Текст книги "Б/У или любовь сумасшедших"

Автор книги: Ольга Трифонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Она и сейчас помнит ужас, охвативший ее. «Зачем она это сделала? Мулатка проверит карточку по компьютеру, и ей конец». Но назавтра предстояла операция-икс: машина напрокат, по чужим документам. Нужна была проверка, и вот теперь она эту проверку совершает.

Она выбрала головокружительно дорогое «от Сен-Лорана» с ацтекским, совершенно не идущим к ее лицу и фигуре орнаментом. Мулатка не дрогнула. Предложила даже ацтекское украшение – гривну из плоских золотых пластин, объяснила, что сверкающее это великолепие изготовлено каким-то знаменитым мастером. Когда она протянула карту, мулатка взяла ее, как новорожденного цыпленка, и удалилась за роскошную, тисненой кожи, портьеру.

«Бежать! Бежать немедленно».

Но стояла тупо столбом посреди вешалок с тряпьем, дожидаясь неизвестно чего. Дождалась. Из-за портьеры выскользнула изящная женщина с лоснящейся темной головкой. Спросила что-то непонятное. Ирина кивнула. Красавица менеджер (это теперь она знает, что эти дамы называются менеджерами) принялась выписывать какую-то квитанцию. Ирина, глядя на чуть шевелящиеся губы ухоженной красотки, вдруг поняла: это русская эмигрантка. Оказалась права. Когда, вдохновленная удачей, она решила примерить кожаные брюки и пиджак – дорожный вариант, менеджера позвали к телефону. Из-за кожаной портьеры доносились обрывки русских фраз.

– Конечно, пускай приходит, но я уверена, что у меня ей ничего не подойдет. Это все для богатых американок. А вам лучше пойти в подвал Сакса или Мэйсиз, там роскошные европейские вещи бывают по уценке.

При слове «Мэйсиз» Ирина почувствовала, как по спине прошел холодок. Этот подвал был ей слишком памятен. Она выбрала лайковые бриджи цвета кофе с молоком и к ним просторную куртку. Мулатка одобрила сочетание спелой сливы с кофе, и под московский щебет Ирина, ухватив два темных пакета с золотой вязью Сен-Лорана, выкатилась из душистой безлюдной лавки.

Стоя на краю тротуара перед потоком глянцевых машин, она почувствовала, что сейчас гребень куража поднял ее вверх и надо пользоваться этим. Она дошла до Эллис и очень покойно в «Рентокар». Выбрала серебристый «понтиак», заплатив за месяц вперед. Оказалось потом, что взяла очень удачно, послушавшись совета продавца из книжного.

Все это вспоминалось всякий раз, когда она открывала створки шкафа «под деревенскую старину». За это свойство высвечивать из сумрака памяти улочки, запах бензина или океана, цвет неба, блики фонарей на мокром асфальте она и любила свои вещи.

Например, эту плотного розового шелка ночную рубашку она не любила. Нашла ее в тумбочке мотеля в Сан-Диего. Маленький дешевый мотель «Голубая птица», «комбэсрум», «ноу петс», «ноу чилдрен овер 15»^[6], крошечный бассейн и ни одной живой души. Она почему-то страшно обрадовалась находке – шелковой ночной рубашке, разглядывала роскошную вышивку гладью у ворота, полная дичь, но дичь спасительная. В этот день она поняла, что за ней следят.

Потом утром, на рассвете, шаги за хлипкими стенами ложнороскошного номера, тихий звук лопнувшей струны.

Она выползла из своей стандартной норы только после того, как услышала шум пылесоса в соседнем номере, за стеной слева.

Зато голубой домик Саммерлэнд-Инна связан с покоем и почти счастьем. Мистер Мюллер, еще красивый в свои шестьдесят, в жилете какого-то гобеленового вида (странное совпадение: она нашла пристанище в районе Гобеленов и первое пристанище покоя и безопасности связано с гобеленовым жилетом).

