Текст книги "Б/У или любовь сумасшедших"

Автор книги: Ольга Трифонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

О, растворись окошко,

Дай свидеться мне с нею.

Пред ней благоговею

И жду свиданья с ней.

О, Мари, о, Мари!

Ты навек унесла мой покой.

Эту песню они распевали в своем гнусном дворе, вернувшись из клуба им. Зуева, где на истрепанной ленте насмотрелись красивой жизни.

Джина Лоллобриджида с роскошной грудью, вываливающейся из белоснежного кружевного корсажа, роковая Казарес и несравненная Симона Синьоре…

Она пришла на сеанс со стеклянной банкой, завязанной марлей. В банке томилась лягушка, купленная за десять копеек для опытов по биологии. После фильма – унылая школа, унылые учителя, унылая биология. А вот лягушка оказалась лихой. Воспользовавшись темнотой и непрочностью марлевой повязки на горлышке банки, она исчезала и сгинула навсегда в недрах клуба Зуева, потом, наверное, Лесной, и, может быть, даже добралась вприскочку до Белорусского вокзала и уехала поездом Москва – Париж.

На дальней станции сойду…

Забылась биология, все эти пестики и тычинки, вызывающие смутное сексуальное беспокойство, исчезла, отодвинулась во мглу памяти полунищая жизнь дочери врага народа, а вот песенка «О, Мари! О, Мари!» – осталась.

Ирина чувствовала, как взлетает и замирает, падая, сердце. Она никогда больше не вернется туда, не увидит клуба Зуева, и переулка на старом Арбате, и своего любимого здания – старой усадьбы на углу переулка. Это жаль. Но зато она никогда не увидит профессорскую дочку-стукачку, наркомана Сашу и этого, с оттопыренным мизинцем, приставленного к ней. Теперь она была уверена – к ней, к ней! Что их волнует? Как что?! Их совместная работа с Сашей. Узнавать будущее и прошлое – это ли не мечта, не сладость?

– Ну что, решилась? А на что будешь жить? – спросила Гаянэ, садясь рядом.

– Как вы поняли? – спросила ошарашенная Ирина.

– По лицу. Появляется специальное выражение: отрешенности.

Ирина сказала, что решит только после того, как узнает, действительна ли кредитная карта, имеющаяся у нее.

– Сейчас узнаем.

Гаянэ забрала Сашину карточку и ушла.

Скажите, девушки, подружке вашей,

Что я не сплю ночей – о ней мечтаю,

Что всех красавиц она милей и краше… —

голосил то ли Ланца, то ли дель Монако. Ирина потягивала душистый напиток и ощущала, как опадают с нее на коричневую матовую плитку пола тяжелые куски чего-то.

– Это нормально. Но для Европы. Завтра можно перевести часть сюда. Приходи утром, я сделаю, а сейчас – извини.

Ирина вынула деньги.

– Гаянэ, сколько?

– Не дури! У меня достаточно, чтобы угощать тех, кто мне нравится. Еще? Этот напиток называется пикон. Выпей.

– Нет. Спасибо. До завтра.

Она поднималась вверх к кварталу Кастро. Сегодня она переночует в самой дешевой гостинице, а завтра купит что-нибудь из вещей, возьмет напрокат автомобиль и двинется куда глаза глядят. Гаянэ в эту историю впутывать не надо. Если не сработает другая кредитная карта, тогда, конечно, придется обратиться… А пока…

Она остановилась возле огромного дома, напоминающего центральное здание Энергетического института в Москве. «Дом ветеранов» – гласила надпись на фронтоне. Улица Ван-Несс.

Рядом светилась витрина книжного магазина. Часы показывали полдвенадцатого, магазин работал. Она зашла и купила план Сан-Франциско и карту автомобильных дорог Америки. Продавец даже с каким-то ликованием объяснил ей, что выгоднее всего брать по дням, а не по спидометру. На дальние расстояния это выгодней. Посоветовал взять «понтиак» – очень надежная машина и недельное путешествие обойдется без бензина примерно в двести долларов. Он даже позвонил в несколько фирм и, сияя от собственной правоты, подтвердил, что да, именно так: «рентал» дешевле всех, ближайшая контора на улице Эллис. Показал на карте, где эта улица. Завтрашний день обретал очертания. Все остальное зависело от судьбы и куража.

