламента, так говорил мой отец, едва сдерживая сердитый взгляд. У них был сад за высокой стеной, и несмотря на пышно зеленевшие кусты и деревья, некоторые участки просматривались из окна классной комнаты, так что я увидал гуляющих девочек Доусон. Они для разнообразия играли в классики и процарапывали импровизированную разметку молотками для пэл-мэл[1]1
  Пэл-мэл – старинная игра в шары, вроде крокета. (Здесь и далее, если не оговорено особо, примечания переводчика).


[Закрыть], и все это выглядело несерьезно; вероятно, две девочки постарше пытались объяснить младшим тонкости игры. Нечеткое пятнышко косичек и розовых, развевающихся платьиц, они перекликались и смеялись, и изредка доносился взрослый голос, наверное, гувернантки, скрытой от моих глаз низким пологом деревьев.

Задачки мои без присмотра лежали на столе, а я наблюдал за игрой девочек, и вдруг, как будто почувствовав чужой взгляд, одна из них, примерно моего возраста, подняла голову, увидела в окне меня, и наши глаза встретились. Я с трудом сглотнул, потом нерешительно поднял руку и помахал. К моему удивлению, она в ответ улыбнулась. А потом позвала сестер, которые собрались в кружок, все четверо, заинтересованно вытянули шеи и, прикрывая рукой от солнца глаза, стали смотреть на окно, у которого я стоял, как экспонат в музее, разве что подвижный экспонат – машущий рукой и краснеющий от смущения – и в тот миг я ощутил мягкое, теплое сияние, которое, должно быть, и называется дружбой.

Не прошло и минуты, как из-под шатра деревьев явилась их гувернантка, глянула сердито на мое окно, причем с таким видом, что у меня не осталось сомнений, что она обо мне думает – будто я безнравственный или еще того хуже – и увела девочек прочь.

Взгляд, которым одарила меня гувернантка, я встречал и раньше, и потом, и на площади, и на лугах за нашим домом. Помните, как мои нянюшки уводили меня от несчастных бедолаг? Выходит, что другие гувернантки защищают своих детей от меня. Я никогда не задумывался почему. Я не задавался этим вопросом, потому что… я не знаю… наверное, потому что не было повода сомневаться; и вот этот случай был то же самое, я не видел разницы.

2

Когда мне было шесть лет, Эдит подарила мне набор глаженой одежды и пару туфель с серебряными пряжками. Я вышел из-за ширмы, одетый в новые туфли, жилет и жакет, и Эдит позвала одну из горничных, и та сказала, что я вылитый отец, но это, конечно, была выдумка. Потом на меня пришли глянуть родители, и я могу поклясться, что у отца затуманились от слез глаза, а мама не стала притворяться и просто расплакалась тут же в детской и все взмахивала рукой, пока Эдит не подала ей платок.

В тот миг я почувствовал себя взрослым и ученым, и даже снова ощутил, как у меня разгораются щеки. Я поймал себя на том, что думаю, что девочки Доусон сочли бы меня в этом наряде за джентльмена. Я часто вспоминал о них. Иногда видел в окно, как они бегают в саду или с фасадной стороны усаживаются в экипажи. Однажды мне показалось, что одна из них украдкой глянула на меня, но если и глянула, то не улыбнулась и не помахала, а просто повторила взгляд своей гувернантки, как будто неодобрение в мой адрес передавалось из рук в руки, как тайное знание. В общем, с одной стороны от нас жили Доусоны; эти ненадежные, с косичками, ускользающие Доусоны.

А с другой стороны жили Барретты. У них было восемь детей в семье, мальчики и девочки, хотя я редко их видел; как и с Доусонами, мое общение с ними ограничивалось тем, что я видел, как они садятся в кареты или гуляют неподалеку на лужайке. Но в один прекрасный день, незадолго до моего восьмого дня рождения, я гулял в саду, лазая вдоль оград и выковыривая палкой раскрошившиеся красные кирпичи из высокой садовой стены. Иногда я останавливался и переворачивал палкой камни, чтобы проверить, что за насекомые торопливо ринутся из-под них – мокрицы, сороконожки, черви, которые извивались и вытягивали свои длинные тела – и наконец я добрался до калитки, ведущей в проход между нашим домом и домом Барреттов.

