Текст книги "Б/У или любовь сумасшедших"

Автор книги: Ольга Трифонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

В бассейне плавали Джо-Энн и Кейт. У Ирины уже возникло ощущение, что, кроме трех ее пациентов, в заведении других нет. Она уже знала, что телевизионные камеры наблюдают за ними круглосуточно, везде. Видела случайно на пульте второго этажа, как Симона моется в душе.

Она слышала, как, когда Кейт ходила на рентген, сопровождающий ее санитар говорил:

– Стой здесь! Не ходи никуда!

В комнате у них были фотографии. У Джо-Энн с двумя детьми. Давние фотографии.

Она поплыла по дорожке рядом с Джо-Энн.

– Ты не поехала в город? – тихо спросила Джо-Энн.

– Нет.

– Почему?

– Не хочется.

– Понятно.

Джо-Энн плавала замечательно: стремительно, почти бесшумно. Ее длинное, глянцевое, черное тело напомнило стати Натальи, только в варианте фотонегатива.

Разминулись, потом Джо-Энн мощным баттерфляем догнала, нырнула и, выскочив впереди, обернулась, ослепив улыбкой.

Симона, прислонившись спиной к стенке, наслаждалась джакузи, Кейт делала какую-то гимнастику в воде.

Плывя навстречу и поравнявшись, Джо-Энн сказала неожиданно:

– Не пей утром кофе в номере. Пей из автомата для всех.

Однажды ночью Ирина проснулась оттого, что ей мешали бигуди. В мороке полусна она потянулась, чтобы содрать мерзкие железки. Они не поддавались, она захотела встать, зажечь свет и сиять бигуди, но неодолимый сон повалил на подушку.

Приснилось, что она в лаборатории Саши никак не может сообразить, какую программу поставить, а надо быстро, потому что Саша может прийти с минуты на минуту. Она видела Кольчеца на экране, голого, в какой-то душевой кабине. Ей показалось, что у него обрита голова, но пар мешал разглядеть. Проснулась с головной болью и сразу вспомнила сон: абсолютно точное воспоминание о прикосновении железок к голове. Дичь какая-то, последний раз она накручивала на ночь волосы на бигуди в институте, почти тридцать лет назад.

Завтракала вместе со всеми, если считать «всеми» трех молчаливых субъектов в дальнем углу.

Миссис Тренч сообщила ей, что вечером она может посмотреть фильм об их клинике. Феминистское телевидение в десять пи-эм^[37], шестой канал.

Днем ее пригласили на первый этаж, и веселый загорелый парень в белом халате спросил ее, не хочет ли она в свободное время научиться обращаться с компьютером, он организовывает курсы.

– Я немного умею, – сказала Ирина.

– Замечательно! Великолепно! – еще больше развеселился он, – я буду просто счастлив, если вы присоединитесь к нам, скажем, в понедельник.

«А какой сегодня день?» – хотела спросить Ирина и осеклась, потому что вдруг вспомнила, что пятница. Видела красный глянцевый квадратик на календаре над столом миссис Тренч.

«Кстати, все забываю спросить, не муж ли он ей?»

Мистер Тренч растворился в каком-то дрожащем мареве воспоминаний. И вообще это был день воспоминаний. Она впервые подумала о Джерри, о Наталье и даже о Глебе Владимировиче. После обеда и рутинных манипуляций над ягодицами трех граций вернулась в комнату и неожиданно вдруг припомнила одну давнишнюю работу о влиянии межуточного мозга на сновидения. Она вспомнила как-то все разом, купно и пришла почти в отчаяние от того, что нет бумаги, чтобы записать основные выводы.

«Послезавтра поеду в город и куплю. Кстати, а как насчет зарплаты? Кажется, в этой стране ее тоже выдают два раза в месяц».

И с ужасом вспомнила, что портмоне осталось в доме Трен-ча. Вернее, в дупле старого цветущего дерева, возле которого они вечером пили слабенькое калифорнийское вино. Да-да… Мистер Тренч отрывисто расспрашивал ее о дорожных впечатлениях, и тогда она, воспользовавшись его кратким отсутствием, вынула из сумки портмоне и одним движением бросила его в дупло. Как Дубровский. Она была уверена, что завтра заберет его, и ей не нравился мистер Тренч – первый житель этой страны, который ей не понравился.