Ирина поела, разменяв последнюю сотенную, в Макдоналдсе, покружила по улицам и неожиданно оказалась на улице Деларосса. Пальмы-ананасы теперь казались зловещими мохнатыми животными, выстроившимися в ряд. В тени их огромных листьев притаилась опасность. Окна домов были темны. Машины спали на тротуарах. Ирина решила подняться по Деларосса туда, где днем пила кофе.

Кажется, улица называлась Элизабет, там, судя по всему, жила богема. Значит, ночью светло и людно. «Там, где чисто, светло^[24]», проведет она свою первую ночь бегства.

Послышались шаги и голоса. Мужчина и женщина спускались оттуда, с холмов, куда направлялась она. Голоса были тихими, шаги торопливыми. Ирина ощутила ужас. Железные двери парадных были закрыты. Перебегать улицу туда, к бульвару, – ее увидят. Она протиснулась между двух машин, затаилась, но – светлое платье, светлое платье…

– Да заблудилась она, заблудилась! – истерически сипел задавленный голос Натальи, – чего вы всполошились. Дрыхнет наверняка уже в номере.

Ирина на коленях проползла узкой расщелиной между лакированными боками и втиснулась под нависающий над бордюром зад огромного «кадиллака».

Мужской голос:

– Какие улицы она еще называла? Черт, понаставили тут, давай по проезжей части.

Ирина, понимая, что безнадежно превращается в грязную бродягу, согнулась почти пополам, втискиваясь глубже.

– Да здесь она таскалась, педиков видела…

– Вот и иди, ищи среди педиков, раз упустила. Ты понимаешь, что ты наделала?

Они стояли рядом, у соседней машины.

– Да никуда эта гусыня не денется.

– Гусыня?! Эта гусыня обвела тебя, жопу. Я же видел, как ты кадрила мужика, ты же обо всем забыла… – Он хотел выругаться, но сдержался.

– Поверьте, Глеб Владимирович, она гусыня и никуда не денется. В крайнем случае, прибежит в консульство. Ну, заблудилась.

– Из туалета? Ты понимаешь, что говоришь? Она не нашла дорогу из туалета! Считай, что тебе писец, завтра же на самолет и домой. И без фокусов! А сейчас – вперед! Мне эта баба нужна во что бы то ни стало. Давай-давай, нечего покуривать!

Что-то шлепнулось об асфальт.

«Конец! Она уронила сумку, сейчас нагнется поднимать и увидит меня. Господи, помоги мне хоть раз в жизни, я же так хотела жить по-человечески. Ты отнял у меня любимого мужа, ты разлучил меня с другом, ты послал мне двух подонков, за что? Ты…»

– Ты ждешь, чтобы тебе сумку поднимали, считай, что дождалась!

Он яростно пнул ботинком что-то мягкое.

– Иди, поднимай! Живо! И хватит нервно покуривать! Накуришься еще.

Все это свистящим шепотом.

«Сейчас она наклонится и увидит меня!» Ирина вдавилась до боли в спине во что-то круглое. Тонкие щиколотки Натальи возникли на уровне бампера. Носком туфли отшвырнула темный мешок-сумку.

– Поднимешь сам, козел. Еще неизвестно, кто отсюда полетит, и отовсюду тоже. Чего стоишь – подымай и пошли в гостиницу, она уже там.

Тишина.

Он поднял сумку, потому что уходили молча, и только звук их шагов да шелест пальм.

«Господи, храни Америку!»

В жалком мотеле под названием «Голубой ангел» бледная тетка протянула ей ключи. Права оставила у себя.

– Я убежала от мужа, он пьяный, – глупо пояснила Ирина.

– Надо было бежать в Шелтер, там бесплатно, – равнодушно откликнулась тетка.

Ирина приняла душ, выстирала блузку. Всю ночь просидела в постели, глядя в экран телевизора. Показывали какую-то жуть про вампиров. Ночлег стоил тридцать три доллара. Осталось около пятидесяти. Ирина пересчитала: сорок два. Ну что ж, надо дожить до рассвета. Утро она проведет возле этого бассейна, что за окном во внутреннем дворике. Отлет группы – в двенадцать. Не станут же они задерживаться из-за нее, останется наверняка Глеб Владимирович.