Белый кот Марципан, дремлющий в старом вольтеровском кресле, потертые ковры, фотография красавца не хуже Марлона Брандо, молодого танкиста Мюллера, сражавшегося за свободу Европы. Фотография стояла на старом рояле, и разве не чудом был этот рояль в безумии гонки по сто первому хайвэю, и сам мистер Мюллер, и яблоневый сад за голубым домиком, и горячие булочки по утрам, и камин в комнате, и молчание, и то, что не было слышно и видно сто первого, несущегося совсем рядом? Разве все это не было чудом, сном?

Она пойдет ужинать с благополучным, загорелым идиотом, пойдет в память о мистере Мюллере и в память о встрече с ним наденет вот это белое с мексиканской вышивкой-гладью платье. Его посоветовал купить в маленьком поселке Ортега-Хилл мистер Мюллер. Она увязалась, к явному его удовольствию, за покупками.

По дороге в Ортега-Хилл он пел для нее песенки о смеющихся ветрах и о других ветрах, которые пролетят над океаном и морями и вернут любимого Бонни.

– У тебя есть Бонни? – спросил мистер Мюллер.

– Нет, – беспечно ответила она, – никого у меня нет.

В городе они зашли в маленький мексиканский ресторанчик, и она напилась.

Она, не любящая спиртного, просто очумела от этой слабенькой мексиканской водочки. Водочку подавали в широких бокалах-вазочках, и по краю вазочки проходила насыпь из тончайшей нежной соли. Из-за «Маргериты», примеряя платье в своей комнате с ситцевыми занавесками, она запела на мотив «Смеющихся ветров».

О, как ветры смеются

И улетают прочь.

Весь летний день смеются,

Потом почти всю ночь.

Дана, дана, дана, дана,

Дана, дана, дана, дан, —

пела она и вдруг увидела в зеркале мистера Мюллера. Он стоял в дверях, опустив вдоль длинного тела длинные руки и смотрел на нее. Он смотрел так, что она не испугалась того, что он слышал, как она поет по-русски. Она испугалась другого: она поняла, что может полюбить мистера Мюллера и, наверное, уже любит его.

– Ха-ра-шо, – сказал мистер Мюллер и, наклонившись, поднял с пола стоящий у его ног горшок с маленьким деревцем вереска. Он поставил это деревце на столик справа от камина, около лампы-вазы с синим китайским рисунком.

Вечером втроем, Марципан лежал у нее на коленях, они смотрели у камина хронику Second World War^[7], и мистер Мюллер рассказывал ей об американских генералах. Вспоминалось «За рекой в тени деревьев». Около двенадцати подъехала парочка на «версае», загорелые, со снастью для виндсерфинга на багажнике. Мистер Мюллер, извинившись, сказал, что свободных комнат нет, и порекомендовал очень хороший и недорогой Мотор-инн буквально, ну буквально в четырех милях отсюда.

Вот о чем вспоминала Ирина, направляясь автобусом двадцать семь к площади Сен-Мишель.

О второй встрече с мистером Мюллером и о том, что было после, она старалась не думать.

Вышла после Люксембургского сада. Отсюда Муфтарка совсем недалеко.

С Ионой познакомилась через месье Марка. Седовласый, элегантный месье Марк опекал старика, как опекает смотритель средневековые руины. И действительно, у Ионы вечно что-то обваливалось и рушилось. Что было совсем естественно, ибо весной Ионины куранты жизни пробили сто ударов. Он знал Шагала и дружил с ним. В древних записных книжках тонким каллиграфическим почерком был записан адрес: «Allee de Pins З М. Chagal Boulogne Sur Jeine Ieine».

Там же почему-то встречался Питяров Г.А., живущий в Обыденском переулке в доме 13, квартире семь, в скобках: ГПУ, цитаты из Маркса, перечень красок для пейзажа «серо-голубого». «Перманент синий, умбра жженая, белила, охра и светлый кадмий». Высказывание Павла III о Бенвенуто Челлинни, пропуск в «Ламповую для получения технического аккумулятора» по 8/Х включительно, дневник первых дней войны, пережитых на Верхней Масловке, рецепты, «мысли и изречения».

Это было все, что осталось от столетней жизни неплохого художника, приятеля Марка Шагала, осведомителя ГПУ, народного комиссара искусств в Одессе, любящего мужа и нежного отца.

