Текст книги "Дурман (СИ)"
Автор книги: Ольга Горовая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)
ГЛАВА 17
Он оставил свои сигареты. И зажигалку.
На комоде в коридоре.
Таня два дня ходила вокруг них, не решаясь тронуть.
Почему? Что ее пугало или останавливало? Понятия не имела.
Она саму себя не узнавала, не понимала, да и не ощущала в эти дни и недели. Куда уж ей было догадаться о причинах поступка Виталия. Тем более, после всего, Таня в принципе сомневалась, что может и умеет его понимать.
Планировал ли он вернуться за ними? Или это смешно? Сколько стоит пачка сигарет? Он новую, что ли, не купит? Может, просто забыл? Ведь, вполне возможно, учитывая все то, что случилось между ними, тот разговор, эмоции, обвинения…
Таню до сих пор мучили все слова, сказанные ими в ее коридоре. Невыносимо. Глодали разум. Взрыв мозга и души. Как скрутило болью нервы в узел той ночью, как гахнуло по голове его обвинениями и обидой – так до сих пор и не отпустило. Ходила сомнамбулой по квартире и по клинике, когда выходила на работу. Не замечала никого и ничего вокруг, только на животных и находила в себе силы сосредоточиться. А как только решала вопросы по лечению, снова впадала в ступор. Уходила в кабинет, закрылась и отключалась от всего на свете, пытаясь себя из этой прорвы боли вытянуть, или ее из себя. Но ничего не выходило.
Господи! Как же это невыносимо оказалось – быть без него.
Просыпаться ночью, через час или два после того, как измученная уснула, еще с улыбкой на губах тянуться к нему, которого во сне обнимала… И понимать, что одна. Все вспоминать по новой. Лежать до утра уже без сна, глядя в отсветы проезжающих машин на потолке, в окна, подсвеченные уличными фонарями. И думать, думать, думать…
Осмысливать все, что узнала о Виталии, пытаться сопоставить факты с тем мужчиной, которого знала все эти месяцы, которого любила так сильно. А оно не сравнивалось, не получалось, не совпадало. Не могла совместить в своем представлении образ мужчины, который так страстно, горячо и жадно обнимал ее, целовал, кормил печеной картошкой, и картину циничного авторитета в криминальном мире, которого ей описал Миша.
Нет, она верила отчиму. Да и Казак же тогда не отрицал уже, все подтвердил, даже больше сказал, чем Миша ей. Просто…
Ей так тяжело без него было! Невыносимо. Как будто сердце выдернули. И вся грудная клетка болела до сих пор. И мозг кровоточил. Потому что понимала – сама ушла. Сама же его прогнала. И боль эту – сама себе причинила. И ему… Виталию… тоже она.
Помнила каждое слово, которое он бросил ей. Злой, взбешенный, обиженный, и в то же время, обнимающий, тянущийся к ней, желающий примирения… А то, что он про свое детство говорил, про то, с чего начинал… Может ли это быть оправданием, как он говорил? Но ведь своими действиями он столько боли другим людям причинял…
Мир разрушился до основания. Сознание и понимание не работали.
Да, от его объятий у нее еще две недели болезненные синяки на плечах оставались. И все же, Таня плакала, когда исчезло последнее пятно, словно бы ее связь с ним – исчезала вместе с этими синяками.
И когда успела только так с ним телом и душой срастись? Когда настолько стала нуждаться в нем? Знала и не знала, одновременно. Помнила каждое мгновение, и объяснений не могла найти.
Сигареты она спрятала в ящик. Не сумела выкинуть. И уже три недели они лежали там, в комоде, стоящем в коридоре. Таня иногда подходила, выдвигала этот ящик и смотрела на пачку. Брала в руки. Подносила к лицу, нюхая аромат сигарет, когда тоска и боль становились совершенно невыносимыми.
В ее вселенной больше не было точек опоры. Не было ничего, кроме этой боли. Таня еще несколько раз звонила отчиму, в конце концов, признавшись, почему интересуется Казаком. Выслушала много всего: предупреждений, уговоров, угроз приехать и забрать ее, в очередной раз, отказавшись переезжать. Убедила Мишу, что ей ничего не грозит. Ради Бога! Виталий ей даже не звонил ни разу за эти три недели. Собственно, ни одного контакта. Даже когда она отправила ему посылкой с курьером колье, карточку, ключи и телефон – никакой реакции от него не получила.