Она старалась не думать о Наталье и о том, как страшно они разговаривали. Наталья умерла для нее. Так бывало уже. Так было с Кольчецом, его унесли на носилках с алкогольным «пти маль», и он умер. Не потому, что унесли, а потому, что утром, собираясь к нему в больницу, она полезла в его саквояж за теплым свитером и обнаружила две бутылки водки, засунутые в носки, и две банки маринованных миног. А ведь он приехал из Ленинграда, чтобы пасть в ноги, просить прощения за все, навсегда и ныне и присно… Приехал к Новому году, чтобы начать вместе с этой ночи новую жизнь. Как он плакал, как просил не прогонять, «не засовывать в старую шкуру», становился на колени, а в саквояже лежали две бутылки и две банки деликатеса для того, чтобы «прощенному» отпраздновать сие. Где? С кем? Вдруг стало неинтересно. По-настоящему. Так неинтересно, что она с аккуратностью и предусмотрительностью посторонней собрала все необходимое для больницы. И он, со своим звериным чутьем, понял, что уже «не интересно» ничто: ни его здоровье, ни дела, ни будущая жизнь.

Даже слова усталой, бледной от бессонной ночи докторши ее не задели.

– Бегите, – сказала докторша, – спасайтесь. Эти люди не только катятся в пропасть сами, но и тянут за собой близких.

Вот о чем думала Ирина, дремля в шезлонге у маленького бассейна и слушая на плейере пленку Лени. В двенадцать она покинула гостеприимный кров «Голубого ангела» и вышла на улочку. Улочка привела ее на большой проспект под названием Маркет. На проспекте было многолюдно. Она почти дошла до центра, приблизилась к небоскребам, когда увидела витрину Сен-Лорана. Толкнула дверь и вошла.

* * *

Самым трудным было выехать из города на дорогу номер один. Именно эту дорогу выбрала она. Начинать надо с номера один и по порядку! По карте оказалось, что и здесь ждала удача: дорога номер один шла вдоль берега Тихого океана от Сан-Франциско до самой границы с Мексикой.

Ирина остановилась в крутом тупичке. По карте города отметила маршрут и поползла в крайнем правом, внимательно следя за толковыми дорожными знаками, заблаговременно предупреждающими через сколько миль выезд на нужный Exit^[25].

Она старалась не обращать внимания на то, что над ней, под ней, слева, справа неслись в десять рядов хайвэи, закручиваясь в спирали на развязках, уносились в неведомые дали. В концентрации было спасение, и через час она оказалась за городом на дороге номер один.

– Господи! Какую же красоту ты создал в этом мире! – сказала она. – Я знаю, мое будущее кончится плохо, но я не пожалею о нем, потому что Ты вывел меня на эту дорогу.

Дорога шла по высокому берегу океана, и он лежал дымносиний внизу, а слева были горы. Огромные люпинусы росли вдоль шоссе, изящные виадуки выгибались над ущельями. Потом дорога чуть отошла от океана, появились поля, вывески с клубникой и артишоками, с надписями «Leban 1,50». Белый автобус стоял среди зеленых полей, он привез рабочих. Она узнала свой давний московский сон.

Потом с океана потянулся туман. В два слоя. Один – над землей, другой – выше, полупрозрачной завесой.

Ирина останавливалась почти на каждой смотровой площадке и смотрела, смотрела…

Полузабытость навыков вождения обернулась подспорьем: «понтиак», конечно же, был с автоматическим переключением скоростей, так что держись за баранку и жми на акселератор.

В этот день она увидела Монтерейские горы в тумане, высокие первозданные дюны заповедника «Марина», блеск курортного Санта-Круса, где морские тюлени валялись на сваях причала. Стрельбище с мишенями на огромном пляже, кладбище в Монтерее, похожее на рождественскую открытку, и пристань, похожую на пристань в рассказах Стейнбека (с длинными деревянными амбарами рыбаков). Она познакомилась с девушкой по имени Нэнси Брейч. Храброй девушкой, распоряжающейся на глухой пыльной стоянке Биг-Сёр. Оставив на стоянке машину, Ирина спустилась по тенистой дороге среди тропического леса к узенькому песчаному пляжу. На отвесных склонах росли гигантские ели. Огромные валы накатывались и разбивались о серо-черные скалы, торчащие из воды. Несколько смельчаков в блестящих от воды, как шкура дельфина, черных комбинезонах ловили кайф на гребне волны. Неслись вместе с ней к пляжу и отлетали назад.