Днем в теннисной раздевалке Джо-Энн тихо спросила ее через перегородку, поедет ли она послезавтра в город.

– Да, – шепотом ответила Ирина.

– Завтра я постараюсь дать телефон моего адвоката, она будет в Дюраме, позвони ей.

– Хорошо.

«У нее есть адвокат?!»

Возвращаясь от Симоны после укола на ночь, разминулась в коридоре с горничной. Горничная несла на плечиках отглаженное цветастое шелковое платье.

Без пяти девять включила телевизор. Показали пустые прилавки Родины, потом какую-то драку возле Белорусского вокзала, парней в зеленых фуражках возле входа в Парк Горького, ну да, День пограничника, и там, за океаном, в этот день куражатся отслужившие свое среди безлюдного пекла пустыни или такого же безлюдья ледяной тундры.

Пошли какие-то новости Америки – неинтересно. Драка возле Белорусского интереснее. Нажала кнопку шестого канала и увидела роскошную усадьбу с бельведером, зеленый газон. Дикторша сообщила: заведение повышенной секретности. Находится в городе Хантингтон штат Каролина. В нем содержатся женщины, осужденные за шпионаж. Члены Коммунистической партии.

Ирина увидела черное улыбающееся лицо Джо-Энн, смугло-желтое Кейт и ухоженное, сильное, великолепной лепки – Симоны. Дальше тоже знакомое: комната-камера с круглым белым столом, этажеркой, койкой, – ее белая комната.

Потом жидкая толпа демонстрантов возле узорных ворот, транспаранты. Успела прочитать один: «США – самые жестокие террористы».

Торопливая дикторская речь комментировала: «Здесь проводятся психиатрические эксперименты и принудительное лечение».

Важные и, видимо, знаменитые психиатры вещали бесстрастно. Одна из них сообщила, что в заведении нарушаются основные права человека.

Потом появилась рыбья физиономия того, кто в первый день угощал ее кофе, принимая на работу, – хозяина.

Он бесстрастно поведал чистую правду: «У них не лимитированы прогулки, огромная территория».

Адвокатесса пылко прервала его: «Они содержатся в очень плохих условиях, и над ними делают психиатрические эксперименты».

Показала фотографии Джо-Энн, Кейт и Симоны двухлетней давности: до заведения. Ирина даже привстала, чтобы разглядеть лучше, так отличались эти цветущие, сияющие, элегантные женщины от нынешних – увядших, апатичных и молчаливых, постаревших лет на десять.

Старички на террасе белого игрушечного домика рассказывали в камеру, какой замечательной, чудной и нежной была Джо-Энн.

Фотография Джо-Энн: стройная, длинноногая, в кожаных черных брюках, прическа а-ля Анжела Дэвис. Пошла хроника. Демонстрация 1966 года против войны во Вьетнаме, Мартин Лютер Кинг. Какая-то река, вытаскивают трупы.

– Но она была непричастна к этому убийству, – сказала изможденная мать Джо-Энн и еще что-то неразборчиво, Ирина не поняла. – Она работала по специальной программе для черных. Она принимала участие в движении Мартина Лютера Кинга.

Снова хроника: жуткий район какого-то города, черные проститутки, наркоманы.

Диктор: «Она разыскивалась Фи-би-ай. Была связана с «Черными пантерами». Против них был Ку-клукс-клан…»

Рыбья морда зачитывает характеристику на Джо-Энн.

Адвокатесса: «В сверхсекретной федеральной лечебнице проводятся эксперименты. Моя подзащитная сообщила мне, что просыпается оттого, что с ней что-то делают. С другими тоже».

«Бигуди! – вспомнила Ирина. – Ведь я несколько раз просыпалась оттого, что мне мешали бигуди, которых не было. А наутро ничего не помнила, только ощущение бигуди и бесконечной усталости…»

А на экране шли кадры высадки американцев в Гайяне.

Кейт, молодая, с высокими нежными скулами, мастерски накрашенным крупным ртом, в блузке цвета хаки, дает интервью.

– Они убивали всех: мужчин, женщин и детей. Я пуэрториканка и участвовала в пуэрториканском движении «We shall overcome». В Вашингтоне есть такие районы, где живут люди, у которых нет имени. Не только ничего нет, но даже имени.