Тяжелые ворота были заперты на огромный ржавый замок, выглядевший так, будто его не открывали несколько лет, и я некоторое время рассматривал его, а потом взвесил на ладони; и вдруг услышал тихий, настойчивый мальчишеский голос.

– Эй, ты. Это правда, то, что говорят о твоем отце?

Он подошел с другой стороны ворот, но мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять это – секунд, в продолжение которых я стоял потрясенный и едва не мертвый от страха. А потом я чуть не выскочил из собственной кожи, потому что в отверстии, в двери, я увидел немигающий глаз, наблюдавший за мной. И снова услышал вопрос.

– Говори, а то меня застукают в любую минуту. Это правда, то, что говорят о твоем отце?

Немного успокоенный, я нагнулся к отверстию и заглянул туда.

– Кто тут? – спросил я.

– Это я, Том, твой сосед.

Я знал, что Том был самым младшим в семье, примерно моих лет. Я услышал, что кто-то зовет его.

– Кто ты? – спросил он. – В смысле, как тебя зовут?

– Хэйтем, – ответил я и подумал, что вот бы Том стал моим другом. По крайней мере, глаз у него был доброжелательный.

– Странное имя.

– Арабское. Оно означает: «молодой орел».

– Ничего, подходящее.

– Откуда ты знаешь, что «подходящее»?

– Ну, не знаю. Так как-то. А живешь только ты?

– С сестрой, – торопливо пояснил я. – И с мамой и с отцом.

– Не большая семья.

Я кивнул.

– Ну, говори, – настаивал он. – Правда или нет? Твой отец правда такой, как говорят? Только не вздумай врать. Я по глазам вижу, что знаешь. И сразу увижу, что врешь.

– Я и не думал врать. Просто я не знаю, что о нем говорят, и кто такие эти «говорят».

И в то же время я осознал странную и не совсем приятную вещь: что где-то там существует понятие «нормальности», и что мы, семья Кенуэев, в это понятие не входим.

Должно быть, обладатель доброжелательного глаза что-то расслышал в моем тоне, потому что он поспешил добавить:

– Ты извини, если что не так. Но мне просто интересно. Понимаешь, ходят слухи, и ужасно интересно, правда они или нет.

– Что за слухи?

– Ты подумаешь, что это глупости.

Я бесстрашно приблизился к отверстию, глянул на Тома, глаз в глаз, и спросил:

– Это ты о чем?

Он моргнул.

– Говорят, что раньше он был… ээ…

Тут за его спиной раздался шум, и я услышал сердитый мужской голос, звавший его по имени:

– Томас!

Он отпрянул назад.

– Тьфу ты! – прошептал он второпях. – Я пойду, меня зовут. Надеюсь, еще встретимся?

И он убежал, а я остался и стал думать, что же он имел в виду? Какие слухи? И что это за люди, которые обсуждают нас и нашу «не большую» семью?

И еще я вспомнил, что надо бы поторопиться. Был почти уже полдень, а в это время у меня занятия с оружием.

Глава 2
7 декабря 1735 года

1

Я чувствую себя потерянным, как будто застрял в чистилище и ожидаю решения своей судьбы. Взрослые вокруг меня что-то возбужденно обсуждают. Их лица напряжены, дамы плачут. Костры, конечно, горят повсюду, но дом опустел, если не считать нас и того имущества, которое мы спасли из сгоревшего особняка, и все время чувствуется холод. На улице пошел снег, в доме горе, и все это пробирает до мозга костей.