Ирина легла на мелкий белый песок. Рядом говорили по-немецки, чуть дальше – по-испански. Она не заметила, как заснула. Проснулась оттого, что кто-то деликатно тормошил ее за плечо.

– Миссис, вы можете сжечь кожу. У вас есть лосьон? – Тоненькая женщина в бикини протягивала бутылку с белой жидкостью.

Ирина смазала лицо прохладной эмульсией. Только в машине в зеркале заднего вида увидела, что действительно обгорела здорово.

Она заночевала в маленьком «лоджи»^[26] «Голубая птица» (много голубого: прошлую ночь голубым был ангел). Там в тумбочке и обнаружила роскошную ночную рубашку с шитьем. Прихватила ее («воровать так воровать»), а утром увидела студенток местного университета. Они были красивее звезд кино. Не обращая внимания на свою красоту, валялись, сидели на газонах и сосредоточенно зубрили.

«Если б я жила в таком месте, я бы не смогла учиться. Ведь эта красота ошеломляет, сбивает с толку».

А Калифорния проплывала мимо, и невозможно было поверить, что это когда-то было пустыней.

Сумерки пришли неожиданно. Она остановилась на смотровой площадке перед местечком, которое так и называлось «Океано», дальше дорога на карте брала левее, и нужно было попрощаться с океаном на ночь. Она привыкла к нему за эти дни и полюбила его.

Он лежал внизу бесконечный, темно-синий и медленно, устало вздымался-дышал. Он напомнил ей двух любимых мужчин во сне – Антона и Леню. Та же сила и то же спокойствие, даже соленый влажный запах, смешанный с запахом вереска, напомнил о давних ночах. Она стояла одна, курила и думала о том, что там, за этой огромной плотью, раскинувшейся на пол земного шара, лежит берег ее страны.

Она вспомнила о Лениной пленке, надела наушники дешевенького плейера, купленного на тротуаре Бродвея, и послушала низкий голос певца Сакомото, он тоже походил на океан.

А потом началось безумие. Номер один превратился неожиданно в мощный хайвэй, и она неслась вместе со всеми, не успевая ничего разглядеть. Мелькали вывески гостиниц, реклама, можно было остановиться на ночлег через каждые две мили, но какая-то неведомая сила тащила ее вперед, не давая сосредоточиться. Казалось, она приговорена к этой безумной гонке, вокруг мелькали огни: красные – задних фонарей, цветные – неоновой рекламы, а серебристый «понтиак», подчиняясь ей, летел вперед.

В какой-то миг Ирина почувствовала, что если немедленно не свернет с этого безумного хайвэя – не свернет уже никогда, так и будет ехать до полного изнеможения. Она включила правый поворот и выехала в ближайший Exit. Так она оказалась возле «Summerland»^[27] мистера Мюллера.

И был день, полный солнца, пения птиц в яблоневом саду, виноградные холмы Калифорнии; разговоры; старые бело-желтые монастыри первых миссионеров, звон их колоколов.

Она помогала ему печь булочки в бэйсменте^[28] и ездила вместе с ним в захолустный городок за провизией.

И был вечер, когда они сидели у телевизора, и белый кот Марципан прыгнул ей на колени и, урча, «месил» ее живот лапами, а потом утих и задремал.

И было утро, когда мистер Мюллер стоял на крыльце в клетчатой рубашке, похожей на старую рубашку Антона, и она, уезжая от него навсегда, махнула в окно рукой.

И было безумие бесконечного Лос-Анджелеса, и она испугалась этого города, и заблудилась, и с ужасом думала о том, где проведет ночь. Этот город страшил ее, вызывал недоверие и чувство безнадежности. Безнадежности ее фантастической, чудовищной ситуации. Она неожиданно для себя позвонила из какой-то закусочной по телефону, который значился в визитной карточке старика, с которым ужинала за одним столом в Сан-Франциско. Он искренне обрадовался ее звонку, велел ждать, никуда не дергаться, он приедет через час. Гигантские расстояния этого города ошеломили. Он «провел» ее через одноэтажный город с низким небом в Сайпресс к своему богатому дому.