Да еще воспоминания о «кормлении проституток» в Париже семьдесят лет тому назад:

– Ты знаешь, Дубровка, под малиновой мантильей на ней было золотистое бархатное платье в пышных складках на груди, а во время голода в Москве в переулках была тишина, хлеб продавали из-под полы на Трубной площади, на рынках изобилие фраков и смокингов. Осмеркин за табачную крошку приобрел себе такую одежду и щеголял в ней. А когда в Витебске был погром, одного пьяного белогвардейца стошнило: «Не могу, когда еврей меня за руку держит». А в Париже тоже был голод, мы голодали и мечтали попасть в больницу, чтобы отдохнуть от голода, и Марк голодал.

А двадцать шестого марта открылась выставка нашей группы на Рю де Фабур Сен-Оноре, ты не поверишь, над номером тринадцать выставлялся Боннар, правда, не из лучших, под номером сорок четыре – Дюфи, масло, как ни странно, были два замечательных ню Изера, чудный натюрморт Кислинга, не помню номер, кажется, восемьдесят два, неслыханно красивый Синьяк…

Ирина слушала его бормотание и думала:

«Какой же одинокой надо быть, чтобы прибежать к этому старику. Он все забыл, и для него Синьяк ближе и интересней того, что происходит сейчас на его родине».

– …маленький, очень хороший по цвету и воздуху Утрилло, Вламинк, а я… ты, конечно, будешь удивлена, Дубровка, я был под номером сто тринадцать. Пейзаж, несравненная бликовка и в то же время…

– Иона, в России переворот.

– Где?

– В Москве, в России, на улицах танки.

– На каких?

– На набережной Москвы-реки.

– А разве в Москве есть река?

– Но вы же прожили там почти всю свою жизнь, разве не заметили реки?

– Не заметил, – растерянно сказал Иона.

Он сидел у окна в глубоком кресле с рваной обивкой и очень напоминал знаменитый портрет Дидро, дом которого, кстати, был совсем рядом. Слезящиеся глаза Ионы с собачьей тоской смотрели на блеклое небо, и запах старика отдавал псиной.

«Пора его мыть», – подумала Ирина. Каким ветром занесло этого старика снова, через пропасть лет в Париж? Какая-то путаная история. Приехал в гости то ли к племяннику, то ли к кузену. В Москве внучка, забрав уникальную коллекцию живописи, отправила его в дом престарелых. Он ненавидел этот дом и страдал в нем, поэтому «домой» не спешил. Кузен-племянник был одинок и старика не торопил, а потом умер внезапно. Оказалось, что скромные сбережения и крошечную квартирку завещал вот этому старому, бездомному псу. Иона был счастлив. Призрак богадельни приводил его в глубочайшую депрессию. И вот теперь тлел на пятом этаже, не покидая квартиры последние десять лет. Дом был без лифта.

Его совершенно не интересовала ни прошлая, ни настоящая жизнь Ирины. Животный эгоизм, помогший ему дотянуть до столетия, исключал малейшее любопытство к другим. Ирину это устраивало: с ним можно было говорить по-русски. Совершенно безопасно. Вернее, можно было бы говорить, если бы Иона не говорил только о себе: о своих зубах, своих запорах, своей боли в икрах ног, своем прошлом. О будущем – никогда.

Ирина включила телевизор.

По улице Горького шла демонстрация. Парни с удивительными лицами. Ирина не помнила таких по Москве. Неужели забыла? Ведь не прошло и года.

Иона задремал.

На экране пытаются вытащить из башни танкиста, что-то кричат, непонятно, потому что заглушает возбужденный дикторский текст. Танкист прячется в башне, захлопывает люк.

Набережная. Длинноногие девчонки почему-то сидят на броне. Дуло танка украшено цветами.

Садовое кольцо: баррикада из грузовиков и троллейбусов.

Диктор сообщает, что заготовлены десятки тысяч наручников, составлены списки врагов, к Москве двигаются войска. Что-то зацепляло в кадре, тревожило какой-то глухой, не из этого дня тревогой. Ирина ощутила прилив непереносимой тоски. Она даже застонала тихонько. Иона не услышал, продолжал храпеть приоткрытым ртом.

