Текст книги "Б/У или любовь сумасшедших"

Автор книги: Ольга Трифонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Седой мужчина в белом смокинге с белым плащом через руку был Леня, и он хотел, чтобы она его увидела. Зачем же тогда он исчез? Она снова почувствовала, что мысли ее стали зыбкими и как бы двоились. Журнал мод, который она купила в аэропорту города Дюрам, предлагал модели лета девяносто первого года. Значит, в «заведении» «ее время» длилось нормально.

В аэропорту Кеннеди она забронировала номер в «Хилтоне», отдала вещи, чтобы доставили, и на такси двинулась в город Желтого дьявола. У нее был единственный адрес – адрес родственника фермера Джеральда, живущего в Нью-Джерси. На листочке было подробно записано, как добраться. Надо взять линию РАН, ведущую от конечной станции сабвея, тридцать третьей, и выйти на остановке «Джорнал-сквер».

Но она пошла в Метрополитен-музей. Бродила по залам античности, разглядывала кратеры, скифосы, ликифосы и прочую утварь, потом набрела на картины Де Кирико и Сутина. Сутин нарисовал женщину в красном платье и черном пальто. Маленькая девочка со старческим личиком и японской челкой. Кажется, Хемингуэй обмолвился, что одна из натурщиц-подружек Сутина была похожа на японку. Наверное, она.

Потом шло пиршество Рембрандта, старых итальянцев, импрессионистов, фламандцев, все, чего и не мечтала увидеть в подлиннике. И оказалось, что радость, которую испытала когда-то, приподнимая папиросную бумагу над репродукциями в Большой советской энциклопедии, была ярче и полнее нынешней. Здесь это было выставлено для всех, а в убогой комнате на улице Александра Невского – только для нее. Почему-то вспомнилось, как во время долгих одиноких прозябаний в постели с воспалением среднего уха или другой какой-нибудь гадостью любимым развлечением было не мигая смотреть на картину «Ленин за чтением «Правды», что висела на противоположной стене.

Картина начинала расплываться, и тогда из-под газеты появлялась мышь. Вот ради этой сюрреалистической мыши и устраивала «гляделки».

По Пятой авеню дошла до Колумбус, с которой началось когда-то фантастическое путешествие. Мельком вспомнилась Наталья. Где она? Что она? Неинтересно.

Интересно, зачем Леня хотел, чтобы она увидела его?

Нью-Йорк не поражал. Если не смотреть вверх – нормальный город. Спустилась в грязное метро, доехала до тридцать третьей и поменяла замызганный вагон сабвея на серебристый Пи-эй. Села в первый вагон, потому что там был кондуктор. Кроме нее, в вагоне сидели толстая негритянка и невзрачного вида худой мужчина. Поезд несся в туннель, за окном мелькали кабели, трубы, какие-то ниши с электрощитами.

Кондуктор нажатием кнопки открывал и закрывал пневматические двери.

На станции «Кристофер» кондуктор захлопнул железную дверцу пульта и вышел. На следующей станции открылись двери с другой стороны и ушла толстая негритянка. Снова замелькали кабели, ниши, черные рельсы, укрепленные на стене тоннеля. Человек в углу вагона медленно встал и двинулся к Ирине. Теперь она разглядела его лицо – лицо мертвеца. Очень черные брови, землисто-бледная кожа. Глаза его были полузакрыты, но он шел прямо к ней. Ирина вскочила, человек вытянул руки с растопыренными пальцами. Ирина бросилась вправо, туда, где обычно в Москве была дверь к машинисту и наткнулась на скользкую железную стенку. Между пальцами человека, как в цирке у фокусника, блеснуло лезвие бритвы. Он прерывисто, как робот, повернулся и пошел на Ирину. Никогда не поверила бы, что может так кричать. Стук колес, ее крик, позвякивание какой-то железки и черный тоннель. Потому что в этом крике был не только страх перед тоненькой блестящей полоской, зажатой между костлявыми узловатыми пальцами, с ним вырвался весь ужас ее жизни в «заведении», гонок по бесконечной, чужой стране, ночлегов в мертвеннобезмолвных комнатах «Хилтона».