Возобновив от нечего делать мой дневник, я надеялся добраться до давнишних событий моей жизни, но кажется, что описывать придется дольше, чем я вначале думал, и, конечно, происходят и другие важные дела, которые заслуживают внимания. Похороны. Эдит, сегодня.

– Вы готовы, мастер Хэйтем? – спросила Бетти – лоб ее был наморщен, глаза утомлены. В течение многих лет – это длилось столько, сколько могла вместить моя память – она помогала Эдит. Теперь она осиротела, как и я.

– Да, – ответил я, одетый, по обыкновению, в костюм и, по сегодняшнему случаю, в черный галстук. Эдит была на свете одна-одинешенька, вот почему только оставшиеся в живых Кенуэи с домочадцами собрались в людской на поминки – с ветчиной, элем и кексом. Когда все было съедено, рабочие из похоронной компании, уже изрядно пьяные, погрузили ее тело в катафалк и отправили в церковь. А мы сели в похоронные экипажи.

Нам понадобилось всего два. Когда все кончилось, я вернулся к себе в комнату, чтобы продолжить рассказ…

2

Несколько дней подряд после разговора с доброжелательным глазом Тома Барретта его слова не выходили у меня из головы. Поэтому однажды утром, когда мы с Дженни были в гостиной одни, я решил расспросить ее об этом Дженни. Мне было почти восемь, а ей двадцать один, и у меня с ней было столько же общего, сколько с поставщиком угля. И даже, наверное, еще меньше, потому что и поставщик угля, и я любили, по крайней мере, смеяться, а у Дженни я редко видел хотя бы улыбку, не то что смех.

У нее были черные блестящие волосы, а глаза темные и… я бы сказал, «сонные», хотя другие определяли их как «задумчивые», а один поклонник дошел даже до того, что назвал ее взгляд «дымчатым», но это далеко от истины. Внешность Дженни часто была темой для разговоров. Она очень красива, во всяком случае, я это слышал часто.

Но мне это все равно. Для меня она была просто Дженни, которая уже столько раз отказалась со мной играть, что мне бы давно не следовало приставать к ней; и которая в моих воспоминаниях всегда сидит в высоком кресле, наклонившись над шитьем или над вышивкой – но в любом случае с иголкой и нитками. И хмурится. Это вот этот взгляд ее поклонники называют дымчатым? Я называю его хмурым.

Вся штука в том, что хотя мы и были не больше чем гости в жизни друг друга, словно корабли, входящие в тесную гавань, которые плывут рядышком, но никогда не соприкасаются, – так вот, вся штука в том, что у нас был один отец. И Дженни, родившаяся на десять с лишним лет раньше меня, знала о нем гораздо больше, чем я.

Поэтому даже если бы она годами рассказывала мне, я был слишком глуп и слишком мал, чтобы понять; но хотя нос у меня все еще не дорос, я все-таки пытался втянуть ее в разговоры. Не знаю зачем, потому что я неизменно уходил с пустыми руками. Может быть, я просто хотел ей досадить. Но сейчас, через несколько дней после моей беседы с благожелательным глазом Тома, я затеял расспросы потому, что меня действительно разбирало любопытство, о чем недосказал Том.

И поэтому я спросил:

– Что о нас говорят другие?

Она театрально вздохнула и подняла глаза от рукоделья.

– О чем это ты, Прыскун?

– Ну, вот об этом – что о нас говорят другие?

– Ты имеешь в виду сплетни?

– Если тебе так понятней.

– А не все ли тебе равно, что о нас сплетничают? Не слишком ли ты…

– Не все равно, – перебил я, не дожидаясь, пока мы начнем обсуждать, что я слишком мал, слишком глуп и у меня нос не дорос.

– Вот как? Почему же?

– Но ведь почему-то болтают.

Она сложила работу, спрятала ее за подушку на кресле и сжала губы.

– Кто? Кто болтает и что именно?

– Соседский мальчик за воротами. Он сказал, что у нас странная семья и что наш отец раньше был… ээ…

– Ну?