Моложавая, подтянутая Мюриэл встретила так, будто знали друг друга всю жизнь. Ирина прожила в Сайпрессе четыре счастливых дня. Дон покатал ее на своем самолете, Мюриэл сердилась, потому что «нельзя делать такие глупости. Он думает, что он ас на фронтах Второй мировой, а он – просто старик». И ни одного вопроса: почему? как?

Потом она в «Буллоке»^[29] познакомилась с Марьяной и переехала к ней на Лонг-Бич. Марьяна была с мужем, и они говорили по-русски. Ирина не удержалась и подошла. И оказалась в трехкомнатной квартире на первом этаже. Сначала все было весело, они съездили в Диснейленд, где на одном аттракционе все посетители запели вдруг вместе стройно и вдохновенно: «Америка – ты прекрасна», а на другом переодетые пиратами парни с удовольствием хлестали шелковыми плетками «пленниц» из числа экскурсанток, чтобы гребли лучше. «Пленницы» хохотали, хохотали зрители на берегу канала. Волшебный город всех сбывшихся желаний детства.

Вечерами гуляли по Венис^[30]. Марьяна никогда не была в Сан-Франциско, ее муж – тоже, поэтому незатейливая история о работе в кафе «Травиата» была принята за чистую монету. Это мучило Иріпгу, и она решила рассказать им правду и спросить совета. Они, кажется, были хорошими ребятами, и жилось им нелегко, но они не ныли.

Марьяна отвезла ее в порт, показала горы железных опилок, ждущих отправки в Японию, где из них снова сделают автомобили, и федеральную тюрьму штата Калифорния. Тюрьма напомнила Ирине, кто она, и она дала себе слово сегодня же вечером за ужином исповедаться.

Но к вечеру Марьяна была пьяна. Абсолютно и безнадежно. И на следующий день тоже, и тогда Ирина поняла, что ее деликатный, молчаливый муж все время с ужасом ждал, когда начнется запой. Ночью она колотила шкафы в поисках спиртного, рвалась из дома. Потом пыталась дозвониться в Москву. Все эти дни она была очень хороша, на нее обращали внимание везде, а теперь превратилась вдруг в отечную тетку. Ирина поняла, что ни о какой исповеди не может быть и речи, достаточно им своих проблем. А еще она поняла, что тоскует по мистеру Мюллеру, по Голубому Дому, тоскует отчаянно. И нет для нее иного места в этой прекрасной и жутковатой стране, кроме Голубого Дома близ хайвэя. Утром, накормив безучастную Марьяну завтраком и попрощавшись по телефону с Доном и Мюриэл, она двинулась по знакомой дороге в обратном направлении.

* * *

Они сидели на террасе отеля «Деревня Петерсена» в Сольвенге – датской столице Америки.

Совсем недавно по дороге в Лос-Анджелес она проскочила указатель с нарисованной ветряной мельницей. Помнится, подумала тогда: «Очередной Луна-парк».

И вот теперь они здесь вместе провели ночь. Он почему-то не захотел оставаться в своем Голубом Доме, а тотчас увез ее сюда.

Она знала, что он ждет ее, может быть, единственный человек во всем мире. Подъехала утром к Голубому Дому загорелая, похудевшая, в том самом платье с мексиканской вышивкой, что подарил ей две недели назад. Она снова стала красивой женщиной: фрукты, сырые овощи и солнце Калифорнии сделали свое дело. А страх в глазах она прикрывала огромными радужными очками «от Энн Клейн», которые очень шли к загорелой коже и высоким скулам.

– Совсем калифорнийка, – сказал он, увидев ее на пороге, и обнял сильно и нежно.

Он напоил ее кофе со своими знаменитыми булочками из ржаной муки и все ее порывы рассказать о том, как прожила две недели без него, останавливал прикосновением к плечу:

– Подожди-подожди, потом.