– Хелло! – сказал металлический голос над ее головой, и поезд резко рванул вперед.

Человек в сером кепи с длинным козырьком упал назад, как кукла, Ирину бросило на него, но она успела ухватиться за перекладину, больно ударившись о нее грудью.

Вагон несся с бешеной скоростью, а голос в репродукторе повторял:

– Хелло! Хелло! Хелло!

Станция была пустынна. Ирина вывалилась в дверь и побежала к лестнице в конце вестибюля. Вслед ей что-то кричали, бегущий навстречу кондуктор попытался схватить ее за руку, но она оттолкнула его. По пустынному подземному коридору, выложенному гнусным больничным кафелем, еще одна лестница. Блеклое небо, дома красного кирпича, негритята на досках катят по тротуару. Она махнула рукой проезжающему желтому такси и через десять минут сидела в пыльной гостиной, уставленной старинной русской мебелью.

– То был крези, я вам говорю, пани, то был крези, их тутай занатго… – Красивая дородная горничная в фартуке и наколке обтирала ее лицо каким-то лосьоном.

Родственники милого Джеральда оказались русскими. Потомки знаменитого Адмирала. Отец и сын. Какая-то их седьмая вода на киселе, племянница была замужем за братом Джеральда. Случившееся с Ириной не произвело на них глубокого впечатления.

– Нью-йоркская подземка – место чрезвычайно опасное. Там обитает всякая шваль, свободой которых здешнее правительство так дорожит, что скоро они перережут всех, как в России в семнадцатом, – прокомментировал сын Адмирала.

Пили чай с мизерным количеством кислого клубничного варенья в фарфоровых розетках. Красавица Бася шумела пылесосом в соседней комнате. Они были очень осторожны с ней, эти два обломка проклятого царизма. Спросили, не работает ли она в посольстве, как познакомилась с Джеральдом и Марджи.

Ответ – я завтра возвращаюсь в Европу – вполне удовлетворил их. Больше всего они боялись, что она попросит денег или прибежища. Успокоившись, стали расспрашивать о бывшей Родине. Старик покинул ее юношей в семнадцатом. Они были очень похожи и давно надоели друг другу, эти два немытых холостяка. Раздражение вспыхивало мгновенно, по пустякам. Старик затеял рассказ про революцию, сын пытался отвлечь – не вышло.

– Это клубника из нашего поместья в штате Коннектикут, – сказал белесый, похожий на Шаляпина сын и уронил алую каплю на пухлое пузо, – у нас там все по-русски.

– То есть безалаберно и глупо, – быстро добавил старик.

– Не надо было устраивать эту аренду, эту, извините меня, издольщину.

– А кто говорил пять лет назад, что необходимо?

– Я говорил?

– Вы, сударь, вы выказывали себя большим финансистом, и когда morgage…

– Та хватит! – крикнула Бася из соседней комнаты, – женщине неинтересно, вы ей про дяда расскажите, как его матросы пристрелили за то, что он их жалел. – Она появилась в дверях с сигаретой. – Дяд у нас…

– Бася, я не могу, вы же знаете, дым для меня опасен, – жалобно сказал Шаляпин.

– Ага. Ушла. – Бася исчезла и снова загудел пылесос.

Старик со слезами рассказывал о смерти Адмирала, но ненависть его была очень свежей, будто не прошло стольких десятилетий.

– Они появились везде… в лапсердаках… вы понимаете, о ком я говорю… они умели ораторствовать… вся эта шваль… вы понимаете, о ком я говорю…

Рассказ был длинным, чаю больше не предлагали, и ужасно хотелось курить.

Воспользовавшись очередной перепалкой по поводу какой-то ничтожной детали революционных событий на Балтике, Ирина вышла в коридор в поисках «комнаты отдыха», как называли в этой стране уборную. Пылесос гудел, а Бася, покуривая сигарету, листала порнографический журнал.

– Та курите здесь, у меня балкон открыт, – великодушно предложила она.

Она сообщила Ирине, что учила русский язык в школе, что здесь – нелегально, поэтому получает только двадцать пять долларов в день. Оставаться в Америке не хочет. «Здесь ужасно, сами видели. Ужасная страна. Сумасшедшие бегают на свободе, потому что, если они не хотят сидеть в лечебницах, их отпускают». Она хочет заработать и вернуться в Польшу.