– Дальше неизвестно.

Она улыбнулась и принялась за рукоделье.

– И тебя это озадачило, да?

– А тебя, что ли, нет?

– Я и так знаю все, что положено, – ответила она высокомерно, – и вот что я тебе скажу: болтовня соседей не стоит и выеденного яйца.

– Ну, тогда расскажи, – сказал я. – Что делал отец до моего рождения?

Дженни умела улыбаться, когда хотела. Она улыбалась, когда одерживала верх и когда для этого не надо было сильно напрягаться – прямо как со мной сейчас.

– Узнаешь, – сказала она.

– Когда?

– Всему свое время. В конце концов, ты его наследник.

Мы долго молчали.

– Что ты имеешь в виду под «наследником»? – спросил я. – Какая разница, я или ты?

Она вздохнула.

– Ну, на данный момент небольшая, хотя тебя и учат обращаться с оружием, а меня нет.

– Тебя не учат?

Честно говоря, я и так это знал, а спросил только потому, что мне было интересно, почему это меня учат военному делу, а ее вышиванию.

– Нет, Хэйтем, владеть оружием меня не учат. Никого из маленьких детей этому не учат, во всяком случае, в Блумсбери, а может быть, и в Лондоне. Никого, кроме тебя. Разве тебе не сказали?

– Не сказали что?

– Никому не болтать.

– Сказали, но…

– Ну вот, неужели ты не задумывался почему – почему ты не должен болтать о чем-то?

Может, и задумывался. Может, втайне догадывался. Я промолчал.

– Скоро ты поймешь, что тебе предназначено, – сказала она. – Наши жизни предначертаны, можешь не волноваться.

– Ну, хорошо, а тебе что предназначено?

Она насмешливо фыркнула.

– Что предназначено мне? Вопрос неверен. Кто предназначен. Так точнее.

В голосе у нее было что-то такое, чего я до поры до времени все равно не понял бы, но посмотрев на нее, я почувствовал, что дальше расспрашивать не стоит, если не хочу ее разозлить.

И когда я отложил книгу, которую держал в руках, и вышел из гостиной, я понял, что я не узнал почти ничего об отце или о семье, но зато узнал кое-что о Дженни: почему она никогда не улыбается; и почему она так враждебна ко мне. Потому что она знала будущее. Она знала будущее и знала, что для меня оно благоприятное просто потому, что я родился мужчиной.

Возможно, я и пожалел бы ее. Возможно… если бы она не была такой брюзгой. Тем не менее, мои новые знания позволили мне на следующих занятиях с оружием испытать особый трепет. Потому что – никого больше не учат владеть оружием, только меня. Это было неожиданно и выглядело так, словно я вкусил запретный плод, а тот факт, что моим наставником был отец, только сделало его более сочным. Если бы Дженни была права, и меня и в самом деле готовили к какому-то предназначению, как других мальчиков готовят стать священниками, или кузнецами, или мясниками, или плотниками, – тогда это здорово. Это как раз то, что мне нужно. Для меня в целом свете не было никого выше, чем Отец. Мысль, что он передает мне свои знания, и ободряла, и волновала.

И конечно, она включала в себя меч. Чего же большего может желать мальчик? Оглядываясь назад, я понимаю, что с того-то дня я и стал самым страстным и ревностным учеником. Ежедневно, в полдень или после ужина, в зависимости от отцовского распорядка, мы встречались в комнате, которую мы называли тренировочным залом, хотя на самом деле это была игровая. И именно там я стал обретать навыки владения мечом.