Пресс-конференция путчистов. Тревога та, пратревога, отступила. Снова кадры набережной. Толпа перед зданием Совмина РСФСР, оратор толкает пламенную речь. Тревога подступила вновь, а сквозь нее страстное, исступленное желание быть там, на набережной, или не на набережной, в другом месте, быть дома, быть вместе.

«Господи, что же я наделала», – прошептала Ирина. И в этот момент она увидела в левом углу кадра нечто. И тотчас поняла, что именно «нечто» и было причиной тревоги, ощущения смертельной опасности. «Нечто» было точно таким, какое она видела в Хантингтоне, в том кошмарном, прекрасном, преступном и справедливом Центре коррекции.

Ирина встала, прикрыла одну створку окна. Ушла в кухоньку, поставила на поднос ужин для Ионы: стакан апельсинового сока, мякоть булки, намазанную маслом и творогом, мисочку с яблочным пюре.

Когда взяла поднос, поняла, что нести не может, так сильно дрожат руки. Сняла стакан и мисочку. Отнесла их отдельно. Оставив поднос на столике возле кресла, она вышла, тихонько прикрыв дверь, и заперла ее своим ключом.

Улица была пустынна, лишь в маленьком скверике на развилке улиц дрых на лавочке клошар. Она решила, что заночует у месье Марка. Спустилась улочками к Сене, теперь налево, на набережную Святого Августина. Но она перешла на другую сторону к букинистам. Здесь в основном торговали старыми журналами, но за пять-десять франков можно было купить детектив из очень неплохой серии издательства Галлимар. Детектив ей совершенно необходим, как наркотик. У месье Марка была отличная библиотека, поэтому наркотиков он не держал.

Она перебирала толстые книжечки: «Смерть в Сибири», нет, нет, только не это, а вот это то, что надо: «Рейс опоздал в Майами», и как раз десять франков. Она вдруг решила зайти в маленькое кафе, где было не очень дешевое, но очень хорошее мороженое, правда отвратительная живопись на стенах. Гнусный авангард. Плевать, – она будет смотреть в окно.

В кафе было сумрачно, и она не сразу узнала в поднявшемся ей навстречу мужчине – Леню.

* * *

Итак, вот с того мгновения, какие с некоторых пор в ее стране стало модным называть судьбоносными, жизнь раскололась непоправимо.

Первым порывом (как всегда глупым) было кликнуть Наталью. Но непонятная сила заставила положить элегантное плоское портмоне в карман широкой джинсовой юбки.

Вспоминая все это, Ирина понимала: это была не она! Та – робкая, на всю жизнь запомнившая свой детский ужас – во сне разбуди, вспомнит, как это было, – не могла, не могла, не могла этого сделать! Ехали с матерью в троллейбусе, год сорок четвертый, тогда еще ходили по улице Горького двухэтажные. И вот она, выходя из троллейбуса, прихватила с какого-то железного ящика подле водителя чудную маленькую лампочку. На тротуаре показала матери, похвасталась удачей. Троллейбус уходил от них навсегда, переехал площадь Белорусского вокзала, а мать волокла ее на середину проезжей части к постовому. Как она выла, как упиралась, наконец упала на грязный асфальт, ужас содеянного, а главное неизбежности признания в этом содеянном превратили ее в вопящего, извивающегося зверька. Шрам на всю жизнь.

А там, в Мэйсизе, не побоялась даже позвать менеджера, чтоб выписал судьбоносные сапоги.

Наталья удивилась:

– На фиг сейчас зимние? Впрочем, цена очень сходная. Поздравляю.

Идя к выходу, Ирина думала: «Тюрьма – это, может быть, самый верный способ остаться. Ничего от тебя не зависит, ты остаешься поневоле. Как написано где-то: «В результате действия неодолимой силы».

Она хотела, чтобы остановили, задержали, но роскошные хрустальные двери распахнулись перед ними, и они вновь оказались на раскаленном Бродвее.

– Пойдем посидим вон в той кафешке?

– Да вы что, Ирина Федоровна, решили все деньги в первый день спустить? Синдром совка? Или, может быть, подарочка ожидаете от хорошо известного нам джентльмена?

– «Нам»?

Она впервые увидела, как краснеет Наталья.

– В разной мере, но в общем-то – да.

– Ты спала с ним?

– Было дело.