Работала она плохо. Квартира, несмотря на антикварную мебель, являла печальный образец халтурной уборки, когда пыль сметается только на больших поверхностях, а пол моется на свободных пространствах, доступных беглому взгляду. В общем, работа на двадцать пять долларов по местным ценам.

Не стесняясь Ирины, старики злобно и остроумно переругивались по поводу все той же аренды.

– Я вас прогуляю, – сказал Шаляпин, – сейчас в подземке больше людей и не так опасно.

Ирина сказала, что возьмет такси.

На улице он, удивив ее, расспрашивал об «Апреле», о платформе демреформ и сообщил, что уже несколько раз посетил Страну Советов в качестве специалиста по добыче нефти в прибрежных шельфах.

Ему очень не хотелось возвращаться в затхлую квартиру к батюшке, но лень и жадность погасили готовое вот-вот вырваться предложение поужинать где-нибудь.

Черный таксист был худым, морщинистым, в потасканном пиджаке, но так лихо вел свой желтый «форд» и так здорово насвистывал чудную мелодию, что напряжение отпустило, и Ирина, расслабившись, смотрела в окно сначала на одинаковые красно-кирпичные кварталы Нью-Джерси, потом на небоскребы Манхэттена, потом на развалины Гарлема.

– Русская? – спросил неожиданно шофер.

– Да. А как вы догадались?

– Русские в такт музыке всегда головой вот так качают, – он качнул пего-седой головой, – а здешние – по-другому. Русских в Нью-Джерси много, но такси они берут редко. – Он радостно захохотал.

– У вас сегодня хорошее настроение?

– У меня всегда хорошее настроение.

– Но выглядите вы не очень богатым человеком, простите меня.

– Выгляжу как выгляжу. Мне хватает.

– У вас есть дети?

– Трое. Учатся в школе, жена сидит дома, а я ношусь по городу. Поношусь-поношусь – заеду перекушу куда-нибудь, сам себе хозяин. Ха-ха-ха – смотрите, какие смешные ваши евреи. Всегда в шляпах, всегда мрачные, я уважаю все религии, но гораздо больше те, которые делают человека веселым. У нас очень веселый пастор, в прошлое воскресенье он начал проповедь словами: «Мы все должны быть, как морская пехота: один за всех и все за одного». Здорово, правда? Цемент этой страны – церковь, комми разрушили церковь и разрушили страну. Я правильно думаю?

– Не совсем.

– Почему не совсем?

– Народ тоже разрушал церкви.

Она проснулась в шесть, подошла к окну и открыла плотную штору. Перед ней расстилался аэропорт Джона Фицджеральда Кеннеди. Прекрасная безмолвная картина (окна были абсолютно звуконепроницаемыми). Розовые, в свете зари, округлые самолеты походили на тела женщин на полотнах импрессионистов. Прямо – низкое здание Пан Америкэн Карго, чуть правее – голубое с густо-синим Америкэн, налево – КЛМ Карго с зелеными полосами, еще левее – на белом кубе надпись «Кореан Эйр Карго». Ирина смотрела на беззвучную, неподвижную картину и не могла оторваться. Потому что это было прощание навсегда. «Господи, храни Америку!» Храни эту страну, где люди изо всех сил пытаются создать рай, где она была на грани последнего отчаяния и высочайшего блаженства. Эта страна называется не Фатерляндом – строгим и взыскательным, как отец, не Матушкой-родиной, которая все простит и которой ничего для себя не надо, она называется просто Страна, то есть твое место и твое время, поэтому здесь возможно всё!

В семь потянулись со сна и двинулись по полю первые самолеты: «Боинг 707» – с надписью «Эвергрин интернейшнл» на борту, за ним КЛМ с короной, Ти-ви-эй, «Дельта»… Выстроился длиннющий хвост.

Здесь распутывался клубок Мирового Времени и Пространства. Нить за нитью, чтобы к вечеру запутаться вновь.

Как всегда, за окном только машины, и невозможно понять, прохладно или жарко, потому что нет людей.