Хотя и сама не знала, чего ждала, собственно. И, в конце концов, Миша прекратил уговаривать ее бросить все, убежать, спрятаться. И даже согласился дать ей всю ту информацию по Филатову, которая у него была.
Таня не знала, зачем об этом просила. Все равно, что в открытой ране пальцем ковыряться, усиливая боль. И все-таки, прочла все документы и отчеты по Филатову и Калиненко.
Еще тяжелее стало. Он ей не соврал, когда Таня спрашивала. Только дел уголовных по ним не было, в основном разработка, мало фактов имелось, которые бы доказать можно, не выгодно дело открывать. Много всего. Очень. Всякого. Да и Калиненко посадили не за то, что Таню, к примеру, ужаснуло больше всего, а за «вымогательство».
Она все-все прочла. А потом порвала на самые мелкие кусочки, и по частям в мусор выбрасывала, чтобы не смог никто заново восстановить документы. Бог знает, с чего вдруг конспирологией начала страдать. Только не хотела, чтобы еще кто-то об этом узнал. Подставить Виталия боялась, хоть и глупо, наверное. Кто в ее-то мусоре ковыряться будет?
А сама… Как, зная все это, можно было продолжать любить и мучиться без такого человека? Таня понятия не имела. Ей это мозг взрывало. Как и слова самого Виталия, что она «брата сгноила» на зоне. До сих пор ей хотелось позвонить и крикнуть ему: «А Вика как же? Ее жизнь и боль не должны были иметь для меня значения? Простить преступление только из-за родной крови? Выгораживать по семейному принципу? Это – его правда?»
Задел ее этим Виталий. Обидел сильнее, наверное, чем если бы, и правда физически ударил.
А его, выходит, несмотря на все, что теперь знала, все равно из сердца, из головы, из себя самой – выдернуть была не в состоянии? Любила?
Брата, помнила же ясно, возненавидела после того, что он с Викой сотворил. Испытывала дикую ярость, отвращение, когда его видела на суде… А Виталия… не могла в себе ничего такого обнаружить. Только ужас и отчаяние от того, что вообще это узнала. Что было такое в его прошлом. И боль, которая пульсировала в голове и в груди непрестанно, потому что не с ним сейчас находилась. Но и как с ним остаться, как бы сумела жить рядом с Казаком дальше, все теперь зная – не представляла. И дело не только в том, что постоянно сходила бы с ума, представляя, где он и что может делать. А и потому, что не знала, как теперь ему верить.
Да, если посмотреть на все объективно, Виталя ей не врал. Но и не говорил ничего. Не был откровенным. Причем, сознательно. Полностью понимая, как именно Таня может отреагировать, и целенаправленно старался избежать этого.
Много объяснений и причин Таня находила для этого, но ни от одного не становилось легче. Потому что ни одно не могло ее примирить со случившимся и с тем, кем он был. И при мысли о том, на что он обрекал всех, кто страдал в результате его действий – людей, их семьи – становилось только хуже. От боли и ужаса, скручивало. И резало изнутри от обиды. Но и вырвать свое сердце, переполненное Виталием – она оказалась не в состоянии. И как с этим справиться – не знала. Данный факт так и не изменился с того момента, как она самому Виталию в нем призналась.
Жить с этим всем было слишком тяжело. А Таня, как последняя дура, еще и его сигареты нюхала, чтобы хоть как-то почувствовать запах Казака. Хоть что-то родное и похожее. А ведь раньше сигаретный дым ненавидела.
И ревела ночами. Полгода – как сон. Как сказка или мечта, рассыпавшаяся при столкновении с реальностью.
Февраль подходил к концу, а она ни холода, ни влажности не замечала. Погоды не видела. Одевалась как-то бестолково. Тем более, что большая часть ее вещей у Виталия и осталась. Он ей их не прислал. Да и Таня никак не могла себя заставить позвонить ему, чтобы решить эту проблему. Натягивала на себя какие-то старые футболки, сверху укутываясь потрепанным свитерами, отложенными, чтобы отдать волонтерам и в приюты. Без разницы стало. Все собиралась в магазины поехать, и забывала, не находила времени. Ведь такая занятая-занятая, что «в гору» не глянуть… Сидит и смотрит в стену пустым взглядом вечерами.