– Во время, до, после?

– Как «после», что за… – Наталья осеклась. Остановилась и, взяв ее за руку, отчеканила: – Ирина Федоровна, это не имеет никакого значения, он любил вас, очень сильно любил, вы даже не поняли, как сильно. И хватит об этом, о’кей?

– О’кей.

Ирине больше всего хотелось остаться одной и рассмотреть портмоне. В номере это было невозможно. Их поселили вдвоем с Натальей. Где же?

Смеркалось. Они вышли в какой-то пыльный сквер. На скамейке у входа сидел старый толстый мужик в женском платье, в черных чулках и лаковых туфлях. Заложив ногу на ногу, он, покуривая, доброжелательно поглядывал на входящих.

– Господи, это и есть Вашингтон-сквер, – тихо сказала Наталья. – Эта провинциальная плешка – мечта миллионов?

Здесь все перемешалось: проститутки и влюбленные, старики-пенсионеры и мощные пролетарии, собравшиеся вокруг жалчайшего театра марионеток.

Почему-то врезался в память этот первый ее Вашингтон-сквер, потом она много-много раз ходила через него и утром, и днем, и однажды ночью в грозу, когда со стороны Манхэттена шли черные тучи, но тот запомнился навсегда. Может, горячкой нетерпения. Портмоне постукивало о колено, укрывшись в глубоком кармане юбки.

Совсем недавно в Бретани, где жила до бегства в Париж, они изгоняли летучих мышей, ворвавшихся в комнату из-за ее оплошности, а потом тихонько пили чай, Ирина рассказывала Патриции о Нью-Йорке. Патриция была первым и единственным человеком, которому она доверилась. Крепенькая гувернантка благовоспитанных внуков господина Фюмиза. Это она отдала ей документы несчастной Дубровки, наложившей на себя руки в маленьком городке Ламбалль. Они ездили на могилу Дубровки, а потом Патриция отвезла Ирину в чудный городок на берегу Канала. Так на английский манер Патриция называла Ла-Манш. В дороге они осмотрели приливную гидростанцию, краеведческий музей, и Патриция рассказала, что еще сто лет назад здесь, в Бретани, у крестьян была дикая и нищая жизнь.

Показав рукой на Ла-Манш, она спросила:

– Ты приехала оттуда?

Ирина кивнула. И тут – рухнула плотина.

Ирина рассказала, как жила на окраине Лондона, в районе под названием Блэк-Хис, станция Люишем. Как через огромное поле, где несколько веков назад хоронили умерших от чумы, ходила в Гринвич, в обсерваторию. О том, как одна женщина, чьи предки были с Украины, устроила ее горничной к мистеру Вуду, а мистер Вуд работал в музее Дарвина и что самое красивое место в Англии – это усадьба Дарвина. А сам мистер Вуд уже на пенсии, а до этого занимался вирусом ВИЧ, и с ним было интересно и спокойно, и хотела бы навсегда остаться жить в городе Бромли, где жил когда-то великий русский писатель Герцен. Но помешало одно обстоятельство. Какое – уточнять не стала, а Патриция была нелюбопытна.

Обстоятельство же было странным. Однажды ночью она проснулась оттого, что очень мучилась во сне. Мучение происходило от невозможности говорить. Она давилась словами, мычала, губы не слушались, но говорить было надо. Ирина встала, чтобы пойти в ванную и принять таблетку валиума. В коридоре она увидела, что под дверью кабинета мистера Вуда светится полоска света. Она открыла дверь, чтобы погасить забытый экономным мистером Вудом свет, и увидела сидящего к ней спиной Вуда. Он смотрел на экран компьютера, где что-то мелькало, а на его лиловатой с белоснежным венчиком волос голове громоздилось приспособление, виденное ею много раз там, в Кентукки, в специальной сверхсекретной тюрьме города Хантингтона.

Ирина тихо закрыла дверь и ушла к себе. До утра она не спала, и за завтраком мистер Вуд, вглядываясь в нее, с тревогой спрашивал, здорова ли она, хорошо ли себя чувствует.

Ирина сказала:

– Все нормально, просто снились плохие сны.

– Какие? – оживленно спросил мистер Вуд.

Он был большим охотником до всяких психобиологических явлений.