И снова кадры хроники, теперь уже студенческие волнения в кампусах.

«Девять тысяч студентов», – сообщила диктор.

А с экрана смотрела широко расставленными светлыми глазами молодая Симона. Фотографии. Вот она с детьми, вот, щурясь от солнца, смеется. Волосы цвета меда.

Диктор: «Она принимала участие в движении против войны во Вьетнаме, за права человека. Была связана с «Красными бригадами», арестована по подозрению в шпионаже итальянской полицией. В тюрьме у нее забрали итальянский паспорт и выслали в США, где она приняла участие в конгрессе «Черных пантер».

Шли кадры конгресса, где все участники были одеты под Че Гевару, потом демонстрация перед министерством юстиции, плакаты в защиту Симоны, Джо-Энн и Кейт.

Ирина вдруг поняла: все, о чем здесь говорилось, – правда. И трупы в реке, и дети, прижавшиеся к Симоне, и ее поддельный паспорт, и связь с «Красными бригадами», и убийство в Гайяне, и школа в Бруклине, которую организовали Джо-Энн и Кейт для тех, у кого нет даже имени, и то, что Джо-Энн была нежной и веселой, а Кейт – красавицей, – все правда. И в этой правде таится величайшая ловушка для сильных и страстных натур. Но самая страшная правда в том, что у нее тоже уже нет имени и она – пациентка этого «заведения», над которой по ночам делают эксперименты.

Телек уже показывал какого-то веселого идиота, руководящего игрой, где вслепую нужно было угадать выигрыши: зубная щетка или «лендровер». Смущенному пареньку в клетчатой рубашке досталась зубная щетка, и он, счастливый, будто выиграл «лендровер», под аплодисменты других участников вернулся на место.

«В конце концов для этих людей разница между «Лендровером» и зубной щеткой не так уж велика», – подумала Ирина, засыпая.

Ночью ей приснился тот тягостный сон: снова на носилках уносили Раскурова санитары, она наклонялась над ним, а он просил: «Поцелуй меня». Она целовала, и тогда он злобно сообщил: «Я знаю, это у вас называется «погасить человека». Именно так вы это делаете».

А потом во сне она вдруг вспомнила формулу переброса времени «от прошлого к будущему», по которой меняла программу на дискетах. Формула возникла перед ней на белой стене и Ленин голос сказал:

«Это клетки дорсального шва, то есть трансформации нет. Об этом свидетельствуют и пики в стволе мозга».

Ирина хотела проснуться и записать формулу. Она понимала, что спит, и боялась утром не вспомнить, но проснуться никак не могла. Она видела, как на белой стене проступили очертания огромного и тоже белого дома. Внизу, у его подножия, стояли люди, много людей. Река отливала ртутью за их спинами. Люди что-то кричали.

Невыносимо заболела голова: ощущение, что в затылке наливается и пульсирует огромный нарыв, вот-вот лопнет.

– Хватит, – сказал Леня по-английски. – Достаточно.

Кто-то возразил.

– Хватит, – повторил Леня. – Ничего больше не будет.

– Помоги мне, – промычала Ирина через боль, через непослушные губы.

Боль вдруг ушла, Ирина поднималась к синему небу и, раскинув руки, летела над излучиной реки, взмыла над башней какого-то высокого дома.

– А ты молодец, – прошептал кто-то на ухо, – формула очень красивая.

И Ирина поняла, что это Бог похвалил ее.

Утром она впервые пробежалась по саду, видела, как из резных ворот выехал великолепный «кадиллак», чуть притормозив перед расступившимися женщинами с плакатами. Ирина впервые увидела демонстрантов за воротами и поняла, что это, наверное, зрительницы вчерашней передачи, но, когда поравнялась с воротами, увидела девочку, похожую на Симону.

«Я не видела мою мать четыре года!» – было написано на плакате.

«Но ведь во вчерашней передаче говорилось, что они здесь только два года. Что это означает? Либо старую передачу показали специально для нее, либо… я здесь уже два года».

Ирина пробежала вдоль стены пять кругов. Отметила, что почему-то стала сильной, тренированной.