После налета я не занимался ни разу. У меня не хватало мужества приняться за клинок, но я знаю, что когда я это сделаю, мысленно я увижу эту комнату – с темно-дубовой обшивкой на стенах, с книжными полками и прикрытым бильярдным столом, сдвинутым в сторону для большего простора. А в ней отца – светлоглазого, стремительного и добродушного, всегда улыбчивого, всегда наставляющего: блок, защита, ноги, баланс, думай, предвидь. Эти слова он повторял, как заклинание, иногда не произнося за весь урок ничего другого, кроме отрывистых команд, и кивая, если я выполнял их правильно, и отрицательно качая головой, если я ошибался, и лишь изредка он останавливался, чтобы откинуть упавшие на лицо волосы или зайти мне за спину и поправить постановку рук или ног.

Для меня все это было – и остается – картинками и звуками занятий с оружием: книжные полки, бильярдный стол, отцовские заклинания и звон…

Деревяшек.

Да, деревяшек.

Мы использовали деревянные мечи, к моему великому огорчению. И всякий раз, когда я сетовал на это, он говорил, что сталь будет позже.

3

Утром в день моего рождения Эдит была добра ко мне сверх всякой меры, и моя мама не сомневалась, что на завтрак я получил все мои лакомства: сардины с горчичным соусом и свежий хлеб с вишневым вареньем, сваренным из ягод с деревьев нашего сада. Я заметил, что Дженни смотрит насмешливо, как я лакомлюсь, но не придал этому значения. Со времен нашей беседы в гостиной, какую бы власть она не имела надо мной, слабость, если и случалась со мной, то почему-то становилась не такой заметной. Раньше я принял бы ее насмешки близко к сердцу, может быть, чувствовал бы себя чуть неловко из-за такого праздничного завтрака. Но не в тот день. Оглядываясь назад, я думаю, что именно восьмой день рождения был тем днем, когда я стал превращаться из мальчика в мужчину.

Так что нет, меня не заботила изогнутость губ Дженни или ее хрюканье, которое она проделывала тайком. Я смотрел только на Мать и на Отца, а они смотрели только на меня. Я мог бы сказать по выражению их лиц, по неприметным родственным кодам, которые я усвоил за эти годы, что должно произойти еще что-то, что мои праздничные удовольствия должны продолжиться. Так оно и вышло. В конце трапезы отец объявил, что сегодня вечером мы отправляемся в Шоколадный Дом Уайта[2]2
  Шоколадный Дом Уайта или White's Chocolate House или Mrs. White's Chocolate House – популярный в Лондоне джентльменский клуб.


[Закрыть] на Честерфилд-стрит, где приготовляется шоколад из цельных кубиков, привозимых из Испании.

В тот же день я стоял с Эдит и Бетти, которые суетились возле меня, наряжая в самый модный костюм. Затем все четверо мы прошествовали к карете, ждавшей у края тротуара, и из нее я украдкой глянул на окна соседей и подумал, что вот бы к окнам были прижаты лица девочек Доусона, или Тома и его братьев. Я надеялся на это. Надеялся, что они меня сейчас видят. Смотрят на всех нас и думают: «Вот Кенуэи, у них вечерний выезд, как у всякого приличного семейства».

4

На Честерфилд-стрит было оживленно. Мы смогли остановиться только возле самого Шоколадного Дома, и тотчас же двери экипажа распахнулись и нам помогли быстро пересечь битком набитый проход и войти внутрь.

Даже во время этой короткой прогулки от кареты до храма шоколада я видел вокруг себя приметы Лондона: труп собаки, валявшийся в канаве, давнишнюю рвоту возле перил, цветочников, попрошаек, пьяниц и мальчишек, брызгавшихся грязью, которая, казалось, бурлила на улице.

А потом мы оказались внутри, и нас встретил запах дыма, эля, духов и, конечно, шоколада и в придачу – гомон фортепиано и громкие голоса. Над игровыми столами склонялись люди, кричавшие все до единого. Мужчины пили из огромных кружек эль; и женщины тоже. У некоторых я видел горячий шоколад и пирожные. Все, казалось, находятся в сильном возбуждении.