– Вечером расскажу. А сейчас мне пора в «Army and Navy»^[8]. Там сегодня сэйл.

Он знал, что она привыкла к магазинам Люишема, и относился снисходительно к этой причуде.

Через три часа Ирина стояла на пароме, подминающем под себя Ла-Манш, и вспомнила другой – в сумерках пересекающий Мессинский пролив, и еще один – с необычайной скоростью лавирующий между Аланскими островами. Назывался он «Королева Регина» и за пятнадцать часов доставлял пассажиров из Хельсинки в Стокгольм.

На «Королеве Регине» был какой-то немыслимый, бесплатный для пассажиров первого класса шведский стол. Все просто обжирались икрой, угрями, лососиной, артишоками, ростбифами, тортами, фруктами. За завтраком с отвращением пили йогурт и чай. На это, видимо, и было рассчитано. Завтрак, не уступающий по роскоши ужину, оставался нетронутым.

Обо всем этом она рассказывала Патриции, слушавшей ее, подперев щеку кулаком. «Шахерезада из Сенжилля» – так называлось поместье месье Фюмиза. Днем Патриция занималась детьми, а Ирина убирала четыре этажа гранитного замка, потом вместе работали в саду и на огороде. Больше всего Ирине полюбились родовая часовня семьи Форэ, построенная в шестнадцатом веке, и проем в сложенной из вековых камней стене. У проема с одной стороны цвел куст гортензий, а с другой – диких роз. Это было место, где всегда, навечно, в любой час дня Волк поджидал Красную Шапочку. За проемом располагался сад и цветник, потом поле с кругляками скатанной соломы, дорога шла вдоль каменной изгороди и приводила к пруду. На пруду жили утки, и иногда их сторожила огненная, удивительно хладнокровная Лиса. Ирине она напоминала ту, другую, на далеком латышском хуторе, тоже возомнившую себя хозяйкой здешних мест. Ирина полюбила Бретань. Ей было достаточной этой Лисы, этих вековых дубов, этих полей и вечерних разговоров с Патрицией. Время монологов. Она рассказала, как жила сначала в предместье Стокгольма под названием Эльфшё и ездила в Стокгольм на электричке, которая называлась пендль, то есть маятник. Музеи в Стокгольме скучные. Везде Карл Двенадцатый, а вот набережная и королевский дворец – прекрасны. Прямо в городе с моста можно увидеть, как выпрыгивает из воды лосось, а в Эльфшё жизнь замирает в девять вечера. Это район эмигрантов и небогатых людей, но дома там хорошие и очень чистый воздух.

В ресторанах до двенадцати не подают спиртного, что еще… Какая-то странная жизнь. То ли очень скучная, то ли очень счастливая. Однажды в газете написали, что по каналу повезут часть строящегося корабля. Повезут к морю, где корабль собирают. Так вот, наблюдать это событие съехалось множество народу. «Я ничего не поняла в шведах», – сказала Ирина.

– А нас ты понимаешь? – спросила умненькая Патриция.

– Вас, мне кажется, немного понимаю.

Была долгая пауза; наверное, Патриции хотелось спросить: «Ну и что же ты понимаешь про нас? Какие мы?» Не спросила, и поэтому Ирина сказала тихо:

– Ты единственный человек, с которым я могу разговаривать о своей жизни.

Но она слукавила, потому что не о жизни разговаривали они, а о том, как металась по миру, что видела.

Например, Германия. Именно оттуда прибыла Ирина сначала в Финляндию, а потом в Стокгольм.

После происшедшего в Нью-Йорке Ирину не оставляло ощущение страшной опасности, притаившейся совсем рядом. Берлин был городом без визы, и она решила начать с него. Она испытывала смертельную усталость и безразличие. Опершись на стойку чиновника паспортного контроля, она равнодушно наблюдала, как он пробегает глазами какие-то данные на компьютере. Конечно, ее уже давно разыскивают, да и фотография миссис Каррисон весьма условно походит на ее измученное, хотя и загорелое лицо.

Правда, одета шикарно. Она пристрастилась к покупкам в дорогих магазинах и сейчас в длинном белом пиджаке «от Валентино», в короткой черной юбке «от Сен-Лорана» выглядела настоящей богачкой, правда, судя по лицу, сильно поддающей или балующейся травкой, но в этой стране привыкли именно к таким леди.