«Потом» он усадил ее в желтый «лендровер» 1979 года и куда-то повез. Когда Ирина увидела первые дома Сольвента, она охнула от восхищения.

– Нравится? – спросил мистер Мюллер, не отрывая взгляда от дороги. – Мне тоже.

Только на иллюстрациях к сказкам Андерсена она видела такие городки-деревни. Белые дома, перечеркнутые черными балками по фасаду, цветущие изгороди, ветряные мельницы – белоснежные цилиндры с алыми черепичными крышами.

– Господи, как прекрасен может быть мир! – тихо сказала она.

Он возил ее по городку, пока она не выбрала, наконец, отель «Деревня Петерсена». Она посидела минут десять одна в желтом «лендровере»: он унес вещи, потом вернулся, вынул из кармашка солнцезащитного щитка какие-то документы и снова ушел.

Ирина думала о том, что будет дальше. Будут ли они вместе в одной комнате или он снимет два номера. Все время припоминалось, как он молится перед едой, благодаря Всевышнего за ниспосланную пищу.

«Как же для него серьезно должно быть то, что происходит сейчас с нами. А для тебя? Может, тебе тоже стоит поблагодарить Бога за то, что он послал тебе этого человека? Единственного в ее жизни Никогда Не Врущего Мужчину. Это уж точно. И как быть с Никогда Не Врущим ей – беглянке, воровке и лгунье?»

– Пожалуйста, надеюсь, тебе понравится. – Он открыл дверь машины, подал ей руку, помогая выйти из высокого «ровера».

Спасительное английское «ты-вы».

Это был двойной номер. Две комнаты с деревянной – «под датскую старину» – мебелью. Спальня и «ливинг-рум» с огромным камином. Под стать камину была и кровать – толстое покрывало цвета топленых сливок, кружева.

«До чего же трудно двум немолодым людям лечь вместе в постель», – подумала Ирина, глянув на кровать.

Душ был именно такой, к какому она привыкла и каким научилась управлять. Вместо обычной «лейки» – устройство, меняющее силу, качество и направление струй. Она сделала самый сильный, из мельчайших брызг и вдруг запела:

О, как ветры смеются

И улетают прочь.

Весь летний день смеются

Потом почти всю ночь, —

и по-английски:

Calves are easily bound and slaughtered

Never known the reason why.

But whoever treasures freedom

Like a swallow has learned to bly^[31].

– У тебя уже совсем хороший английский, – сказал он, открыв дверь ванной.

И это было «ты», потому что он подошел к ней, высоченный, в джинсах, в клетчатой рубашке, и, сев на край ванны, прижался головой к ее животу.

Ирина ладонью притиснула голову сильнее и другой стала гладить седые волосы мистера Мюллера.

Брызги с силой ударяли ей в плечо, в шею, и она осторожно чуть повернулась, заслоняя его лицо от них.

– Тебе же больно, бедная.

Он поднялся, выключил душ, закутал ее в огромную махровую простыню и отнес на постель.

Он спеленал ее туго, как ребенка, и она, лежа неподвижно, смотрела на темно-коричневые балки потолка, пока он раздевался.

– Вот теперь расскажи мне, где ты загорала, – попросил он, осторожно распеленывая ее.

– Лагуна-Бич, Малибу…

– Погоди. Лагуна-Бич – это где?

– Это около…

– Нет, здесь где это?

– Вот. – Ирина дотронулась до плеча.

– Понятно…

Она назвала все места, где встречалась с океаном, и он был таким же, как океан, «тяжелым и сильным».

– Осторожно, – сказал ей какой-то мужчина на пляже Венис в Лос-Анджелесе, – осторожно! Пасифик тяжелый и сильный.

Нет, здесь она не была осторожной, она говорила ему по-русски все ласковые слова, которые знала.

Только под вечер она услышала, как за окном поет какая-то птица.

Ирина лежала, положив ему на плечо голову, вдыхая запах пота, смешанного с сильным, пряным запахом дезодоранта. В Америке это, пожалуй, был главный запах – запах дезодорантов.

Силуэт птицы отпечатался на фоне оранжевого калифорнийского заката, и ей вдруг припомнились другие птицы совсем в другом месте.