Я глянул на приостановившегося отца и почувствовал, что ему неуютно. На секунду я испугался, что он просто развернется и уйдет, но тут глазами со мной встретился джентльмен с высоко поднятой тростью. Моложе отца, весь какой-то сияющий, что было заметно даже издалека, он направил на нас трость. Отец с благодарственным взмахом признал его и стал пробираться с нами через комнату, протискиваясь между столами, перешагивая через собак и даже через одного или двух ребятишек, которые копошились под ногами гуляк и, вероятно, надеялись, что что-нибудь упадет с игровых столов: кусочки торта или, может быть, монетки.

Мы добрались до джентльмена с тростью. В отличие от отца, у которого волосы были небрежно и не туго перехвачены на затылке простой лентой, у джентльмена был напудренный парик с защитным шелковым чехлом на затылке и сюртук насыщенно-красного богатого цвета. Джентльмен кивнул, здороваясь с отцом, и с театральным поклоном обратился ко мне.

– Добрый вечер, мастер Хэйтем. Примите мои поздравления и наилучшие пожелания. Не могли бы вы напомнить ваш возраст, сэр? По вашей повадке видно, что вы солидный человек. Одиннадцать? Или уже двенадцать?

Сказав так, он с искрящейся улыбкой глянул через мое плечо, а мама с отцом понимающе усмехнулись.

– Мне восемь лет, – ответил я и напыжился от гордости, а отец представил его.

Это был Реджинальд Берч, один из старших управляющих делами отца; мистер Берч сказал, что он в восторге от знакомства со мной, а потом обратился к маме и с глубоким поклоном поцеловал ей руку.

Следом он повернулся к Дженни и тоже взял ее руку, склонил голову и коснулся руки губами. Я уже знал достаточно, чтобы понять, что то, что он делает, называется ухаживание, и я глянул на отца, ожидая, что он вмешается.

Но вместо этого я увидел, что отец и мама восхищены, хотя у Дженни лицо стало каменным и оставалось таким, пока нас провожали в отдельную комнату и рассаживали, причем она и мистер Берч оказались рядом; а тем временем вокруг нас уже сновали слуги Шоколадного Дома.

Я согласился бы просидеть здесь всю ночь, объедаясь шоколадом и пирожными, которыми был уставлен весь стол. Отцу и мистеру Берчу, кажется, приглянулся эль.

Поэтому в конце концов одна только мама стала настойчиво говорить, что нам пора – пока я не объелся, а они не выпили лишнего – и мы вышли наружу, на ночную улицу, которая еще больше оживилась за прошедшие часы.

На какой-то миг я растерялся от уличного шума и смрада. Дженни сморщила нос, а на лице мамы мелькнула тревога. Отец машинально подошел к нам поближе, как будто мог заслонить нас от всего этого.

Грязная рука ткнулась почти мне в лицо, и я глянул вверх и увидел нищего, молча просившего милостыню большими, жалобными глазами, которые казались светлыми на фоне его грязного лица и волос; цветочник попытался за спиной отца пролезть к Дженни и оскорблено ойкнул, когда мистер Берч тростью преградил ему путь. Меня кто-то пихнул, и я увидел двух мальчишек, которые пытались до нас дотянуться.

И вдруг мама закричала, и из толпы метнулся человек в лохмотьях, с оскаленными зубами и вытянутой рукой, и попытался сорвать с мамы ожерелье.

В следующую секунду я понял, почему отцовская трость так странно брякала: из нее появился клинок, когда отец повернулся, чтобы защитить маму. Он в мгновение ока оказался рядом с мамой, но раньше, чем достать клинок, он уже передумал, вероятно, потому что вор был безоружен, и с грохотом вдвинул клинок обратно, превратив его снова в трость, и не прерывая этого движения, крутанул ею и отшвырнул руку грабителя прочь.

Вор от боли и удивления вскрикнул и опрокинулся прямо на мистера Берча, который повалил его наземь, уселся верхом на грудь и приставил к горлу нож. У меня перехватило дыхание.