«Переправимся мы через реку и там отдохнем под сенью деревьев» – последние слова Джексона. Сказаны в бреду. Я тоже переправлюсь, если повезет, через реку, и там…

Я тоже в бреду.

* * *

Потом был Берлин – «Цаубер Штадт»^[41], где она нашла квартиру в Целендорфе, маленькую квартиру, с бассейном в цокольном этаже. Жила спокойной жизнью немолодой богатой дамы, с неспешными походами в соседний «Мейер»^[42], с прогулками по Грюневальду, с визитами к Володе.

Она была почти счастлива; счастлива до тех пор, покуда в вагоне эсбана не встал и не двинулся на нее человек в лежалом казенном костюме. Убийца-зомби. Значит, она не сумела уйти от «них». Кем были эти «они», Ирина не понимала, но «они» были и хотели ее уничтожить.

«За что? За тайны заведения повышенной секретности, которые знала вся Америка? За эксперименты в лаборатории, расположенной в одном из зданий московской клиники? Эксперименты над бывшим сожителем, оказавшимся заурядным стукачом?

За Сашу? Но она видела наркоманов на станции «ЗОО», и, кажется, они мало кого волновали в «Волшебном городе».

Однажды, когда она в одиночестве бороздила двадцатипятиметровую дорожку домашнего бассейна, на краю появился человек в черных очках. Ирина поздоровалась с ним, человек ответил и продолжал неподвижно стоять у бортика. Ирина плавала, плавала и плавала до изнеможения, дожидаясь, когда он уйдет.

Он ушел. Она вылезла из воды и на ватных от усталости и страха ногах прошла в «предбанник». Человек стоял там молча и смотрел на нее через черные круглые очки. Он преграждал путь к раздевалке и выходу. Оставались только две возможности: вернуться в бассейн и плавать до изнеможения или отступить назад – в сауну и закрыть дверь на замок. Но тогда он включит рубильник снаружи, и она испечется, как праздничный поросенок. Стояли молча.

Ирина вспомнила, что достаточно бросить в бассейн включенный электроприбор, например фен, тот, что висит на крючке у зеркала, и…

Она почувствовала неудержимую дрожь, руки тряслись, как у Дона, болевшего Паркинсоном и катавшего ее над океаном на самолете.

– Штайгэн зи ецт аус? ^[43] – хрипло произнесла она фразу, выученную в автобусе. – Их мус нах циммер, битгэ^[44]…

И только теперь увидела на рукаве его пиджака повязку слепого.

– Энтшульдигэн зи битгэ^[45], – сказал слепой и отодвинулся.

Ирина стояла под горячим душем и плакала.

– Я не выдержу больше, я не выдержу, – всхлипывала она, – я не хочу ни в Рим, ни в Лондон, ни в Париж… Они все равно найдут меня.

В аптеке «Элизабет» возле станции метро «Крумме ланка» розоволицая седовласая продавщица с некоторой заминкой, как говорят на Родине, «отпустила» упаковку транквилизатора, и, проспав младенчески ночь, рассчитавшись с хозяйкой, которая лепетала: «Мой фатер вчера напугал вас, он потерял зрение на Восточном фронте, но научился хорошо ориентироваться в доме…» – Ирина взяла такси до Тегеля.

Рейсы на Лондон уходили каждые два часа, и она, сдав ковровый саквояж, отправилась к Володе.

Он сидел в кресле в войлочных белых, детских каких-то сапожках.

– Ай, как хорошо, что вы пришли! – Его мягкое лицо осветилось ей навстречу, – у вас какой-то особо решительный вид.

– Я уезжаю в Лондон.

– Чудный народ. Но вы вернетесь?

– Не знаю.

– Не знаете… Это жаль… А может, вам лучше поехать в Париж, или вот что… поезжайте в Ламбалль. Там у моего друга замок. Всегда пустует. Бретань – замечательное место. Люди нелюбопытны, морской воздух… Я дам вам телефон… нет, я позвоню ему в Париж и предупрежу… Погуляйте по Лондону и – в Ламбалль. Много прогулок, купание, хотя я терпеть не мог эти купания в холодных морях… я люблю солнце… странно, Андрей Бугаев ненавидел солнце и умер от солнечного удара… – Он окутывал ее бормотанием, усталым взглядом и еще чем-то, что успокоило больше, чем транквилизаторы.