Еще и на работе проблем ей добавилось. Только теперь другой полярности. Вадим, наверное, понял, что у Тани что-то разладилось в личной жизни. Детектив, прям. И его словно подменили. Начал извиняться, искать повод зайти к ней, поговорить, проконсультироваться по каким-то, совсем уж смехотворным случаям, словно не видел, что Таня и так, едва в состоянии работать. Она уже даже про вежливость забыла, и откровенно попросила Вадима оставить ее в покое. Он, вроде бы, услышал, и к сведению принял, но все равно как-то рядом постоянно маячил, прохода не давал. То кофе принесет, то просто поговорить, вроде бы, явится… Иногда Тане хотелось наброситься на него с кулаками, чтоб отстал.
А кофе она пила. Не тот, что Вадим приносил. Сама ходила на кухню и готовила. В клинике имелась кофемашина. Таня ею ранее очень редко пользовалась. А теперь каждый день приходилось. Правда, потом качало, и голова болела, даже «водило» немного, но и без кофе она не выдерживала рабочие дни, тем более, если выпадало ночное дежурство… Такое непривычное уже и пустое без Витали рядом.
И мысли. Мысли которые ее преследовали, ломая и разрушая. Заставляя сердце кровоточить. Эти мысли кофе не прогонял, они были с нею днем и ночью. Глупо и по-дурному. Сама же сказала ему, чтобы уходил, сама отказалась от Виталия. А теперь, как самая последняя дура, думала о том, что он делает, как живет все эти дни? Вспоминает ли о ней или послал подальше в своей голове, обидевшись? А еще о том, с кем он: один или… Таня очень ясно все это время помнила, как именно реагировали женщины на Виталия. Даже рядом с ним всегда ревновала, хотя, ради честности, стоило признать, что он никогда не давал повода и не унижал ее, демонстрируя интерес к другим женщинам. Но она-то видела, как те, другие, на него смотрят, и это ее нервировало. Впрочем, тогда успокаивало то, что и сам Виталий с подобной же жадностью относился к Тане. А сейчас она просто мучилась от этого безумного вороха эмоций и мыслей, которые распирали голову: от ревности, от тоски, от угрызений совести, что страдает по такому человеку…
– Я могу идти или что-то еще нужно сделать, Виталий Сергеевич?
Он медленно отвернулся от окна, в котором бессмысленно рассматривал сквозь дождь темноту и вечерние огни города. В пепельнице на столе тлела позабытая сигарета. Последний вечер февраля заканчивался. А он снова на работе над контрактами новыми парится. Днем некогда было делами заниматься, к Диме мотался, в прошении об амнистии наметился сдвиг в нужную им сторону. А потом эти переговоры с банком, который захотел стать их эксклюзивным партнером. Новые варианты развития обговаривали… Устал, как черт.
Отставил бокал, из которого едва отпил виски, и наконец-таки глянул на секретаршу. Мария стояла посреди кабинета и ждала от него ответа. И не скажешь по виду, что особо торопится, хотя из-за его встречи с адвокатами будущих партнеров, задержалась в офисе часа на два дольше положенного срока. И ничего вон, стоит с таким выражением на лице, будто еще и всю ночь готова работать, причем, с воодушевлением.
Хотя, почему «будто»? Казак вот, ни капли даже не сомневался, что вели он сейчас остаться, она и бровью не поведет. И разденется, если он скажет, и в позу такую станет, какую он захочет. И даже на коленях отсосет без единого возражения. Со всем рвением, на которое способна. Еще и стонать будет так, будто ей это в кайф, даже если он тупо оттр***ет ее в рот, ни о чем не парясь. Любой каприз. Прямо идеальный секретарь. Стоит и смотрит, всем видом себя предлагая и не подгоняя с решением. Докумекала после этих его встреч, что будет расширение офиса? Хочет повышения, надоело в приемной дефилировать?
Все еще не отвечая, он снова взял бокал и снова отпил глоток. Лед растаял давно. Наливал еще, когда адвокаты сидели. Себе и им, для создания «доверительной атмосферы». А теперь ничего не позвякивало о стекло. Только ровные золотистые капли на стенках, когда он зачем-то бокал взбалтывал, и блики от лампы в напитке.