Весь день она с жадным тайным любопытством присматривалась к пациенткам. Они тоже были необычны. К ним пришли парикмахерша, маникюрша. Джо-Энн выбирала платье, чтобы отдать погладить. Мускулистый загорелый санитар в белых брюках и такой же белоснежной майке с узкими бретельками делал Кейт массаж. Пришлось подождать с уколом.

Кейт лежала на животе – длинная, желто-атласная, прикрытая лишь чуть простыней, и, когда парень разминал ей крестец, застонала сладострастно и что-то сказала хрипло.

Парень ухмыльнулся, не разжимая светлых губ.

Вернувшись в свою комнату, Ирина заметила стопку бумаги и упаковку бигов на полке этажерки. Долго припоминала, когда и кого просила об этих дарах. Не вспомнила. «Неважно!»

В обед записалась у миссис Тренч на завтрашнюю поездку в город.

Во время вечернего укола Джо-Энн, причесанная и отмас-сированная косметичкой, блеснув длиннющими, накрашенными перламутровым лаком ногтями, одним движением бросила что-то ей в карман.

– Ты плохо сделала сегодня укол! – гневно выкрикнула она, повернувшись к Ирине.

Ирина опешила: такого еще не бывало.

– Ты плохо сделала мне укол, ты нарочно делаешь мне больно, у меня вся задница в инфильтратах! – орала Джо-Энн.

Дверь уже кто-то открывал.

– Не смотри в комнате, – одним дыханием из открытого рта вытолкнула Джо-Энн.

– Что произошло? – спросила миссис Тренч с порога.

– Ничего. Она сегодня плохо сделала укол.

– Но, наверное, не настолько плохо, чтобы так кричать.

– Хотите попробовать?

– Вы свободны.

Ирина вышла из палаты.

Вечером она вынула из шкафа свою единственную юбку и кофту, сама отгладила их в гладильной. Там же возился с брюками компьютерщик, который приглашал посещать кружок. Немного поболтали.

Ирина спросила, что из достопримечательностей стоит посмотреть.

– Университет, конечно. Забавная архитектура, потуги на Кембридж. Вы были в Кембридже?

– Нет.

– Тринити-колледж – самое красивое место в мире.

– А вы были во всем мире, везде?

– Нет. Но в Кембридже был.

– А еще где?

– В Москве.

– В Москве?!

– Да. На экскурсии. Есть такая программа «Силы дружбы», а в ней еще одна – «Лицом к лицу».

– А…а. Ну и как?

– Это рассказать трудно… в гладильной. Если хотите, расскажу завтра, я тоже еду в город.

Она и не предполагала, что в «заведении» работает столько людей. Утром в автобусе едва хватило всем мест.

Профессионально-нежно воркующие санитарки и медсестры, «дыша дезодорантами и мятной жвачкой», расселись без спешки, и сигаровидный автобус двинулся в путь.

За затемненными окнами опять поплыли совсем подмосковного вида леса, табачные плантации. Компьютерщик сидел через проход. В туфле под стелькой лежала записка с телефоном адвоката Джо-Энн.

Подъехали к большому отелю под названием «Омни». Оказывается, здесь их ждал ланч, оплаченный администрацией. Очень вкусный ланч с копчеными улитками, сырыми овощами, хрустящими полосками зажаренной фермерской ветчины и роскошным тортом «Киви». Компьютерщика звали Кен, и он сказал, что, если она хочет, он покатает ее на своем автомобиле часа через три после того, как сделает свои дела. Ирина сказала, что хочет.

Утром на столике она нашла конверт с долларами и отпечатанные на компьютере сведения о ее зарплате и налогах. Ей платили восемь долларов в час, итого, после вычета каких-то неведомых таксов^[38], она получила шестьсот двадцать долларов. За две недели. За два года? И каких года, будущих или прошлых, считая от момента ее появления в «заведении»?

Она побродила по огромному «Блюминдейлу», потом по менее огромному «Буллоку», потом по гигантскому «Сирсу»^[39], купила роскошные черные французские чулки за тридцать долларов (безумие!), духи «Эсте Лаудер», юбку в стиле «кантри» и зачем-то дешевый зонтик за четыре доллара. Зонтик понравился оттого, что был синим в белый горошек, точно такой же оставила в Москве.