Потом они пили чай, и Владимир вспомнил, как привез Асе Тургеневой любовное письмо Белого.

Он был сумасшедший. Просто сумасшедший.

Потом пришла сухопарая длинноногая дама, Владимир назвал ее графиней такой-то. Дама умильно заглядывала ему в глаза и с придыханием спрашивала о самочувствии.

– О, не беспокойтесь. С меня достаточно. Я прожил долгую жизнь…

Он сказал это так просто и спокойно, что Ирина поняла, что и жизнью можно насытиться так же, как затянувшимся обедом. Она ушла, унося адрес неведомого замка, расположенного в четырнадцати километрах от неведомого городка Ламбалль.

Раунд-трип сработал. Ей что-то пришлось доплатить, потом посидеть в нужной «Эрии», потом сесть в самолет с листочком клевера, нарисованным на борту, потом в автобусе доехать до станции «Черринг-кросс», потом еще одним автобусом до станции «Люишем». Исполнилась мечта детства – она ехала на втором этаже. Это медленное движение в сумерках, это парение над незнакомым городом вновь вернули ей остропечальное ощущение несбывшихся радостей. Разве для нее – затравленной и почти старой – был этот город, эта пустошь с «купами деревьев, разбросанных в живописном беспорядке»?

Через день, поселившись в доме мистера Вуда, она узнала, что поле называется Блэк-Хис, что в семнадцатом веке во время Великой Чумы здесь хоронили умерших. На другом конце пустоши находилась знаменитая Гринвичская обсерватория; она съездила туда на велосипеде и постояла, расставив ноги, над медной полоской Гринвичского меридиана.

«Пожалуй, эта нелепая поза – для меня наиболее естественна, – подумала тогда, – одна нога на Западе, другая – на Востоке, то есть я нахожусь НИГДЕ, вернее, не нахожусь нигде».

Ирина стала привыкать к этому городу. После жутковатого богатства Америки, непонятности системы ее координат, а также системы мер и весов, после респектабельности и отлаженно-сти всех механизмов Западного Берлина, Лондон казался понятнее. Непонятны были люди. Полная отчужденность и тут же готовность прийти на помощь, улыбнуться, пошутить. Но – никакой инициативы к сближению. Непонятен был и мистер Вуд со своей огромной библиотекой и рационально-скудными завтраками и обедами. Ужин в этом доме был отменен, и Ирина вечерами тайком грызла в постели крекеры, купленные в магазине под названием «Пехота и моряки». Это название сохранилось со Второй мировой, когда магазин был открыт для солдат. Теперь же в нем продавали фарфор, одежду, спортивные товары, игрушки, холодильники, еду – ничего для сухопутных и военно-морских сил, но назывался он «Army and Navy».

Она прятала пустые пакеты из-под крекеров под матрац, а утром уносила в сумке, чтобы выбросить на улице в урну. Мистер Вуд был дьявольски наблюдателен, это она поняла сразу, но и она была наблюдательна. Она заметила, что с какого-то момента он переменился. Стал суше, а его голубые эмалевые глаза еще эмалевее.

Как-то, убирая квартиру, обратила внимание на то, что он теперь запирает дверь своего кабинета. Однажды, словно невзначай, спросил, знает ли она русского писателя Тургенева.

– Нет, – коротко ответила Ирина.

– Но ведь ваши предки были славяне, судя по вашему акценту.

– Венгры.

– А… Тургенев – очень хороший писатель. Можете взять. В гостиной у меня целая полка русских писателей.

«Они что, помешались на Тургенева? Тот, контуженный, в Чеппел-Хилле тоже любил Тургенева. А может, «Муму» – шифровальная книга для всех западных разведок? Этакая Библия для шпиона. Было бы забавно».

Мистер Вуд почти перестал ходить на работу в свою лабораторию, где изучали вирус СПИДа, сидел, запершись в кабинете, и однажды, проснувшись от голода, она побрела в ванную, где у нее была заначка в виде шоколадных батончиков «Марс», и увидела свет под дверью кабинета.