Внизу его ждет водитель. В офисе, наверняка, никого не осталось, кроме охраны. И Марии, все еще торчащей посреди кабинета и настойчиво транслирующей свою готовность «сделать для босса все, и даже больше». Юбка в облипку на круглом, чего уж там, аппетитном заде, блуза на три пуговицы не застегнута от шеи. И торчащая в этой пройме грудь. Тоже такая, зачетная. Не маленькая. Губы в пол лица, накрашены. Взять и опрокинуть ее на стол? Задрать юбку, даже не раздевая. Расслабиться, не парясь? Или вон, на диване…
Светло-коричневая кожа, мягкие подлокотники…
«Я там спать не смогу, Бог знает, что ты на том диване делал и с кем, из этих расфуфыренных девок… Ни хр*на я там с ними не делал, вырос давно…»
Вырос? Или все еще тот же пацан, обиженный на весь мир?
Диван новый. Для Тани купленный. И только с ней он там и «делал» всякое, что только в голову ни приходило, чего бы жадному телу ни хотелось, когда она с ним оставалась. И по фигу, что день и в офисе народа полно. Закрывал кабинет и ее уламывал, заставляя забывать про смущение и стеснительность. Стонать от удовольствия в эти самые подушки, когда брал ее сзади, сжимая тело руками до следов. Целуя шею и плечи до засосов. А она сама себе губы кусала. И его руку до синяков. Боялась Таня, что их услышат, хоть он и предлагал ей всех в уме послать на хр*н. Чье мнение и осуждение им важно?
Отпил еще глоток, не ощущая ни вкуса, ни градуса. Засунул руку в карман брюк, нащупав «пружинку»-резинку для волос, которую нашел сегодня ночью между подушками дивана. Таня ее несколько часов искала как-то, жаловалась, что волосы в глаза теперь лезут, мешают. Ему сегодня ночью эта резинка сама в руку «прыгнула», когда спал на диване, оставшись в офисе на ночь. Проснулся, а пальцы эту «пружинку» сжимают…
– Виталий Сергеевич?
Перевел глаза на Марию, позабыв, если честно, что девка тут еще стоит.
– Мне уходить?
Снова на диван глянул. Отставил бокал на стол. Опять смерил с головы до ног секретаршу. И таким раздражением вдруг накрыло. Такой злостью! Бросил резинку на стол и отошел от окна.
Твою ****! Какого хрена он дурью мается, спрашивается?
Зима сегодня заканчивается, а снова дождь. Так и не было снега нормального. Зато тумана – море. Дождь и сейчас барабанил по стеклу. И ее это будто гипнотизировало, не позволяя выбраться из какого-то невыносимого бессилия и слабости. И ведь выпила сегодня две чашки кофе. Без толку. Только хуже стало. Что они все в нем находят? Почему Виталя…
Поймала себя снова на этом имени. Зависла. Со вздохом признала, что не может не думать об этом мужчине, как больно бы ни было от таких мыслей.
Он так много кофе вечно пил. И курил. Зачем? Ему от этого легче работается? Бодрило? Или, просто, еще одна привычка?
Таня чая хотела. Облепихового. Тепла и уюта желтого пряного аромата. Тепла объятий любимого мужчины. И специально, даже не пыталась найти те заправки, где он покупал ей этот чай. Слишком плохо от всего. Слишком невыносимо. Разрыв всех шаблонов и мерил в жизни. Вот и слушала дождь, сидя на кухне с чашкой обычного черного чая. Даже лимона не было, чтобы как-то вкус изменить. Не нашла в себе мотивации зайти в магазин.
Поджала ноги под себя, натянув старую, растянутую футболку на колени. Было зябко и холодно. Не в квартире. Топили достаточно хорошо. Это у нее такое настроение…
Звонок в дверь прозвучал неожиданно. Вздрогнула. Подскочила. Зачем? Кто?
В доме Таня ни с кем не общалась, так что, маловероятно, что какая-то соседка придет к ней за солью или сахаром в девять вечера. Да и родственников в городе нет.