Она прожила уже другую огромную жизнь. В ней был мистер Мюллер и полицейский с Сорок второй, сумасшедший адвокат из Чеппел-Хилла, замечательная Мюриэл и Норма с Вилли, Гаянэ со своим удивительным кофе, ночной автобус, несущийся как в кошмарном сне без цели и без смысла, тараканья квартира в Нью-Йорке, шикарный Сюррей-отель, дорога номер один – кажется, единственное оставшееся на планете чудо. Рай на самом краю земли. Несчастные и благополучные эмигранты в Лос-Анджелесе, тяжелые, как свинец, волны Тихого океана на Лагуна-Бич, сумасшедшая горная дорога, когда она потеряла хайвэй после Семи Дубов, дурацкий и прекрасный Диснейленд, ледяной ветер Чикаго, плач Симы: «Мы погибли, мы все здесь погибли», парти самодовольных маленьких богачей, не знающих, кто такой Рильке, портрет Матадора Пикассо – лучшая картина в мире, смерч в Лоуренсе… В ее чемодане лежала найденная в мотеле шелковая ночная рубашка с ее инициалами! Она покидала свою страну – США. «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек… – вертелось в голове, – с деньгами». Выходило похоже на студенческую песню про кузнечика, где в конце каждого куплета было: «…коленками назад». А тут надо было добавлять: «с деньгами». А если их мало, можно сидеть на месте в каком-нибудь Нашвилле или Лоуренсе, заниматься хорошим простым делом… Но она улетала, улетала, зная, что никогда не сможет вернуться назад.

Вот о чем думала Ирина, опираясь на desk^[9] чернокожего служащего, и потому не расслышала его просьбу снять огромные черные очки «от Тиффани».

– Очки? Пожалуйста, – улыбка.

Этому она научилась здесь быстро. Не улыбаются в Нью-Йорке, а во всех остальных местах неулыбающиеся выглядят душевнобольными.

– Спасибо.

Штемпелем, похожим на почтовый, только механизированным – на пружине, он отбил в ее паспорте красный многогранник.

– Счастливого путешествия!

Ее компания – Ти-ви-эй. Все очень просто. Встать в недлинную очередь в коридорчике из канатов, укрепленных на надраенных под бронзу столбиках. Дальше все сделают за тебя. Почему-то казалось, что фотографируют. В профиль, анфас, еще в профиль, чемодан, руку, положившую билет на стойку. Не было ни вспышек магния, ни щелканья камер, но вот взяла фирменный конверт с посадочным талоном – раз, поставила чемодан на весы – два, двинулась к своему гэйту^[10] – три, обернулась – четыре… Она сходит с ума. Это ясно. За прозрачной стеклянной стеной вышел из «лимо» человек в твидовом пиджаке, белый плащ свисает с локтя почти до земли, седые волосы, огромные черные очки.

Леня!

– Извините.

Она мешала кому-то пройти, посторонилась. Прошел некто. За стеклянной стеной никого не было. Разве можно обо всем этом рассказать кремовато-розовой, как ванила-айс, Патриции?

А вот о Берлинском ЗОО, где огромные обезьяны дремлют, натянув на головы по-старушечьи мешки из рогожи, где в темных, освещенных инфракрасным светом стеклянных клетках можно увидеть жизнь невиданных и неведомых ночных существ, где бегемот пил тридцать шесть минут, рассказать можно. О тишине Целендорфа и Далема, о блеске Курфюрстен-дамн, о маленьком парке возле Месселынтрассе, где она сняла квартиру, о Брюкен-музее, о галерее старых мастеров, где ни одного человека по утрам и служители зорко следят за каждым твоим шагом. О запахе молока и навоза в Далемдорфе, в пятнадцати минутах езды до центра, о русском ресторане где-то возле Кантштрассе, где официанты наглы, посетители шумны, а еда не первой свежести. Об унылой восточной части города и пустыре на месте разрушенной стены. И конечно, о Володе.

Она набрела на него случайно. Просто однажды доехала до конечной остановки под названием Тегель.