Она подумала, что мистер Вуд забыл погасить лампу, толкнула дверь, увидела лысину мистера Вуда, освещенную голубым светом, а на мониторе – знакомая картинка – толстая врачиха, раскинув в стороны огромные груди и закатив глаза, колышется под ритмичным напором Раскурова.

Ирина застыла. Потом врачиха пересчитывала на столе какие-то медицинские пакетики, рядом крутился боксер, врачиха, кажется, ее звали Тая, отогнала собаку, засмеялась, топнула ногой, полы халата разошлись, обнаружилась мощная ляжка, а вот уже курчавая смоляная поросль во весь экран. «Понятно».

Ирина тихо отступила в коридор. Мистер Вуд не заметил ее присутствия, увлеченный деталями раскуровских любовных игр.

«Большие Сексуальные Игры». А это им зачем? И как они достали мою дискетку? Нормально достали. Перевели, покаты спала или делала уколы террористкам, да мало ли было возможностей? Как это пела популярная группа: «Лондон гуд бай – я здесь чужой, Лондон гуд бай – пора домой…» Зачем им все это нужно? Насколько я понимаю, мистер Вуд – химик. И что ему за интерес смотреть на ляжки Таисии, на ее раскинутые груди. Судя по всему, эта сфера человеческой деятельности его интересует слабо. А вдруг он тайный сексуальный маньяк и выкрал у меня дискетку для таких вот ночных развлечений?»

Но дискетка была на месте, на дне сумки. Значит, они ее просто перевели. Недаром в клинике ей снились формулы на белой стене, это они выуживали их из коры ее мозга. Все: хватит! Последний шанс – переправиться через реку под названием Ла-Манш и скрыться в небеспредельных просторах Франции.

Нельзя доверять адресам Джерри и нужно доверять адресам Владимира, неужели непонятно?

* * *

Хозяина в доме не оказалось, но он звонил, предупредил о возможности ее появления, поэтому три розовощекие грации-гувернантки приняли ее радушно.

Усадили ее за огромный стол в огромной кухне с закопченным, огромным же камином, постелили на уголок салфетку и накормили тончайшими хрустящими блинчиками. Блинчики полагалось запивать сидром из глиняного кувшинчика, стоящего рядом с тарелкой. Ирина вспомнила, что последний раз пила яблочный сидр лет сорок назад. Во времена сталинского террора московские магазины были просто завалены сидром, крабами, белорыбицей и прочими деликатесами. Сидр покупали для детей на дни рождения и Новый год. Детское шампанское ценою в пять старых рублей (ныне – пятьдесят копеек).

Девочки на плохом английском объяснили, что они не только гувернантки многочисленных внуков месье Фюмиза, но и помогают по хозяйству. Впрочем, в этом доме вообще нет слуг и бар, работают все, когда собираются вместе в замке. Ирина намек поняла и уже ранним утром вымыла длиннющий коридор третьего этажа, на котором ей отвели комнату.

Она ощущала необычайную бодрость и равновесие духа, хотя не спала ночь.

Оказавшись вечером в большой комнате, обставленной старинной мебелью, с тремя окнами, за которыми открывался вид на парк, она оторопела.

Это все было из сказки про Золушку, из старых романов, а главное, – из Пруста.

Лежа на высокой кровати красного дерева, она смотрела на черно-зеленые куинджиевские лунные тени деревьев, на светло-серебристое небо с прозрачной луной, слушала невероятную, но живую, не хилтоновскую за бронированными и тонированными стеклами, тишину и молила Бога только об одном – чтобы дал ей возможность остаться здесь навсегда. Пускай будет холодная зима и завоют «страшные волки Юры» (вспомнилась фраза из какого-то французского романа), пускай льет нескончаемый дождь, пришедший от близко залегшего моря – не страшно. Этот дом из гранита был построен Наф-Нафом и годился на все времена.

Усадьба представляла собой иллюстрацию к «поискам утраченного времени». Четырехэтажный, серо-розового гранита дом со старинной мебелью, портретами предков и массой ценных безделушек. Перед домом огромная поляна с вековыми дубами, за домом – парк и маленькое озеро, за каменной стеной, – маленькая усадьба садовника, за ней фамильная часовня шестнадцатого века. И все это, как драгоценность, было оправлено-окружено сложенной из старых камней изгородью, увитой плющом.