Сердце «в горло» прыгнуло сразу. И пульс с ходу зачастил. И чем дольше тот, кто пришел, давил на кнопку звонка, тем сильнее кровь барабанила в ушах. Потому что у Тани появился только один вариант того, кто мог прийти в такое время и с такой «настойчивостью» требовать, чтобы ему открыли.
Выдохнула, ощущая дрожь в ногах. В одной же футболке? Так и открывать? Но переодеваться некогда, трель звонка ни на секунду не прерывалась. Точно Виталий. У нее и сомнения уже не возникало. Пошла в коридор, посмотрела в «глазок», и открыла замки, честно говоря, вообще не представляя, зачем он пришел.
Распахнула дверь и отступила. Выбора ей не дали, Виталий как-то сразу в проход ввалился всей своей мощью и напором, без всякой вежливости или просьб о разрешении. Сам же и дверь захлопнул, повернул замок.
Откинулся спиной на косяк и осмотрел ее с головы до ног. Еще и с сигаретой в зубах, елки-палки! В воздухе сразу дым повис. Она даже зажмурилась.
Горький же, противный привкус, запах…
А ей открытым ртом хочется заглотнуть. Прижаться к нему. Чтоб прямо в губы выдохнул.
И смотреть на него сил нет. Больно. До рези в глазах. До спазма в горле. Потому что родной такой! Снился ей каждую ночь. И совсем чужой, в то же время. Напряженный, собранный, наблюдает за ней исподлобья, через прищур. Словно не доверяет и подвоха ждет.
– Ну, привет, Танюша, – хмыкнул, выдохнув. – Соскучилась?
«Соскучилась?»
Да ей прыгнуть на него хочется! Не обнять, а вцепиться в широкие плечи, сильные, бескомпромиссно напряженные, и под пальто же видно. И смотрит на нее так, что слова застряли в глотке: ни вперед, ни назад. Сказать ничего не может. Вжалась в стену зачем-то, царапает обои ногтями, сама не понимая почему. Уцепиться, что ли, надежней хочет? Чтобы, и, правда, к нему не побежать?
– Привет, Виталь, – едва выдавила из себя. – Ты зачем приехал? Забыл что-то? Или случилось…
Он опять хмыкнул, прерывая ее. Осмотрелся, Таня не сразу поняла, что «пепельницу» ищет.
– Забыл, ага, – Виталий вдруг, вообще для нее неожиданно, взял и вдавил сигарету в бетонный откос у двери, затушив. – Тебя забыл тут. Соскучился я, Танюша, просто жуть как. – Глянул с вызовом.
Она, по правде сказать, оказалась не в состоянии ответить, все еще ошарашено глядя на упавший окурок и след на белой краске. И Виталий перехватил этот ее взгляд.
– Не парься, Танечка, все компенсирую. Сам перекрашу, – он оттолкнулся от стены и направился к ней. – Иди сюда, – качнул головой, будто подзывая ее к себе.
Она двинулась в сторону кухни:
– Не думаю, что…
– Вот и правильно, и дальше – не хр*н думать, Танечка, – опять прервал ее, заломил свои брови с усмешкой. – Тебе это вредно.
Пресек попытку бегства. Уперся в стену руками с двух сторон от ее головы. Запах Витали, вперемешку с сигаретным дымом, окружил, одурманил, опутал. И она замерла, словно заворожил он своими глазами, жадно и пристально всматривающимися в ее глаза.
Весь взъерошенный какой-то, расхлябанный. Пальто нараспашку, и без пиджака. Ворот рубашки расстегнут, словно бы ему жарко, несмотря на промозглую уличную влажность. Холодно же! А он… И сама сорочка измята, рукава подкатил, видно из-под пальто.
Сердце сжалось. Попыталась вдохнуть, и не смогла. Поперхнулась его запахом, своим вдохом, нуждой в нем. Всхлипнула.
А он уже впритык. Обхватил ее за талию обеими руками. К себе притиснул крепко.
– Танечка…
Уткнулся в макушку и жадно, шумно втянул в себя воздух. Будто и он к ней принюхивался.
Не выдержала, сама не поняла как, забралась руками ему под пальто, обняла дрожащими ладонями. Уткнулась носом в расстегнутый ворот. На шее кожа холодная, а здесь, над ключицей, уже обжигающе-горячая. Ее затрясло. Так сильно, что не скрыть никак.
– Зачем ты пришел, Виталь? – не выдержала, застонала в полный голос.