Через три часа она стояла на знакомом уже месте перед сбором кампуса университета «Дюк». Кен опаздывал. Начал накрапывать дождь. Зонтик оказался кстати. Она раскрыла зонтик и пошла по парку к университетской стоянке. У самой стоянки вынырнул откуда-то из боковой аллеи-дороги автобус. Над лобовым стеклом надпись: «Чеппел-Хилл». Она села в автобус.

Черный водитель ушел в стеклянную будку и из автомата налил в бумажный стаканчик кофе. У него был перерыв на конечной остановке.

Потом в автобус сели парень с девушкой и постная, худая, с прямыми, коротко подстриженными волосами дама. Дождь усиливался. Водитель выскочил из будки и, согнувшись, подбежал к автобусу.

Двери бесшумно закрылись. Впереди был Чеппел-Хилл, где ее не ждал мистер Тренч и, может быть, ждало портмоне в дупле имени Дубровского.

Она уже привыкла к пустынности улиц американских городов, но Чеппел-Хилл показался декорацией фильма о ядерной войне. После нейтронной бомбы все остается на месте целехоньким, а людей нет. Нет людей, люди исчезли. В редких домах светились окна. Она шла по одинаковым улицам, вглядываясь в белые, розовые, кремовые дома, и не узнавала дома мистера Тренча. Снова цвели магнолии и «собачье» дерево, значит, прошел год, или два, или…

Она узнает сколько – на аэродроме, узнает в какую сторону ее отправляли путешествовать, а пока – найти дом Тренча. Она подъезжала к нему на машине, помнится, мелькнуло что-то поэтическое: «Лебединое озеро» или «Ласточкино гнездо» – надпись-указатель.

Ее давно уже хватились и наверняка бросятся на поиски, поэтому шире шаг. Еще одна улица, и еще одна… Высокие сосны, запах магнолий, любимые птицы штата – красные «кардиналы» – сонно перекликаются в ветвях любимого «штатного» «собачьего» дерева. Часы на башне «Святой периферии» пробили восемь ударов, значит, кампус близко, и Тренч говорил, что до кампуса пять минут ходьбы. Ищи, ищи! Святой Томас Вулф', столько раз спасавший от отчаяния и одиночества в Москве, помоги мне: направь стопы мои по верному пути, не отверни лица своего! Я не хочу возвращаться в заведение повышенной секретности, где по ночам роются в моих мозгах, как бомжи роются в контейнерах с мусором. Я не хочу «путешествовать» туда-сюда, не хочу видеть ягодицы шпионок и ежедневно брать в пробирки их красную коммунистическую кровь. Мне их жалко, хотя живут они в тысячу раз лучше, чем жила моя, всю жизнь проработавшая и всю жизнь простоявшая в очередях, мать, верившая в пришествие коммунизма. Я хочу быть свободной. Святой Томас Вулф, родившийся в этих местах и воспевший их, я полюбила твою страну, вырастившую самых добрых людей в мире. Я никогда не забуду Мюриэл и Дона, приютивших меня, Джеральда и Марджи, остановившихся возле меня на хайвэе, когда испортился «понтиак», забравших к себе на ферму и, пока Джеральд прочищал карбюратор, тихая Марджи кормила знаменитыми гречишными оладьями с кленовым сиропом. Твоя страна сладка, как кленовый сироп, и добродетельна, как гречишные оладьи. «Заведение» – не в счет. В конце концов, они не хотят, чтобы комми чувствовали себя в ней, как дома. Этот Дом для Бога и для тех, кто просыпается в шесть утра и работает сорок два часа в неделю.

На повороте в одну из улиц белела длинная каменная плита. Ирина перешла на другую сторону и прочитала: «Овечий источник». Ну, конечно, она тогда еще подумала «Фуэнте ове-хуна» и еще о том, что добровольно отдает себя на заклание, как агнец. Предчувствие не обмануло. От этого поворота прямо метров двести, потом направо, и справа дом Тренча, белый, с темно-зелеными ставнями, с окнами в мелком переплете, с двумя каменными трубами над крышей с полукруглой лестницей на веранду. Вот он. Калитка закрыта, окна темны. Ирина перелезла через штакетник невысокого забора.