Я видел через отцовское плечо, как у мамы округлились глаза.

– Реджинальд! – крикнул отец. – Не сметь!

– Он хотел вас ограбить, Эдвард[3]3
  Эдвард Джеймс Кенуэй (1693–1735) – английский капер и пират. Сын фермера Бернарда Кенуэя, отец Хэйтема Кенуэя. Также является дедом Коннора Кенуэя. Капитан корабля «Галка».


[Закрыть], – ответил мистер Берч, не оборачиваясь. Вор захныкал. У мистера Берча на руках выпятились сухожилия, а костяшки пальцев на рукоятке ножа побелели.

– Нет, Реджинальд, это не дело, – спокойно сказал отец. Он стоял, обняв маму, которая уткнулась ему лицом в грудь и тихо плакала. Рядом стояла Дженни, а с другой стороны я. Вокруг нас собралась толпа – те же бродяги и нищие, что перед этим приставали к нам, а теперь держались на почтительном расстоянии. На почтительном, безопасном расстоянии.

– Я не шучу, Реджинальд, – сказал отец. – Уберите нож и отпустите его.

– Не заставляйте меня выглядеть идиотом, Эдвард, – сказал Берч. – По крайней мере, на глазах у этих людей. Мы оба понимаем, что этот… должен поплатиться, если и не жизнью, то во всяком случае пальцем или двумя.

Я задыхался.

– Нет! – резко ответил отец. – Никакой крови, Реджинальд. Между нами все кончено, если вы сейчас же не сделаете, как я говорю.

Казалось, что вокруг все замерло. Я слышал только, как безостановочно бормотал вор:

– Прошу вас, сэр, прошу вас, сэр, прошу вас, сэр…

Руки у него были прижаты к бокам, ноги дрыгались и бесполезно загребали по грязной мостовой, на которой он лежал, как в ловушке.

В конце концов мистер Берч решился и убрал нож, от которого у вора осталась небольшая ссадина. Берч поднялся и хотел пнуть вора, но тот не заставил себя упрашивать и на четвереньках ринулся по Честерфилд-стрит, радуясь, что остался жив.

Наш кучер пришел в себя от потрясения и теперь стоял у двери, уговаривая нас поторопиться для нашей же безопасности.

Отец и мистер Берч стояли друг против друга, сцепившись взглядами. Хотя мама и торопилась увести меня, я заметил, как блеснули у мистера Берча глаза. Отец ответил тем же и протянул ему руку, добавив:

– Спасибо, Реджинальд. От имени всех нас благодарю вас за быструю сообразительность.

Мама подгоняла меня в спину, пытаясь поскорей затолкать в карету, а я вытягивал шею и видел отца и его руку, предложенную мистеру Берчу, который смотрел на него с ненавистью и не принимал призыва к примирению.

И лишь когда я уже уселся в карету, я увидел, как мистер Берч тянется к отцовской руке, а его ярость растворяется в улыбке – немного смущенной, застенчивой улыбке, точно он только что пришел в себя. Две встряхивающие друг друга руки и мой отец, награждающий мистера Берча коротким кивком, так хорошо мне известным. Он означал, что все улажено. Он означал, что больше не стоит об этом говорить.

5

Но вот наконец мы вернулись домой, на площадь Королевы Анны, заперли двери и выветрили запах дыма, навоза и лошадей. Я сказал Маме и Отцу, как сильно понравился мне этот вечер, сердечно поблагодарил их и заверил, что беспорядки на улице, случившиеся позже, не смогли испортить мне праздник, хотя в глубине души я полагал, что это-то и было самым интересным.

Но оказалось, что вечер еще не закончился, потому что когда я стал подниматься по лестнице, отец сделал мне знак, чтобы я шел за ним – он направился в игровую комнату и зажег там масляную лампу.

– Вам понравился нынешний вечер, Хэйтем? – спросил он.

– Очень понравился, сэр, – ответил я.