– Я к своей женщине пришел, Таня. Имею право. Разве не так? – а голос такой же хриплый, как и у нее.
Намотал ее волосы себе на кулак. Натянул, заставив запрокинуть голову и ему в глаза смотреть. А ее это так задело. Не его слова даже. А все то, что в последние недели заставляло сердце болеть, жгло душу раскаленными сомнениями и дурными мыслями, на которые, вроде бы, не имела права. Но знала же его «аппетиты и потребности» досконально, вот и травила саму себя подозрениями.
– А что, девки в офисе кончились? Уже не падают под тебя штабелями? – само вырвалось, с сарказмом.
До того, как успела бы язык прикусить, выдав себя и чертову ревность с головой. Дернулась, попыталась высвободиться. Отвернуться.
Он не дал. Опять заставил посмотреть прямо на него. В хмурые, злые глаза. На напряженные желваки, прорезавшие щеки. И накал совсем другой повис в воздухе, словно разделяя, отталкивая их.
– Я что, по-твоему, весь офис перетрахал уже, Таня? За три недели? Так? – рыкнул раздраженно. – А у тебя, тогда, просвети, сколько мужиков за это время уже было, а, Зажигалочка?
Грубо и намеренно, это ощущалось.
И все равно вздрогнула. Задело. И вина затопила горло. Сама ведь ему боль причинила. Почувствовала это.
– Так что, Таня? Не слышу ответа на вопрос? – он сильнее потянул ее за волосы.
Навис над самым лицом. Глаза в глаза. Рот почти над ее губами. И аромат сигарет, алкоголя, самого Витали окружает. Выпил. Вот почему в раздрае. Но немного, вроде бы. Прищурился со злостью потому, что она все еще не отвечает на этот дурацкий вопрос? Или тоже ревновал, как она себя изводила?
– Да не было никого! – огрызнулась, когда он еще чуть больше потянул за волосы, почти делая больно. Скривилась. – Никаких мужиков.
Он едва-едва ослабил захват на затылке. Но ее к себе прижимал с той же силой.
– Ах, да! – саркастично рассмеялся. Коротко. Грубо. – Ты же у нас святая. Забыл. Ты с другими мужиками не успела спутаться. Это я – демон во плоти. Вселенское зло. Убийца и вор. А значит, и оргии ежедневно устраиваю. Трахаю все, что мимо меня ходит. Так, что ли?
На последних словах голос усилил, снова кулак с волосами сжал. Задело его сильно. И ей еще хуже от этого стало. Не хотела обидеть. Просто сама, от своей боли глупость ляпнула. Зажмурилась.
– Прости, – прошептала ему почти в рот.
– Да, подавись ты извинениями своими, Таня! Не нужны они мне! – рявкнул Виталий, с силой встряхнув ее.
Она ойкнула. Тихо застонала. Закусила губу. Больно стало, голова дернулась и волосы натянулись так, что не утерпеть. Слезы выступили, так резануло по затылку.
Виталий не сразу понял, секунду хмурился, будто пытался разобраться. А потом чертыхнулся. Разжал кулак, отпуская пряди. Сжал ее затылок просто, растер даже, словно старался убрать эту боль. Прижался своим лбом к ее лбу. Снова губы в миллиметре. Уже и не больно. Иначе. Другое грудь полосует раскаленным жаром. И слезы сильнее выступают. От нужды в нем.
– Полный офис девок, Таня, – зашептал хрипло.
Чуть повернулся. Ее как током пробило, когда горячие, сухие губы по щеке прошлись, уже касаясь.
– И любая готова по первому намеку ноги раздвинуть. Да и без намека, все ж выслужиться хотят.
Боже, что ж так больно-то?! Вдохнуть не в состоянии. Но ведь сама вопрос подняла. Первая начала. Вот и мучайся теперь. Терпи его откровения.
Не дышит почти. И не понимает, что свои пальцы в его плечи вдавливает. Так сильно! Даже через ткань, наверное, царапает и следы оставляет. А Виталий не отодвигается. Держит впритык. И своим ртом по ее коже скользит, продолжая разговаривать. С закрытыми глазами, как на ощупь, только губами пробует, исследует, изучает ее лицо. Словно забыл за эти дни.