Дерево ждало ее, прошелестев, еле слышно: «Хай!» Ирине показалось, что в окне мелькнуло оранжевое, будто отодвинули чуть занавеску. Повалилась на влажную от росы клумбу с нарциссами. Окна были темны, и все же, все же… Надо преодолеть несколько метров и достичь спасительной тени густой кроны. Она вспомнила о зонтике и раскрыла его. Под этим темным в крошечных крапинках будет не так заметна ее белая блузка. Вовремя сообразила: по улице медленно двигалась машина полицейского патруля с синей мигалкой, и тотчас, но уже в другом окне, высветилась тонкая полоска. Инстинкт подсказал: бросок – немедленно, пока те смотрят на улицу, на машину. «Хорошо», – неожиданно по-русски похвалило дерево. Ирина прижалась всем телом к его стволу, а руки, как руки слепца, ощупывали быстро и нежно кору. Ничего. Но ведь было, было! Ирина вспомнила, что сидела по другую сторону, клумба с нарциссами была напротив и ей даже не пришлось наклоняться, чтобы бросить портмоне. Она чуть присела и на корточках сделала два крошечных шага. Дупло оказалось на уровне ее лица. Она опустила в дыру руку, и кто-то сильно клюнул ее палец. Ирина чуть не вскрикнула от боли и неожиданности. Внутри дупла тихонько запищали, зашевелились птенцы, а гладко-шелковистая мамаша бесстрашно клевала руку. Ирина подсунула руку под пушистые комочки, нащупала сухую траву, веточки; мамаша уже очень больно била клювом в запястье. Портмоне исчезло. Не вышвыривать же семейство среди ночи из дома. Они ведь гвалт поднимут, да и грешно. Привалившись спиной к стволу, Ирина разглядывала крупные звезды Северной Каролины. На газон по другую сторону дома упал квадрат света. Кто-то посетил «restroom»^[40], не боясь выдать присутствия, поскольку ждали, как положено, с главного входа.

Темная тень метнулась из дупла: у мамаши не выдержали нервы. Ирина вспомнила, что где-то читала, что птицы высиживают не «свои» яйца, а любые приглянувшиеся. Светлый квадрат на газоне исчез, но снова послышался ровный шум мощного мотора.

«Они ищут меня, – подумала спокойно, – интересно, в каком качестве я вернусь в «заведение», если они меня найдут. И разрешат ли посещать компьютерный кружок, ведь занятия начинаются завтра. Эту х…ю они придумали, чтобы выяснить мои возможности программиста, недаром подсовывали мне сны про работу. И бумагу с бигами заодно, и желание работать… Черт с ними, если поймают, начну работать. Какая разница, где и на кого. «Хозяин» ничем не хуже нашего генерала-академика, бывшего руководителя НИИ. Разница есть. Всю жизнь прожила в стране несвободы, где казарма начинается в яслях, а теперь хочу быть свободной в свободной стране. Ну, и куда ты пойдешь теперь, свободная?

Поеду к Марджи и Джеральду на их ферму, они не предадут, как Джерри. Что значит «не предадут», а что им с тобой, беспутной, делать?»

Птенцы тихонько и жалобно попискивали.

«Надо встать и с зонтиком вместо белого флага идти к дому, стучаться в дверь. Кто-кто в теремочке живет? Я – мышка-норушка, я – лягушка-квакушка».

Что-то мягкое шлепнулось ей на подол, запищало. Воспользовавшись отсутствием мамаши, самый непослушный решил отвалить. Ирина осторожно взяла трепыхавшийся комочек положила в дупло, другие запищали возмущенно. Ирина хотела проверить, не валяется ли диссидент кверху лапками, пошарила в пустоте и наткнулась на край чего-то. Потянула и вытащила портмоне. Оно, судя по всему, упало стоймя, и, привалившись к стенке дупла, ждало ее. Томас Вулф – покровитель и защитник здешних мест – услышал ее.

Прикрывшись зонтом, с портмоне, зажатым в зубах, она, переваливаясь, на корточках отковыляла прочь от дома мистера Тренча, в котором ждали ее мышка-норушка и лягушка-квакушка.