За изгородью – дорога, за дорогой – поля арендаторов с цилиндрами прессованной, ярко-желтой соломы, на другом краю поля – белые дома под черепичными крышами.

Месье Фюмиз некогда работал в посольстве в Москве, и потому в одном из старых шкафов в коридоре второго этажа нашлись книги на русском. Что еще нужно? Не мешало бы здесь родиться и прожить всю жизнь, но это непоправимо, поэтому приживайся изо всех сил, пересаженным дичком, подружись с одной из розовощеких граций, например с Патрицией, и жить станет немного легче. Жить станет веселей.

Патриция училась в Сорбонне, изучала хорватский язык и литературу, была ясна и свежа, «как роза в утро битвы». Их комнаты разделяла стена, и по вечерам, забравшись с ногами в «глубокие кресла», они болтали обо всем, что приходило в голову: об Америке, где не бывала Патриция, и об Югославии, которую уже никогда не увидит Ирина, о несчастной судьбе Роми Шнайдер и о том, как Юлий Цезарь переправлялся через Ла-Манш. Патриция была очень образованной девочкой. Однажды она сказала: «Сто лет назад здесь, в Бретани, люди жили, как рабочий скот. Бедность ужасающая, нравы дикие. Когда приедет господин Фюмиз с семьей и у нас будет больше времени, мы съездим в Сан-Мало и на могилу Шатобриана».

О господине Фюмизе никаких лакейских комментариев. Ирина очень боялась его приезда, было предчувствие, что худощавый человек в очках с розеткой ордена Почетного легиона в петлице, – большая фотография хозяина стояла в гостиной на камне, – так вот, кавалер ордена сразу угадает в ней русскую.

Совсем не тревожило появление госпожи Фюмиз – крупной черноволосой красавицы, изображенной маслом на портрете «в рост», висящем на стене другой гостиной. На нее была очень похожа поздняя, младшая дочь, Изабель. Изабель – душа и радость огромного замка. Изабель – редкостный цветок западной цивилизации. Эта двадцатилетняя, оливково-смуглая красавица соединила в себе и очарование, и ум, и смелость, и хозяйственную хватку, и блистательную простоту обращения со всеми, и трудолюбие, и еще много-много всяких «и», напоминая о девушке-мечте, неверной невесте Болконского и верной жене Пьера Безухова.

Иногда Ирина вместе с Изабель работала на огороде и всякий раз любовалась ее неутомимостью, гибкостью и точностью ее движений.

– Я ведь училась в балетной школе Большого театра в Москве, – сказала как-то Изабель.

Ирина изумилась:

– Почему же ты не стала балериной?

– Я слишком крупная для балета. Но я не жалею, это все было невыносимо. Девочки дрались, делали друг другу разные гадости, ненавидели, завидовали, поэтому все теряло смысл. Для меня.

Дом жил натуральным хозяйством. Мальчики собирали в парке ежевику, ловили в пруду рыбу. Одна из гувернанток пекла булочки из муки грубого помола, овощи к столу приносили с огорода.

За остальным ездили в Ламбалль. Ирина увязывалась то с Изабель, то с Патрицией – самыми толковыми хозяйками.

Был пасмурный день, с севера, из Англии шли низкие сиренево-серые плоские тучи, сеялась мельчайшая водяная взвесь, будто кто-то там наверху выколачивал из тучи пыль. В городке, со списком в руках, они переходили из лавочки в лавочку. Патриция знала всех хозяек и со всеми немного болтала. Она родилась в соседнем знаменитом Сан-Мало, куда обещала свозить Ирину. Список был длинным, ждали приезда хозяев и готовились встретить торжественным обедом. Ирине стало скучно. Она сказала Патриции, что хочет побродить, поискать сандалии, старые уже напоминали о походах римских легионеров, пришедших в эти места во втором или даже в первом веке новой эры. В лавочке ничего подходящего не нашлось, и хозяйка на ломаном английском посоветовала зайти в местный «Лафайетт».