– Только, проблема у меня, Таня. Или у тебя, по ходу, – хмыкнул, прижавшись с силой к ее скуле. Поцеловал веко, заставив глаза закрыть. – Не стоит у меня на них. Не нужны мне эти девки. Свою хочу. Вредную и принципиальную. Которая говорит, что любит. И кричит, потому что не может молчать, когда я внутри. Мне твой запах нужен, который на подушке до сих пор, и я не даю поменять постель, запрещаю. И ночами др**у, утыкаясь носом в эту гребанную подушку! Что мне, девок этих, в твой халат закутывать и так трахать? С закрытыми глазами, чтобы думать, что это ты? Чтоб они – тобой пахли?! Так делать, Таня? Да?!
Под конец он снова ее встряхнул, хрипло шепча Тане в самое ухо. Задевая губами мочку, царапая небритым подбородком шею.
А ее в жар. И колотит все сильнее.
Противно от того, что говорит такое, что мысль о тех девках допускает, от вероятных картин, которые описывает – его с другими. Больно жутко.
И сладко одновременно! Потому что признался – аж настолько ему необходима. И снова больно потому, что выхода нет… И от этого голова на куски разрывается, грудь давит, будто плитой.
А разум побоку! «В топку» здравый смысл от злости, от жадности в нем, от любви и ревности!
Обида между ними дикая. Плотная. Стоит стеной прошлый разговор и обвинения. Пощупать, кажется, можно.
Злость бьет по мозгам, по всем рецепторам. Его. Ее.
И обоих колотит, ломает из-за этого. Видно же: в ошметки, в пыль.
А все равно: ни она, ни он не могут остановиться. Непреодолимым кажется то, что между ними всегда было, и сейчас пылает, несмотря на обиду и злость.
– Нет!! – вразрез с его шепотом закричала она, еще сильнее вдавив ногти ему в плечи.
Бросила, обхватила Виталия за шею трясущимися руками. Непонятно: обняла или сдавила так, что и воздух ему перекрыла, кажется.
– Не так надо! Не так! Мой, – голос упал до шепота.
Потому что опять: глаза в глаза. И жарко так, что испарина над губой выступила. А она за него держится, как за самое ценное и дорогое, что вообще в ее жизни есть. Не может отпустить, хоть и помнит, что неправильно. Нельзя. Только и он ее с такой силой держит, что Таня дышать не может.
Вдох-выдох. И обоих накрыло пониманием неизбежности. Не отступиться теперь. Не расцепить объятий.
– Вот и я думаю, на хрена мне эти подстилки, если у меня своя женщина есть? Моя только, – выдохнул ей в рот.
И так жадно на губы накинулся. Проглатывая ее стон, обгладывая рот, вжимая в себя все тело Тани двумя руками. Неудобно и больно. И в голове дурдом. И воздух кончился. А она не может молчать, стонет. В затылок Витали пальцами впивается, царапает ногтями. Губы его кусает, как и он ее. Шею целует, затягивая кожу, оставляя засосы и следы. И он стонет с ней в унисон от этого. Хрипло, с потребностью.
Виталий упер ее спиной в стену, подхватил, приподнял, заставив обхватить его пояс голыми ногами. Вдавил своей грудью, всем телом в обои. Охватил, сжал ладонью щеку. Зафиксировал подбородок, придавил. Слишком сильно, до белых пятен на ее коже под его пальцами. Зря пил – самоконтроль на фиг… А не может ослабить. Чтобы не отворачивалась, чтоб губы Тани – в его власть, полностью. Все ему.
Застонал, когда сжал голую кожу на бедре. Жадным, даже грубым движением прошелся вверх по ноге, стиснул ягодицы. Вдавил свои напряженные бедра ей в промежность, так, что Таня задохнулась. Или это потому, что он у нее весь воздух отобрал, не давая дышать, целуя, нападая на губы? Собой заменяя дыхание.
По фигу! Все в сторону! Он по ней за эти недели так изголодался! Ни слова не соврал, уже задолбался один в их постели лежать. Бесился и с ума сходил, просыпаясь ночью, дурея от запаха ее духов, кожи Тани, ее шампуня, оставшегося на простыне, подушках! Злился, обижался, сатанел от обиды на нее, на это тупое, жестокое и глупое решение. На честность ее, долбанную. На совесть ханжескую. И все равно – хотел, нуждался, умирал без этой женщины. Не отдавал домработнице простыни и халат ее.