Маленькая деревня на берегу Рижского залива. Они с Кольчецом приехали в гости к друзьям. Чаепитие в дождливый прибалтийский денек. Огромные сосны, поднимающиеся со дна оврага, и среди их оранжевых стволов тяжело перелетают огромные глухари. Их темные силуэты с хвостами-лирами точно так же отпечатываются на лимонном закате. Нескончаемая болтовня Кольчеца, его всегда будто прорывало в гостях: слова никому не давал сказать. А потом молчали по нескольку дней дома, до очередной бутылки. Какой же гнусной жизнью она тогда жила! А теперь?

Ирина тихонько застонала.

– Что? – спросил Мюллер. – Что-то не так?

– Птица, – ответила Ирина, – все дело в птице.

Он вдруг тихо и ритмично произнес что-то.

– Повтори, пожалуйста.

Он произнес четыре рифмованных строки, и она узнала их, вопреки убожеству своего словаря.

Есть в пустыне родник, чтоб напиться,

И сосна есть на голой скале.

В одиночестве вещая птица

День и ночь мне поет о тебе.

– Шекспир. Стансы к Августе, – сказала она по-английски, – правда? Я правильно поняла?

– Скажи еще раз.

Она снова повторила по-русски, а он вдруг сказал:

– Метел.

– Метель, – поправила она.

– Метель. Красивое слово. Ты не знаешь, почему я тебя люблю?

– Не знаю.

Потом она долго не могла договорить, потом рассказывала ему о Мюриэл, о Марьяне, о русских, с которыми познакомилась в Лос-Анджелесе, о трамвайчиках в Сан-Франциско, о деревце на пляже в Кармеле, о крутой дороге, на которую она случайно попала, о курице, которая обыграла ее в крестики-нолики, о коте, который в Санта-Крусе бросился ей под ноги, жаждая ласк, о том, как она искала океан в Сайпрессе, о Доне, страдающем болезнью Паркинсона и катавшем ее на самолете над океаном, обо всем, что видела… обо всем, кроме ночи на улице Деларосса и мужчине на автозаправке возле аэропорта «Джон Вэйн». Мужчине, похожем на Леню. Ее жизнь для мистера Мюллера начиналась с Сан-Франциско. Он смеялся над историей с котом и курицей. Толково объяснил, почему курица всегда выигрывает, полет с Доном прокомментировал как безумие, «полное безумие», потому что каждый день в Эл-эй разбивается по нескольку самолетов с любителями, и даже не обязательно семидесятилетними и больными паркинсонизмом. Он был замечательным слушателем, он был замечательным во всем. А главное, впервые в своей пестрой и грешной жизни она была женщиной. Оказывается, она просто не имела представления, что это значит «быть женщиной», то есть существом, не боящимся ничего и ни за что не отвечающим в жизни, если рядом вот эти темные глаза, и родинка на правой щеке, и длинные руки с искалеченным какой-то тяжелой работой пальцем.

Казалось, она знает его давно, всю жизнь, помнит, как охотились на ракунов в соседнем лесу и как мальчишки однажды уехали в «Бурлеск», прихватив несовершеннолетнего, но высокого дылду Джерри. Как потом отец наказал Джерри Мюллера, лишив его права ездить на «форде» и стареньком «Катерпиллере», и, будто отвечая на ее мысли, он сказал:

– Ты для меня – все женщины русской литературы. Наташа Ростова и Настасья Филипповна, Авдотья Романовна и Татьяна Ларина.

Ирина почувствовала, как ухнуло и замерло сердце.

Он осторожно высвободил из-под ее шеи правую руку, перенес в кресло у окна.

– Пожалуйста, смотри только в окно. Смотри, а когда не сможешь – закрой глаза. И ни о чем не думай, я люблю тебя, я больше, чем люблю, – я друг.

Она смотрела, смотрела и смотрела на листья сикиморы, на оранжевый закат, смотрела из последних сил, и только когда эти силы иссякли, – закрыла глаза.

Утром они пили кофе на террасе «Деревни Петерсена». Он сам выжимал для нее сок из маленьких, но необычайно вкусных апельсинов и рассказывал, что этот уникальный калифорнийский сорт – потомок апельсинов Севильи. Он знал многое и о многом, наверное, обо всем, но, в отличие от Кольчеца, не демонстрировал свои знания, а, как ребенку, объяснял то, что именно сейчас нуждалось в объяснении.