Ушла через сад, через изгородь из бирючины, непременно упоминаемой во всех переводных романах, через другой участок, через овраг, потом долго шла по ручью (как это пел Высоцкий: «Чтобы им не с руки, чтоб собакам не с лап»?) и вышла к кампусу. Здесь сегодня что-то праздновали. Прямо на нее по дорожке спортивной рысью с хохотом бежали римские легионеры с лицами бейсболистов, а чуть дальше у огромного костра шла, судя по всему, шутливая торговля рабынями. Девушки в шальварах, в кокошниках, в пеплумах, жуя резинку и ослепляя белозубыми улыбками на загорелых личиках, ждали конца торга. Парни, они же – рыцари, дожи, пираты, султаны, – выкрикивали цену, набавляя по доллару. У костра стояла крепенькая Гретхен в чепце, с длин-нющими, до пола, рыжими волосами. Веснушки на ее англосаксонском личике с коротким носиком и мягким подбородком походили на золотую пыльцу волшебного цветка, который она нюхала, прежде чем выйти на свет костра. Аукцион шел бойко, и обладателем Гретхен за пятнадцать долларов стал огромный и тоже рыжий увалень. Заиграл оркестр, увалень сплясал с Гретхен что-то вроде польки и под конец под крики «Вау!», свист, аплодисменты Гретхен поцеловала его, став на цыпочки. К костру вышла следующая девушка в напудренном парике, в кринолине с мушкой на левой щеке. Торги продолжались.

«Господи, спасибо Тебе, что Ты дал мне увидеть все это. Я прожила жизнь, как зомби, убивая в себе все человеческое. Страх, вечный страх лишил меня детства, юности, воли, страсти, мужества. И что бы ни ждало меня впереди, приму все, и я никогда не забуду, как бесценный подарок, эту ночь, этот костер, птицу, которая клевала мою руку, защищая своих детей, белые звезды нарциссов в черной траве, овечий ручей».

В маленьком студенческом кафе она съела сэндвич и проверила содержимое портмоне. Все было на месте, плюс шестьсот двадцать «ягодичных».

«Куда ж нам плыть?»

Худой паренек, шмыгая носом, убирал подносы с грязной посудой, вежливо обходя Ирину стороной.

Она уже узнавала таких, Не Умеющих Вставать На Цыпочки. В этой стране главным качеством почитается умение вставать на цыпочки, то есть преодолевать себя. Чуть-чуть больше того, на что ты способен, усилие, усилие, усилие… Это начинается уже в школе, и, если ты не умеешь или не хочешь тянуться вверх, становиться выше самого себя, – тебе конец. Джерри объяснил: здесь никто никому ничем не обязан. Не умеющие делать над собой усилие пополняют ряды заторможенных продавцов в больших дешевых универсамах, уборщиков Макдоналдсов и заправщиков на бензостанциях.

Паренек налил из автомата кофе и уселся перед телевизором переждать, пока уйдет последняя посетительница. Снова начал накрапывать дождь, капли потекли по витрине, вымытой столь тщательно, что лишь дрожащая водяная пленка выдавала наличие стекла. На асфальтовой стоянке мок белый допотопный автомобиль, явно принадлежащий пареньку.

– Хай! – окликнула Ирина. – Я хочу купить у тебя на одну ночь машину. Моя сломалась, а мне надо в аэропорт. Я боюсь такси, я иностранка, и боюсь черных, а ваши таксисты почти все черные.

– Есть и белые. – Парень подошел к столику. – Если хотите, мэм, я вызову такси по телефону.

– Нет. Я боюсь. Я хочу взять у тебя машину на ночь. Я оставлю ее на стоянке в аэропорту, в Дюраме. Я дам тебе пятьсот долларов.

– Я купил ее за двести.

– Я дам тебе триста, и ты завтра заберешь ее в аэропорту. Я оплачу стоянку за сутки.

Ирина вынула три стодолларовые бумажки.

– Вы можете ее взять бесплатно, если… если вы никого не убили, – выпалил он и покраснел.

– Я никого не убивала и не сделала ничего плохого.

– Ваша блузка грязная.

– Да. Это потому, что возле дома из гнезда выпал птенец и я искала его в траве.

– У вас, наверное, хищный кот?

– Да. Мой кот очень хищный.

– Ему нужно сделать операцию, и он станет спокойным. Это совсем безболезненная операция.

– Я сделаю, когда вернусь из путешествия. Видишь, вот мой билет. Я улетаю завтра утром.