Вот и послал все к черту! На кой фиг ему эти девки: Маши, Лены, безымянные телки? У него есть Таня, и все права на нее. Сама их дала ему. Сама «люблю» кричала. Сама подписалась…
Не отпустит. Не может. Даже несмотря на обиду и злость на нее. Несмотря на все, что Таня отчебучила и что ему в вину вменяла! А сейчас так и подавно! Виталием только жажда, потребность в ней и управляла. Плохо контролируемая из-за всех этих недель порознь. Чересчур жадная, из-за болезненного накала между ними.
Когда Машка перед ним телесами трясла, понял: какого черта он должен какой-то девкой довольствоваться, если у него Таня есть? Его! Настоящая, искренняя, желанная до одури! Даже в обиде и этой своей ханжеской святости – честная, ничего не скрывающая и не притворяющаяся ради своей какой-то выгоды. Ее хотел. До боли, до криков, до отупения, чтобы больше ни о чем не думалось. Вот и приехал.
А сейчас уже и не мог думать, даже если бы захотел. Мозги отрубились. Или в пах перекочевали. Сердце в животе, кислорода не хватает.
Рот ее выпустить не может. Жадно, жестко. Нападает вновь и вновь. Глотает ее стоны. Кайф! Чистая нирвана! Он каждый чертов день за последние недели – об этом и мечтал!
А ладонь уже под футболкой. И грудь сжимает, мнет, а Таня сильнее стонет. Но не от боли, он же чувствует Таню, как себя. И ее так же на куски разрывает это все. Просто не хватает выдержки, вообще забыл о том, что оно такое. И сдержанность – по нулям. Слишком нужна ему. На уровне воздуха. Больше чем еда и вода, у него, чтобы сравнить, до хр**а опыта, может оценить! И неважно уже, что там друг другу сказали, и по каким болевым точкам пушками гахнули! Сейчас все не о том.
Оттянул ее белье в сторону, и пальцами, бл***, дрожащими, как у пацана, внутрь нее, туда, где горячо и влажно. Таня задохнулась, вцепилась в кожу, царапая ему шею. И так стонет, что, небось, все соседи в курсе уже, чего тут происходит. А ей по фигу. И ему тем более.
У самого испарина на затылке, и голос осип. А она стонет без остановки, подаваясь вперед, ему навстречу. Стянула пальто с его плеч. Рубашку дергает, пытается пуговицы по ходу расстегнуть и целует тут же его шею, подбородок, кадык. А он снова ее губы ловит, нападает, подчиняет. Наказывает за свою обиду и боль, и тут же заглаживает, дурея от того, когда ей хорошо. Не может отказать Тане в этом, самому необходимо, чтоб ей «в кайф». Колотит обоих. «Крышу» рвет.
– Тебя хочу! – стонет ему в рот. – Всего. Полностью! – и сама вперед, насаживается на его руку.
Твою налево! А он-то этого как хочет! Слов нет, чтоб рассказать ей.
Снова впился в губы, прижимая Таню всем своим телом к стене. Еле сумел презерватив из кармана вытащить, ей сейчас точно не до таблеток или свечей, которые они часто использовали. Послать все, на «авось» понадеяться, как у них иногда случалось? Так есть же, вроде, купил… Бли-и-ин! Что ж руки так дрожат, будто он литр виски выпил, а не бокал, и уже с бодуна? Еле справился с фольгой, продолжая при этом тихо материться и Таню целовать. А она и смеется, и стонет, и к нему ладони тянет, предлагая помощь. Ни хе*а, сам может справиться!
И хрипло рыкнул, заревел от удовольствия, от кайфа, когда вошел, в ее тело погрузился. Застыл, уткнувшись лицом в волосы Тани, впитывая в себя ее судорожные стоны-всхлипы. Намотал эти пряди на свою руку, чтоб не делась никуда. Чтоб ее обездвижить. Оттолкнулся немного, заглянул ей в глаза. Одуревшие и подернутые поволокой, дурманом этой их страсти, нужды друг в друге. Первобытной какой-то потребности тела в теле, чтоб запахи, пот смешался. И одно на двоих все.