Неподалеку от станции, как сообщал путеводитель, расположен замок Гумбольдтов «Тегель». Решила ознакомиться. Все равно заняться нечем. О работе в Германии и думать нечего. Все занято турками, югославами, поляками, да еще зидлеры из Страны Советов повалили валом. Строгости необычайные. Похоже, что они начинают жалеть, что объединились, и на улицах скоро, как в добрые старые времена, будут облавы.

Ей не страшно. Паспорт, туалеты от Богнера, но она не знает, сколько осталось, не считает, сколько потрачено. Какой смысл считать?

Так вот Тегель. Она перепутала номер автобуса и приехала в настоящий лес. Правда, с одной стороны были одноэтажные деревенские дома, но по другую – настоящий лес. Винкель-вальд. Она сошла вместе с какой-то милой теткой и недоуменно озиралась, отыскивая остановку в обратном направлении – к метро.

– Вы, наверное, к господину Линденбергу? – спросила любезная тетка, истолковав по-своему замешательство Ирины. – Это туда. Видите, где стрелочка.

Действительно, деревянная дощечка в виде стрелы с выжженной надписью «Линденберг» указывала влево.

– Я провожу вас. К господину Линденбергу приезжают со всего мира, и даже принцесса Баварская, – хвалилась тетка соседом. – Он истинный праведник, истинный и очень хороший врач. Неимущих лечит бесплатно. К нему приезжают и знаменитые артисты. Даже Роми Шнайдер приезжала, но он ей помочь не смог, потому что она жила в Париже. А в Париже безнадежно вести здоровую, нормальную жизнь. Бедняжка Зисси. Я так люблю фильмы, где она еще девочка. Это и моя юность тоже. Вон видите белый домик – это господина Линденберга.

В этом городе не было ни одной живой души, с кем можно перемолвиться. Пускай это будет психиатр. В конце концов она действительно нуждается в помощи психиатра. Но помощь возможна только при полной искренности. А о какой искренности тут могла идти речь.

Он сразу понял, что она русская. Ее немецкий и английский были совсем неплохи, ее туалет соответствовал высокому стандарту буржуазности, но он сразу понял, что она не француженка, не испанка и даже не чешка, она – из Совдепии.

Сидя в своем кресле на колесах, он вглядывался в Ирину увеличенными толстыми стеклами очков огромными глазами. Не задал ни одного неловкого для нее вопроса и при этом умудрился расспросить о детстве, о замужествах, о работе. Она мучилась незнанием того, как длителен должен быть визит и удобно ли удвоить, утроить его временную протяженность, заплатив соответственно.

– Ради бога, не думайте о деньгах и о времени, – сказал старик, – мы потом со всем этим разберемся. А сейчас будем пить чай.

Тихая бледная полька принесла серебряное блюдо с удивительно вкусными мазурками, и он все подвигал к ней блюдо.

Неожиданно перешел на русский:

– У нас в Калужской губернии было два имения – «Красное село» и «Новая деревня», а в Москве мы жили в Староги-рееве, рядом с Кусково…

Ирина замерла.

– …но в семнадцатом году с Запада хлынула армия дезертё-ров, и они проходили как саранча и все сжигали…

Патриция могла слушать о нем бесконечно.

Ирина рассказала о беленом домике в Винкельвальде, домике, построенном в сорок пятом из картонных коробок из-под американского яичного порошка. О чудесных вышивках, сделанных руками хозяина, о маленьких портретах предков на книжных полках.

У сестры Владимира хранится ладанка – та, что дал Сергий Радонежский Дмитрию Донскому, благословляя на Куликовскую битву. Володя был из древнего русского рода Челищевых, это с его пращуром поменялся ладанками и одеждой перед битвой Дмитрий Донской. Патриция была образованной девочкой, училась в Сорбонне, и для нее Куликовская битва рифмовалась с Жакерией, с Орлеанской девой.

Ирина вспоминала все новые и новые подробности их встреч и разговоров. Патриция задавала толковые вопросы; узнав, что Челищевы прямые потомки Рюриковичей, она взялась за какую-то книгу под названием «Лебединый путь». В книге рассказывалось о викингах и норманнах, или, как называла их Патриция, «норсменах».