– Возьмите мою машину просто так, без денег.

– Нет. Без денег я не возьму. Она автомат?

– Да. И она в порядке. Я за ней хорошо ухаживаю.

– А как ты доберешься домой? Возьми мой зонт.

– Спасибо. Не беспокойтесь. Я живу здесь. У меня есть комната. И еще у меня есть мотоцикл.

Она не могла отказать себе в удовольствии проехать мимо дома мистера Тренча. У тротуара напротив дома стоял двухместный «порше», но окна в «теремке» были по-прежнему темными.

Ночь она провела в студенческой дискотеке, где ловила на себе изумленные взгляды юнцов и их подружек. Под утро перебралась в джаз-клуб, где просидела в полутьме за стойкой, слушая рассказы соседа – огромного детины, воевавшего во Вьетнаме, потом служившего на военной базе в Турции. Его «узкой специальностью» был радиоперехват эфира соседей – советских пограничников. Для этого он три года изучал русский язык в Монтерее. Когда детина сипловатой скороговорочкой процитировал ей родной матерок, показывая, как говорят русские, Ирина подумала, что монтерейская школа может гордиться своей методикой и учениками. Детина жил в Чикаго, а в Треугольник прилетел на обследование. Была одна загвоздка: после ранения во Вьетнаме дырку в голове прикрыли какой-то пластинкой. Дал Ирине пощупать, – действительно, под пальцем что-то чуть пружинило.

– Да не бойтесь, жмите сильнее, она прочная. Все в порядке, вот только бессонница мучает, и два раза в год должен показываться местным врачам.

Лично ему бессонница не мешает жить, он по ночам читает русского писателя Тургенева, а вот жена ушла, сказала, что ей действует на нервы, когда в доме кто-то не спит. «Кто-то» – это, значит, он. Он бы хотел жениться на русской, чтобы не забывать русского языка, но чикагские русские либо еврейки, либо украинки, либо курят, либо пьют. Он пил только сок.

Он спросил, не русская ли Ирина, у нее акцент славянский.

– Нет, я из Венгрии.

– Венгерки мне совсем не нравятся, – чистосердечно признался бывший воин и свидетель пограничных тайн. – Они очень злые, очень, очень злые. Во время восстания в Будапеште они выкалывали глаза советским солдатам и офицерам. А чем те виноваты? Виноваты комми. Вы согласны?

Ирина была согласна.

Она была первой покупательницей в «Блюминдейле».

Белый пиджак «от Валентино», скромно-элегантная юбка «от кого-то там еще», темные очки «от Тиффани».

Вынимая кредитную карточку у кассы, она зацепилась взглядом за уголок зеленой бумажки, торчащей вне одного из многочисленных кармашков. В машине она открыла портмоне, вытащила книжечку плотной гербовой бумаги, – два листка. Удостоверение личности миссис Каррисон. С фотографии смотрела большими пустыми глазами гладко причесанная женщина.

Некий фоторобот ее самой. Да-да, именно таким был бы ее фоторобот: нечто абстрактно-безликое. «Приметы: гладкий лоб, высокие скулы, большие глаза, сильный подбородок».

И все же фотография была сделана с реальной, живой женщины. «Реальной? Не похоже. Это взгляд – взгляд больного человека или… зомби. Не ее взгляд. Как же она раньше не заметила этой книжечки? Ведь, кажется, перерыла все кармашки. Книжечки не было, это точно. Книжечка меняет дело, она бы запомнила ее.

Неужели… Но ведь все это время был величайший стресс, а в таком состоянии объем внимания резко сокращается, могла не заметить, ведь не знает же точно, сколько кредитных карт в наличии и сколько денег истрачено по ним… Могла и не заметить… Не могла… Поэтому надо покидать страну Великих Возможностей. Кто-то подсунул ей Великую Возможность. Как кто? Глеб Владимирович предлагают вернуться в родные пенаты. Они могут все. Даже залезть в дупло и жить там птенцом или кукушкой. Кто это пролетел над гнездом кукушки? Это ты пролетела. Это ты полетишь дальше, но не в обновленную родину. В Европу, к старым камням. Укрыться среди них, поселиться в новом чужом гнезде. «Лети, кукушка! Лети!»