– Скажи мне, пожалуйста, чего в Америке нет? – спросила Ирина.

– Хороший вопрос. Вот съешь еще булочку, и я расскажу. Имей в виду, что в Сольвенте лучшие в Америке булочки и пирожные. Лови момент. Вот смотри: пшеница для этих булочек, я думаю, из Канады, джем – из Англии, масло – из Франции, клубника – из Израиля, киви – из Австралии, кофе – из Бразилии. Видишь, в Америке нет самого необходимого, а ты спрашиваешь, чего нет.

– Я серьезно тебя спрашиваю. Я ведь понимаю, откуда что завезено.

– Пшеница, может быть, действительно из Канады. Специальные твердые сорта. А если серьезно… В Америке есть все. Демократия, свобода, бедность, хороший воздух, бесплатные музеи, промышленность и сельское хозяйство, любовь к ближнему, ненависть… Чего нам не хватает? Нам не хватает истории. Зачем она нам нужна? Мы тоскуем по истории. В отличие от вас. Сегодня у вас соревнуются, кто еще найдет в истории то, чему можно ужаснуться. А мы строим готические соборы и замки в стиле короля Виллема, в Сан-Франциско на месте сгоревшего квартала строят еще более «старый». Ты же видела эти новенькие, с иголочки, викторианские декорации. Мы сидим в декорациях датской деревни семнадцатого века, а рядом вылизанная, без пятнышка на фасаде, миссия первых испанцев на этой земле. Мы гордимся даже деревом, на котором вешали индейцев. Ты рассказывала, как удивилась, увидев вагон, в котором сохранилась надпись «для черных», и дерево на пляже в Кармеле с табличкой-просьбой не повредить ему. Трамваи во Фриско двигаются медленно, улицы гудят, стрелочники орудуют ломами, билет дорогой, на такси дешевле – если вдвоем, а ездят этими допотопными трамваями…

Что это – декорация? Дурь, любовь к игре или важная потребность нации? В Европе истории больше, можно что-то и потерять. А у нас история короткая, поэтому мы боимся потерять из нее хоть что-нибудь. В Капитолии рядом и генерал Ли, и генерал Грант. Это история, и они в ней были рядом.

История – это опыт нации, от которого нельзя отказываться ни в каких его частях и частностях.

У вас целые поколения воспитаны на усеченной истории. История – иллюстрация победивших доктрин. История берется как подтверждение права на победу. А здесь – история без победителей. Потому что, начиная с дерева и кончая вагонами для черных, – нет победителей. Победила нация. Не индейцы, не негры. После пожаров шестидесятых годов в Вашингтоне – это не победа негров, это победа нации. Победа принадлежит всем без победителей. Вот дорога номер один, которой ты приехала ко мне. Первая дорога в истории Америки. Она не заросла, она остается на том же месте. Ее восстанавливают после обвалов, хотя она не функциональна, по ней ехать в два раза дольше, есть пятая, сто первая, но первая останется первой навсегда. Ей не присваиваются новые имена. Делано Рузвельт, Франклин Рузвельт, Кеннеди – но всегда дорога номер один.

Уважение к истории включает в практику исторический опыт – это дорога номер один, церквушки в центре Манхэттена и Сан-Франциско. Эти постоянные напоминания нужны для того, чтобы человек был самим собой. А ваша история, прости, – это все время не быть самим собой. Сначала немцами, потом французами, потом американцами, опять немцами, опять американцами. Не пора ли стать самими собой?

Для этого надо посмотреть на свою историю, не отрекаясь, не переписывая, не превращая в иллюстрацию, подтверждающую право победителей.

Общее место: только в своей самобытности мы представляем ценность для общечеловеческой культуры.

Мы самодовольны, конечно, но это самодовольство от участия в общечеловеческом деле. А вы хлопочете о человечестве, – не надо.

Ты увидишь американские университеты. Можно нажать кнопку и узнать все: новости сенегальской литературы, смутное время в России и как звали детей Харальда Хардрады. Кстати, его дочь Гита была женой Владимира Мономаха и матерью основателя Москвы. Забыл его имя. Длинные руки, как у меня.