«Лафайетт» напоминал одновременно американские «Сирсы», английские «Арми энд нэви» и немецкие «Пик унд Кло-пенбург». Правда, вкуса было побольше и цены повыше. Ирина бродила среди изысканного барахла и дешевого тряпья, все это уже приелось, не вызывало лихорадочных бросков от одних вешалок к другим. Нужны были простые, качественные сандалии, лучше бразильские или аргентинские.

Ирина вспомнила, что вся эта фантастическая жизнь началась с покупки обуви, казалось, сто лет тому назад.

«Но в сандалиях вряд ли можно наткнуться на портмоне с кредитными карточками или… на билет домой».

Мысль о возвращении домой поразила и испугала: «Значит, эта тоска, эта маета гнездятся в ней глубоко. Возвращаться – безумие. Да и некуда. Квартира, наверное, оприходована, на работу не примут. Посадить при нынешней демократии не посадят, но затаскают по соответствующим конторам. Хотя бы одно пребывание в Хантингтонской лечебнице – это же просто подарок для компетентных органов».

Наконец увидела подходящие сандалии, и началась мука. Она не умела, не хотела, не могла сесть в мягкое кресло и, поставив ногу на скамеечку, позволить куда более холеной, чем она, продавщице стать на колени, надеть ей на ногу туфлю, застегнуть пряжки.

Пионерское воспитание и жизнь в заполярном бараке не позволяли допустить подобного унижения человеческого достоинства.

Ирина мялась с сандалиями в руке, когда в обувной отсек вошла плотная, с густо накрашенным лицом, странная женщина. Ирина и не обратила бы на нее внимания, если бы… Эти странные волосы, этот большой, ярко накрашенный рот, эти приклеенные ресницы, синеватые скулы и подбородок. Синева проступала даже сквозь плотный слой тона. Странно покачиваясь на высоченных каблуках, женщина подошла к полкам.

Чуть кривоватые, с высокими, узлом, икрами, ноги ступали чуть шире, чем того требовали изящество и вычурность ее костюма.

Ирина тупо разглядывала мощные плечи женщины, широкую спину, женщина оглянулась и ослепительно улыбнулась, обнажив роскошные вставные зубы. Спросила что-то.

– Я не понимаю по-французски, – сказала Ирина.

– Где продавщица, надеюсь, она жива? – переспросила по-английски женщина.

Глубокий, низкий, с хрипотцой голос. И вдруг Ирина увидела ее купно, всю разом. Это был переодетый мужчина. Конечно, мужчина. Огромного размера лаковые лодочки, выпуклость кадыка на длинной мощной шее, замаскированной воротником-стойкой с рюшью, неженский «развал» ног. Ирина слышала о таких, их здесь называли «трансвеститы», видела их по телевизору, но вот так близко встретила первый раз.

Продавщица действительно куда-то запропастилась.

– О, – сказала, «сказало» великолепное существо, – у вас отличный вкус, я тоже предпочитаю аргентинскую обувь, можно взглянуть?

Ирина удивилась: «взглянуть» ни в Европе, ни в Америке было не принято, подойди и взгляни на полке, это ведь не ГУМ, не Даниловский универмаг.

Однако сандалии протянула.

Сухая, крепкая, с поразительно длинными глянцево-красными ногтями рука приняла продукцию далекой страны гаучо и карнавалов.

– Очень просто и очень изящно. Помочь примерить?

– Что вы! – испугалась Ирина. – Зачем же, я сама.

«Она еще вдобавок сумасшедшая или сексуальная маньячка».

– Уверяю, мне это совсем нетрудно. – Женщина подошла к ней, и Ирина увидела громадные расширенные зрачки. – Садитесь, – она чуть надавила на обнаженное плечо Ирины, уколов острым ногтем.

– Не беспокойтесь, – высокомерно сказала Ирина и отстранилась. – Все в порядке, о’кей?

Она научилась этим интонациям в Хантингтонской клинике, этому ледяному предупреждению, сигналу своего «прайве-си», понятному всякому в Америке.

Подействовало. «Дамо» сразу потеряло к ней интерес и, покачиваясь, покинуло обувной отдел.

Ирина, прихватив сандалии – черт с ней, с примеркой, времени нет, Патриция уже наверняка ждет, – подошла к кассе.